В начале пути... (Вступительное слово и публикация Дины Поляковой) - продолжение0

(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)

 

Возвращение в Верхний Рогачик

Вскоре папа вернулся из Рогачика. Он был очень утомлен и расстроен, хотя ему удалось решить организационные вопросы своевременно и весьма сносно. Мы должны были разместиться во дворе и в доме Спиваков, которые поступили в полное наше распоряжение. Мельница не работала, наши дома и постройки стояли опечатанными. Вероятно, все увиденное не могло не сказаться на настроении папы, тем более, что двор и дом Спиваков не сулили особых удобств.

Дом с железной красной двускатной крышей был небольшим и неудобным по планировке. Двор со стороны улицы и площади был обнесен деревянным полуразвалившимся забором. За воротами находилась конюшня с односкатной крышей. За ней находился курятник и какое-то подобие туалета. Вблизи дома находился исправный колодец.

Этот двор и дом не мог оцениваться отцом как вполне пригодное место для поселения семьи, однако такое расположение было удобно для организации пункта сбора кож. Двор находился на слиянии двух основных дорог, ведущих к базару. По меньшей мере половина жителей села, направляясь на базар, обязательно должны проследовать мимо этого пункта. До базара еще предстоит преодолеть четыре километра, и никто не откажется пораньше избавиться от подобного груза. Следовательно, можно рассчитывать и на большую сговорчивость в оценке скупаемого товара. Кроме того, папа подобрал склады для продовольствия и кож в полукилометре от этого пункта. Когда-то это был двор папиного друга Силы Васильевича Карпенко. К этому времени он уже умер, и на месте одного большого двора образовалось два, тоже не маленьких двора его сыновей Ивана и Федора. В честности и традиционно дружеских отношениях этих людей к нам отец не сомневался. В каждом дворе находились подходящие здания, и отец договорился, что во дворе Ивана будет продовольственный склад, а во дворе Федора — склад кож.

Не исключено, что в глубине сознания какая-то неистребимая сила влекла отца к родным местам. Он обустраивал свой дом и вел свое дело с трудом и упорством, здесь прошли лучшие годы. На фоне выпавших на его долю последующих тягот, это могло как-то ободрять и даже подпитывать какие-то надежды. Отец никогда не проявлял духовной слабости в тяжелых ситуациях, казалось, что они его закаляют. По существу, мужество имеет две формы проявления: или человек находит силы в трагическом увидеть смешное и таким образом разрядиться, или в трагическом увидеть обыденное и находить рациональные пути выхода из него. Первый путь — это пассивное преодоление трагических ситуаций, уход от них. Второй путь — это активное их преодоление; трагическая ситуация как бы стимулирует энергию к поиску нужных путей ее разрешения. Отец относился именно к такой категории по своим реакциям на житейские невзгоды.

Отец был очень огорчен тем, что он увидел и услышал в Рогачике. Большинство людей живет впроголодь. Те, кто с осени завез курай для топки, теперь его обмолачивают и используют в пищу. От бескормицы начался падеж скота. Во многих дворах снимали солому с крыш, чтобы подкормить скот. Такого голода в Рогачике еще не было. Это и для нас сулило немалые тяготы. У отца даже возникла мысль задержать переезд основной части семьи, хотя две фуры за вещами должны были приехать уже через день. Но жизнь часто вносит коррективы в наши планы, так случилось и на этот раз.

Вечером предпоследнего дня семья собралась, и папа подробно рассказал об увиденном и услышанном. Обсуждались все вопросы, связанные с переездом и обустройством, а также с отъездом Дины в Харьков и дел, связанных с работой Саши. Сидели долго, пили «кофе» — напиток, приготовленный из подсушенных и размолотых листьев сои, закусывали «баранчиками», жареными зернами кукурузы. Я усердно топил буржуйку и, вероятно перестарался — труба была красной почти на всем протяжении.

Когда мы легли спать и потушили коптилку, то на потолке возле отверстия, где проходила труба от буржуйки, явно обнаружилось золотистое мигающее пятно. Одновременно запахло горелым. «Горим» — озабоченно проговорил отец. Он мгновенно оделся, подхватил ведро с помоями и с чистой водой и поднялся на чердак. Все в доме задвигалось, меня отправили к Хайкиным, которые уже знали о случившемся.

Папа потом рассказывал, что, когда он поднялся на чердак, там уже было светло от начавшегося пожара. Горела часть одной балки, которая находилась очень близко от трубы буржуйки. От балки загорелись три доски перекрытия потолка — именно этот огонь мы и заметили. Надо было обладать особым хладнокровием, чтобы имевшимся запасом воды подавить пожар.

Понемногу заливая огонь и подавляя его мокрой тряпкой, папа сбил пламя полностью. Затем он с помощью подхваченного куска железа и мокрой тряпки руками стал сбивать обгоревшую часть балки и тлеющие доски вместе с дранкой и штукатуркой. Когда Саша с последним ведром воды и топором поднялся на чердак, очаг пожара уже был подавлен. Вдвоем они проверили, насколько радикально удалось это сделать и нет ли не выявленных очагов тления.

Все обошлось благополучно, правда у отца появились волдыри на опаленных пальцах, а в потолке образовалась большая дыра, через которую был виден чердак. Пользоваться буржуйкой стало теперь невозможно, да и комната нуждалась в ремонте. Вероятно, это обстоятельство привело к пересмотру первоначальных планов, и было решено, что кроме Дины и Саши, все одновременно переезжают в В. Рогачик.

Есть примета, что выходить или выезжать куда-либо в дождь — это к удаче, к счастью. У нас же судьба так распорядилась, что из Рогачика в Никополь мы выехали после пожара. Прожили мы в Никополе более четырех отнюдь не радостных и несчастливых лет. Умер подававший надежды Кива. И все же на долю многих семей выпало в то время не меньше страданий. Можно считать, что предотвращенный пожар не сулит большого счастья, но и не закрывает возможности выживания.

Теперь мы снова возвращаемся в В. Рогачик после пожара в нашем доме. Как теперь распорядится нами судьба? Теперь нас гонит не боязнь быть уничтоженными бандитами, а стремление как-то пережить всеобщий голод. И направляемся мы не в какие-то благословенные края, а в голодающее, хотя и родное село. На этом фоне радужных надежд не появлялось.

За нами приехали Иван и Федор Карпенко на своих подводах. Это были брички с высокими бортами, делающие их весьма вместительными. В одну была впряжена пара лошадей, а в другую тройка. Обычно в это время года лошади, отдохнувшие за зиму, выглядят игривыми и резвыми, но эти были понурыми и отощавшими. Их поместили в конюшню — это было первое использование конюшни, выделенной Когану. Об этом папа договорился с ним заранее, как и о том, что через пять дней три фуры прибудут вместе с ним из Рогачика для получения продовольствия, предназначенного для покупки кож. Далее начнется посевная и пока она не закончиться, выехать из села в Никополь будет невозможно. В конце апреля будет доставлена партия кож, на приобретение которой предстоит израсходовать завезенное продовольствие. Эти же подводы должны были завести в Рогачик новую партию продовольствия.

При нашем переезде из В. Рогачика в Никополь было доставлено 12 фур с разными пожитками. Сейчас, возвращаясь в Рогачик, мы свободно уместились в двух бричках. Мы переправлялись через Днепр на двух дубах. В нижнем течении река очистилась ото льда и широко разлилось. Мы добирались до Каменки более двух часов, но мне показалось, что это длилось мгновение. Вскрытие реки и ледоход, паводок и спад воды — все это выглядело величественным и неповторимым.

Дорога была достаточно укатанной, ехали все время шагом. Езда продолжалась целый день. На незаезженной части шляха пробивалась зеленая трава, радовали глаз поля, занятые озимыми. Взрослые были единодушны, надеясь на хороший урожай, однако большие площади пустовали. При подъеме в гору мы сходили с бричек и шли пешком. Для лошадей это было облегчением, а нам служило полезной разминкой. В дороге мы ничего не ели и испытывали голод, но о еде разговоров не было, вероятно и еды не было.

В В. Рогачик мы приехали на закате солнца. Вещи завезли и сложили в дом, предназначенный для нашего жилья. Его помыли и побелили, но выглядел он весьма убого. Мебели в доме не было, в углу в передней висел образ с изображением Иисуса Христа. Образ из соображений деликатности решили не снимать, но его завесили полотняной занавеской. После разгрузки подвод мы на них отправились ночевать к Ивану Карпенко. Здесь был приготовлен ужин — кондер, приготовленный из растертых семян курая с добавлением пшеничной муки и растительного масла. С голоду он показался мне очень вкусным. Утром нас угостили таким же завтраком с добавлением молока — к счастью, корова уже отелилась.

После завтрака, сердечно поблагодарив хозяев за радушие и гостеприимство, мы отправились всей семьей осваивать свой дом. Возле стены была сложена лоза, вероятно заготовленная для оград — ее мы использовали для растопки, а топили кизяковыми кирпичами, которые в достаточном количестве были сложены рядом с лозой. Не знаю, из каких источников мы питались первые дни до прихода первой партии продовольствия. Жили мы почти впроголодь, но все же дважды в день ели вареную пищу. Вероятно, какие-то продукты мы привезли с собой. В первый же день к нам пришли Настя и Костя со своим трехлетним сыном. Они принесли нам подарок — большой кувшин ряженки и кусок коровьего масла. Встреча была очень трогательной, а подарок очень ценным.

Вероятно, к этому времени и деньги стали иметь какую-то ценность. Во всяком случае, ряженку за плату нам приносили ежедневно. Через три дня папа с тремя подводами отправился в Никополь за продовольствием. Помимо двух бричек братьев Карпенко, с ним отправился Моловичко — наш бывший сосед и давний друг отца.

Отец благополучно вернулся через два дня. Была доставлена большая по тем временам партия крупы и муки, а также бочка керосина. Это было в четверг, а в воскресенье началась закупка кож в таких масштабах, на которые мы даже не рассчитывали. Слух о том, что в воскресенье начинается закупка с частичной оплатой продовольствием, прокатилась по всему селу. Отец очень продуманно и осторожно подошел к организации закупки. Дома эта операция возлагалась на маму и меня как ее технического помощника. В оценках по денежной стоимости, предусмотренных прейскурантом, мы разбирались в самых общих чертах. Важно было не выходить за пределы 75-80% минимального уровня оценок. Эту установку мы рассчитывали успешно выполнить, так как были единственными закупщиками. Конкурентов, могущих предложить более высокую цену пока не было. Объективная проверка соответствия предлагаемой цены прейскурантной была маловероятной. В любой коже легко найти дефекты. Что касается нормы отоваривания продуктами, то она не была оговорена в прейскуранте, а имелся лишь лимит для больших партий кож. При покупке кожи мама выплачивала деньги и выдавала продавцу записку, на которой записывала: «два фунта муки» или «один фунт гречи», и подпись. О каждой такой записке мама делала отметку у себя в журнале. В итоге ей было известно, сколько и каких продуктов должно быть выдано в каждый день. Продавец кож с запиской отправлялся к Ивану Карпенко и у него получал продукты. Все записки сохранялись у Карпенко — их на следующий день сравнивали с записями в журнале мамы, составляли акт закупленного товара и выданного продовольствия за день. Такой учет и контроль позволяли оценить затраты продуктов на приобретение каждой партии кож. По такому же принципу мама проводила выдачу керосина у нас в кладовке.

На базар стекались кожи со второй половины села — там их оценку и покупку проводил отец. Выдачу продуктов по его запискам проводил Литровник, к которому они были завезены. Он пользовался полным доверием отца и был назначен на должность закупщика кож, хотя его работа ограничивалась только выдачей продуктов по запискам отца.

Вся эта система работала хорошо, за все время не возникало каких-либо конфликтов, не было случая подделок записок, хотя они писались от руки.

В первое же воскресенье кожи стали приносить нам во двор с восходом солнца и без перерыва почти до вечера. Мы с мамой были вооружены безменом для взвешивания бычьих кож, но, в основном, оценка была глазомерной. Трудности возникали при оценке телячьих кож: у теленка 7-8 дней отроду кожа ценилась выше, чем у теленка в возрасте 2-3 месяцев, хотя она была больше по весу и площади. Оценка других кож не представляла труда, требовалось только внимание к выявлению порезов и других дефектов, допущенных при получении кожи. Приносили много сырых кож, недавно снятых с павших или зарезанных животных. Их приходилось сразу же расстилать во дворе вверх мездрой, солить, чтобы мясные мухи не откладывали на них яйца. Кожи полусырые и не просоленные, с повреждениями личинками мясных мух приходилось уценивать.

В результате закупок за первое воскресенье мы пришли к выводу, что сложившаяся система оценок и расплаты себя полностью оправдывает. Мы с мамой скупили столько кож, что их пришлось вывозить на двух подводах. Папа на базаре купил не больше, чем мы. Почти треть составили свежие и просто невысушенные кожи. Для просушки их развесили на жердях во дворах Карпенко.

Было ясно, что в следующее воскресенье наплыв продавцов будет еще большим, но потом, с началом посевной, он спадет. Имеющегося продовольствия хватит еще на одно воскресенье, но не больше, поэтому было решено во вторник в ночь отправить все закупленные сухие и полусухие кожи в Никополь и также пополнить запасы продовольствия, соли и керосина.

Нужно было также проверить, в каком соотношении наши оценки находятся с оценками приемщиков в Никополе. Экспедиция вернулась из Никополя только в пятницу. Отец и все остальные были очень уставшими. Трудностей было много, особенно с переправой через Днепр. Кони тоже едва дотащились. Однако отец на этот раз был очень доволен и смог, вероятно, хорошо компенсировать труд и преданность своих сотрудников деньгами и продовольствием. Папа не рассказывал, как проходила приемка кож в Никополе, сказал только, что Коган сам в ней участвовал. Все проходило без каких-либо попыток ущемить наши интересы. Фактически привезенные кожи позволили погасить более половины полученных кредитов, в том числе и продовольственных. В результате этого возникли не только значительные возможности для повышения оплаты труда сотрудников, но и проверена на практике система организации закупок.

Первым результатом всей этой разведывательной операции стало улучшение нашего быта. Мы фактически перестали голодать, хотя психологически еще не избавились от пережитого голода. Аппетит и постоянная готовность что-нибудь съесть значительно превосходили действительные потребности организма. В доме появился хлеб своей выпечки без суррогатных добавок, сваренные в печи пшенная и гречневая каши, молоко или ряженка. Еще совсем недавно об этом нельзя было даже мечтать.

Вторым результатом стало приобретение отцом своего выезда. Была куплена четырехлетняя кобылка с бричкой и упряжью. Бричка была сравнительно новая и крепкая. Кобылка была небольшой, тощенькой, со сбитым клубом на правом боку кряжа. Это несколько портило ее вид, но на ходу она не прихрамывала. Масть у нее была вороная, но шерсть после зимы оставалась лохматой, не вылинявшей. Потребность даже в таком выезде была острейшая, так как начиналась посевная. Обычно она продолжалась около двух недель, все выезжали таборами в поле, не возвращаясь на ночевку в село. В тот год посевная была особенно трудной: земля была запущенной, осенней подготовки не проводили, поэтому весной приходилось пахать и сеять одновременно. Кони были ослабленными, некоторые хозяева даже не рисковали выводить их в поле, поэтому в ходу была вся тягловая сила.

На таком удручающем фоне наша кобылка была средненькой, но я могу себе представить самочувствие и настроение отца, которому приходилось разъезжать на конях, привлекающих своей статностью и резвостью всеобщее внимание. Примерять к этой лошади хомуты Коршуна, Арапа, Дуньки было бы кощунством, да она, вероятно, могла проскочить сквозь них. И все же с приобретением этого скромного выезда многое в нашей жизни облегчилось, фактически он был в ходу весь день. Внутренних перевозок было много, кроме того, примерно на полдня отец выезжал на закупку кож на дому. Он всегда брал и меня с собой. Обычно мы подъезжали к одному двору, в котором по мнению отца могли быть кожи. Он входил во двор, а я оставался в бричке. Как правило, папа не ошибался, хоть одна кожа, представляющая ценность, находилась. После этого остальные соседи начинали сами приносить свои кожи к телеге. Далее, как по цепочке, мы переезжали от одной группы дворов к другой. Отец расплачивался деньгами и выдавал записки на получение круп и муки. Никаких осложнений это не вызывало, обычно за несколько часов мы загружали бричку кожами и возвращались домой. Иногда, если предлагали кожи, которые мы уже не могли увезти, отец откладывал покупку до следующего дня, и утром мы обязательно приезжали туда и никогда не жалели об этом. Как только начиналась закупка, люди быстро собирались со своими кожами, и мы быстро заполняли бричку. Отец как-то сказал, что за время посевной наш выезд с лихвой окупился, а кобылка за это время подкормилась и вылиняла. Отец регулярно очищал ее скребницей и щеткой, и она стала более приглядной.

Примерно 20-го апреля в В. Рогачик приехали Коган с Сашей на своей тачанке. В нее были впряжены серый и рыжий жеребцы хорошей упитанности, но мелковатые. В общем, выезд был достаточно начальственный. Папа показал Когану все приобретения и как производится сушка сырых кож. Коган осмотрел состояние продовольственного склада и поинтересовался отчетностью. Он сверил количество оставшихся продуктов с приведенными отчетами. Он, конечно, мог заметить, что фактическая стоимость всех накопленных кож уже почти полностью перекрывала размеры отпущенных кредитов, в том числе и продовольственных. Однако сейчас это его не пугало, более всего он боялся перерасходов и растрат.

Когана хорошо угостили и даже нашлось что-то выпить. Он от выпивки не отказался, но его слабый организм быстро поддался опьянению, и тогда он стал разговорчивее обычного. Он с похвалой отозвался о проведенной работе, хотя заметил, что не позволит никому наживаться на этом деле, и хотел бы, чтобы и в Большой Лепатихе дела пошли также. Сейчас он с Сашей рассчитывает организовать заготовку кож в Покровке. Если там не удастся найти подходящего человека для заведывания, то он надеется, что Саша согласится взять на себя и эту обязанность.

 Отец считал, что договариваться о чем-либо с подвыпившим человеком нельзя. Он только заметил, что Саше будет очень трудно одному проводить такую работу, которая требует надежных и честных помощников. Дело не пойдет без заинтересованных и абсолютно честных людей.

Утром отец договорился, что он будет переправлять кожи партиями и до конца месяца доставит в Никополь девять фур. Кони сейчас ослаблены, а после посевной — особенно, поэтому нужен фураж. Коган согласился на приемлемых условиях предоставить отцу несколько мешков овса и ячменя. Окончательно все договорились спланировать при заезде Когана на обратном пути. В целом приезд Когана не мог вызвать у отца каких-либо огорчений, однако папу встревожило намерение Когана поручить Саше организацию закупок в Покровке. Эту свою озабоченность он высказал Саше и Когану. В Покровке живет двоюродный брат Литровника. Раньше в его руках находилось снабжение всего села мануфактурой, так что опыт организации у него был. Близкого знакомства с ним у отца не было, но по рассказам Литровника, которому отец доверял полностью, он человек надежный. В итоге отец решился рекомендовать Когану эту кандидатуру и предложил даже заехать к нему. Отмечу сразу, что рекомендация отца была удачной, и Семен Литровник был привлечен к этой работе. В Покровке он пользовался уважением и доверием крестьян. Быстро разобравшись в сути задания, он легко подобрал себе помощников и нужные вспомогательные помещения. Семен договорился с Коганом, что через два дня на двух фурах выедет в Никополь за авансом, денежным и продовольственным. На первую неделю он просил прикомандировать Сашу для помощи в организации работы.

Коган и Саша пробыли в Покровке два дня. Коган сумел оценить организационные и деловые качества Литровнила и вернулся в В. Рогачик очень довольным, а у отца отпала тревога. Где-то в глубине души он считал Сашу недостаточно опытным в организационных делах и слишком доверчивым для выполнения такой работы.

 До конца посевной оставались считанные дни, отец договорился с Моловичко, что нам будет выделена десятина земли под баштан. Все баштаны группировались в одном массиве, и охранялись специально нанимаемым сторожем на период с июня по сентябрь. Отец где-то раздобыл семена и засеял баштан. Основная площадь была засеяна арбузами, три ряда — дынями, огурцами и кукурузой, а также были посажены тыквы и турецкое просо.

 Закупка кож продолжалась. Теперь отцу предстояло переправить в Никополь очень крупную партию кож и представить полный отчет по расходу денег и продовольствия. Естественно, он не был заинтересован в показе перерасхода, но не хотел также демонстрировать наличие излишков. Работать приходилось много, тем более, что из помощников остался только Иван Карпенко — Федор с сыновьями, своим и Ивана, были заняты на посевной. Все шло нормально и не предвещало трудностей и неурядиц.

 Наша кобылка подправилась и закончила линьку, трудилась она исправно, но так и осталась по виду и по трудоспособности не лошадью, а лошадкой. Отца это коробило, вероятно, с самого начала, и еще при покупке он рассчитывал ее вскоре заменить. Молодость и малые габариты лошадки облегчали уход за ней. Теперь, когда возникла возможность получить овес и ячмень, папа окончательно решил, что это будет «не в коня корм».

По нашей улице за дворами Карпенко жил старый приятель отца Криворучко, которого прозвали «Баранык» за вьющиеся волосы на крутой цыганской голове. Отец давно присмотрел у него кобылу, которая едва держалась на ногах от худобы. Бросили ему эту кобылу махновцы в обмен на того самого Шепселя, которого он за бесценок купил у отца при вынужденной распродаже нашего имущества. Криворучко долго удавалось прятать этого жеребца, ставшего матерым, серым в яблоках красавцем. В стогу для него сделали глубокую потайную конуру, легко закрывающуюся снаружи. Там, питаясь соломой и получая к ночи ведро воды, он простаивал по неделе при смене властей. Исхудавший и ослабленный, на хороших кормах он за три дня становился таким, что вдвоем надо было выводить его из конюшни. Уже установилась Советская власть, а весной прошлого года какая-то махновская часть заскочила неожиданно в село. Как по доносу, махновцы нагрянули во двор и забрали Шепселя, а взамен бросили эту кобылу. У нее в кровь была разбита спина и грудь. Ее загнали и поранили, вероятно, в упряжке, перетаскивающей пушку, и довели до того, что лошадь еле стояла на ногах. Ростом она была два аршина шесть вершков, во всем селе такого рослого коня не было. Мучился с ней Баранык весь год, так как не было возможности ее подкормить. К тому же она была долго неработоспособной, а потому и корм ей доставался худший. Вероятно, новый хозяин не верил, что ее можно довести до нормального состояния. К осени раны зарубцевались и заросли кожей с белым волосом и выделялись, как шрамы. Однако она оставалась тощей как скелет, а очень крупная голова обезображивала весь ее облик. В наступившей бескормице эта лошадь стала совсем ненужной нахлебницей. Убить ее рука не поднималась, а сама она не подыхала.

Отец ее увидел случайно, и она сразу привлекла его внимание. В лошадях отец разбирался превосходно, и это породило у него уверенность, что эту лошадь он сможет поставить на ноги, и она оправдает его надежды. Конечно, приобретение ее было связано с определённым риском, ведь никто в селе не хотел ее покупать, а сам Баранык подумывал уморить ее голодом. Когда отец предложил ему уступить кобылицу, тот был очень удивлен, даже воскликнул: «Якив, да навыще тоби ця драбына?» Однако он тут же сообразил, что отец не такой дурак, чтобы выкидывать деньги на ветер, поэтому у него возникло желание все же получить определенную компенсацию. Состоялся своеобразный торг: отец отдает Бараныку нашу кобылку, так и не удостоившуюся получить кличку, а он отдает нам страдалицу и совершает бесплатно две поездки в Никополь с грузом кож и обратно с продовольствием. Обе стороны остались вроде довольны сделкой. Правда, когда папа привел новоприобретенную, очень несуразно выглядевшую лошадь, все были смущены.

При громадном росте это был как бы уплощенный с боков скелет, обтянутый кожей. И все же какие-то черты незаурядности в этой лошади просматривались. Шея между холкой и грудью имела высоту 16 вершков. Только хомут Коршуна мог подойти для такой шеи. Ноги были, как точеные, грудь была дряблой, но очень широкой и гармонично сочленялась с шеей и передними ногами.

Папа объяснил, что эта лошадь по всем ее статьям принадлежит неизвестной ему породе. Ближе всего она была к орловским рысакам или садовской породе, но отличается от них значительно большим ростом и крупным размером головы. Если ее удастся поправить, то она будет обладать такой рысью и силой, какой не было у наших лучших коней в прошлом. Сейчас ей лет шесть, но может быть и восемь лет. Конные заводы разграблены, но, вероятно, их скоро начнут восстанавливать, и тогда эта лошадь приобретет большую ценность. Ей была дана кличка «Муська», я не знаю, почему, но в ней была заложена нежность. И началась борьба в полном смысле этого слова за восстановление Муськи.

Отец решил, что за две недели Муську можно довести до такого состояния, что она сможет надежно передвигаться. Если это удастся сделать, то далее легко пойдет накопление сил. Маме и мне, как ее основному помощнику, было поручено кормить и ухаживать за ней. Овса у нас не было, но были отруби и хорошая мягкая пшеничная полова. За сутки в начале требовалось делать для нее шесть замесов половы и отрубей. Расход отрубей в день определен примерно три килограмма. Новый замес изготовляли только после полного поедания предыдущего. На ночь Муську заводили в конюшню, в дверь которой она проходила только, пригнувшись в холке. Ночью ей давали двойной по объему замес пищи, днем ее нужно было поводить по двору для разминки.

После первых двух недель Муська стала как-то наполняться. За это время в Никополь были переправлены все кожи, а оттуда привезена новая партия продовольствия, в том числе и обещанные овес и ячмень. Это существенно обогатило рацион Муськи, у нее даже изменилась манера еды. Раньше она жадно захватывала зубами замес, но при пережевывании часть пищи падала обратно в корыто. Так продолжалось дней десять, потом она стала брать полову нормально, губами, как бы перебирая ее, поедать, ровно хрустя зубами. Мы стали давать ей еще и ложку соли в день, и она хватала ее с жадностью.

На третьей неделе у Муськи начали раздаваться ребра и явно начал укрепляться хребет. Примерно на двадцатом дне Муська продемонстрировала то, что даже нам показалось чудом. Отец отвязал ее от корыта и пустил саму походить по двору. Она вышла на середину двора, покачалась и через спину перевернулась на другой бок. Это обычно удается сделать только здоровым и ухоженным лошадям.

Затем она вытянула передние ноги и одним махом поднялась, упершись задними ногами в землю. И закончила Муська демонстрацию своих успехов мощным отряхиванием корпуса движением кожи, после чего подняла голову на всю длину шеи. Так рассеялись все сомнения: Муська вышла на дорогу жизни. Отец не скрывал своей радости, которая была вызвана не столько материальными соображениями, сколько самим фактом спасения от гибели лошади, заслуживающей участливого отношения.

 После окончания посевной в В.Рогачике было принято отправляться с лошадьми на пару недель в поды — это богатейшие луга, заливаемые теплыми водами. К этому времени они просыхали и покрывались буйной порослью травы с ценными кормовыми качествами. Кони там отъедались после голодной зимы и отдыхали перед летней страдой. Было решено, что Карпенки прихватят с собою меня и Муську. Все нужные перевозки внутри села были уже проведены, на Муську отец пока не рассчитывал.

В начале мая Федор Карпенко, которому уже исполнилось 16 лет, Иван, младше его на два года, и я с шестью конями отправились в поды. Нас снабдили всем необходимым в расчете на самостоятельное пребывание в течение двух недель. В бричку, запряженную тройкой, были загружены солома для нашего сна, а также кизяки и немного дров для разжигания костра и приготовления пищи. Были у нас брезент и тулупы для защиты от дождя и ночной прохлады, а также инвентарь для лагерной жизни: емкости для воды, посуда, тренога и котел для приготовления пищи. Запасы еды состояли из хлеба, муки, крупы, сала и каких-то овощей.

Для всех лошадей у нас были путы на передние ноги — спутанный конь меньше ходит и больше ест, однако отец наказывал Муську не путать. Он считал, что если Муська не станет далеко отходить от пасущихся лошадей, то ей следует предоставить полную свободу. Если она начнет расхаживать, то надо привязывать ее веревкой к переносному колу.

Выехали мы на восходе солнца. Муську пришлось привязать к задку брички, так как она не могла идти со всеми лошадьми — ее шаг был крупнее.

Прибыли мы на выпас почти в полдень. Недалеко от нашего участка пода находился общественный колодец с очень хорошей водой. Мы напоили коней, распрягли их и дали им покачаться. Муська тоже блаженно покачалась. Потом всех коней кроме Муськи спутали. Первые сутки с голодухи все кони ели непрерывно и не пытались бродить. Мы занялись устройством табора и приготовлением пищи. Поить лошадей мы решили раз в сутки прямо у колодца.

С высоты брички далеко просматривались просторы подов. Здесь было царство степных птиц: в вышине заливались жаворонки, страстно токовали тетерева, важно прогуливались журавли. Иногда с шумом пролетали куропатки, стрепеты и тяжеловесные дрофы. В полную силу развернулась весна в почти нетронутой человеком степи.

Мы решили, что по очереди один из нас должен днем и ночью наблюдать за лошадьми. Каждому доставалась одна смена ночью и одна днем за сутки. В первую ночь мне досталась третья смена перед рассветом. Выпала обильная роса и было прохладно. Кони не разбредались и продолжали звучно поедать траву. Кони лежали, но Муська находясь от них на небольшом удалении, стояла. Она спала стоя с поднятой головой. Заря быстро расползлась по небу, из-за горизонта показался краешек солнца. Кони проснулись, встряхнулись и начали пастись. Зазвенели жаворонки, потом затоковали тетерева.

Проснулись Иван и Федор, начался второй день нашего пребывания в поде. Мы сварили кашу, заправили толченым салом, с аппетитом все съели и запили холодной водой. Федор рассказал, что он знает места, где растет черемша. Кроме того, сейчас легко найти кладки перепелов, куропаток, уток, которые тоже здесь гнездятся. Яйца еще не насижены и годятся в пищу. Нельзя разорять гнезда и забирать всю кладку, но половину — можно. Пока еще не идет высиживание яиц, птицы еще могут восполнить потери. Лошадей будем поить после обеда, а до обеда надо сходить за черемшой и яйцами.

Иван после завтрака остался дежурить, а Федор и я пошли «на промысел». Вначале мы наткнулись на гнездо жаворонка. Самочка короткими вспархиваниями отвлекала нас от гнезда, но Федор был опытным в этих делах, и мы легко нашли гнездо. В полусферической ямке, аккуратно выложенной изнутри сухими травинками, лежало три яйца. Мы их не трогали, Федор сказал, что кладка еще только началась, а значит яйца других птах будут не насиженными. Мы прошли не более ста шагов, как вспорхнула лунь, самец светлой окраски и стал кружить над нами, то пикируя на нас, то взмывая. Федор сказал, что здесь где-то вблизи, наверное, притаилась самка луня на яйцах. Невдалеке виднелась кочка, обросшая густой высокой травой. Мы сделали по направлению к ней несколько шагов и оттуда слетела крупная коричневая самка. В самом центре кочки вполне открыто помещалась довольно большое гнездо, в нем находилось 9 яиц размером меньше куриных, но крупнее, чем у куропаток и перепелок. Обычно у них в кладке бывает 15-18 яиц в гнезде. Федор предложил взять три яйца и уверил, что их можно есть вареными.

Вдали показался пологий уступ, за которым располагалась низина, по склону которой росла черемша. Стебельки ее напоминали проростки мелкого лука, а луковица была размером с фасолину. По вкусу она занимала промежуточное положение между луком и чесноком. Мы быстро набрали целую торбу — здесь запасы были неисчерпаемы. Теперь Федор предложил пройти вдоль уступа, так как считал, что здесь гнездятся куропатки. И действительно, чуть ли не из-под ног выпорхнула куропатка. В гнезде было 11 яиц — мы взяли 6. Пройдя еще немного, мы наткнулись на еще одно гнездо, где тоже взяли 6 яиц. С этими трофеями мы вернулись в свой табор.

Обед у нас был царский. Мы сварили все яйца, но съели с черемшой только половину, в том числе яйца луней. Они по вкусу не отличались от яиц куропаток и перепелок, которые считаются деликатесом.

Мы погнали лошадей верхом к колодцу на водопой. Пили они охотно, но не более ведра, только Муська выпила почти два ведра. Однако насыщения еще не чувствовалось, они продолжали охотно пастись. Они еще не успели вылинять, а у Муськи линька только начиналась. Вообще она сильно отличалась от остальных.

Наши дни проходили «по наезженной колее»: мы были заняты весь день на лоне благоухающей весенней свежестью природой. Два раза пришлось завозить свежую воду, заодно мы пару раз перемещали наш лагерь. Вся эта процедура занимала несколько часов.

Три дня мы провели под дождем с грозой, частые молнии в сочетании с шумом дождя и грохотом грома. В эти дни, боясь, что Муська может далеко уйти, мы ее подвязывали на веревке к колу. Конечно, гроза в степи, особенно ночью, — страшное, хотя и величественное явление, но она вносила и определенные неудобства в нашу жизнь. Ночью мы не спали, трудно было приготовить пищу, но, к счастью брезент спасал нас, топливо и продукты от дождя. Все же мы старались хотя бы раз в день есть что-нибудь горячее, дополняя рацион черемшой, сухарями и водой. Лошадям дожди тоже досаждали, так как они не могли пастись, и при намокании шерсти им становилось холодно. В общем, и кони, и мы вытерпели эти ненастные дни без неприятных последствий. Зато мы оценили потом благодать, дарованную солнцем. За несколько дней луга запестрели цветами и стали еще краше. Федор сказал, что теперь уже нельзя собирать яйца.

Облик лошадей менялся с каждым днем, они округлялись и раздавались вширь, шерсть стала лосниться. Муська тоже раздалась вширь, спина заметно округлилась, окрепли мышцы. Она становилась все более статной, стали проявляться ее сила и даже красота. К десятому дню она почти полностью вылиняла, изменилась походка — теперь каждый ее шаг стал грациозным, выражающим ее силу и характер. Когда мы погнали лошадей на водопой, Федор сел на Муську верхом и пустил ее на полную рысь. Иван и я на остальных лошадях галопом не поспевали за Федором. Чем быстрее бежала Муська, тем сильнее и красивее она вытягивалась корпусом. Муська не мирилась с тем, что какая-нибудь лошадь окажется впереди нее. При попытке обгона она ускоряла бег, и в понукании не нуждалась.

Обратно мы выехали после скромного завтрака в хорошую погоду. После «курорта» кони шли домой споро, и к обеду мы приехали. Папа вероятно ожидал наше возвращение к этому времени. Он был у Карпенко, встретили они нас радостно, отец очень сердечно поблагодарил Федора и Ивана. На всех сильное впечатление произвело преображение Муськи. Иван Силович сказал отцу: «Знаешь, Якив, тильки топер бачу, яка це добра коняка»

Буквально на следующий день Муська продемонстрировала «яка це добра коняка». Отец, прихватив и меня, поехал к Литровнику. Он запряг Муську в одноконку, хомут Коршуна оказался ей в пору, хотя ее голова с трудом проходила в него. Уздечку тоже пришлось раздать до предела. Оглобли пришлось заменить на более длинные, но здесь отец допустил просчет: он не мог представить себе, насколько растягивается у Муськи шаг при полной рыси, и это нас подвело. Нам предстояло проехать около четырех километров. Отец сначала проверил шаг Муськи и остался доволен. Далее она пошла рысью, все более ускоряя бег. На пути попалась балочка. В конце спуска перед подъёмом, вероятно, набежавшая с горки бричка ударила Муську по задней ноге. На горку она вынесла нас вскачь. При переходе на галоп Муська начала получать все новые удары по задним ногам. Неслась она, как взбешенная, не поддаваясь управлению. Отец велел мне лечь на живот и крепко держаться за боковины брички. Никакие подергивания вожжами не помогали. Отец боялся, что Муська начнет кидать задними ногами, что может ее покалечить или разбить бричку. Вероятно, Муська несла нас так несколько минут, мы оказались на подобии площади с рыхлой почвой, давно проскочив все повороты, ведущие к дому Литровника. Здесь отец сумел как-то пустить Муську по пологому склону, не рискую опрокинуться. Несколько мужчин заметили, что наша лошадь понеслась, поняли маневр отца и когда он приблизился к ним, с двух сторон набросились на Муську, размахивая палками и кнутами, чтобы сбить этим ее прыть. Только на третьем круге удалось подавить ее испуг с помощью удара кнутом. Нашелся даже сильный и ловкий человек, который ухватил ее за вожжу. Так, с помощью людей удалось остановить Муську, взбешенную неожиданными ударами брички по ногам. Она не запыхалась и дышала ровно, но глаза ее воспалились, на губах появилась пена и она нервно перебирала ногами. Отец поглаживал ее, чтобы успокоить. Среди людей, помогших отцу усмирить Муську, были его знакомые. Лошадь произвела на всех большое впечатление, они стали расспрашивать, где он ее достал. Надо было дать лошади успокоится, и отец охотно поведал ее историю. Муська же, будучи очень строгой и пугливой на ходу в упряжке, в состояние покоя была смирной, покорной и дружелюбной. Даже сейчас она позволила отцу осмотреть себя и прощупать задние ноги. Заметных ссадин и крови не было. Теперь папа закрепил задние колеса, чтобы бричка не накатывалась на задние ноги Муськи, тепло попрощался с обступившими нас людьми, и мы продолжили наш путь к Литровнику. Так прошло первое испытание Муськи и первый преподанный нам урок.

За время моего отсутствия произошли некоторые события, отразившиеся на нашей жизни. Дина с труппой уехала в Харьков. Саша помог наладить заготовку кож в Покровке, участвовал в доставке первой партии кож в Никополь и их сдаче приемной комиссии. Все прошло хорошо, однако теперь, когда Дина уехала, оставаться Саше одному в Никополе стало тягостно, о чем он сообщил Когану. Они договорились, что с середины июня он увольняется.

Папа накопил достаточную партию кож для полного расчёта по полученным авансам. Основная масса накопившихся ранее кож была уже закуплена в В. Рогачике. Приближались сенокос и уборочная пора, когда эта работа вообще затормозится. Кроме того, вскоре продовольствие полностью потеряет свое значение как стимул в оплате, поэтому папа по согласованию с Сашей решил, что, сдав закупленные кожи и отчитавшись в полученных авансах, они прекратят работу по крайней мере до осени. Эти решения удалось осуществить. Коган не предъявил каких-либо претензий, и они расстались как партнеры полностью оправдавшие ожидания друг друга. Саша тоже до 15 июня выполнил поручения Когана по ускорению доставки кож из Лепатихи и Покровки. Коган учел ту полезную помощь, которую оказали ему папа и Саша в выполнении порученного ему правительственного задания.

В середине июня было покончено с заготовками, и Саша соединился с нами. С Никополем как местом жительства нашей семьи было покончено.

Как жить дальше

Опять возникла все та же проблема: чем заниматься дальше? Начинался НЭП, открывавший горизонты для предприимчивых людей. Первая идея состояла в том, чтобы войти в контакт с местной властью и по взаимной договоренности запустить мельницу и маслобойню, которые бездействовали четыре года. После уборки урожая — с августа, она могла бы работать на полную мощность и давать солидный доход. Даже если предстояло отдавать половину доходов власти и взять на себя расходы по эксплуатации, это могло поддержать семью. Проведенная «разведка» выяснила, что представителей власти очень много, а конкретно договариваться не с кем. Оказалось, что своих средств, накопленных за последнее время, явно недостаточно для проведения ремонта оборудования и завоза топлива. Получение кредитов под государственную гарантию оказалось невозможным. Брать в компаньоны других лиц, способных вложить нужные средства, становилось для нас невыгодным. В итоге эта соблазнительная идея отпала.

Нужно было как-то перебиваться и решили до осени понемногу заниматься торговлей товарами первой необходимости на дому. Можно не брать патент, так как некоторые права на торговлю по традиции у нас сложились за время закупки кож, и реклама не требовалась. Люди все равно по традиции шли к нам за покупками. Одновременно было решено заняться разведением домашних животных для обеспечения семьи продовольствием, поэтому в будущем потребуется сменить жилье на более удобное и пригодное для этих целей.

Каким-то образом отец получил право на вывоз с подов пяти возов с сеном. Далее, еще в мае в разгар голода отец купил на корню четыре десятины посева озимой пшеницы, правда, на разных полях, но недалеко друг от друга. Виды на урожай были очень хорошие, уборку и обмолот намечалось провести вместе с Карпенками, у которых был подходящий инвентарь и место, где можно было сложить зерно на хранение.

Пришел новый этап жизни — новые заботы, работы и события. Первым делом всей семьей выехали на баштан и за один день тщательно его пропололи. Буквально на следующий день к нам приехала из Никополя давнишняя подруга Саши — Рая, вероятно, требовалось, наконец, выяснить перспективу. В большой тесноте и неудобстве она прожила у нас несколько дней. Принимали ее с радушием и сердечностью. Видимо, какие-то переговоры велись, однако окончилось дело тем, что Раю доставили в центр села в семью Мусниковых. Как было заранее известно, к ним заехали их родственники из Николаевки по пути в Никополь, отец и неженатый сын лет тридцати. Может быть, не совсем случайно совпала их поездка с возвращением Раи. Кроме мамы и папы все провожали Раю, лихо прокатившись на Муське до дома Мусниковых. К нашему приезду у них во дворе уже стояла тройка крепких коней, запряженных в удобную бричку. Прощание было дружеским, но кратким, без всяких эмоций. Рая перешла в бричку, кони с места перешли на рысь. Вскоре мы узнали, что Рая вышла замуж за молодого человека, оказавшегося ее попутчиком.

Саша через несколько дней уехал в Покровку. Семен Литровник, который подружился с Сашей, закончил свои дела по заготовке кож и вновь занялся торговлей мануфактурой. Ему понадобился надежный помощник, и он пригласил Сашу на приемлемых условиях. Они питали взаимное доверие, и дело у них пошло.

У нас из мужчин остались только папа и я. Прежде всего мы съездили в Никополь за товарами, чтобы обеспечить маму всем необходимым на период уборки сена и урожая. Выехали мы до рассвета, восход солнца застал нас под Знаменкой. Муська шла очень ходко, да и груз был невелик. Когда мы прибыли к первому парому, оказалось, что Муська очень боится реки. На паром ее удалось завести только с завязанными глазами. Отец на всякий случай отпряг ее, но глаза не развязал. В Никополе мы пробыли весь день, загрузили Муську так, что хватило бы на пару добрых коней. Последним паромом мы переправились в Каменку, и тут началась гроза и пошел ливень. Отец покрыл шею и холку коня брезентом, чтобы не вызвать на мокрой коже новых ран хомутом. Через Каменку и Знаменку двигались в полной темноте по грязи. Муська шла с явной натугой, отец ее останавливал. Дождь продолжался, но стал мелким и сильно похолодало. Заехать к кому-нибудь в Знаменке мы не могли и корма для лошади не было, поэтому нам надо было обязательно выбраться из села. Дорога до Днепра поднималась в гору, мы шли пешком, чтобы уменьшить нагрузку и часто останавливались для отдыха. Только глубокой ночью мы, наконец, выбрались из Знаменки. Мы были единственной подводой, пробиравшейся по такому ненастью и бездорожью, да еще с таким большим грузом. Отъехав с версту от Знаменки, отец свернул с дороги, распряг Муську и решил дать ей подкормиться в придорожье на созревающих хлебах до утра. Дождь прошел, но было сыро и холодно. Мы промокли, а развести костер и согреться было не из чего. Вначале мы пытались согреться с помощью движений, но это мало помогло, так как холодила мокрая одежда. Тогда отец налил в ведро немного керосина, набросал туда имевшиеся тряпки и поджог. Пока горел этот костер, удалось согреть руки и немного подсушиться. До утра еще дважды пришлось развести такой костер, и все же мы выстояли, а Муська отъелась. На рассвете мы тронулись в путь. Домой мы добрались по уже подсохшей дороге, и солнце сияло.

На следующий день мы, отдохнув, разобрали бричку и соорудили трехсаженную гарбу (телегу) для перевозки сена или хлеба. В такую телегу вмещалось более тонны сена или скошенного хлеба. На следующий день после обеда мы поехали за первой партией сена. К месту погрузки мы приехали к вечеру. На рассвете мы запрягли Муську и начали укладку сена, папа подавал, а я раскладывал и утаптывал. Укладка сена продолжалась долго. Последняя копна находилась на расстоянии метров тридцати от гарбы. Мы загрузили ее, когда солнце уже поднялось над горизонтом. Муська с большим трудом вытянула гарбу на дорожку, отец помогал ей, взявшись за спицы заднего колеса. По дороге Муська шла полным шагом. Я управлял ею, а отец крепко заснул, вытянувшись на ароматном сене. Приехали мы домой задолго до обеда. Отец поставил гарбу к тому месту, где предполагалось сено стоговать, но сбрасывать его с гарбы не стал, так как ему с мамой нужно было идти куда-то по делам. Никаких наказов, кроме подкормить Муську, отец не оставил, так как вечером намечалось опять ехать за сеном. Однако я решил на свой страх и риск сбросить с гарбы сено и сложить его, образовав основу будущего стога. По веревке, которой было увязано сено, я взобрался на гарбу. Сбросив примерно половину гарбы, я спустился с нее и разложил сено, образовав контуры будущего стога. Потом я сбросил оставшееся сено и аккуратно его разложил. Образовались стены будущего стога высотой более метра. Когда вернулись папа и мама, ни одной травинки не осталось ни на гарбе, ни под гарбой. Отец меня похвалил, сказав, что и он не сделал бы лучше, чем я. Мама тоже была довольна, но пришла к выводу, который меня огорчил. Она твердо заявила, что я не должен сегодня снова ехать с отцом за сеном, видно, она боялась, что я переутомился.

Отец не стал возражать против решения мамы, у них не было принято спорить при детях даже по более важным вопросам. Я запротестовал против этого решения, но мои доводы не были услышаны, и я очень расстроился. После обеда я решил, что если отец не возьмет меня по-доброму, а это решение несправедливо, то я могу заставить согласиться с моей просьбой. Я отвинтил все баранчики — винты, без которых нельзя проехать на десяти шагов. Отец начал запрягать Муську, я сидел в стороне безучастно, но не выдержал и сказал, что без меня он не сможет выехать со двора. Отец быстро сообразил, на чем основана моя угроза. Он улыбнулся, велел отдать баранчики и быстро сбегать за моим дорожным «нарядом». Потом я догадался, что отец и сам, без моего «ультиматума», собирался меня взять с собой. Он взял запас еды, явно рассчитанный на двоих. В течение недели мы перевезли и сложили сено в хорошо оформленный стог. Форма стога определяет сохранность сена и в то же время служит наглядной аттестацией умения хозяина.

Приближался срок выезда в поле на косовицу хлебов. Весь этот период предстояло жить в поле, не возвращаясь домой — таковы неудобства дальнего размещения полей в больших селах. На косовицу от нас выезжали папа, Рахиль и я.

До начала косовицы мы провели вторую прополку баштана. Плети арбузов, дынь, огурцов стали стелиться, на них появились бутоны, поэтому всю площадь пришлось пропалывать вручную, работали два дня.

В эти дни произошло еще одно событие, едва не стоившее жизни мне и Муське. У нас закончилась полова, а у Ивана Карпенко ее еще было достаточно, и он уступил нам нужное количество. Отец набросал полову в гарбу, а мне велел привезти ее на Муське. Я все закрепил как положено, запряг Муську и на поводу повел ее, идя слева от дышла рядом с ней. До дома оставалось не более двухсот метров, когда неожиданно на улицу выбежал взлохмаченный здоровый пес и бросился на Муську. Она от неожиданности вздрогнула и с места рванула вскачь. Я едва успел отскочить от дышла, чтобы не попасть под колеса. У меня даже мысли не появилось ее удержать — это было нереально. Она унеслась, а я помчался следом. На подъезде к нашему двору Муська, как положено, вначале отвернула от забора, а затем на полном скаку влетела через открытые ворота во двор. Каким-то чудом она проскочила между колодцем и стоящей во дворе бричкой и повернула к своему корыту. Она стояло под глинобитной стеной бывшей нашей конюшни. К конюшне она вывернуть не смогла и, оказавшись рядом с ней, дышлом врезалась в стену примерно сантиметров на тридцать. Муська осталась зажатой между гарбой и стеной с повернутой вбок шеей. Вероятно, головой она основательно стукнулась о стену, но все обошлось только испугом. То, что она не уперлась прямо в корыто, врезавшись в стену, остановило гарбу, может быть спасло Муську от смерти или от тяжелой травмы. К счастью, и во дворе никого не было на пути влетевшей Муськи. От неожиданности все оторопели, даже отец не мог решить, то ли выручать из беды Муську, то ли бежать разыскивать меня. Я тут же появился, напуганный случившимся. Тогда отец с трудом вынул шкворень из дышла, откатил гарбу назад и освободил Муську. Она была целехонькой, отец ее распряг, поводил немного по двору и привязал ее к корыту. Только после этого он спросил меня, что стряслось. Отец заметил, что удержать лошадь, когда она уже сделала первый прыжок и ему не удалось бы, но если бы я не ослабил с самого начала поводья, а жестко придерживал Муську, то она не могла бы неожиданно взбеситься. Это надо иметь в виду в будущем. Мама была далека от таких обобщений, она возразила, намекнув, что папа не должен мне давать такие поручения, зная, что лошадь очень норовистая.

Папа все чаще задумывался о приобретении второй лошади. В наших местах не принято разъезжать на одноконках — пользуются парами и тройками лошадей в одной упряжке. Подобрать лошадь под пару Муське, да еще за доступную цену, было трудно. Однако в конце июня через знакомых отец узнал, что в соседнем селе по каким-то обстоятельствам спешно продается гнедая кобыла четырех лет. Мы с отцом поехали туда. Лошадь была очень худая и неухоженная, конечно, не такая, как Муська, но цену запросили небольшую, а лошадь отцу понравилась. Сейчас кобыла была слабосильной, но он надеялся, что она, учитывая ее молодость и конституцию, может скоро стать полноценной лошадью, и мы ее купили. В дороге отец проверил ее шаг. Конечно, она, идя на привязи, срывалась на бег, когда Муська шла своим размашистым шагом. Ее рысь отец даже проверять не стал. Он решил, что пару недель надо ее откармливать, а там будет видно.

На покос мы выехали в середине июня по старому стилю, жатки были исправными, кони в хорошем состоянии, и работа закипела. Все шло точно, как было задумано. На заднем сидении лобогрейки работали старшие, иногда и Федор. В укладке копен участвовали все, и я не отставал от других.

Под конец дня мы успели обкосить поле и устроить лагерь. У нас было две гарбы, которые мы ставили рядом и смыкали так, что получался двускатный навес. Его покрывали свежескошенным хлебом, а поверх накрывали брезентом. Получалась надежная защита от солнца и дождя, а дождь по всем признакам ожидался. Все взрослые были единодушны в прогнозе, с запада надвигалась огромная чёрная туча, блиставшая молниями. Мы только успели поужинать и разразилась многочасовая гроза. Всю ночь небо полыхало, а земля дрожала от раскатов грома. Ливень был продолжительный, а потом начался густой и прохладный дождь. Только к рассвету он прекратился. Никто из нас не мог уснуть в эту ночь. Вода после ливня не успевала всасываться землей и растекалась. Не обошла она и наше укрытие. К восходу солнца все продрогли. Утро было ясным, мы обсушились и завтракали уже обогретые солнцем. Косить мы начали только после обеда. Хлеба пригнулись, но не полегли, в общем, к вечеру работа на этом участке была закончена.

В моей жизни мне много раз приходилось попадать под сильные грозы и ливни в горах, степях, лесах, даже более сильные. Однако я всегда вспоминал именно эту грозу, оставившую самое неизгладимое впечатление. Всякое восприятие складывается не только из непосредственных ощущений, но также из настроения и обстановки, в которой они происходили. Все христиане, пережившие с нами грозу, истово молились, прося Б-га пронести кару небесную мимо. Мы не крестились, но мысленно надеялись и просили Б-га о том же. В трудной ситуации, когда человек ощущает свою беспомощность перед грозной стихией, помыслы людей становятся едиными.

Вслед за косовицей начинался новый этап работ — возовица. К этому времени купленная отцом гнедая кобылица, которая получила кличку «Гнедая», округлилась и стала вполне работоспособной, правда, отец все равно перераспределил нагрузку в упряжке таким образом, что большая часть доставалась Муське. В целом же лошади приспособились друг к другу, и это позволяло выкладывать весьма полновесные гарбы и довольно быстро с ними оборачиваться.

Перед началом возовицы пришлось съездить на баштан, чтобы сделать первый сбор арбузов, дынь и огурцов. В общем, наш сбор был очень обилен — с середины июля и до глубокой осени арбузы, дыни и малосольные огурцы потреблялись в нашей семье в неограниченном количестве.

Свои 15 гарб мы перевезли за двенадцать дней. Возовицу мы закончили сравнительно быстро, так как погода была хорошая. Каждый раз отец брал меня с собой, и я помогал ему при укладке гарб, на обратном пути я управлял лошадьми, а он отдыхал.

Намолотили мы около 500 пудов, это почти 9 тонн. Еще 3-4 месяца тому назад такое количество зерна было бы целым состоянием. Теперь же в большей половине дворов его было не меньше. Реализация зерна стала проблемой, тем более, что деньги еще только начали приобретать устойчивую ценность.

Остаток лета и осень прошли в трудах и заботах. Примерно дважды в неделю приходилось выезжать на баштан. Жаль было допустить перезревание арбузов и дынь, или старение огурцов. К тому же и початки уродившейся кукурузы достигли той степени зрелости, когда, сварив ее, получается настоящее лакомство.

В условиях В. Рогачика арбузы успевают пройти 3-5 циклов цветения до заморозков, обрывающих их вегетацию. Сторож по установившейся традиции имеет право выбрать себе один арбуз с каждой поперечной сажени баштана. С нашего баштана сторожу полагалось 15 арбузов, которые он отобрал из третьей завязи и пометил своими инициалами на кожуре. Когда он их отметил, они ничем не отличались от остальных, но когда они начали созревать, то оказались самыми крупными на баштане. Правда, было достаточно и других крупных арбузов, но один из отобранных сторожем, был явным рекордсменом. Этот арбуз уже накануне созревания я перевернул так, что инициалы не были видны. Он, конечно, знал место произрастания этого арбуза и легко заметил, что он не сорван, а только перевернут. Ему, вероятно, хотелось проверить мою честность. Он был уверен, что перевернуть арбуз и оставить его лежать «лысиной» мог только я. Когда мы приехали в следующий раз на баштан, он сопровождал меня при выборе арбузов. Разговора об «исчезнувшем» меченом арбузе он не затевал, но я чувствовал, что он уже это заметил, поэтому, подойдя к этому арбузу, я при нем аккуратно повернул его вверх меткой, сказав, что интересовался, как он вылежался и забыл повернуть его обратно. Только теперь он с улыбкой заметил, что этот арбуз хотел подарить мне и был очень огорчен его исчезновением. «Ну, а раз он цел и созрел, бери его себе на память обо мне и сохрани все семена до единого.» С этими словами он сам сорвал арбуз и обеими руками передал мне. У меня чувство радости смешалось со стыдом. В мозгу теснились мысли, подсказывающие, что необходимо извинится, убедить сторожа, что я не собирался его обворовывать. Но сказать я мог только одно слово — «спасибо» — глухим голосом. А в памяти это осталось навсегда.

Самой важной заботой отца стал поиск нового жилья и подготовка полей для посевов под урожай 1923 года. Нам, вероятно, все же везло. В конце августа, едва мы закончили молотьбу, отцу удалось договорится в районном исполнительном комитете по обоим вопросам. Отцу разрешили занять в центре села казенный дом, принадлежавший раньше священнику, ушедшему вместе с отступающей белой армией в Крым. Сам дом, служебные строения, забор и ворота были в полной исправности. Ключи от дома были получены, одновременно нам выделили часть земли, принадлежавшей ранее помещику, также сбежавшему с белыми. Полученные нами шесть десятин хорошей земли находились в одном месте сравнительно недалеко от села, примерно в десяти километрах.

К этому времени в Рогачике оживилась торговля, по воскресеньям стали собираться крупные базары, на которые все в большем количестве стали собираться спекулянты из Никополя. Возникла возможность заработать на их перевозке, а заодно и разведать, где можно достать нужное стекло. В ближайшее воскресенье, набрав с базара жаждущих вернуться в Никополь, мы отправились в город за стеклом и другими товарами. В Никополь мы попали с последним паромом и там заночевали, но не во дворе, где жили последние годы, а у Варшавского.

Папа приобрел ящик стекла, которого было достаточно для остекления больших фрамуг. Для малых окон он достал в какой-то фотомастерской по дешевке много коробок негативов большого формата, которые тогда делали на очень добротном стекле. Куплены были и другие необходимые товары. К вечеру мы благополучно добрались до дома. На обратном пути из Никополя мы тоже набрали пассажиров. По крайней мере стоимость стекла и других товаров нужных для ремонта мы окупили попутным заработком.

Ремонт продолжался неделю и проводили его мы всей семьей. Самую сложную часть работы — остекление и окраску окон и дверей — выполнял отец. Все было сделано основательно. Малые фрамуги выглядели оригинально, так как были остеклены негативами многолюдных семейных фотографий.

Наш переезд продолжался неделю, главную трудность его составлял перевоз фуража и намолоченного зерна. К этому времени мы обзавелись птицей и даже двумя баранами. Я раздобыл кроликов, их разведение меня интересовало и занимало. Еще в мае один из знакомых отца подарил мне двух маленьких детенышей — белого и черного с белым ошейником. Когда они подросли, то выяснилось, что это два самца. Вскоре мне удалось обменять белого самца на серую самочку с белой грудью и ошейником того же возраста. В конце августа в конюшне под корытом самка вырыла большую нору и родила в ней 5 крольчат. Хотя она основательно покусала мне пальцы, но весь процесс подготовки гнезда и устилания его собственной шерстью, срываемой с живота, я пронаблюдал. Осмотрел я и слепых новорожденных, однако отец категорически запретил перевозить кроликов из-за их неукротимой склонности к рытью огромных нор. Он меня убедил. Если бы крольчиха начала рыть свою нору не летом, когда лошади не содержались в конюшне, а зимой прямо у них под ногами, то не обошлось бы без неприятностей.

Двор, который мы теперь заняли, был угловым. Продольной частью он примыкал к узкой улице, пологим спуском сбегавшей к церковной площади. Весь двор был обнесен добротным забором из белого неотесанного камня. Высокие деревянные ворота вращались на мощных втулочных завесах, укрепленных на массивных столбах. Часть двора занимали службы, за ними располагался огород. Общая площадь двора составляла примерно полтора гектара.

Большой каменный дом стоял в углу двора и отстоял примерно на 6-7 метров от забора. Фасадом он выходил на главную улицу, а боковой частью — на узкий проезд, ведущий к балке. Прямо перед калиткой — парадное крыльцо, пристроенное к дому. К нему вели две каменные ступени. Дверь открывалась в уютный коридор с одним окном. Далее был вход в квадратную комнату тоже с одним окном, вероятно, она использовалась как кабинет. Из него дверь вела в большую комнату с тремя окнами. Это была гостиная, из нее анфиладой шли три спальни и далее обширная столовая. Из столовой дверь вела на кухню с кирпичным полом. В ней была русская печь и плита, и еще оставалось много места. Из кухни дверь вела в коридор. С крыльца во двор приходилось спускаться по широкой лестнице, имевшей 12 ступеней.

Никакой мебели в доме не сохранилось, вероятно, поэтому дом оставался незанятым никем из приехавшего сюда начальства. Местные жители не нуждались в переселении и, может быть, даже по моральным соображениям не хотели занимать дом священника. К тому же они понимали, что такой дом простым людям надолго не оставят, тем более в центре села. Отец это тоже учитывал, но полагал, что по крайней мере два года он в нем прожить сможет, а это было очень соблазнительно.

Между домом и забором по всему его периметру росли кусты сирени, бузины и роз, далее располагались вполне сохранившиеся клумбы с пионами, ирисами и другими цветами. Напротив дома размещались две смежные беседки, образованные специально посаженной и ухоженной желтой акацией. Внутри их были устроены удобные продолговатые столы и скамьи, выкрашенные в зеленый цвет.

Немного отступя от дома, на границе с улицей, вытянулся большой каменный сарай с двускатной крышей, покрытой черепицей. Часть его была оборудована под конюшню с двухъярусной дверью, с хорошо сохранившимися деревянными настилами и даже корытами. В ней свободно можно было разместить четырех лошадей и двух коров, и ещё оставалось место для мелкого скота. Большая часть сарая могла служить для хранения фуража, транспортных средств и инвентаря. За сараем находился вместительный птичник, тоже хорошо сохранившийся. Недалеко от беседок находился колодец, а за ним располагался выложенный камнем погреб.

Наша очень скромная обстановка не позволила создать в доме соответствующий его габаритам и респектабельности уют. Единственное, что нам было доступно, — это воспользоваться его просторными удобствами и всеми санитарными преимуществами, которых не было в доме Спиваков. В кухне был сооружен большой стол и скамьи из струганных досок. Здесь была наша столовая в теплое время года. В холодное время стол и скамьи переносили в столовую.

Кабинет и гостиную мы превратили в склад зерна, размеры этих комнат пришлись весьма кстати. Спальни мы заняли, но наши кровати и постельное белье находились в явной дисгармонии с их габаритами. В этом доме убогость нашего бытия была особенно наглядной, тогда как в доме Спиваков она была совершенно незаметной.

Во второй половине сентября папа и я на неделю выехали лагерем в поле, так как было решено осенний посев и подготовку почвы под посев будущего года провести своими силами.

Папа тщательно отрегулировал норму высева зерна. Мы в начале перепахали землю на доступную для наших лошадей глубину, затем пробороновали этот участок. Только после этого поле засеяли. Всего мы засеяли примерно три с половиной десятины, а работать пришлось более трех дней. Остальную площадь мы только перепахали и оставили не заборонованной до весны. Лошади работали ходко, отец доверял мне управление ими во время сева и пахоты. Погода нам благоприятствовала, за неделю не было ни дождей, ни заморозков.

После посевной мы еще дважды перевозили спекулянтов по маршруту В. Рогачик — Каменка. По договоренности во второй раз надо было не только их отвезти из Рогачика, но и приехать за ними в субботу в Каменку ко второму парому. Папа в субботу ехать не хотел, но заработок ожидался для нас очень существенный, и он поручил мне эту поездку. Кони к этому времени стали вполне надежными, а я уже не раз показал, что могу с ними справиться самостоятельно. Я выехал после завтрака и к полудню был на пристани. Пассажиров набралось больше, чем ожидалось, и все были с грузом, однако в удлиненной бричке на мягкой соломе все удобно разместились. На обратном пути только на спусках я пускал лошадей на умеренную рысь. В сумерках мы въехали в наш двор. Груз оставался в бричке, его завтра нужно было доставить на базар. Некоторые приехавшие остались у нас на ночлег, благо помещений хватало.

Так прошла моя первая самостоятельная поездка на сравнительно дальнее расстояние. Пассажиры были довольны, кони и транспорт оказались в полной исправности. Некоторые даже начали расхваливать отцу мою расторопность в дороге и были удивлены, узнав, что мне исполнилось только десять лет.

После нашего переезда в центр села у папы завязались приятельские отношения с ветеринарным врачом. В В. Рогачике с установлением Советской власти была открыта ветеринарная лечебница. Возглавлял ее немолодой приезжий специалист, в прошлом он служил в кавалерийских частях царской армии, а затем Красной армии. Он осмотрел как-то Муську и Гнедую, обе они были к этому времени хорошо откормлены и ухожены. Никаких дефектов у лошадей он не нашел. Он сказал, что Муська сложилась как удачная помесь нескольких пород и взяла она от них лучшее. Такие лошади, как она — это идеал для конной артиллерии, а также для любого вида работ по хозяйству. Гнедая, вероятно, помесь Скадовской породы с донскими казачьими лошадьми, только на фоне Муськи она стушёвывается. Ожидалось прибытие в ветеринарную лечебницу породистого жеребца, чистокровного Ардена. Врач считал, что наши кобылицы должны быть первыми кандидатками на случку с ним.

В начале ноября вечером врач зашел специально, чтобы сообщить отцу новость, которой надо воспользоваться: во второй половине ноября в Мелитополе будет проходить выставка-ярмарка, главное назначение которой подобрать поголовье лошадей для восстановления конных заводов. Он получил специальный циркуляр, в котором рекомендуется способствовать участию в выставке лошадей, имеющих определенную ценность для конных заводов. В общем, Муська как раз и есть такая лошадь, которую надо вести на выставку. В нашем селе он подобрал еще несколько лошадей, но Муська — самая подходящая. Если хозяева согласятся вести лошадей одной группой, то он готов тоже поехать в Мелитополь и надеется, что это не будет лишним.

В общем, врач сколотил группу из шести кобылиц, предназначенных для выставки. Было решено, что четырех лошадей запрягут в бричку, а двух выставочных и двух запасных, на которых предстоит вернуться, поведут на привязи. В качестве одной запасной пошла и наша Гнедая. В нашей бричке разместили нужное количество фуража и все остальное необходимое. Всего поехало шесть хозяев лошадей и ветеринарный врач.

Отец потом рассказывал, что в Мелитополь они приехали к обеду, но на ярмарку они намеревались вывести лошадей только на следующий день. Нужно было их откормить и почистить после продолжительной дороги. Однако врачу не терпелось разузнать ситуацию на выставке, и он отправился туда на разведку. Там осмотревшись, он установил, что рогачинские кобылицы превосходят по своим статьям многих выставленных конкурентов. Далее он подошел к комиссии, которая уже проводила осмотр и отбор лошадей для закупки. В составе комиссии он обнаружил своего старого боевого товарища. Дело закончилось тем, что врач привел всю комиссию к месту стоянки рогачинских кобылиц. Начался показ с наименее элитной лошади, а закончили Муськой. Все приведенные на выставку лошади получили высокую оценку, а Муська — наивысшую. Она действительно превосходила всех! Здесь же актом было оформлено приобретение лошадей, даже до показа их на ярмарке. Самые большие деньги дали за Муську. Отец считал, что на вырученные деньги он сможет купить пару хороших лошадей с упряжью и бричкой и одну добрую корову.

Так закончился почти год жизни нашей семьи, связанный со спасённой нами от неминуемой голодной смерти и выхоженной Муськой. Конечно, было очень жаль расставаться с ней не только мне, но и всем остальным. Правда, последнее время отец несколько раз упоминал, что Муська — наше состояние, ее могут украсть и тогда мы снова станем нищими. Этим он себя и нас готовил к тому, что с ней скоро предстоит расстаться. Обратно из Мелитополя все семеро мужчин возвращались на паре запасных лошадей, в том числе и нашей Гнедой. Теперь напарником ее был конь, уступавший ей по всем статьям. Перед Муськой Гнедая всегда тушевалась, а без нее стала проявлять характер. Дорога была трудной, и она показала себя в полную силу. В итоге один из спутников упросил отца продать ему Гнедую за вполне приличную цену. Так мы стали безлошадными, сохранились лишь бричка, упряжь и воспоминания о добрых выхоженных лошадях.

Давно назрела необходимость обзавестись коровой, корма нужного качества было в избытке, хорошая конюшня тоже есть. До переезда нам по приемлемой цене доставляли на дом все виды молочной продукции, здесь же нужное знакомство еще не завязалось. Хотелось приобрести корову, близкую к отелу, но случайную покупку делать не хотелось. Только к концу декабря удалось купить подходящую корову симментальской породы пегую с желто-красным фоном. Звали ее Марфой, она имела четырех телят и к концу января ожидался пятый отел.

Лошадей временно решено было не приобретать, надо было осмотреться. К тому же отец планировал за ними куда-то съездить и привезти не пару, а четырех, чтобы можно было немного и заработать. Об этом был разговор, когда Саша со своим компаньоном-нанимателем как-то ночевали у нас, возвращаясь с товарами из Никополя в Покровку. Предполагалось, что к началу весны Саша закончит свои дела в Покровке и вернется в В. Рогачик — теперь здесь было место для жизни и для занятий. Часто дома говорили о Дине. Из писем следовало, что своим положением она вроде довольна, но для Чепиленко стало очень трудно работать. К чему-то его принуждают, а он сопротивляется. Он это очень переживает, опустился, и труппа как-то потеряла уверенность в нем. Мама почувствовала, что настало время настойчиво просить ее вернуться в Рогачик, тем более, что мы обрели хорошее жилье и с работой было нетрудно устроится. Рядом с нами клуб и Народный дом, где при желании Дина может заняться сценической деятельностью. Дина объяснила, что ей надо проработать еще год, так как некрасиво сейчас покидать труппу, но к новому 1924 году она собиралась окончательно вернуться домой.

В нашей более устоявшейся жизни у меня появилось время для досуга и возможность его проведения с друзьями. На нашей улице было трое ребят, подходящих мне по возрасту, и постепенно я с ними подружился. Они были на два-три года старше меня и, как и я, нигде не учились. По социальному положению и национальности ребята различались. Сосед по двору слева был из молокан-старообрядцев, звали его Федька Павлов, его отец занимался мелкой торговлей. Он был младшим и единственным сыном в семье среди многих незамужних сестер. Напротив нашего двора жил Митька Онищенко по прозвищу «Казачок». Он был младшим сыном зажиточной украинской семьи, состоящей из четырех сыновей и пожилых родителей. Вероятно, родители в прошлом занимались и торговлей. Соседом Митьки в противоположном от нас ряду был Федька Седин — старший сын в семье сапожника. Семья, спасаясь от голода, переехала из Никополя, где отец работал на обувной фабрике. Жили они в очень маленьком домике с запущенным двором.

Наши встречи были в начале случайными и редкими. Только с установлением снежного покрова в зиму 1922–1923 года начались сборы детей со всех прилегающих улиц на склонах центральной балки. Там были места, удобные для лихого спуска на санях с горки. У всех детей, в том числе и у меня, были самодельные деревянные санки. Право пользоваться наиболее удобными спусками обычно завоевывалось силой. Это вело к объединению ребят по месту проживания. Наша улица была короткой, поэтому нашей группе приходилось противостоять более многочисленным претендентам. Все это стало стимулом спаянности и взаимовыручки для нашей компании. После одного-двух инцидентов мы стали появляться на катке только вместе, что всегда открывало для нас беспрепятственный доступ к самым лучшим местам катка. Так началась наша дружба.

Зима прошла быстро, желание общаться зародилось, а чем заполнять наши встречи, когда отпало катание на санках, никто не знал. Местом нашей постоянной встречи стала терраса амбара Митьки Казачка. В начале пошли в ход анекдоты разного содержания, а также целые новеллы, услышанные кем-то из нас от взрослых — ведь и у них бывает время, когда им хочется поделится пикантными историями. Тяга их рассказать, а иногда и дополнить разъяснениями, порою бывает так велика, что их излагают при детях, рассчитывая на их непонимание. Запасы анекдотов и новелл у каждого оказались немалыми, и рассказывались они предельно откровенно и без каких-либо ограничений. В нашей компании все разговоры обычно велись на русском языке, однако анекдоты и «новеллы» часто передавались на украинском. В общем, взаимное обогащение информацией о тех сторонах жизни, которые взрослые как бы скрывали, нас прежде всего развлекало. У деревенской молодежи не было кино, которое отражало человеческие отношения на более эстетическом уровне. Эти разговоры оседали в нашем сознании и в какой-то мере формировали наши понятия об основах морали.

При всей увлекательности эта тематика как-то исчерпала себя, как однообразная сладкая пища, которая становится приторной. Мы, конечно, курили, что тоже сближало нас. Табак доставали разными путями, чаще через Федю Павлова. Подумать только — старообрядец курит! Но порой приходилось обходиться листьями клена. Позднее я получил возможность угощать ребят хорошими папиросами. При курении мы беседовали, размышляли, фантазировали.

Нам часто приходилось слушать перезвон церковных колоколов. Он мог быть призывным, торжественным, веселым или грустным. Всей этой музыкой управлял церковный сторож, живший в маленьком домике за церковной оградой. Он же трижды в день отбивал ударами главного колокола точное время. Нам хотелось побывать на колокольне и попробовать поучаствовать в перезвоне. Преодолев нерешительность, мы как-то отправились к сторожу. Он оказался одиноким пожилым человеком, рослым, худощавым, с глубоким шрамом на правой щеке, который даже его борода не могла скрыть. Мы знали, что все зовут его дед Шмыгло, хотя никто не знал, имеются ли у него внуки. Дед к его имени приставили в знак уважения. Он участвовал в войне с Японией, где и был ранен.

Встретил нас дед Шмыгло очень приветливо, его большие синие глаза светились теплотой. Вероятно, одиночество его угнетало, поэтому, неожиданно для нас, встреча оказалась взаимно приятной. Дед, конечно, не начал с показа колокольни, хотя мы с порога выложили ему цель нашего посещения. Незаметно в начале наш разговор зашел о нас, наших интересах, устремлениях. А потом он рассказал о себе и как бы открыл перед нами интересную книгу, дал взглянуть на один-два рисунка, а потом отложил ее просмотр до другого раза. Он пригласил нас снова прийти к нему, и мы условились, что придем завтра.

Уже при втором приходе к деду Шмыгло нас влекло к нему не столько стремление забраться на колокольню, сколько просто побыть с ним и послушать его рассказы. Мы просидели у него все послеобеденное время до вечера. Он рассказывал о Сибири, о Манчжурии, о войне с Японией. Дед Шмыгло прошел пешком все Забайкалье, Восточную Сибирь и всю Манчжурию туда и обратно. Мы стали его постоянными слушателями. Конечно, мы не могли приходить к деду ежедневно — весна, лето и осень были порой большой загрузки всех нас по хозяйству, однако с глубокой осени до ранней весны мы становились его частыми гостями. В 1923 и в 1924 годах встречи с дедом Шмыгло занимали главное место в нашем досуге. Распознав в нас курящих, он не стал нас отговаривать, однако придал нашему курению более организованный и приличный характер. Он говорил, что плохо курить крадучись, так как это приучает к обману и даже воровству, да и хату случайно можно подпалить. Немного позже и папа мне внушал это и почти в таких же выражениях.

В рассказах деда Шмыгло было две тесно переплетавшихся фабулы. Описание природы, образа жизни и нравов людей тех краев, где он побывал, и описание самой войны и боев, в которых он участвовал. Сам он, как и мы, вырос в степях юга Украины, поэтому его впечатления о тайге, о сопках были впечатлениями степняка, попавшего в новое царство природы, и он его умело описывал. В его рассказах о природе было много описаний жизни и повадок зверей. Особенно интересными были рассказы о тиграх, медведях, волках, оленях, косулях. Частично это были личные впечатления, но многое он сам узнавал от местных казаков и переселенцев. Впечатляющими были рассказы о пожаре в тайге. Пожар — это страшный враг для всех обитателей тайги, всем приходится спасаться от него, а страх перед ним подавляет все другие виды страха. И тигр, и кабан, и медведь могут плыть или бежать рядом, удирая от настигающего огня. Пожар не выравнивает силу слабых и сильных, а создает для всех равную опасность, от которой всем приходится спасать свою жизнь.

В рассказах о войне и боях мы ждали услышать о героических поступках. Гражданская война оставила у нас тягостные воспоминания о движении властей и войск, множество умерших от тифа и голода, да и сам голод был еще очень свежим воспоминанием. Во время гражданской войны проявлялся героизм, но нам не было известно об этом. Дед Шмыгло был полным Георгиевским кавалером, его четыре ордена внушали уважение как к герою войны. Однако очень образные рассказы деда описывали только труд солдат в их переходах, оборудовании окопов, атаках. Он много говорил о живущем всегда в душе солдата страхе, когда позиции подвергаются обстрелу, или, когда приходится подниматься в атаку. При этом он объяснял, что выручает солдата не уклонение от опасной ситуации, а умение преодолеть свой страх. Если ты не избавишься от угнетающего тебя страха, то ты не боевой солдат и погибнешь первым. Я и ранее по рассказам отца был готов к пониманию этого положения, но дед Шмыгло на примерах из своей жизни и жизни однополчан утверждал это в нашем сознании. Отсюда следовало, что героизм — это не какой-то особенный поступок сам по себе, а прежде всего преодоление страха. Если не пересилишь боязнь, то тебя заколют в первой же атаке.

Мы много беседовали на тему, например, что такое судьба — чему быть, того не миновать? Если так, то и на войне надо вверить себя судьбе, а далее уже она всем распоряжается. Он говорил, что вера в судьбу — не порок, она помогает преодолевать страх. Вера в судьбу присуща людям, когда они хотят понять или оправдать уже совершенные поступки. Нельзя, например, уверовав в судьбу, отказаться от сооружения окопов на позиции — ты себя подставляешь под пулю врага. В общем, если вера в судьбу ведет к активному преодолению страха, то это хорошо; если же она служит оправданием бездеятельности и бесшабашности на войне и в жизни, то это очень плохо.

Разговоры с дедом Шмыгло привлекали нас не только познавательностью, но и смысловыми обобщениями. Именно по этой причине мы чувствовали все большую привязанность к деду, бескорыстно посвящающему нас в очень нужные и важные понятия. Конечно, дед Шмыгло был малограмотным солдатом, однако это был самобытный философ с доброй душой и глубочайшим знанием жизни и людей. Можно сказать, что в его случае именно судьба не дала этому человеку возможности прославиться и принести пользу обществу своим природным талантом. Самое интересное, что мы так и не побывали на колокольне. Он нас не отговаривал от этой затеи, но она как-то отпала сама собой.

В феврале1923 года я познакомился с двумя пареньками-евреями, жившими сравнительно недалеко от нас. Их дома находились рядом и выходили на площадь, где жили близкие друзья нашей семьи Литровники, которые и содействовали нашему знакомству. Женя был единственным сыном адвоката, он был немного старше меня. Его считали очень талантливым, так как он рисовал, и это поощрялось в его семье. Все восторженно восхваляли его успехи. Обычно он перерисовывал картинки из книг. Если по композиции можно было угадать оригинал, то это считалось достижением. Все художественные отклонения рассматривались как результат творческой трактовки и оригинальность видения. Это стимулировало у Жени рост самомнения, усиливало тягу к рисованию, что отвлекало от других, могущих быть порочными занятий.

Отец Жени был высоким, худощавым человеком с высоким лбом и впалыми бритыми щеками. Он всегда был хорошо одет, при галстуке, так как часто принимал клиентов дома. Это был сосредоточенный немногословный человек. Все утверждали, что он обладает даром красноречия, выступая на открытых судебных процессах. Мама Жени была невысокой умеренно полной брюнеткой. Одевалась она не совсем по-домашнему, мне казалось, что она или ждет гостей, или собирается в гости. Небольшая трехкомнатная квартира была заставлена мебелью, было много книжных шкафов, заполненных книгами. Мама несомненно имела педагогическое образование, которое она активно использовала для воспитания и обучения любимого сына. Женя в школу не ходил, его образованием занимались его родители, которые считали, что домашнее обучение будет более успешным и менее опасным для формирования нежелательных человеческих качеств. У Жени сложился дома очень строгий режим. Мне запомнилось, что его кормили каждые три часа. Если я бывал у них в это время в доме, то мама отзывала его в столовую, а мне предоставлялась возможность просматривать его книги и игрушки. Вероятно, семья была хорошо обеспечена, и у Жени было много игрушек. Кроме того, у него всегда были деньги, которые он мог тратить по своему усмотрению, например, на конфеты. Несколько раз я ходил с ним вместе в находящийся рядом магазин, где он покупал конфеты. Меня удивляло, с каким пониманием он их приобретал, не ограничиваясь одним или даже двумя сортами. Он их домой не уносил, а поедал их тут же на площади, щедро делясь со мной и еще одним товарищем. Женя не был жадным.

Подбор друзей для Жени проводился очень строго, а отбор пропускаемых в дом — еще строже. Я был единственным, допущенным в дом, хотя по соседству также жил еврейский мальчик, с которым Жене разрешалось играть во дворе и на улице. Я, вероятно, не мог считаться вполне приемлемым товарищем для него, но лучше не было, а встречи с ровесниками его мама считала необходимыми. Да и у Жени, вероятно, это стало потребностью, ведь для многих игр требовался партнер. Естественно, что меня очень смущала обстановка, которая сложилась вокруг Жени, и та роль, которая мне в ней отводилась, но при этом встречи с ним представляли для меня определенный интерес. Я черпал в них много новых понятий и впечатлений, которые не были доступны при общении с моими друзьями. Я посещал Женю чаще всего тогда, когда погода не позволяла развлекаться на открытом воздухе, и мы вынуждены были играть в доме. Это очень устраивало его маму, так как облегчало ей наблюдение за нашим времяпрепровождением. Кроме того, уменьшался риск простуды в результате бесконтрольной детской беготни во дворе. Я иногда доставлял лишние заботы недостаточно очищенными от грязи сапогами, но замечаний по этому поводу не получал. Мне никогда не давали почувствовать, что мои посещения нежелательны. При моем уходе мама Жени всегда любезно прощалась и всегда спрашивала, когда я снова приду к Жене. У меня складывалось впечатление, что я нужен Жене для развлечений не меньше, чем он мне, а может быть и более. У меня были другие друзья, а у него их нет.

Женя был выше меня, но ýже меня в плечах и рыхловат. У него не было никакого интереса к физическим упражнениям. Все это не считалось целесообразным и не предусматривалось в системе домашнего воспитания человека с выдающимися умственными способностями. Родители были уверены и внушали это Жене, что он превосходит своих сверстников в интеллектуальной сфере, и именно это нужно развивать и закреплять самовоспитанием. Тогда можно обеспечить себе лидерство в обществе, что и должно быть целью жизни талантливого человека. И Женя во всем стремился достигнуть превосходства, в частности надо мной. Он не задумывался как это достигается; когда его удавалось достигнуть, он не скрывал своей радости и тут же делился ею с мамой. Превосходство другого он переживал, еле сдерживая слезы. Он прекращал игры, в которых он оказывался побежденным.

Женя научил меня играть в шашки. Я быстро освоил эту игру, и она мне очень нравилась. Впервые мне представилась возможность в игре мыслить, а не только пользоваться силовыми приемами или ловкостью. Я убедился, что подлинный выигрыш, дающий какое-то удовлетворение, достигается тогда, когда удается переиграть партнера за счет обдуманных ходов. Первое время меня, как начинающего, Женя легко обыгрывал. Я это считал вполне нормальным. Однако он не только восторгался своими выигрышами, но и высокомерно афишировал их перед мамой. Пока я осваивал шашки, это ему легко удавалось, и игра была у него самой любимой. Когда же я научился играть без грубых ошибок, то начал выигрывать у него. Каждый проигрыш он очень переживал. А когда мои выигрыши становились все более частыми, шашки потеряли всякий интерес для Жени. Они были исключены из наших игр.

Вместо шашек мы стали заниматься «морскими сражениями». В эту игру входило два набора кораблей для каждого партнера и большая карта — театр военных действий. Конечная цель игры — овладеть базой противостоящего флота с наименьшими потерями. Игра рассчитана на двух партнеров, однако Женя брал на себя функции руководителя группы обеих противоборствующих сторон. Мне он отводил роль активного зрителя, я мог высказывать только советы или критические замечания. В общем получалась не игра, а демонстрация игры, но таким образом сохранялось лидирующее положение Жени. Я, конечно, ощущал приниженность своего положения, но все же сама игра, даже в таком «усеченном» для меня виде, была очень занимательной. К желанию Жени проявлять свое превосходство я относился в какой-то мере снисходительно. Он действительно знал и умел то, что мне было недоступно.

Иногда Женя и я читали или решали задачи, это очень поощрялось мамой Жени, и она принимала участие в таких занятиях. Женя читал более бойко, чем я, а в решении задач он от меня отставал, поэтому литературные занятия стали преобладать. Мне это очень нравилось, мама Жени даже разрешила мне брать книжки для домашнего чтения. После прочтения она интересовалась моими впечатления, и я подробно их излагал. Иногда, если это касалось домашних или диких животных, я обязательно рассказывал то, что мне известно из моих собственных наблюдений, из рассказов отца или деда Шмыгло. Мне даже пришлось полностью пересказать некоторые рассказы деда Шмыгло и поведать о нем самом. Мама с вниманием их выслушала, но интереса к встрече с ним или разрешения на встречу с ним Жени не проявила.

Вторым моим приятелем-евреем стал Гриша — внук мясника. Отец его погиб на войне, и мать с единственным сыном жила у своих родителей. Гриша был моим ровесником, ниже меня ростом, худенький с тонкой шеей, рыжий и веснушчатый. Он казался младше своих лет и тоже не учился в школе. Дома дед обучил его еврейской и русской грамоте, он знал Хумеш и Танах, хорошо читал и писал на русском и на идиш. Гриша был способным и старательным мальчиком. Своими знаниями русского языка и арифметики он не уступал ни Жене, ни мне. В то же время Гриша всегда помогал деду в торговле и дома по хозяйству. Семья жила скромно, у него не было игрушек, игр и карманных денег. Одевался он бедно, но всегда аккуратно. Характер у него был общительный и веселый. Он был умным, с нестандартным тонким чувством юмора, однако направлялся его юмор не на осмеяние кого-то, а на комическое освещение ситуации. Он не раз обыгрывал ситуации, в которой приходилось пребывать Жене. Однако он делал так тонко, что, Женя не принимал на свой счет, относя их к кому-то другому. Это доставляло дополнительное удовлетворение Грише.

Я не бывал в доме у Гриши, в этом не было необходимости, но и без того было видно, что его не опекают, как Женю, и не держат в особой строгости. У него было одно увлечение, сближавшее нас — он очень любил играть в городки. С помощью деда, который тоже был неравнодушен к игре, он смастерил чурки и палки. Несмотря на кажущуюся хрупкость, он играл хорошо. Играли мы примерно на равных, но я брал силой, а Гриша — умением. Женя интереса к городкам не проявлял, игра ему не давалась, и Гриша его легко обыгрывал.

Такие друзья-евреи появились у меня в 1923 году. Каждый из них был для меня по-своему интересен, и они оба были несовместимы с моей компании, образовавшейся на нашей улице. Ни Женя, ни Гриша не ходили зимой кататься с ледяных круч — это было опасно само по себе и не исключало конфликтов на национальной почве. В общем, каждый раз, находясь со своими приятелями-соседями или с Женей и Гришей, я попадал в несопоставимый мир детских интересов и их проявлений. Так продолжалось два года, это не мешало искренности наших отношений и непосредственности моего поведения в каждой группе. Я не могу определить, где мне было интересней: в еврейской компании развивался интеллект, а в русской — мужество и сила характера, а я испытывал потребность и в том, и в другом.

Я хотел иметь своего огромного пса, мечтал, что он будет ходить за мной и слушаться моих приказаний, охранять от нападения других собак. При выезде в поле он будет бежать за бричкой, а в степи — охранять лагерь. И я начал выяснять, где можно раздобыть хорошего щенка. Незадолго до нашего переезда в дом священника мне подарили трехнедельного щенка. Судя по его родословной, большой голове, размеру корпуса, и широкой груди он должен был стать крупной собакой. Песик имел черно-белую окраску удлиненной кудлатой шерсти. У него был приметный врожденный дефект — на правой передней ноге не хватало среднего пальца. И все равно я его с радостью взял и по бедности фантазии назвал Бобиком. Он быстро рос, имел отменный аппетит и средние умственные способности. Я соорудил ему будку, но не претендуя на собственное жилье, он стремился пристроится на ночлег в конюшне. В марте 1923 года ему исполнилось восемь месяцев, и это уже был крупный пес со сложившимся утробным голосом. Он не был очень злобным, не проявлял стремление укусить незнакомца, особенно исподтишка, что бывает свойственно слабосильным собакам. Он действовал по-рыцарски, с поднятым забралом. Завидя или учуяв незнакомца, он в несколько прыжков оказывался перед ним с рычанием и грозным лаем. Шерсть его становилась взъерошенной, при этом Бобик вытягивал вперед передние лапы и пригибался на задних, демонстрируя готовность к прыжку. Это останавливало любого вошедшего, даже вооруженного палкой. Такое противостояние продолжалось до тех пор, пока кто-то из семьи не выходил из дома, чтобы отозвать пса. К питанию Бобик относился без привередливости и предпочтений, он поедал остатки завтрака и обеда и дважды в день болтушку из ячменной муки. Такое питание его обеспечивало всем необходимым, и он нормально развивался. Бегал и прыгал он хорошо, никаких прихрамывания, связанных с отсутствием пальца не наблюдалось. Особой склонности к играм он не проявлял, но преданность свою он доходчиво демонстрировал. Больше всего он любил, положив передние лапы мне на плечи, лизнуть лицо. Если он чувствовал, что перешагнул рамки дозволенного, то ложился на спину и поднимал лапы. Если в этой позе его гладили по груди или животу, то он воспринимал это, как акт прощения. Тогда он вскакивал и проносился вскачь по кругу, встряхивая ушами и слегка повизгивая.

У меня было два самодельных предмета, использование которых нельзя было считать безопасными: лук со стрелами и праща. Лук, моя давнишняя мечта, был изготовлен из лозы, запасы которой находились во дворе, где мы жили по приезде, для тетивы я подыскал длинный скрученный ремень, прочный и не растягивающийся. Стрелы примерно метровой длины, я выстругал из досок, а наконечники сделал из скрученных полосок оцинкованного железа. Они были достаточно острыми, хорошо насаживались на стержень стрелы и достаточно тяжелыми, чтобы направлять ее полет. Я сделал 10 одинаковых стрел.

Когда все было готово, я решил испытать лук и стрелы, не имея представления о силе лука и о дальности полета выпущенных из него стрел. Первый запуск я сделал по длине двора. Я предполагал, что стрела не улетит далее границы двора и вонзится в колоду, находящуюся там. И направлял я стрелу по траектории, параллельной поверхности земли на уровне моего роста. К моему изумлению стрела, не снижаясь, перелетела границу двора и вонзилась в наличник окна нашего бывшего дома. Она пролетела около 100 шагов. Я такого не ожидал и когда увидел, что стрела летит в окно, то скорчился от испуга. К счастью, все обошлось, но ничему меня это не научило. Я только понял, что для дальнего выпуска стрел надо иметь большой простор. Но мне хотелось проверить потолок полета. Для этого не требуются просторы, и я, не занимая себя осмотром, и счастливый тем, что не разбил окно, запустил стрелу на полную силу лука в вышину. Она поднялась высоко, став тонкой, как ниточка. На мгновение стрела остановилась в небесной синеве, повернулась наконечником в сторону площади перед нашим двором, а потом все быстрее полетела по наклону вниз и вперед. Только в этот момент я увидел, что по площади идет мама. Полет стрелы шел так, что она должна упасть по линии движения мамы, но точку ее падения я не мог определить. Вероятность попадания стрелы в маму была очень высока. От испуга я не мог даже крикнуть, может быть и к счастью. Стрела вонзилась в землю на полную длину наконечника не далее десяти шагов позади идущей мамы. Она не могла понять, почему я с таким волнением бежал к ней и бросился ее обнимать. А я после этого надолго спрятал лук и стрелы.

Второй самоделкой была у меня праща для метания камней. Поводки были ременные, а гнездо для камня было сделано из мягкой кожи. Камни я бросал с ее помощью очень далеко и достаточно метко. В полете они издавали не то гудящий, не то свистящий звук. Для моих соседних друзей эти забавы на фоне других интересов не представляли интереса. Но как-то в конце 1923 года я прихватил свой лук и пращу, идя на встречу с Женей и Гришей. Мы ушли далеко от их дворов в направлении балки, где был большой пустырь. Поупражнялись мы вдоволь и, преисполненные новых впечатлений, были в очень хорошем настроении. Несколько неожиданно для нас появились два паренька, которые в начале наблюдали за нашими играми, а потом пожелали завладеть нашими «инструментами». Были они примерно нашего возраста. Начали они с упреков, что мы топчем их землю, а закончилось тем, что они навязали, в основном мне, драку. Меньший без лишних разговоров попытался выхватить у меня лук. Я его удачно оттолкнул. Он споткнулся и упал. Я попросил Гришу придержать его, отдал лук Жене и схватился со старшим. У нас получилась не драка, а борьба. Я завалил его на спину, сел верхом, скрестив его руки на груди. Гриша примерно также уселся на своего подопечного, а Женя, скованный страхом, стоял неподвижно с луком. Далее я деликатно спросил, что еще от нас требуется. Парень почувствовал, что сражение проиграно, но был достаточно умен, чтобы достойно выйти из создавшегося положения. Мы разошлись, условившись впредь не предъявлять взаимных претензий.

Луком мои друзья овладели легко. Мы метали стрелы только в вышину, чтобы их было легко найти. В метании камней Гриша быстро освоился, а у Жени не получалось. Камни у него летели вверх и назад, его это очень раздражало. Мы благополучно вернулись к дому Жени, так как приближался час его кормления, однако мама его еще не звала, и он решил еще раз потренироваться у своего дома. На первом же обороте пращи камень его угодил в форточку в тот самый момент, когда его мама шла к окну позвать его. Женя застыл, я быстро забрал у него пращу и спрятал. Окно открылось, и его папа злобно спросил, кто разбил окно. И тут надо отдать должное Жене: несмотря на свое оцепенение, он мужественно признался, что форточку разбил он. Мы разошлись по домам, я спрятал лук и пращу на бессрочное хранение и больше ими не пользовался.

Новая страница жизни

В самом начале февраля 1923 года отелилась Марфа, она родила телку, которую назвали Муркой. Первые 10 дней ее содержали на кухне. С отелом Марфы у нас значительно увеличилось количество молока в доме, все надежды корова оправдала.

В это время Саша вернулся домой, закончив дела в Покровке. Папа реализовал часть зерна и другой продукции. В обращение вместо массы обесцененных денег вошел червонец, однако каждый день относительная ценность денег по сравнению с червонцем падала по меньшей мере на 5%. Это приходилось учитывать, так как за неделю можно было потерять все состояние. В этих условиях еще продолжал преобладать товарообмен, и все же, вооружившись червонцами, в начале марта Саша отправился куда-то в северный район приобретать лошадей.

Через десять дней он пригнал четырех коней: кобылицу, жеребца и двух коней. Особенно выделялась кобылица. Она была довольно рослой, с широкой грудью, удлиненной шеей и точеными ногами. По всем статьям это была лошадь высокого класса. Саша приехал вечером и преимущества кобылицы были особенно заметны. Все удивились, что такую лошадь удалось купить очень дешево. Она могла быть или уворованной, или иметь какой-то скрытый дефект. Саша подтвердил, что у нее есть дефект и просил угадать какой. Первое, что можно было предположить для такой лошади —это запал. Кобылица горячая, ходкая и ее могли загнать, но это не подошло. Даже следов изменения частоты дыхания при длительном беге у нее не наблюдалось. Тогда второе, что тоже достается таким лошадям в награду за их резвость и усердие — это полуда (слепота?). На этот раз я угадал. У кобылицы оба глаза были закрыты сплошной сизой пленкой, она почти ничего не видела. Кобылица чувствовала свою слепоту, и это было видно по ее походке и поведению, когда она шла в паре со зрячей лошадью и в одиночку. Для выполнения всех видов работ ее слепота не была помехой, но всегда надо было учитывать этот дефект. Она никогда не спотыкалась, двигаясь по дороге на любой скорости, кобылице было пять лет.

Жеребец рыжей масти был тоже крепкого сложения, но немного ниже ростом. У него была мощная широкая грудь, толстая шея, прямая спина. Папа с первого взгляда дал ему кличку Мацак (?). Мацак вполне подходил, как пара к кобылице, и в упряжке шел слева.

Кони были разномастными и разнокачественными, но одного возраста, им было по семь лет. Буланый с черной гривой и хвостом был рослым. У этого коня не было дефектов, он был послушный, рысистый и сильный, и кличку получил по масти — Буланый. Второй конь был по масти бурый и по конституции удлиненный, присадистый. Конь был сильный, но шаг у него был дробный. Назвали его Тюпак.

В общем, эти лошади были другого класса, чем Муська и Гнедая, но вполне подходили к тому среднему уровню лошадей, которым располагали рогачане. Пришлось купить еще одну бричку и обзавестись упряжью. Упряжь была простая, рабочая, без украшений и наглазников. Еще в конце марта по распутице пришлось испытать приобретенных коней в работе. Мы поехали с грузом в Мелитополь, и папа остался доволен и самой поездкой, и работоспособностью лошадей. Кони притерлись друг к другу, выяснилась степень их надежности в распутицу при полной загрузке. Особенно нравилась папе кобылица, идущая в паре с Мацаком, ее слепота совершенно не ощущалась.

Подошла пора посевной, ее проводили папа, Саша и я. Решено было сначала пробороновать озимую пшеницу. Зима была мягкая, вегетация закончилась поздно и возобновилась рано. Растения сильно кустились и посев казался даже загущенным. Боронование давало двойную пользу: удаляло ослабленные растения, оставляя больше питания сильным растениям, и закрывало влагу в почве. Папа и Саша решили, а мне досталась роль исполнителя. В результате около двух десятин земли засеяли кукурузой, пол десятины подсолнухами и около десятины занимал баштан.

С посевом баштана мы справились быстро, сеяли, оставляя большие промежутки между рядами и между семенами в рядках. По мнению Саши, это облегчало обработку баштана и обеспечивало получение более крупных арбузов и тыкв. Саша хотел и при засеве первого баштана применить эту методику, но отец возражал. Он считал, что загущенные всходы можно прорвать, оставляя более развитые растения. Баштан назвали Сашиным.

В самом начале мая к нам заехал Сашин приятель Литровник из Покровки. Он ночевал у нас, и между ним, папой и Сашей состоялся разговор. На ближайшее время до осени договорились, что Саша возвращается для сотрудничества с ним в Покровку. В будущем скорее всего предстоит переезд в Крым, где можно полноценно заняться земледелием. В В.Рогачике тоже можно получить надел земли, но небольшой и далеко от двора. Еще в 1922 году проходили в селе сходки, на которых сообщалось, что наделы не превышают 1,2 десятин на душу. Такие наделы в условиях Рогачика не позволяли полноценно использовать ресурсы семьи и обеспечить ее материальное благополучие. Уже с осени 1922 года, а особенно в 1923 году многие большие семьи продавали свою недвижимость, дополнительно приобретали лошадей и отправлялись на жительство в новые районы страны, где предлагались крупные наделы земли. Выезжали в Крым, на Кавказ, в Казахстан и Сибирь. В Крыму и на Кавказе еще было много пустующих земель и брошенных поместий. В Азии это были вообще неосвоенные земли. Пронёсся также слух, что в Крыму часть пустующих земель отводилась под еврейские поселки, и выделялось по 4,6 гектара на душу и отдельно 6 гектаров дворовых на общественные нужды — выпасы, сенокосы, приусадебные участки в поселках. Заселение этих земель проводилось организованно, когда сформируются группы, способные сразу создать еврейский поселок, вписывающийся в определенные размеры земельного фонда. Все средства на освоение земель, строительство, приобретение скота, инвентаря безвозмездно оплачивала организация американских евреев — Джойнт. В Советской России был принят закон об освобождении крестьян-переселенцев от налогов на три года. Он распространялся и на новые еврейские поселения.

Все эти слухи запали в сознание. Если все действительно так, то о лучшем нечего и мечтать. По сути, это реализация той мечты, ради которой мы хотели прорваться в Палестину. Было решено, что по окончании полевых работ осенью необходимо съездить в Крым на разведку. Естественно, что этот путь в 350 верст придется проделать на лошадях и так, чтобы он не был убыточным. Там в Крыму, предстоит найти возможности влиться в уже существующую группу переселенцев или создать новую по своей инициативе. Пока Саша может отправиться в Покровку, а мы своими силами справимся со всеми нашими делами и заботами.

Основным и весьма существенным видом приработка у нас тогда был перевоз пассажиров и торговцев из Рогачика до переправы в Каменке и обратно, а изредка и поездки в Мелитополь. В субботу за пассажирами выезжал я один, а в воскресенье, поскольку надо было возвращаться ночью, мы ездили вместе с отцом. В удлиненную для таких целей бричку запрягали тройку Кобылицу, Мацака и Буланого. Поездка в субботу проходила всегда спокойно, без спешки. В воскресенье все торговцы стремились торговать подольше, а потом приходилось спешить, чтобы не опоздать на последний паром. После приезда на переправу подолгу вываживать лошадей, чтобы они остыли и только затем приступать к их кормлению перед обратной дорогой. В мае у папы неожиданно началась малярия, организм у него был крепким, но она очень его изматывала. Лечиться от малярии было тогда трудно, только папа справится с приступом, как он возобновляется вновь. Эти обстоятельства привели к тому, что отцу пришлось доверить мне все поездки. Иногда случалось, что требовался выезд к переправе и в середине недели.

Я очень ответственно относился к этим поездкам. Воскресная поездка к переправе была самой трудной, а самой романтичной и запоминающейся — возвращение после нее ночью.

Спекулянты, желая стимулировать быструю езду в воскресенье, одаривали меня папиросами, якобы предназначавшимися для отца. Иногда они расщедривались и давали мне не ширпотребские пачки «купишь — куришь», а коробки «Казбека» или даже «Совнаркомовские» с изображением Кремля на лицевой стороне. Такие папиросы тогда стоили 50 копеек за коробку — за такие деньги в городских пекарнях можно было купить около пяти килограммов хлеба. Отец, если курил, то предпочитал самосад, поэтому папиросы оставались мне. Я охотно делился ими со своими друзьями и изредка с дедом Шмыглом. Отец догадывался, что я курю, но все же спросил меня; я ответил утвердительно, так как врать отцу не мог. Вот тогда он и сказал, что конечно, маму это огорчит и просил, по возможности, не афишировать мое курение, но также и не прятаться, так как ненароком можно устроить пожар. В общем, папа признал меня уже достаточно взрослым не только по работе, но и по дозволяемой свободе.

Обычно поездки были приятны для обеих сторон: для нас это был дополнительный заработок, а для пассажиров — возможность без мытарств и потери времени попасть в Рогачик. Однако иногда, особенно в начале осени, случалось возвращаться без попутчиков. С попутчиками или без них каждая ночная поездка оставалась, как нечто неповторимое. Они отличались погодой и состоянием дороги, по тому, как светила луна и мерцали звезды, как шли кони и ветер свистел в ушах, как выглядела степь.

А сколько сказочной красоты в тихие безлунные ночи, когда небо усыпано звездами, разделенными линией Млечного пути. По небу проносятся метеориты, навевая раздумья. Но бывало и другое: раскисшая грязь, пронизывающий с завыванием ветер, темнота, что и конских ушей не различишь. И та же степь кажется неуютной и даже враждебной.

Папа, Геня, Хая и Рахиль работали на баштане. Они выезжали на Тюпаке и оставались в поле по неделе без возврата домой. В таких случаях на хозяйстве оставались мама и я. При возвращении из поездки на мне оставалась забота о лошадях и подготовка брички к новой поездке, смазка, устройство сидений, заготовка фуража. Иногда выпадали неожиданные рейсы, от которых нельзя было отказаться. Только с приближением уборки урожая, такие разъезды прекращались. В июне отец и я дважды ездили в поды за сеном, запрягали тройку и выкладывали огромную гарбу. В первую поездку все прошло удачно, а во второй раз на обратном пути уже близко от села нас настигла сильнейшая гроза с бурей, ливнем и градом. Туча шла с правого бока нашей повозки и если ветер ударит в бок, то он легко ее опрокинет, поэтому мы развернули гарбу задком к надвигающейся буре. Когда мы закончили разворот, сползли с гарбы и начали распрягать лошадей, ударили первые порывы бури. Наступила темнота, сверкание молний и сплошной грохот грома. Кони прижались к передку гарбы, а мы спрятались под гарбой. Первый натиск бури прошел и гарба устояла. Буря надрывно ревела, молнии сверкали, гром оглушал. Обрушился ливень с крупным градом и за несколько минут земля покрылась слоем кашицы из тающего града. Еще несколько минут шел дождь, и затем небо начало проясняться. Туча исчезла, будто растворилась. Под гарбой стояла вода и мы покинули свое укрытие. Лошадям, конечно, досталось от града, но они выстояли, так как их головы и часть корпуса были укрыты гарбой.

Мы простояли около часа, вода схлынула или впиталась в почву. Наша гарба не пострадала — с нее не сорвало ни одного клочка сена. Мы впрягли лошадей и направились домой. По дороге мы объехали три перевернутых гарбы с сеном, брошенные незадачливыми хозяевами. Отец спросил, сообразил бы я, как нужно поступить в такой ситуации. Я ответил, что конечно, нет, но теперь я знаю, как поступать в таком случае.

По дороге отец предположил, что Сашин баштан пострадал от града. Буря и градобой нанесли урон и селу: мы видели много выбитых стекол в домах. В нашем доме тоже было выбито несколько стекол на восточной стороне.

Предположение отца подтвердилось — Сашин баштан был полностью выбит. На плетях к этому времени уже образовались бутоны. Теперь, если выпадет еще один дождь, возможно, что часть плетей отрастет. Во второй половине августа удалось собрать сравнительно немного хороших арбузов. Часть их успела уже перезреть, а многие были еще зелеными. Зато в средине сентября мы поехали тройкой и собрали полную гарбу тыкв и арбузов разных размеров — от очень крупных до заморышей последней завязи. Все, кроме самых крупных арбузов, мы свалили под стог и прикрыли соломой. Это было лакомство для Марфы. Некоторые тыквы с Сашиного баштана весили более двух пудов.

Косовицу с помощью одолженной у Карпенко лобогрейки, мы провели за два с половиной дня. Заодно мы подчистили баштан. Кукуруза и подсолнух в дополнительной прополке не нуждались.

Пшеница в тот год уродилась очень хорошо. Мы вывезли девять огромных гарб и обмолотили хлеб. За неделю обмолота было получено около трехсот пудов пшеницы.

Началось созревание арбузов, дынь и огурцов. Мы ездили на баштан сначала еженедельно, а потом и чаще. И тут произошло одно непостижимое событие. У Хаи были большие дутые золотые серьги, и вдруг в одной из поездок, когда мы уже загрузили арбузы в бричку, она обнаружила, что одна серьга пропала. Точно определить место, где серьга выпала из уха, было очень трудно, но было ясно, что после сбора огурцов и дынь серьга была на месте. Серьга могла выпасть лишь при переносе арбузов и дынь на бричку. Начинать поиски в тот же день было уже поздно, да к тому же никто не верил, что удастся найти ее на огромном баштане, а я был уверен в удаче. В следующий раз, когда мы приехали на баштан, специальных поисков мы не проводили, сбор арбузов шел как обычно. В третьей точке сбора, когда я поднес туда первую партию арбузов, то увидел наполовину вдавленную в землю сережку Хаи. Я поднял ее, целую, неповрежденную. Это было почти так же невероятно, как найти иголку в стоге сена.

Наш Тюпак раздался, округлился и стал конем, обращающим на себя внимание. Он даже голову стал держать выше, однако походка и резвость его остались прежними. Он приглянулся одному из наших соседей, у которого был чалый конь, который, как говорят, не пришелся ко двору. Это было странно, так как по всем статьям — росту, состоянию ног, — конь был хороший. Этот крестьянин предложил отцу обменяться конями так на так. Папа осмотрел чалого: возраст подходящий, 6 лет, по всем признакам конь хороший. И отец согласился, предупредив, клиента, что Тюпак — конь надежный, работящий и выносливый, но не шаговит.

Чалый, так его и прозвали, по складу имел много общего с Буланым, но спина у него была ровная, кряж прямой, грудь более широкая. Уже через неделю конь стал быстро преображаться. Ход у него был свободный, а рысь просто великолепная, и очень интересно было замечать, что и Буланый, идя в паре с Чалым стал более резвым. В общем, получилась пара хороших рысистых лошадей. Кобылица должна была в скором времени ожеребиться, и мы стали ее оберегать. Во всех поездках ее заменял теперь Чалый, и весьма успешно. При встрече с хозяином Чалого, он без зависти отметил перемены, произошедшие с Чалым, но и Тюпаком он был вполне доволен, конь пришелся ко двору.

Кобылица ожеребилась в конце августа. Лошадь получилась великолепная: по масти удалась в мать, но длинноногая и ширококостная, как отец. По всем показателям можно было рассчитывать, что она превзойдет мать. Ее назвали Звёздочкой из-за белого круглого пятна на лбу. Заманчиво было выкормить Звездочку, но встретился давний друг отца, который предложил обменять кобылицу с жеребенком на очень доброго пятилетнего рыжего коня в пару Мацаку, да еще с приличной придачей — двух баранов. Обмен состоялся. В паре с Мацаком получилась добротная упряжка. Папа приобрел для них хомуты, которые дополнили оформление этой пары. Папа был уверен, что на эту пару в Крыму найдется много охотников и можно будет получить за них высокую цену.

Подошло время убирать кукурузу и подсолнух. Вся семья кроме мамы, выехала в поле. Кукуруза уродилась сверх всех ожиданий. Было решено, что я буду отвозить початки на бричке и сваливать их в подкат. Срубленные стебли укладывались в копны и перевозились потом как ценный корм для скота, стебли подсолнуха вывозили и использовали как топливо.

За время уборки я вывез десять бричек початков, бричку подсолнухов, бричку арбузов и тыкв. Погода была хорошая и за шесть дней мы справились с уборкой, и еще три дня потребовалось на вывоз стеблей кукурузы и подсолнуха. За это время дома очистили початки, примерно шесть пудов, подсушили и вымолотили шляпки подсолнуха и получили шесть мешков семян.

Но мы не очень радовались такому урожаю — продать сразу, даже по дешевой цене, было невозможно, так как зерно обязательно нужно было просушить, иначе оно может заплесневеть. Сушить можно было только на току, а пора была уже осенняя, и часто, только мы разложим початки, как солнце пряталось за тучи, и начинал накрапывать дождь. Опять нужно было спешно перетаскивать их в гостиную, где они теперь хранились. В общем, пока початки подсушивались, их раз десять пришлось перетаскивать из дома на ток. Далее нужно было решить, что с ними делать.

Решили содрать зерно с початков и продержать его до весны, дешевле оно не станет, а сейчас предлагали только по 10 копеек за пуд. Отец одолжил у кого-то машину, обдирающую зерно кукурузы. Машина работала превосходно — обеспечивала полную очистку початков и не дробила зерно. Зерно получалось чистым и не требовалось провеивания. Всю эту работу мы проводили в гостиной вечерами.

Осенью на 2,5 десятинах, занятых ранее баштаном, мы посеяли озимую пшеницу, остальную площадь перепахали. Это заняло почти неделю. Осень была теплая и затяжная, по приметам предсказывалось, что будет снежная и холодная зима.

В октябре вернулся Саша. Решено было, что сейчас можно за хорошую цену продать Буланого и Чалого, а затем выехать в Крым. Коней продали удачно. Во второй половине октября Саша и папа отправились в дальний путь. В хозяйстве остались Марфа, подросшая Мурка да ставший еще более мощным Бобик, а управляющими остались мама и я.

После отъезда папы и Саши у меня появилось много свободного времени. Ежедневная очистка конюшни и помощь маме в уходе за Марфой и Муркой, которые были теперь на стойловом содержании, не занимали более двух часов. Меня потянуло заняться самообразованием. Я стал развлекаться чтением, арифметикой и даже географией, однако делал все это без какой-то системы, а под влиянием случайно возникших интересов. Многое зависело от того, что попадалось на глаза: если книга — читаю, задачник — решаю задачи.

По вечерам я начал посещать клуб, который находился в конце нашей улицы. В клубе был довольно вместительный зал с небольшой сценой для общественных мероприятий. В этом зале проходили различные собрания, обычно заканчивавшиеся концертами самодеятельности, а иногда судебные процессы, на которых выступал отец Жени. Мы стали их теперь посещать. Электрического освещения тогда в В. Рогачике еще не было, поэтому все мероприятия в клубе проходили при свете керосиновых ламп. Кроме большого зала в клубе были комнаты, где можно было читать газеты и играть в шашки.

Первый раз я зашел в клуб, не имея представления о назначении этого учреждения, знал только, что туда ходят развлекаться. Посещали его разные по возрасту люди, но преобладала молодежь. Сначала я вошел в комнату-читальню. На грубо сколоченном столе, покрытом кумачом, лежали газеты и тонкие журналы. Читающих не было, я перелистал несколько журналов, но не задержался здесь. В комнате для игр два пожилых человека играли в шашки. Я подошел к столу, за которым они сидели, и стал наблюдать за ними. Они не торопились делать новые ходы, и я мысленно стал воображать и себя играющим. Я простоял до конца партии, закончившейся вничью, что для меня было неожиданностью, так как еще были возможности продолжать игру при одинаковых ресурсах партнеров. Затем я прошел в большой зал, там было много народа, на сцене выступал докладчик. Вероятно, я застал конец доклада. Говорилось, что в стране собран хороший урожай, что улучшается товарооборот между городом и деревней, что укрепилась финансовая система и быстро восстанавливается промышленность и транспорт. Закончил докладчик свое выступление здравицей: «Да здравствуют вожди Революции товарищи Ленин и Троцкий!» Ему аплодировали.

После доклада состоялся концерт, пели революционные и украинские песни. Они исполнялись кружком хористов, открытом при клубе. Затем выступали декламаторы, особенно выделялись братья Бальченко, Декламировали они хорошо, но содержание их выступлений было разнородным по содержанию. Одно из стихотворений в исполнении Васьки кольнуло меня в самое сердце. В нем говорилось о глупом жиде, приставшем к священнику, умеющему всем и вся присваивать имена, чтобы он окрестил и дал имя его ножику. Умный священник отломал кусок лезвия, вернул его одураченному жиду и сказал: «Называй его теперь Куцым».

И все же клуб был единственным местом, где каждый вечер собирались люди. Никаких других мест для времяпрепровождения общества в селе не было. В народном доме, собирались только по большим праздникам, там начали проводить выступление приезжих актеров, в том числе и цирковых. В течение недели в ноябре там каждый вечер выступал отрекшийся от сана священник.

После моих рассказов о виденном и слышанном в клубе, мои друзья стали присоединились ко мне. Женя и Гриша ограничивались только посещением судебных процессов. Очень скоро в клубе нашлись для меня партнеры для игры в шашки. Ими стали именно те игроки, с которыми я встретился при первом посещении клуба. В начале я исполнял роль запасного игрока. Если кто-либо из этих двух, давно знакомых партнеров, отсутствовал, то мне предлагалось занять его место. В начале я неизменно проигрывал, что меня огорчало. И мои пожилые партнеры охотно разъяснили мне, какие принципиальные стратегические и тактические ошибки я допустил. Это позволило мне овладеть игрой и, как они потом выражались, я становился достойным партнером. Им стало интересно со мной играть, а я научился не только предугадывать их ходы, но и замечать иногда их ошибки.

Саша и папа вернулись в конце ноября. Лошадей с упряжью, бричку и горшки они весьма удачно продали. Слухи о формировании еврейских поселений в Крыму и материальной помощи переселенцам Джойнтом полностью подтвердились. Правда, пока образовалось несколько молодежных поселений «Авода», «Йициро» и другие, где созданы коммуны. Эти хозяйства хорошо организованы, богаты и работают слажено. Однако папа и Саша убедились, что форма коммуны для нас не подходит. Сейчас возникла возможность формировать поселения как товарищества по обработке земли. Это объединяющее начало в системе производства навязывает не Джойнт, а Советское правительство. На первых порах потребуется объединить весь рабочий скот, однако в будущем все надеются, что скот будет находиться в индивидуальных хозяйствах. На средства общества будут приобретены и использованы только трактора, молотилка и другие машины. Сейчас имеется несколько центров формирования еврейских поселков: в западной части Крыма в районе Саки и Евпатории, и в северной части — в районе Джанкоя и Калая на Керченском полуострове. Каждая из этих зон имели свои преимущества и недостатки. Наиболее приемлемой точкой по оценке папы и Саши, было заброшенное имение какого-то немецкого помещика в шести километрах от Джанкоя. На этих земельных угодьях намечалось образовать один еврейский поселок и два русских для переселенцев из малоземельных районов средней России.

Участок, который предназначался для еврейского поселка, представлял собой массив земли площадью около 1200 гектаров. Для временного поселения здесь сохранилось несколько больших одноэтажных домов, сараев, обширный каменный амбар. Кроме того, была вальцовая мельница такого же типа, как бывшая ранее у нас. На участке было два артезианских колодца и три колодца, требующие подкачки воды. Около 15 гектаров земли использовалось для выращивания орошаемых огородных культур. Этот участок располагался близко от города и узловой станции. Немалый доход и приработок возможно было бы получить, пустив в ход мельницу. Неудобство было одно — поселок будет расположен не в центре, а на краю массива, поэтому самые дальние поля будут находится на расстоянии трех километров. Земли этого еврейского поселка будут граничить с полями немецкой колонии и двумя русскими вновь образованными переселенческими поселками.

Еврейский поселок был рассчитан на 22 семьи. Зачинщиками и организаторами этого поселка стали папа и Саша, которые вошли, как две семьи. К ним примкнули три семьи из Никополя, одна из Симферополя и шестнадцать семей из Черниговской области. Была оформлена заявка на образование товарищества по совместной обработке земли под названием «Кодымо», что на иврите означает «Вперед». Интересно, что и русский поселок присвоил себе название «Вперед», а соседний — «Новая жизнь». Саша в заявке фигурировал как избранный председатель товарищества.

В общем, заявка на земельный массив составлена и отказа не последовало, однако дальнейший процесс оформления права на заселение и получение соответствующей материальной помощи будет продолжаться не менее полугода, а, возможно, и долее. Естественно, что выжидать весь этот период всем претендентам или только председателю в Джанкое не по карману, но нашелся добрый человек, который всем поселенцам помогает преодолеть эту ситуацию.

В Джанкое давно жил весьма зажиточный и уважаемый еврей Шапиро. При всем его богатстве и склонности к благотворительности, семья у него не сложилась. Сын был умственно неполноценным инвалидом, и его бедная мать, жена Меира Израилевича, была всецело занята уходом за ним. Сам Меир Израилевич часть своей энергии и мудрости отдавал сохранению и приумножению своего капитала, но большую часть своих забот он отдавал благотворительности. Особое внимание он уделял строительству синагоги в Джанкое. Здесь было мало евреев и только две состоятельные семьи, поэтому было трудно собрать достаточно средств на ее строительство. Меир Израилевич надеялся, что создание еврейских поселков в этом районе облегчит достижение его заветной цели. Вот почему он с самого начала стал активно помогать этому проекту. Его большой дом стал как бы штабом переселенцев в Крыму. Ни одно поселение не формировалось в обход Шапиро. Положение ходоков облегчалось тем, что Меир Израилевич хорошо знал земельные фонды, был знаком с лицами, могущими принимать решения и владел татарским языком. Папа и Саша, как и другие организаторы еврейских поселков, остановились у Шапиро и именно через него и по его совету формировали поселок вблизи Джанкоя. Теперь, когда все исходные положения определились и были представлены документы, оставалось только ожидать юридического оформления поселка в государственных организациях. Шапиро взял на себя обязанность проследить за ходом юридического оформления образованного товарищества. Решение принималось уже не в Джанкое, а в столице автономной республики — Симферополе. Была договоренность, что в нужное время, ориентировочно, в июне-июле 1924 года, он телеграммой вызовет Сашу. Далее Саша и единственный участник товарищества Самуил Буркат, который живет в Симферополе, будут принимать необходимые решения. Пока же Буркат оформляется как заместитель председателя товарищества, и это дает ему право замещать Сашу, если в этом возникнет необходимость. Все эти меры удалось осуществить примерно за месяц. В начале декабря Саша и папа вернулись в В. Рогачик, обнадеженные и с полным представлением о том, что надо делать, на что можно рассчитывать в перспективе.

Само возвращение папы и Саши было радостным, а тем более с такими положительными вестями. К этому еще добавилось и то, что не позднее декабря должна была приехать Дина, которая решила покинуть Харьков, бывший в то время столицей Украины.

Через неделю Саша и папа отправились куда-то для приобретения лошадей. Нужно было приобрести их с таким расчётом, чтобы можно было их продать в Крыму, поэтому папа решил сам участвовать в покупке. Домой они вернулись примерно через неделю. Их приобретением были четыре лошади, из них пара — с бричкой и добротной упряжью.

Кони с бричкой напоминали Гяндживских, вороные со звездочками на лбу, рослые, с мощными шеями и грудью, хорошо упитаны. Это были кони высокого класса в рассвете сил — им было по пять лет.

Две кобылицы-трехлетки были гнедой масти, ростом немного уступали коням, но по всем другим статям были очень хороши. Папа считал, что по своим данным они напоминают Гнедую, что ходила в паре с Муськой, однако их предстояло выездить, отработать шаг и рысь.

К середине декабря установилась подлинно зимняя погода. Снега выпало много и лежал он долго без оттепелей. Установилась санная дорога, а снег все прибавлялся. У нас были грузовые сани-розвальни, на них легко можно было перевозить даже большие грузы, но при остановках полозья примерзали к дороге.

В конце декабря папа, загрузив сани, отправился в Никополь, где его в условном месте ждала Дина. Эта поездка высоко оплачивалась, но была очень рискованной, так как ни паром, но дубы не ходили, и предстояло перебираться через Днепр по льду. Папа взял с собой два каната на случай, если сани придется тащить на себе, уменьшая нагрузку на лошадей. Отец потом рассказывал, что, подъехав к Днепру, нашел место, где на санях переезжали реку. Накрыв коней попонами и тулупами, папа решил все же сначала пройти по следу, чтобы убедиться в надежности переезда. Лед местами был припорошен снегом, местами прозрачен. Нигде по следу не было трещин, а под тяжестью человека лед был непоколебим. И все же, посоветовавшись с хозяином груза и мысленно помолившись Б-гу, отец принял необходимые меры предосторожности. Он считал, что скорее могут провалиться не сани, а кони, и потому, если пройдут кони, то проедут и сани, хотя на них было около тонны груза. Отец отпряг лошадей и шел на 4-5 шагов перед ними, хозяин груза шел позади саней. Вот таким образом они начали переход через Днепр. Предстояло преодолеть около полукилометра, но даже кони чувствовали опасность этого путешествия и ступали по льду осторожно, без свойственной им лихости. Все обошлось благополучно, не было ни провалов, ни даже трещин во льду.

В Никополь они приехали почти к вечеру. Папа разыскал Дину и решили возвращаться утром после завтрака. На обратном пути сани тоже были загружены, но весь путь прошел без тревог и достаточно быстро. Место подъезда к Днепру и сам переезд через реку люди уже успели укатать, а по степной дороге кони шли размашистой рысью. В общем, к обеду папа и Дина приехали домой, и первое испытание приобретенных лошадей в таких трудных условиях подтвердило все ожидавшиеся их достоинства.

Приезд Дины стал праздником для нашей семьи. И надо же случиться такому совпадению: в ночь, предшествующую ее приезду, отелилась Марфа и вновь родила телочку. По масти она была копией матери, только голова и шея были белыми.

Первые два дня все разговоры в нашей вновь собравшейся семье были посвящены воспоминаниям и обсуждению планов на будущее. Дине уже на второй день после приезда удалось найти работу делопроизводителя в отделе государственного страхования райисполкома. В отделе было только два сотрудника, делопроизводитель и заведующий, по фамилии Ершов, тоже недавно приехавший в В. Рогачик. Это был внешне очень простой человек лет сорока. Его интеллект, вероятно, превышал уровень, требуемый для этой работы. У него была замечательная улыбка, отражавшая одновременно доброту, дружелюбие и скепсис. Когда после более близкого знакомства с ним, ему указали на эту особенность его улыбки, он сказал, что она соответствует занимаемой должности. Обязанностью Дины были функции и заместителя, и секретаря, и эксперта. Зарплату предложили приличную, и она согласилась, тем более, что заведующий ей понравился своей интеллигентностью, а загрузка ожидалась незначительная, что позволяло заняться чем-то дополнительно для души.

Проблема трудоустройства Дины была решена, настала пора обдумать и мое будущее. Дина поставила вопрос остро: кем я хочу стать, и на что рассчитывают родные. Я ответил определенно: хочу быть хорошим хозяином. Вероятно, именно мой ответ дал Дине повод обратить внимание родителей на то, о чем они пока не думали. Папа видел во мне хорошего помощника, не лишенного сообразительности и вполне подготовленного для любой работы. Мама радовалась, что я здоров и беспокоилась только о сохранении и укреплении здоровья. Мое образование не обсуждалось и не беспокоило их. Озабочена сложившимся положением была только Дина. Я сначала не придал значения тому, что с первого дня она стала вникать в мои занятия, выяснять мои интересы, увлечения. После моих простодушных ответов на ее вопросы, мое будущее стало ее главной заботой. Дина считала и убедила всех, что мне нужно напряженно учиться и получить среднее или неполное среднее образование. В Рогачике было две церковно-приходских школы-четырехлетки и одна школа-семилетка. Одна из двух приходских школ находилась недалеко от нашего дома и было решено, что Дина и я немедленно пойдем туда на разведку.

Как раз начались рождественские каникулы. Заведующим и единственным преподавателем в этой школе был Иван Кузьмич Шамрик, внешне типичный крестьянин примерно лет тридцати пяти: широкое лицо с бородкой и усами, зачесанные на пробор прямые волосы, плотный. Принял он нас без показной приветливости, по-деловому, в классе. Дина объяснила, что я прервал обучение в третьей группе почти два года назад и требуется за один семестр подготовить меня к экзамену для поступления в пятую группу семилетки. Шамрика не ошарашили такие планы, тем более, что высказаны они были в деликатно-вопросительной форме. Он начал с того, что принес стопку книжек, в том числе и задачник Верещагина, и устроил мне очень основательный экзамен. Начал он с проверки моего умения читать, пересказывать прочитанное и писать. Затем я решил три задачи и в уме по его заданию делил и умножал двухзначные числа. Далее он открывал определенные страницы географии Григорьева и еще какие-то книги и спрашивал, какие климатические зоны изображены на картинках. Мне экзамен показался очень интересной беседой, я не испытывал страха, чувствовал себя свободно и был увлечен беседой. Иван Кузьмич не давал оценок моим ответам, что также придавало нашему общению характер беседы, а не экзамена. Шамрик проверял не только мои знания, но и возможность их накапливать. Когда он увидел, что после двухчасовой беседы мой интерес не погас, у него даже появилась улыбка.

В общем, Дина договорилась, что Иван Кузьмич за просто символическую плату берется меня подготовить в объеме программы четвертой группы. Он высказал уверенность, что осенью 1924 года я смогу поступить в пятую группу семилетки. Как и всем ученикам, мне было велено приходить после каникул каждый день к восьми часам утра.

 Все четыре группы размещались в одном большом классе. В нем стояло восемь рядов парт по шесть в каждом ряду. На каждую группу приходилось два ряда парт. В первых трех группах были одна-две девочки, а в четвертой — только парни. Все они были старше меня.

Иван Кузьмич по заведенному порядку обучал одновременно всех, но каждая группа, выполняя свое задание, не мешала другой. Больше всего времени учитель уделял первой группе, меньше — четвертой, которая преимущественно самостоятельно выполняла задания. Третья и четвертая группы ежедневно задерживались на дополнительный урок. В группах все время работали, что создавало определенный шумовой фон, к которому ученики привыкли, а учитель с ним мирился. Несколько отвлекали объяснения, которые изредка приходилось делать учителю громко, и лаконично, а также устные ответы учеников. Вероятно, именно совместное обучение всех групп вынудило Шамрика основное внимание уделять самостоятельному изучению учениками учебников. Такой метод давал преимущество более сообразительным и добросовестным.

Перед каждой группой стоял небольшой стол, на котором лежал журнал посещаемости и успеваемости. Была система наказаний за проступки в зависимости от их серьезности: стояние в углу, стояние в углу на коленях и стояние на коленях на полу, где был рассыпан горох. Наказания также различались по продолжительности их отбывания..

Я не уверен, что Ивану Кузьмичу приходилось использовать наказания в воспитательных целях до моего прихода в четвертую группу, тем более, что уже в 1921 году, как я знал, всякие наказания были запрещены. И все же в первый день моего появления в школу Шамрику пришлось прибегнуть к наказанию в самой суровой форме.

В этой группе было два парня-переростка на полголовы выше меня. Они были самыми отстающими и отсиживали в каждой группе по два года. Я пришел на учебу без каких-либо претензий на лидерство и с самыми миролюбивыми намерениями. Я не забыл своего прошлого, на что обратила мое внимание Дина, заметив, как я вырос и окреп за два года. К тому же мои товарищеские отношения с друзьями располагали меня к миролюбию.

Все приходили в школу задолго до занятий, так и я поступал с первого дня. Ни у кого не было часов, и занятия начинались Шамриком по его усмотрению, отнюдь не в одно и тоже время каждый день. До начала занятий ученики обычно, если погода позволяла, развлекались во дворе. Мой первый приход не остался незамеченным, хотя внешне я ничем не отличался от других. На мне был еще не потерявший белизны нагольный тулуп из овчины, меховая шапка-ушанка из серой овчины и хорошие яловые сапоги. Психологически я был готов к любому приему и меньше всего — к приятельскому. Среди подавляющего числа рогачан отношение к евреям по предубеждению не было дружественным и легко становилось враждебным при малейшем не поводе. А я был во всей школе единственный еврей.

Первыми начали приставать переростки. Еще до начала занятий они проявили свое внимание тем, что объявили о появлении в школе жидка. В их словарном запасе нашлись достаточно оскорбительные формулировки и даже «стихи»:

Я жидочек смирненький,

Не худенький, не жирненький.

В начале я не раздражался, проявил выдержку и надеялся, что они отстанут, не добившись ответной реакции. Мы разместились по своим местам, Шамрик объявил, что я буду учиться в четвертой группе, но никаких предупреждений в отношении моего приема обществом не сделал. Вероятно, он не предполагал, что по отношению ко мне может проявляться враждебность. Мне же стало ясно, что, если я решительно не отвечу на приставание лидеров, мне прохода не будет. К ним обязательно затем присоединяться остальные и меня замучают своими приставаниями. С такими размышлениями я вышел из класса на перемену. События развернулись очень быстро, оба переростка, сговорившись, решили поиздеваться надо мной не только словесно, но и действием. Они как бы зажали меня с двух сторон и один толкнул меня на другого, а тот — обратно. Я едва не упал, но тут же воспользовался их беспечной уверенностью в своем превосходстве. Я изловчился и со всех сил ударил его ногой в пах и кулаком в нос одного, затем другому тут же нанес удар кулаком по физиономии, и весьма чувствительный. Первый с криком начал корчится на полу, а второй попытался на меня набросится. Ему удалось в кровь разбить мне нос, но и он оказался с разбитым носом, да еще и с синяком от глаза до уха. На этом инцидент был исчерпан, никаких взаимных угроз не последовало. Лидеры пока меня оставили в покое, а на остальных эта сцена произвела, как мне казалось, определенное и нужное впечатление. Однако вид всех троих участников инцидента позволил Шамрику заметить, что таковой имел место. Я основательно растер лицо свежим снегом, но верхняя губа предательски распухла. Мои противники тоже были разукрашены.

Я не был намерен жаловаться на то, что ко мне приставали, переросткам тоже не пристало это делать. Однако Шамрик легко догадался, судя по «последствиям», что произошла драка и попытался выяснить ее причину. Впрочем, о причине он мог легко догадаться, поэтому в дознании не проявил большой настойчивости, а обе стороны молчали, потупившись. В итоге Иван Кузьмич удовлетворился тем, что всех троих на целый урок поставил в углу на колени, да еще на рассыпанный горох. Это само по себе не очень приятно, да и перед остальными учениками стыдно. Однако я принял это наказание удовлетворенно, так как боялся, что учитель просто меня выгонит. Стоя на коленях, я соображал, что на этом приставания ко мне не закончатся и могут принять организованный характер. Рассчитывать я мог только на себя. С другой стороны, не может быть, чтобы Иван Кузьмич не понял, что не я полез в драку первым. Я мог только защищаться, жаловаться не буду, но может быть придется просить помощи у моих товарищей по улице.

В этот первый день мне было трудно сосредоточиться на уроках, и все же мне казалось, что на все вопросы, задаваемые ученикам третьей и четвертой групп я мог ответить, и задачи, предлагаемые им, были мне по силам. Менее уверенно я себя чувствовал на уроках истории России. Она изучалась по старому учебнику, который я раньше не видел. Он начинался с описания той эпохи, когда в богатую Русь пригласили для управления страной варягов.

 Когда уроки закончились, Шамрик попросил меня задержаться. Я боялся, что он начнет меня отчитывать или попросит прийти Дину, что было для меня еще менее желательным. Однако он сделал вид, как будто вообще ничего существенного не произошло и наказания не было. Может быть он полагал, что я начну жаловаться, но мне это и в голову не приходило. Получилось, что мы оба остались довольны: я тем, что он не ругается и не угрожает мне изгнанием, а он — тем, что я не жалуюсь, хотя по справедливости, он понимал, что я имею для этого основание.

Наша беседа была посвящена только учебе. Иван Кузьмич спросил, насколько мне было понятно и посильно то, чем занимались ученики третьей и четвертой групп. При этом он не ограничивался моими общими ответами, а задал также несколько вопросов. Я сказал, что труднее всего мне было разобраться в истории, тем более что учебник мне не знаком. Шамрик снабдил меня необходимыми учебниками и по каждому из них определил задания на следующий день. Объем задания был большой: чтение, заучивание, решение задач и примеров. Учитель предупредил, что он не дает в таком объеме уроки на дом другим ученикам, но у меня особое положение. Спрашивать о выполнении заданий на уроках он меня не будет, для этого он каждый день или через день будет заниматься со мной после уроков. В конце он высказал надежду, что я буду добросовестно выполнять задания и спрашивать у него обо всем, что мне непонятно. Кроме того, я должен выполнять все задания учеников четвертой группы.

Я вернулся из школы к обеду. Меня расспрашивали, как прошел первый день занятий, и я подробно обо всем рассказал, не затрагивая инцидент и последовавшее наказание. Опухоль верхней губы спала, что облегчило мое положение. После обеда я с удовольствием стал работать над заданием. Вечером даже пошел погулять с Бобиком, впечатлений было очень много, и они просто клубились в голове. Обычно я засыпал, едва коснувшись подушки, а на этот раз заснул не сразу и снились мне драки, в которых у меня не было сил замахнуться и ударить противника.

Утром, когда я вышел во двор, Бобик бросился ко мне с приветственным лаем, я решил его взять с собой. Он понял мое намерение и шел сбоку. Так мы оба подошли к школе, где собралось уже много ребят. Они перебрасывались рыхлыми из-за рассыпчатости снега снежками. Я погладил Бобика и отправил его домой, что он выполнил послушно, но неохотно, а сам присоединился к одной из воюющих сторон без особого выбора. Оказалось, что оба лидера были в противоположном лагере. Я не сразу это обнаружил, а потом даже обрадовался. Я снял рукавицы и, согревая снег руками, стал скатывать плотные снежки, которые можно было далеко и метко бросать. Некоторые последовали моему совету, что дало нам ощутимое преимущество. Мои вчерашние противники преимущественно целились в меня и бросали не только снежки, но и льдинки. Я стал поступать также, однако все обошлось без нежелательных последствий. Разогревшиеся и раскрасневшиеся мы вошли в класс и расселись по местам. Мне казалось, что какой-то барьер в моих отношениях с соучениками преодолен, и я не ошибся.

Уже на следующей перемене я почувствовал вполне нормальное отношение ко мне большинства ребят. У нас начались какие-то разговоры, обсуждения самых разных тем: о друзьях, о местах катания на санках, о лошадях, о собаках. Бобик, который теперь каждый день провожал меня в школу, стал предметом всеобщего внимания. Вел он себя безукоризненно и с большим достоинством. Он не позволял себя гладить, предупреждая рычанием, но не кусался. Я рассказал, как он научился отбиваться от своры чужих собак, однако подходящего партнера не находилось. В общем, через однократный мордобой я вошел в общество чужой школы, где был единственным евреем. Без особых усилий с моей стороны я постепенно стал занимать все более лидирующее положение, отодвинув на второй план прежних заводил.

Без желания кого-либо унизить, а просто обстоятельствам я экспромтом формулировал клички. Они быстро приживались, и ребята, которым они доставались, не обижались, и с удовольствием их принимали. Вероятно, это объяснялось тем, что использовались имена былинных героев, царей, князей, и они отражали определенные черты внешности или характера. Получили клички и бывшие лидеры. За умелое присвоение кличек я тоже получил свою — «Поп».

Уже после первой проверки полученных мною заданий, Шамрик, оставшись довольным, стал их увеличивать по объему. Меня это увлекало, так как теперь задания включали изложения, сочинения, чтение литературы по географии и истории. Я втянулся в учебу и ничто не мешало мне заниматься с удовольствием.

 Дома все шло своим чередом, но не обходилось без волнений. Дина разместилась в бывшем кабинете, ей нравилась эта комната, удобная и изолированная. Своей работой она была довольна, кроме того, она руководила драматическим кружком при клубе, который был организован по ее инициативе. Руководство клуба поддерживало начинание, а ей это доставляло удовольствие. Дина считала, что среди молодежи много одаренных певцов, актеров, танцоров, но с ними надо работать. Пьесы, которые Дина стала с ними разучивать, а точнее сцены из пьес, иногда были массовыми, с участием хора и танцоров. К работе кружка приобщились также Хая и Рахиль.

Папа и Саша преимущественно занимались извозом. Они приобрели еще одни сани в расчете на кобылицу. Практически еженедельно отцу с Сашей приходилось выезжать с грузом, чаще всего в Никополь, но во второй половине января Саше пришлось ехать в Мелитополь. Один местный спекулянт уговорил Сашу привести из Мелитополя более тонны сельдей. Зима стояла морозная и снежная, решили, что даже если и наступит оттепель, то за три-четыре дня в январе она не сможет согнать снег и развалить дорогу. Нашелся груз до Мелитополя, так что поездка должна была быть выгодной. В общем, загрузившись, Саша на наших добрых конях отбыл в Мелитополь. До Веселого он добрался без помех, заночевал, а с вечера разыгралась буря, и ее пришлось пережидать трое суток. После вьюги, как раз в дни кончины и похорон Ленина, ударили тридцатиградусные морозы. Саша предусмотрительно задержался в Веселом еще на сутки в надежде, что дорога хотя бы немного установится. Вместо намеченных трех-четырех дней поездка заняла 8 дней. Естественно, что все переволновались.

В это время папа дважды успел побывать в Никополе на кобылицах, один раз до вьюги, другой — после. Он рассказывал, что намело очень много снега, и морозы были небывалой силы. В порядке поощрения за трудную, но удачную поездку, Саша получил бочонок керченских сельдей и дюжину огромных заломов.

В общем, жизнь шла в труде и заботах, ожиданиях и надеждах. Я почти оторвался от хозяйственных дел. Изредка я занимался чисткой конюшни и помощью в уходе за лошадьми. Еще реже мне удавалось встречаться с товарищами и бывать в клубе.

Смерть Ленина оставила сильное впечатление. Из-за отсутствия радио и средств оповещения в селе узнали о смерти Ленина только через сутки. На базарной площади около народного дома собралось небывалое количество народа. Все шли по доброй воле, по зову сердца. Состоялся митинг, люди стояли с непокрытыми головами несмотря на сильный мороз, и рогачане застыли на площади. В мерзлой земле была выкопана могила, в которую опустили портрет Ленина, произвели оружейный салют и пропели «Интернационал». Далее было объявлено, что на месте могилы будет установлен памятник. Люди цепочкой обходили могилу и бросали в нее горсть земли. На образовавшемся холмике была установлена пирамида, покрытая кумачом, на которой было написано, что здесь будет установлен памятник «Великому и любимому В.И.Ленину».

Рядом с клубом открыли киоск, в котором преимущественно продавали книги и брошюры Ленина и книги о нем, а также его портреты разной величины. Жители их охотно покупали и развешивали у себя дома. У нас дома тоже висел портрет Ленина, и я захотел попробовать срисовать его. В столовой у нас висело две географических карты на полотняной основе — карта Российской империи и карта мира. Края этих карт я постепенно покрыл разными вариантами изображений Ленина.

Февраль был умеренно морозным, но снега еще прибавилось. Папа и Саша все время были в разъездах. Выпала редкая возможность устойчивого зимнего проезда в Никополь. Ожидался большой паводок и длительный перерыв в извозе, возможно, до середины апреля. Поэтому все, кому было необходимо, спешили использовать возможности для перевозок, пока сохранялась накатанная санная дорога и надежный переезд через Днепр. Папа ездил на кобылицах и с удовлетворением отмечал, что с каждым рейсом они становятся все более ходкими и надежными. Кормили лошадей хорошо, поэтому несмотря на зимние разъезды с грузом, упитанность лошадей была хорошей. На всех лошадях имелись попоны, их всегда брали в дорогу, поэтому и кони, и кобылицы имели такой вид, как будто только что закончили линьку.

Весь январь и февраль я хоть на часок выбегал покататься на санках с кручи, где встречался с друзьями.

К концу февраля все дольше сияло солнце, а с конца февраля установилась оттепель без ночных заморозков. С начала марта появились протечки талых вод балка начала заполняться водой. Примерно с неделю по склонам всех улиц, идущих к балке, текли потоки мутной и шумной воды. Все разъезды даже внутри села прекратились. Когда снег сошел, началась подготовка к весенним полевым работам.

Наш переезд в Крым мог состояться не ранее осени, а вероятнее всего — весной будущего года. Поэтому было решено использовать подготовленную с осени землю под баштан, подсолнух и кукурузу. Предстояло использовать и огород, чтобы иметь свой картофель, лук, помидоры. Имевшиеся запасы зерна все же удалось выгодно продать, большая часть его ушла на приготовление кондитерские изделия.

В начале апреля довольно быстро справились с огородом, а во второй половине апреля папа и Саша, на этот раз без меня, выехали на посадку кукурузы, подсолнуха и баштана. Когда они вернулись, то жаловались, что на посеве пшеницы есть много плешин, выеденных зимой мышами, на которых валяются их большие гнезда, которые они зимой устраивали прямо на почве, и нет уверенности, что потравы не продолжатся. В общем, виды на урожай озимых были плохие, хорошо, если наберется 50 пудов с десятины.

В конце марта и у моего учителя началась полевая страда. При школе был довольно большой двор, почти вся его площадь использовалась под огород. У Ивана Кузьмича была жена и трое детей. Старший сын учился во второй группе. Вероятно, его заработная плата не могла обеспечить существование семьи, и огород был важным подспорьем для нее. Кроме того, у него была корова, свинья с поросятами и к пасхе выкармливался кабан. Я думаю, что основная часть его зарплаты уходила на корма для скота.

Работа на огороде и по хозяйству отвлекала Ивана Кузьмича от занятий в школе. При всей мудрости организации учебы четырех групп в одном помещении, в марте, и особенно в апреле ему приходилось ежедневно на два-три урока оставлять всех учеников без присмотра. И Иван Кузьмич надумал меня сделать своим помощником. Утром он каждой группе давал задания на день. Далее при всех он поручал мне следить за работой групп, отвечать на вопросы и определять правильность решений примеров и задач. В конце учебного дня он заходил в класс и бегло проверял выполнение заданий, преимущественно третьей и четвертой групп. Выполнения заданий первой и второй группой оценивалась мною.

Во всех группах авторитет Ивана Кузьмича был очень высок, и никто не допускал возможности уклониться от выполнения его указаний. Именно поэтому назначение меня его помощником было воспринято всерьез. Это облегчило мое положение. Естественно, я старался все делать так, как велел учитель. Вопросы ко мне возникали у учеников всех групп, они были существенными, непустыми. В большинстве случаев я на вопросы отвечал, иногда обращаясь к учебникам, а чаще — по памяти. Вопросы для меня непосильные, я передавал Ивану Кузьмичу и уже он отвечал на них. В общем, во всех группах устанавливалась хорошая рабочая обстановка. Я думаю, что меня не рассматривали как надсмотрщика, а видели во мне именно помощника учителя.

Время шло быстро. Настал май, учеба в школе закончилась. Дина посетила Ивана Кузьмича и сердечно поблагодарила его. Он без лишних похвал заверил, что я выдержу экзамен в пятую группу и буду не последним учеником. Никаких заданий на лето он мне не дал. Я покидал школу с сожалением не только из благодарности к Ивану Кузьмичу, к которому я привык, но я сблизился с ребятами, и мне было здесь хорошо и интересно.

Через день мы с Диной пошли в семилетку. Она находилась рядом с синагогой, вблизи клуба в небольшом двухэтажном деревянном здании. Канцелярия и учительская помещались в двух небольших смежных комнатах на первом этаже. Нас встретил заведующий и отличался он от Шамрика явно некрестьянским видом. Лицо у него было бритое, выделялись небольшие черные усы и бородка, он носил пенсне. Чем-то отдаленно он напоминал Чехова, портрет которого я видел.

Заведующий записал в какую-то тетрадь данные обо мне. Не утруждая нас и себя расспросами, он попросил меня прийти на следующий день к девяти часам утра для сдачи экзамена.

На следующее утро я пришел раньше назначенного времени. Уже пришли несколько мальчиков и девочек, которые, как и я, собирались сдавать экзамены для поступления в пятую группу. Среди них было трое моих соучеников из школы Шамрика. Мы теперь встретились очень дружественно.

Экзамены начались после девяти часов не сразу. Нас ввели в маленький довольно плохо освещенный класс и усадили за парты. Это здание строил когда-то крупный торговец мануфактурой Корабельников для своей семьи, а не для школы, однако другого подходящего помещения для школы-семилетки в селе не нашлось, пришлось не столько приспосабливать здание, сколько приспосабливаться к имеющимся условиям. Все классные комнаты оказались маленькими, а некоторые — недостаточно освещенными.

Первым предметом на экзамене был русский письменный. Нам раздали листы бумаги, в углу мы написали свои имя и фамилию. Затем нам продиктовали десять предложений. Далее нам показали иллюстрацию к стихотворению Пушкина о вещем Олеге, где Олег прощается со своим любимым конем. Нужно было написать, что изображено на картинке, что мы знаем об Олеге и его судьбе. Я с большим удовольствием написал все, что считал нужным, в том числе и о том, что от судьбы нельзя уйти, но она, как говорил дед Шмыгло, не должна человека лишать воли.

Проверялись наши знания по арифметике, нужно было решить задачу и примеры. Затем каждому было дано по два вопроса по природоведению и географии. Под конец, а экзамены продолжались почти до обеда, нас всех собрали. Пришел заведующий и все экзаменаторы. Нам объявили, что все выдержали экзамены и зачислены в пятую группу. Занятия начинались 10-го или 15-го сентября, не позднее 9-го сентября нужно было явиться в школу и все разузнать. Заведующий и экзаменатор по русскому языку попросили меня остаться. Он спросил меня, кто такой дед Шмыгло. Я ответил, что он церковный сторож, полный Георгиевский кавалер. Он как-то загадочно улыбнулся, точно уличая меня в чем-то. Я спросил: «А что, разве он не прав? Я тоже так думаю». Он еще шире улыбнулся и даже махнул почему-то рукой. «Очень даже прав, и Александр Сергеевич так думал. А ты видно фантазер». Я не мог понять —это укор или похвала. Одно мне было ясно: меня приняли в пятую группу, а дед Шмыгло прав в своих суждениях.

В детстве каждый день, каждая неделя, а тем более сезон, продолжался очень долго. Потом, когда мы взрослеем, и далее, когда становимся старыми, время летит с возрастающим ускорением. Для меня началось длинное, полное интереснейших впечатлений лето 1924 год.

Первое, с чего началась моя деятельность, было приготовления топлива из накопившегося за год навоза. В южных районах Украины и в Крыму навоз обычно не использовался для удобрения полей, а шел на приготовление топлива. В течение всего года вычищая конюшню, иногда даже по два раза в день, навоз укладывали в стог. Внутри такого стога происходит сильное самосогревание, и он все время выделяет пар. Аккуратность такого стога отражает порядок в хозяйстве, поэтому в каждом дворе стога всегда старались содержать в порядке. У нас в доме это была моя обязанность, папа и Саша редко его подправляли.

В мае накопившийся навоз разбрасывают по току сплошным слоем, затем гоняют по нему лошадей, которые перемешивают и утаптывают его. Эта процедура занимала у пары лошадей более часа. В таком виде он подсыхает 3-6 дней, а затем острой лопатой нарезают кирпичи примерно 30 на 40 сантиметров и укладывают, ставя на ребро елочкой, и оставляют для дальнейшего просушивания и хранения. Они являлись удобным и высококалорийным топливом. Я помогал в разбрасывании навоза, ездил на кобылицах во время утаптывания, занимался раскладкой кирпичей в пирамидки.

К 1924 году НЭП раскрепостил инициативу людей полностью. В В.Рогачике открылись новые магазины, а по воскресеньям собирались огромные базары, на которые съезжались крестьяне и ремесленники с продуктами и изделиями на продажу. На базары приезжали скупщики этих товаров, особенно из Никополя. Мама и папа утверждали, что до революции в Рогачике не было столько магазинов и не собирались такие большие базары. За многие годы войны и разрухи люди обносились, их хозяйства обветшали, что определяло небывалый спрос на все. Это привело к тому, что увеличились потребности в перевозках людей и грузов, а возможности изменились мало. Подавляющее большинство крестьян неохотно соглашались на перевозку по найму, так как к этому не были приспособлены ни лошади, ни брички, да и психология землевладельца. Зажиточные хозяйства и не нуждались в этом. Имея добрых коней, хозяин охотно их впрягает в повозку и выезжает на базар, чтобы покрасоваться там своей женой и достатком перед односельчанами. Большинство слабых и средних хозяйств были озабочены только тем, чтобы справиться с полевыми работами со своей тягловой силой. Видимо поэтому мы были очень востребованы. Все знали, что у нас есть возможность их выручить и от клиентов не было отбоя. Были плановые, заранее зафрактованные перевозки по субботам и воскресеньям и были спонтанные заказы в Никополь и Мелитополь. Плановые субботние и воскресные поездки теперь полностью доверялись мне. Обычно использовали коней, а иногда в субботу я впрягал кобылиц. Случалось, что в субботу приходилось выезжать ночью, так как с грузом требовалось поспеть к первой переправе, чтобы доставить его в Никополь. Со второй переправой надо было успеть в Каменку и уж только там кормить лошадей перед возвращением домой с пассажирами. Часто в середине недели приходилось ездить в Никополь сразу двумя бричками, в таком случае Саша ехал на конях, а я — на кобылах. Ночью мы выезжали из дома, чтобы попасть в Каменку к первому парому, а вернуться с последним.

На прополку баштана наши уезжали на кобылицах, а коней на неделю оставляли в моем распоряжении. За это время я успевал сделать две поездки к переправе и один раз съездить в Никополь. В Мелитополь ездил Саша на кобылицах, так как рейс с пассажирами к переправе считался самым трудным и его выполняли на конях. Дорога к переправе и даже в Никополь была мне знакома до мельчайших подробностей, спуски, подъемы, повороты. Первое время внимание уделялось лошадям, кони шли легко, уверенно и очень красиво. Шаг и рысь, казалось, их бодрят, доставляют им радость ощущения своей силы и красоты.

В селе оседло жила одна цыганская семья Дербижа. У него было 16 красивых дочерей и один сын Данило. Сам он был невысокий, худощавый, жилистый, весь прокуренный и прокопченный табачным и кузнечным дымом. Ему было уже за пятьдесят, дети подросли, Данило стал его помощником. Теперь ежегодно одна из дочерей выходила замуж, и в село приезжало на неделю огромное количество цыган. Обычно такие торжества проходили в конце лета и таборы размещались по берегам центральной балки. Приезд цыган обязательно сопровождался мелким воровством птицы и огородной продукции, а иногда и угоном лошадей. У крестьян повышалась бдительность, и на весь период свадебных торжеств все заковывали лошадей и запирали конюшни. Несмотря на эти неприятности, все с большим уважением относились к Дербижу, как к кузнецу «с большой буквы» и замечательному бескорыстному человеку. Он мог выковать буквально все что угодно и наилучшим образом. Других кузнецов в селе не было, и Дербиж безотказно делал все и не назначал цену за работу, а только просил, если требовалось, подсобить ему или Даниле, поработав тяжелым молотом. Платили ему всегда от души, деньгами, если они имели стоимость, или продуктами. По его просьбе ему привозили металл и уголь.

Дербиж очень тонко разбирался в том, что требовалось для ухода за лошадьми и для их выездки. Если конь захромал, то ли гвоздь вонзился, то ли неправильно разрослись копыта, все шли к Дербижу, и он неизменно помогал. У Дербижа был особый дар подковывать лошадей. Он всегда считал, что подкова нужна не только, чтобы у коня ноги не разъезжались на скользкой дороге, но, и чтобы помочь ему отработать ход. Он уверял, что только за счет правильного подбора формы и тяжести подковы можно сделать доброго коня рысаком или иноходцем, полностью раскрыть его способности.

Очень часто Дербиж, ознакомившись с жалобами на лошадь и попросив Данилу проехать на лошади верхом шагом и рысью, выносил совершенно неожиданное решение, что лошадь надо подковать на передние ноги или даже на все четыре ноги, иногда даже неожиданно рекомендовал на одну ногу более тяжелую подкову, чем на другую. Он сам подгонял и набивал подковы, если не было фабричных. А потом хозяин через неделю приезжал со щедрым подарком кузнецу.

Мы пригнали к Дебрижу всех четырех лошадей, так как папа заметил, что подковы чуть ослабли. Папа и Дебриж были знакомы еще с дореволюционных времен. Кони ему очень понравился, он считал, что менять подковы не нужно. Кобылиц он обследовал очень внимательно. Дебриж предложил подковать до осени только передние ноги легкими подковами без шипов.

После подковки с каждым рейсом у кобылиц стал улучшаться ход и весь их облик в движении. Теперь рысь становилась у них легкой и красивой, доставляя им самим радость. Повысилась их надежность, что легко было оценить в непогоду, под проливным дождем.

Далее все шло по сложившемуся порядку. На три дня выехали в поле, чтобы скосить пшеницу и прополоть подсолнечник и кукурузу. Урожай оказался в половину меньше прошлогоднего. Свезли его за неделю, еще неделю использовали для перевозок по найму. Потом обмолотили, получив 115 пудов зерна.

Баштан получился хороший, за арбузами и дынями приходилось ездить по два раза в неделю. Уборка шла без меня, так как я с 10-го сентября начал обучение в пятой группе. Посев озимой пшеницы и подготовку земли мы решили не проводить, так как от Шапиро из Джанкоя было получено письмо. Саше следовало прибыть к концу октября и приступить к организации работы созданного товарищества по совместной обработке земли. Необходимые правительственные постановления приняты и теперь необходимо оформить получение всех видов материальной помощи от Джойнта.

Было решено, что Саша с папой поедут, как в прошлом году, загрузившись горшками. Кобылиц с упряжью и бричкой легко и удачно продали немцу-колонисту. Его соблазнил не только их внешний вид и теперь уже полностью соответствующие ему ходовые качества, но и то, что их случали с породистым Арденом из ветлечебницы, о чем имелись соответствующие документы. Хотя я знал, что папа с Сашей в Крыму продадут коней, которые мне очень полюбились, но расставаться с кобылицами мне было труднее. Кони нам достались выезженными, и мы ничего не добавили к их качествам. В улучшение кобылиц было вложено много сил и души, работа с ними была радостью непосредственного сопричастия к их успехам.

Остались у нас только Марфа и Мурка, которая должна была зимой первый раз отелиться. Правда, предстояло высушить початки кукурузы, а их набралось более 300 пудов, остались еще нереализованные намолоченная пшеница и 8 мешков подсолнуха.

До недавнего времени местные власти мирились с тем, что мы занимали такой роскошный дом в центре села. По мере укрепления власти быстро росло число учреждений, определяющих ее функционирование, и требовались помещения для их размещения. Возникли претензии на наш дом, хотя по договоренности он был отдан в наше распоряжение без указания сроков его освобождения. Оспаривать право власти бесполезно, и мы это знали, однако нам повезло. Кабинет и гостиную в нашем доме намечалось использовать под женскую консультацию, а остальную часть — под жилье доктора и его семьи. Такого медицинского учреждения в нашем селе еще не было. Пока не было никаких данных о том, когда найдется врач, согласившийся переехать в В. Рогачик для работы. Поэтому к обоюдному удовольствию договорились с райисполкомом, что кабинет и гостиную мы освободим не позднее февраля 1925 года, а весь дом — к концу мая. Таким образом определились сроки нашего проживания в доме и в В. Рогачике. Это знали и папа с Сашей, уезжая в Крым.

Моя учеба началась без осложнений. Было две пятых группы — «А» и «Б», я попал в группу «Б». Там же были два моих соученика по школе Шамрика: Григорий Панченко и Филипп Плющ. Панченко был успевающим учеником, подвижный, активный и дружелюбный. Плющ был рослым, рыхлым, с розовым лицом и невыразительными глазами. В нашей группе было 24 человека, из них 10 девочек. Среди них была одна еврейка, дочь спекулянта, и одна русская девочка, которая была старше всех и одевалась как взрослая. Среди парней я был единственным евреем, самым младшим по возрасту и средним по росту. В группе «А» не было евреев, мои приятели в школу не пошли. Гриша и не собирался, а Женя продолжил свое обучение дома, о чем я искренне сожалел.

В самом обучении было много нового. Прежде всего, каждый предмет или группу предметов преподавал один учитель. Появились новые предметы: геометрия, физика, алгебра, немецкий и украинский языки. Историю мы стали изучать по тоненькому учебнику без переплета, где описывалась жизнь патрициев, плебеев и рабов в Древнем Риме. Я до сих пор не могу понять, почему обучение началось именно с этой темы. Вероятно, именно этот учебник был допущен для обучения в школе, а другие еще не были подготовлены. Такое же положение складывалось и с другими предметами. И все же выполнялась программа обучения и формирования мировоззрения учеников. Она прежде всего была направлена на выработку классового подхода к оценке событий и взаимоотношений людей. Нас готовили к пониманию значения Октябрьской Революции как величайшей победы добра над злом.

В дополнении к материалам учебника на занятиях по истории в группе на занятиях читали о восстании гладиаторов во главе со Спартаком. И наши юные души, конечно, воспламенялись симпатиями к восставшим и ненавистью к патрициям. На уроках русского языка и литературы мы занимались чистописанием, грамматикой и читали «Хижину дяди Тома», что опять вызывало симпатии к рабам и ненависть к рабовладельцам. Решая задачи, мы узнавали, сколько зарабатывали фабриканты, эксплуатируя рабочих. Изменилось изучение географии, теперь мы изучали материки, океаны, моря, заливы, крупнейшие озера. Мы читали о путешествиях, нравах жителей различных континентов. Часто учителя сами читали на уроках, так как не было достаточного количества книг для всех учеников. Затем мы пересказывали содержание и отвечали на вопросы. Большое внимание уделялось умению найти и показать на карте материки, моря, границы и т.д. Для этого требовались зрительная память и ориентация, особенно если учишь по одной карте, а показывать надо на другой. Наконец, мы начали изучать политическую географию, разбирались с границами государств, их колоний, нужно было запомнить название столиц и показать их на карте.

Совершенно новые впечатления начали раскрывать изучение геометрии и алгебры, а затем и физики. Я попал в новый мир представлений, расширяющий воображение. Я чувствовал себя открывателем нового. В итоге все для меня стало интересным и увлекательным, расширялись горизонты познания, формировались новые понятия и представления.

 Среди преподавателей были интересные люди неожиданно приобщившиеся к педагогической деятельности, но были и очень опытные учителя. Всем им приходилось работать, когда еще не сложились программы обучения, отсутствовали новые учебники, а старые были уже запрещены. Приходилось проявлять творческую инициативу, пока еще не сдерживаемую инспекторским надзором.

Естествознание и природоведение преподавал отрекшийся от сана за год до этого священник — Сидор Трофимович Рождественский. Математику, геометрию и физику преподавала Клавдия Сергеевна Солдатова, жена секретаря райкома партии, доклады которого я много раз слушал в клубе и народном доме. Все считали, что Клавдия Сергеевна окончила университет в Киеве, активно участвовала в гражданской войне. Она была молодая, высокая, стройная брюнетка с коротко подстриженными волосами. Говорила она громко, объясняя новый материал стремилась развить у нас логику мышления. Клавдия Сергеевна утверждала, что каждая отрасль знаний опирается на абсолютные истины — аксиомы. Все развитие знаний строится на выявлении новых положений, но обязательно с использованием уже известных.

Преподавателем русского языка истории была пожилая невысокая, хрупкого сложения женщина с мягкими манерами и мелодичным московским выговором — Серафима Игнатьевна. Она окончила московский университет и попала в наше село случайно, со своим мужем Ершовым, который заведовал госстрахом, где работала наша Дина. Серафима Игнатьевна старалась нам внушить, что правила грамматики и синтаксиса нужно знать так, как мы знаем буквы алфавита. Их надо не заучивать, а понять место каждого правила в формировании слов и предложений, помнить, что язык преобразуется, и в прошлом веке говорили и писали не так, как сейчас. В последние годы и алфавит претерпел изменения, и словообразование, поэтому в основе знаний должно находиться не заучивание, а понимание того, что изучаешь. В идеологическом плане у Серафимы Игнатьевны превалировали революционные идеи, на которых она воспитывалась в студенческие годы.

Преподавателем украинского языка был Гаврило Фомич Шпак — ширококостный, широколистный, усатый и черноглазый, прямо запорожский казак. Он считал себя потомком запорожцев, носил вышитую крестом косоворотку. Гаврило Фомич прекрасно пел басом, поэтому на митингах, торжественных собраниях, общественных похоронах, где пел хор, по традиции распорядитель обращался: «Ну, Фомич, запевай!» Он одинаково хорошо пел «Интернационал», «Смело, товарищи, в ногу» и другие песни на русском языке. Однако с эстрады соло или в руководимом им кружке, он исполнял только песни и романсы, и только на украинском.

На уроках украинского языка он не произносил ни единого слова по-русски. Нас это не смущало, так как все мы свободно говорили на украинском. Изучение языка мы начали с алфавита и правописания, но основное внимание Гаврило Фомич уделял демонстрации выразительности украинского языка, его богатства, музыкальности и образности. Гаврило Фомич очень любил стихи Пушкина, а еще более — Шевченко. Эту любовь к стихам он прививал и нам, одновременно он вскрывал и социальную направленность стихов Кобзаря.

Немецкий язык преподавал уже одряхлевший, невысокий и слабосильный немец Яков Фридрихович Штольц. Свой язык он знал хорошо и был, вероятно, образованным человеком. Его уроки были интересными, так как он рассказывал много анекдотических ситуациях, возникающих при незнании языка. Говорил он на уроках только по-русски, так что немецкий мы познавали довольно медленно. Мы изучали алфавит, учились читать и писать, запоминали отдельные слова. Мне это давалось довольно легко из-за общности многих корней в немецком и идише.

У нас не было любимых и не любимых учителей. Может быть, где-то в глубине нашего еще не проявившегося сознания каждый педагог заслуживал нашего уважения. Якова Фридриховича мы почитали как самого старого учителя, в нас еще не было истреблено воспитанное в семье уважение к старшим и старости вообще.

Мне очень нравилось учиться, меня всегда волновали проблемы добра и зла, коварства и справедливости, однако я их понимал в чисто бытовом плане. Сейчас мне открылась возможность увидеть классовую предопределенность носителей добра и зла, правды и лжи или коварства. В этой трактовке зло и добро могут рассматриваться как классовые начала: эксплуататоры — это всегда носители зла, а эксплуатируемые — защитники и носители добра уже в силу их классового положения. В этой борьбе защитникам добра допустимо использование коварства и зла против классовых врагов, носителей этих социальных пороков, во имя победы справедливости и добра в масштабе всего класса эксплуатируемых. Следовательно, зло и коварство Спартаку и дяде Тому можно и нужно прощать, так как они направлены против главных и постоянных носителей зла, которые живут только для своего наслаждения и не могут приносить добра людям. Все эксплуататоры живут и процветают за счет своего коварства, лжи и способности причинять зло создателям всех благ на Земле, исконным носителям добра и справедливости. Такой радикализм привел меня к пониманию Октябрьской революции со всеми ее трагедиями, голодом, эпидемиями как борьбу и победу носителей добра и справедливости над злом и коварством. Я считал, что целью честного и смелого человека должно быть активное участие в борьбе за победу и утверждение ее идеалов на Земле. У меня в единый комплекс понятий слилось то, что я изучал в школе и то, что воспринял из докладов, которые слушал в клубе.

В моем сознании возникали вопросы, на которые я не всегда находил ответы. Так, папа, мама и Саша были лишенцами. Дина, работая в Харькове, не считалась лишенкой. Наша семья попала в класс носителей зла и коварства, однако я хорошо знал, что папа, мама и Саша были тружениками и всегда старались делать людям добро. Зла и невзгод мы испытали очень много, так что это — частная несправедливость в принципе справедливого класса или вообще мои понятия о сущности справедливости не верны. Далее, все торговцы, которые в равной степени называются спекулянтами, тоже лишенцы. Но ведь они, занимаясь торговлей, вкладывают в нее свой труд и приносят пользу людям, государству. Почему же за этот труд они отчуждаются от общества? Я знал, что многие лишенцы ни в прошлом, ни в настоящем не избавились от нужды. Они жили скромнее многих рядовых служащих, не говоря уже о более обеспеченных руководящих работниках района. Семья Феди Павлова, отец которого занимался торговлей, тоже лишенцы, жила бедно, не лучше семьи Феди Седина, отец которого был сапожником и не лишался права выбирать депутатов. Все эти размышления, как цепи на ногах, тормозили мое продвижение по дороге идеальных представлений. Реальная жизнь всегда очищает фантазию от иллюзий. Я не мог обратиться к кому-либо со своими вопросами. Мне было понятно, насколько они сложны и деликатны, и я боялся получения упрощенных ответов. Вместе с формированием понимания классовой сущности добра и зла, тяжелым грузом для моей психики повисали все новые невыясненные вопросы. Далее я привык к тому, что, вероятно, не на все вопросы вообще можно и нужно найти ответы, хотя они и возникают в сознании. Я успокаивал свою совесть, что такова жизнь, но ловил себя и на том, что так просто легче жить.

После смерти Ленина открылись широкие возможности для вступления в партию большевиков и в коммунистический союз молодежи — комсомол. Мне очень хотелось стать комсомольцем, но я был уверен, что не могу рассчитывать на прием из-за того, что не дорос, а также как представитель семьи лишенцев. Однако одновременно была создана детская организация юных ленинцев. В такую организацию, которая рассматривалась как первая ступень приобщения к идеалам революции, меня бы могли принять, но в В. Рогачике она еще не была создана. И мне казалось, что процесс ее создания нужно ускорить.

В комсомоле активно работал Василь Бальченко. Я его встречал в клубе, где он участвовал в самодеятельных концертах, и рискнул обратиться к нему с вопросом, когда у нас будет организация юных ленинцев. Он не отмахнулся от вопроса, хотя никаких мер по созданию организации предпринять не мог. Однако будучи человеком активным и деятельным, он поручил мне сколотить для начала небольшую группу ребят покрепче, с которыми он лично намерен заниматься. Чем и как заниматься намерен Василь, он не сказал, а я не спросил.

В тот же вечер я встретился со своими друзьями по улице Минькой Казачком, Федором Павловым и Федором Сединым. Об организации юных ленинцев и чем она занимается, мы толком ничего не знали, однако то, что Василь предложил собрать крепких ребят, нас привлекало. На следующий день мы пришли в клуб и встретились с Василем. В клубе была подготовлена одна комната, куда он нас привел. Она была небольшая, но совершенно свободная, только в углу стояла пудовая гиря. Бальченко сказал, что здесь будет создан спортивный зал, а пока и нам можно здесь заниматься.

В начале мы занимались строевой подготовкой, ходили в ногу, делали повороты направо, налево, кругом, повороты корпуса, приседания, шаг на месте, прыжки. Затем Бальченко показал нам упражнения с гирей, затем мы пробовали выполнять эти упражнения. Василий нас всех хвалил и уверял, что постепенно мы освоим все эти упражнения. По окончании занятий, которые продолжались около часа, он предложил нам закурить, не сомневаясь, что для нас это привычно. Мы охотно приняли его угощение папиросами, и у нас установились с ним товарищеские взаимоотношения. В ходе состоявшейся беседы Василь спрашивал, чем мы занимаемся, где мы живем, что делают наши родители. Разговор был о том, что группу надо расширить, но в школе нет комсомольской организации, а из-за этого не создают пионерскую. Он обещал выяснить, как с нами поступить, а пока он просил поговорить с ребятами и пригласить желающих на следующую встречу.

Я в школе рассказал ребятам о первом занятии с Василем и о его приглашении. Некоторые проявили интерес, но встретится согласились только двое — Панченко и Сикура.

Бальченко встретил нас приветливо и повел в ту же комнату, где мы занимались прежде. Теперь кроме гири там была еще железная ось с намотанной на концах проволокой. Василь сказал, что она будет пока заменять нам штангу. Вес ее был 16 килограммов.  

Занятия мы опять начали со строевой подготовки и разминки. Затем мы делали упражнения со штангой и гирей. Каждое упражнение делалось по три раза. Конечно, не все упражнения нам удавались, но нам было интересно, и мы были уверены, что полезно. Занятия продолжались дольше, чем в первый раз и закончились перекуром и беседой. На этот раз Бальченко сказал, что организация юных ленинцев уже есть в детском доме, который находится в поместье, расположенном в 10-ти километрах от села. Чтобы поступить в эту организацию нужно изучить ее устав. Сам прием в организацию сопровождается торжественным обещанием, где излагается, что человек обязуется делать и что делать не следует. Этот текст одинаков для всех и его надо выучить, а потом неуклонно выполнять все, что в нем изложено. Василий сказал, что в ближайшее воскресенье надо сходить в детский дом и все выяснить об их организации, но сам он пойти не сможет. Пришлось взяться за это дело нам четверым. Следующее занятие было назначено на понедельник, после нашего возвращения.

Воскресенье, на которое был назначен наш поход, было теплым и солнечным днем конца октября. Мы вооружились железными прутами, которые могли понадобиться не только для защиты от собак, но и от ребят, собирающихся по воскресеньям со всей улицы. Между ребятами с разных улиц часто разыгрывались целые сраженья. Бывало, что к ним присоединялись и взрослые.

Вышли мы рано утром. Вид у нас был решительный, но не угрожающий, чтобы не провоцировать задиристых ребят. Еще более опасна неуверенность, которая может быть расценена как трусость. С учетом всех этих обстоятельств мы двинулись молча, без песен, но слаженно и уверенно. Дорога прошла без конфликтов, хотя в некоторых местах нас атаковали собаки, но мы эффективно оборонялись от них, стараясь не дразнить и не калечить. Встретившаяся нам группа ребят нашего возраста вполне миролюбиво поинтересовались, откуда и куда мы идем. Получив наши разъяснения и даже приглашения присоединиться, мы разошлись, так как идти с нами они не захотели. Весь наш путь занял около двух часов.

Когда мы пришли в детский дом, который еще называли детской колонией, ребята там развлекались во дворе спортивными играми. Мы впервые увидели настоящий полностью оборудованный спортивный городок. Чего только там не было: лестница, канаты, шесты для подъема по ним, турник, кольца, дорожки для бега, площадки для игры в волейбол и баскетбол. Мы были настолько изумлены, что, вероятно, выглядели растерянными. Несколько ребят подошли к нам скорее из любопытства, чем из дружелюбия. Когда мы объяснили причину нашего визита, они с готовностью отвели нас к заведующему.

 Он оказался коренастым сорокалетним человеком с бритой головой и черными густыми бровями, и усами. Он встретил нас приветливо, поздоровавшись с каждым за руку. О цели нашего прихода пришлось рассказывать мне. Я также рассказал о нашем желании переписать торжественное обещание, чтобы мы могли подготовиться к вступлению в организацию. Заведующий, которого звали Сергей Сергеевич, сказал, что все это похвально и нам помогут. Он пригласил преподавателя, который руководил организацией юных ленинцев. Тот быстро разобрался в наших просьбах, и мы ушли с ним.

Вожатый организации юных ленинцев, которого мы приняли за преподавателя, был молод, как и наш Василь, звали его Иван. Он был «пацаном» в одном из соединений Красной Армии во время гражданской войны. Мы прошли с ним в комнату, которая называлась красный уголок. В ней стоял стол, покрытый кумачом, со скамьями, у стен — несколько фанерных шкафчиков.

Мы с помощью Ивана ознакомились с торжественным обещанием. Он дал нам брошюру, где была помещена статья Н.К.Крупской о задачах пионерской организации. Затем мы снова вернулись к заведующему. У него собралось несколько ребят и девочек, которых он представил, как актив колонии. Приближалось 7 ноября — годовщина революции, и колония собиралась на несколько дней прибыть в село, чтобы участвовать в торжествах, с выступлением на митинге и в концерте, намеченном в клубе. Ребята будут жить на частных квартирах, и уже имеется договоренность об этом. Он рекомендовал использовать это время для создания в школе-семилетке организации юных ленинцев. Заведующий полагал, что в ближайшие дни Иван и еще кое-кто из актива приедут в В. Рогачик и договорятся обо всем в райкоме и в школе. Я предложил назначить этот приезд на вторник, чтобы мы успели рассказать все Василю и предупредить о визите заведующего школой.

Сергей Сергеевич поручил активу показать нам, как живет и трудится колония, а затем пригласить нас на обед в столовую. Нам показали сапожную, слесарную, столярную и швейную мастерские. Они были небольшие, но все оборудование в них было аккуратно и упорядочено. Здесь ребята обучались специальности, а также изготавливали предметы для продажи, что очень помогало бюджету колонии. В мастерских делали перочинные ножи, столы, стулья, шили сапоги и одежду. В колонии имелось свое хозяйство, лошади, коровы, птица. Были поля, засеянные зерновыми, баштан, огород.

В колонии были ребята разного возраста, к труду привлекалась примерна половина из них — дети 6-8 лет и слабые здоровьем от участия в работах освобождались. Ребята жили дружно и всегда помогали друг другу. Нам показали также спальни — там было чисто и аккуратно. Сам вид ребят свидетельствовал, что они не нуждаются в одежде или питании и не изнурены непосильным трудом или неразумным бездельем. Однако несмотря на выходной день и большое скопление ребят во дворе колонии, не чувствовалось той свободы, которая свойственна детям даже на переменах в школе. Ощущалась некоторая скованность, вероятно, как следствие той заорганизованности и дисциплины, в которой они живут. На нас это произвело некоторое щемящее впечатление.

Прозвучал гонг, сзывающий всех на обед. В колонии было более 200 ребят и около 30 человек сотрудников, среди них несколько выпускников колонии. В столовой стояли покрытые клеенкой столы с самодельными скамьями. Нас посадили за резервный стол, который обслуживал сам вожатый. Обед состоял из первого, второго блюда и компота, был вкусным и обильным. Нам показали также классы, комнаты отдыха для настольных игр и занятий музыкой. Мы попрощались с ребятами и Сергеем Сергеевичем, пожелавшем нам счастливого пути.

Пришли мы домой только к вечеру, чувствуя усталость и некоторую растерянность. В дороге, перебирая в памяти то, что мы видели и то, что читали о торжественном обещании, нас постигло не то недоумение, не то разочарование. Все, что касается труда, было изложено в самой общей форме и для нас, втянутых в трудовую жизнь семьи, там не было ничего нового. Несколько более определенно было сказано об учебе, но трое из нас не учились. Положение, что пионер должен быть примером для всех, так же не определяло ничего конкретного в нашем случае. Четко было сформулировано положение о курении — надо бросать курить, а это не входило в наши планы. Мы уже стали привыкать к курению, и оно рассматривалось нами как форма самоутверждения, самостоятельности. Остро был поставлен вопрос о безбожии пионеров, что было непривычно для нас.

Всегда практически мыслящий Минька Козачек сразу уточнил подход ко всему, что мы узнали и увидели: ребята в колонии живут так, как предусматривается уставом пионеров, а значит и нам предстоит так жить. А жизнь этих ребят, хоть и не бедная, но и не такая, чтобы считать ее лучше нашей, мы чувствовали себя свободнее. Мнение Миньки разделили оба Федора, и ребята решили, что заниматься с Василем интересно, но то, что мы делаем с ним, обычаями пионеров не предусмотрено. Мы договорились, что посоветуемся обо всем с Василем, и рассказывать о нашем походе будем все вместе, а не я один. В школе я должен рассказать заведующему и нашей воспитательнице о нашем посещении и предстоящем визите колонистов.

В понедельник я обратился к Клавдии Сергеевне, и она сама пригласила заведующего. Я им рассказал обо всем, чем мы занимались с Василем и о визите в колонию. Далее я им сообщил, что завтра приедет вожатый, а на праздники — все ребята из детдома для участия в торжествах. Вероятно, мое объяснение было сбивчивым, но оказалось вполне понятным и вопросов не последовало. Наступила пауза, мне трудно судить, о чем думали заведующий и Клавдия Сергеевна, однако лица их выражали явную озабоченность. Молчание прервала Клавдия Сергеевна. Она похвалила нас и, как бы продолжая свои размышления сказала, что все складывается хорошо. На это заведующий, точно очнувшись, со вздохом подтвердил ее мнение: «Да, да, конечно…»

Вечером в клубе, когда мы пришли на встречу с Василем, увидели там беседующую с ним Клавдию Сергеевну. Мы собирались переждать в стороне, но они оба подозвали нас, и мы перешли для разговора в пустующую читальню.

 Клавдия Сергеевна уже успела рассказать о нашем походе в детдом и ознакомить его с содержанием брошюры. Было намечено завтра же вместе с вожатым из детдома и Василем провести в школе собрание, где будет рассказано о задачах и принципах пионерской организации, и запись желающих стать юными ленинцами. С ними будет проведено одно-два занятия для изучения торжественного обещания. Зачисление в организацию было намечено на пятое или шестое ноября в клубе в присутствии пионеров детдома. Процедура должна завершиться повязыванием вновь принятым красных галстуков.

 Весь этот план разработала Клавдия Сергеевна, и подготовку к церемонии она также взяла на себя. В клубе ей должен был помогать Василь, в качестве гостей можно было приглашать друзей и родителей. В конце заведующий предложил организовать концерт.

Наши занятия с Василем продолжились так же, как и раньше. На завершающем их перекуре я сказал, что пионеры обязуются не курить. Василь задумался, потом начал не то рассуждать сам с собой, не то беседуя с нами. Курение — бесспорно вредное занятие, и человек, имеющий силу воли, должен от нее отказаться. «Ребята, — сказал Василь, — я курю последнюю папиросу и бросаю курить, и вас призываю к этому.» Он говорил очень искренне и убедительно. Я поверил ему и без колебаний сказал, что тоже больше не курю. Ребята заколебались, однако Панченко и Сикура все же согласились бросить курить, а остальные отказались.

Мы разошлись, не назначив следующую встречу и не ясно было, состоятся ли они вообще. На следующий день было объявлено, что занятия сокращаются на один урок и в классе шестой группы состоялось собрание вступающих в пионеры. Заведующий, Клавдия Сергеевна, вожатый и Бальченко так же пришли туда. Собрание открыл заведующий, который сообщил, что оно проводится в связи с организацией в нашей школе отряда юных ленинцев. Далее Клавдия Сергеевна рассказала о задачах пионерской организации и о том, кто такие пионеры. Быть ленинцем может тот, кто в своей повседневной жизни способен подражать В.И. Ленину своим прилежанием, честностью, трудолюбием и примерным поведением. В торжественном обещании отражены главные обязанности юного ленинца. Организация эта добровольная и записаться можно сегодня и в ближайшие дни, можно сначала посоветоваться с семьей.

Бальченко добавил, что главное торжество будет в клубе. Впервые в нашем селе в клубе будут показаны кинокартины. В заключении он сказал, что всем вступающим в пионеры нужно приготовить галстуки и научиться их завязывать.

В первый день в пионерскую организацию записалось 22 человека, затем еще столько же. Итого более половины ребят хотели стать пионерами. Некоторые воздерживались из-за нежелания становиться безбожниками, а некоторые — по природной инертности. Не записались в организации и мои друзья, с которыми мы фактически начали это движение в нашем селе.

Василий Бальченко был зачислен на работу в школу, он появлялся в ней до начала занятий и уходил после их окончания. Все записавшиеся были разбиты на звенья по 8-10 человек, в каждом звене были выделены звеньевые. В число звеньевых попали Панченко, Сикура и я. Мы должны были выучить обещание, научиться завязывать галстук. Василь проверял нашу работу и мимоходом спросил меня, бросил ли я курить. Этим он не столько проверял меня, сколько хотел показать свою твердую решимость. У всех было много энтузиазма и веры в необходимость всего, что мы делаем. Однако я заметил, что пока вся эта подготовка не помогает, а мешает в учебе. По простоте душевной я даже высказал это Василю, на что он сказал, что после праздника, станет легче.

Вообще дома я не распространялся о своей общественной деятельности, только по необходимости пришлось сообщить о размещении у нас колонистов. Однако через Ершова и Серафиму Игнатьевну обо всем стало известно Дине. Дома ко всему этому отнеслись благожелательно, а Дина очень быстро выкроила и обшила мне галстук.

 Праздники прошли торжественно, прием в пионеры провели 5 ноября после обеда. Клуб был переполнен, собрание открыл секретарь райкома ВКП(б) Солдатов. Он сказал, что сегодня все собравшиеся участвуют в важном событии. Процедурой приема руководил Василь. Он вызывал каждое звено на сцену, мы читали обещание хором, Василь объявлял нас принятыми в пионеры и произносил: «Юные ленинцы, к борьбе за дело Ленина будьте готовы!» Мы отдавали салют и отвечали: «Всегда готовы!». Зал аплодировал.

Мы расходились по домам с пионерскими галстуками на шее. В таком виде дети еще не появлялись в селе. Это привлекало внимание, на нас оглядывались. Мы понимали, что у селян это может вызвать удивление, и даже неодобрение. Пионер как бы берет на себя обязательство быть примером, а галстук — символ этого обязательства и, следовательно, носить его нужно всегда и везде, а это иногда просто неудобно. И смешивались чувства идейной ответственности и желание их разумно сочетать с житейской целесообразностью. Как это сделать спросить было не у кого. Все праздничные дни ново принятые пионеры не снимали галстуков. Позднее мы стали одевать галстуки только на сборы. Даже в школу старшие ребята, в том числе и я, галстуки не одевали, это казалось забавой не по возрасту.

Начались будни школьной жизни и пионерской организации. И сразу же пришлось осознать, что мы прежде всего ученики, а потом уже пионеры. По крайней мере, я так решил для себя. На сборах мы разучивали пионерские песни, обсуждали стенгазету, призывали отстающих в учебе преодолеть отставание, обращаясь к их пионерской сознательности. В тот период еще не определились формы работы отрядов, но и позднее, когда много времени уделялось маршированию под звуки горна и барабана, ничего к лучшему не изменилось. Настоящего дела не было, а то, что объединяло наиболее активных ребят до создания пионерских отрядов, оборвалось. После праздников наши занятия в клубе физическими упражнениями прекратились, и все ребята очень огорчились. На мой вопрос о причине этого, Василь только развел руками.

В школе после организации пионерского отряда стало чувствоваться какое-то отчуждение ребят, не вступивших в пионеры. Не стало какой-то непосредственности в отношениях. К пионерам стали относиться с предвзятой осторожностью, как к незнакомцам.

Еще более ощущалось отчуждение моих товарищей по улице, также оставшихся за пределами организации. Встречи становились более редкими и получались какими-то неполноценными. Ребята закуривали, а я отказывался, и все начинало вертеться вокруг этого, и интересы наши не попадали в прежнюю колею, а новых пересечений не образовывалось.

В детстве лучшим средством для объединения являются совместные игры и развлечения. С приходом зимы возобновились мои катания с кручи вместе с друзьями. Мы по-прежнему ходили туда вместе, что обеспечивало нам на правах сильных лучшие скаты. На этой основе мы снова почувствовали дружескую общность, хотя и не связанную курением.

В школе тоже ситуация начала изменяться к лучшему. Этому помогали игры на переменах. В общем вступление в пионерскую организацию не дало нам ощущения приобщенности к чему-то полезному, значимому. Все, что мы делали, сначала — с энтузиазмом, а потом и без него, в представлении односельчан, да и моем, выглядели забавой, а не полезным делом. Я всегда общался с ребятами старше меня и чувствовал себя с ними на равных. Теперь же у меня появилось ощущение, что я развлекаюсь с детьми, которые по возрасту и интересам младше меня. Все это меня очень огорчало и омрачало радость приобщения к организации пионеров. Оставалось надеется, что может в будущем все преобразуется в более полезную деятельность. Я примирился с необходимостью пройти этот этап, так как надеялся, что через пару лет я вступлю в комсомол, где действительно предстоит полезная революционная деятельность.

Пока я занимался пионерскими делами, решалась дальнейшая жизнь нашей семьи. Папа вернулся домой в начале декабря. Он был доволен поездкой, складывающимися перспективами, но и немало озабочен. Из рассказов отца следовало, что еврейский поселок Кодымо считается официально существующим с 1 января 1925 года. Юридически он создается как товарищество по совместной обработке земли (ТОЗ). Саша утвержден и остаётся его председателем, однако в этом товариществе предусматривается объединение всей тягловой силы: лошадей, волов, — и коллективное их использование на полевых работах. Своих лошадей папа предпочел выгодно продать, а затем купить других, предназначенных для сдачи.

Все сохранившиеся в поселке дома и служебные постройки распределены между переселенцами как временное жилье. Нам досталась одна сравнительно большая комната с примыкающей к ней просторной кухней и небольшим коридором. Во второй половине этого дома будут размещаться две семьи. Нам также досталась ветхая, но достаточно вместительная конюшня вблизи дома.

Строительство новых просторных домов на дворовых участках за счет средств, выделенных Джойнтом, начнется в 1926 году, поэтому жить в стесненных условиях придётся около двух лет.

Папа договорился с Сашей, что на приобретенных лошадях вернется в Крым в начале марта и сдаст их в ТОЗ до начала полевых работ. К этому времени должны прибыть в поселок семьи всех переселенцев. С папой должна была уехать только Рахиль и с собой они возьмут немного мебели, постель, одежду, белье, чтобы приготовить жилье к приезду остальной части семьи, который будет проходить в конце апреля-мая.

В апреле Джойнт обещал выдать некоторую сумму денег на приобретение животных. Часть их намечено израсходовать на приобретение отары овец, что очень советует Шапиро, и он уже договорился об этой покупке с двумя совхозами. Там есть обширные неиспользуемые пастбища, поэтому отара может приносить ТОЗу большие доходы. Часть денег предназначена на приобретение волов, а также коров для семейств, у которых их нет.

В других крымских еврейских поселениях при необходимости приобрести крупную партию рогатого скота выезжали в Водяную, что вблизи Никополя. Закупленный скот перегоняли через В. Рогачик. Дважды минувшей осенью такие гурты скота на ночевку загоняли и в наш двор. Водяная всегда славилась добротностью и относительной дешевизной скота. Учитывая это, в апреле было намечено папу и еще одного члена ТОЗа отправить туда для приобретения коров и волов, которых предстоит затем перегнать в Кодымо. Вот тогда мы погрузим в гарбу наше имущество и на приобретенных волах отправимся к новому месту жительства. Это расстояние около 350 километров, и переезд должен занять около двух недель.

Апрель и май — месяцы, богатые травами, что облегчает перегон скота на подножном корме. Конечно, предполагалось забрать с собой и наших коров и телят, ограничений в поголовье на семью не было. Близость Кодымо к Джанкою облегчала продажу молока и молочных продуктов, что также сулило доход. Вот с такими планами приехал отец из Крыма.

Для их реализации пришлось распродать запасы зерна. Затем нужно тщательно продумать, что из одежды, обуви, белья нужно купить или сшить. Этим женщины занимались всю зиму.

И снова встал вопрос о месте жительства и работе Дины. В В. Рогачике после нашего отъезда она оставаться не собиралась. После жизни и работы в Харькове жизнь в селе была ей в тягость, поэтому в Кодымо Дина ехать не собиралась. Было решено, что ей надо устраиваться где-то в Крыму, по возможности близко к Кодымо, где она могла бы подыскать подходящую работу и жилье.

При содействии семьи Ершовых, через их знакомых и по их рекомендации она получила предложение работать и жить в районном центре Сейтлере, в 40-ка километрах от Джанкоя. Свой переезд на новое место Дина тоже наметила на май, при этом мы должны были перевезти ее вещи вместе со своими.

Ярмарка в В. Рогачике началась 25 декабря и продолжалась неделю. В это время в школе были каникулы, поэтому я ходил с папой на ярмарку. В первый день мы только присматривались, так как папа говорил, что не надо делать крупные покупки в первый день ярмарки. Тот, кто хочет что-либо продать, в первый день запрашивает более высокую цену. Даже если очень нужно что-то купить, не следует это делать в первый день ярмарки. Тогда продавцы подумают, что нет спроса и снизят цену на следующий день. Торопятся с покупками обычно неопытные или очень богатые люди, которые думают, что затем снизится возможность выбора. Ушлые торговцы тоже не выбрасывают в первый день самое лучшее. Они знают, что настоящие купцы, опытные и понимающие, приступят к делу позднее, поэтому в первый день стремятся сбыть товар похуже.

Часть ярмарки, где вывели на продажу скот, занимала очень большую площадь, выходя далеко за пределы базара. Мы пришли на ярмарку сравнительно рано, но уже шел активный торг. Продаваемых лошадей было много. Одни предлагали своих лошадей, привязанных к бричкам-фургонам, в которых обычно перемещаются цыганские таборы. Другие громко торговались, покупая лошадей, хлопая со всего маха своей рукой по ладони продающего. Папа посмотрел цыганских лошадей издали и нашел, что среди них есть и хорошие. Чтобы продать лошадь подороже, устраивался состязательный показной торг. С самого начала хозяин назначал заведомо высокую цену, как бы уже этим определяя исключительные достоинства лошади. Цыгане тут же предлагают за нее несколько меньшую, но все равно более высокую цену, чем она действительно стоит. И далее идет громкий и длительный торг. В этом случае может подойти и другой цыган с предложением более высокой цены. Между покупателями даже может быть разыграна ссора. Все это предназначено для одурачивания третьего покупателя — не цыгана, на которого такой ажиотаж покупателей оказывает психологическое воздействие.

Папа хорошо был знаком с этими играми на ярмарке. В первый день отец ограничился знакомством с ценами на лошадей и их качеством. По его представлениям, цена на хорошую лошадь, которую он намеревался купить, была около 100 рублей. Хорошие коровы, как наша Марфа, стоят 60 рублей. В Крыму наших лошадей с упряжью и бричкой папа продал за 525 рублей, а здесь он выручил бы только половину.

На ярмарке отец встретил много знакомых, которые также интересовались сложившимися ценами. Через знакомых крестьян папа узнал, что бывший почтарь Зимовец собирается продать пару добрых коней, и сейчас он ходит по ярмарке, выясняя цены. В конечном итоге папе, который был с ним и раньше знаком, удалось с ним встретиться и в беседе с ним изложить свои намерения. Зимовец сказал, что его кони вполне подойдут нам, и он готов продать их с упряжью и бричкой. О цене разговора не было, но на следующий день была назначена встреча на ярмарке с лошадьми.

Когда мы уже собирались уходить с ярмарки, нас остановил цыган Митька, папин знакомый. Это был высокий стройный мужчина с небольшой курчавой бородой, усами и очень живыми черными глазами. Он очень тепло поздоровался с отцом, поинтересовался, как отец поживает и что он хочет приобрести. В ходе разговора папа сказал, что мы перебираемся в Крым и будем жить возле Джанкоя. Митька этим очень заинтересовался, и папа подробно объяснил ему, как туда можно добраться, если у Митьки случится такая возможность. Митька подтвердил, что никогда нельзя знать куда судьба забросит, и хорошо знать, где можно встретить знакомого. Папа не скрыл от Митьки, что завтра собирается купить коней у Зимовца и просил не мешать этому. Митька улыбнулся: он знал о планах Зимовца и даже сказал, какой они будут масти. «Но раз ты, Яков, собираешься их купить, никто из наших набивать цену не будет!» На этом они дружески распрощались.

Утром, когда мы пришли на ярмарку, в условленном месте кони в хомутах стояли рядом с бричкой с окованным ящиком. Здесь же находился хозяин с двумя приятелями. Покупателей не было и цыгане не проявляли интереса к этим коням, а они оказались именно такими, какими описывал их Митька. Кони были статные, хорошей упитанности и по всем внешним данным вполне надежные.

Папа поздоровался, посмотрел у лошадей только зубы — обоим коням было по пять лет, все остальные данные были очевидны. Папа даже не просил их провести и сразу перешел к делу. Хозяин запросил за упряжку 300 рублей. Тогда папа внимательно осмотрел упряжь и бричку и предложил 210 рублей. Когда отец дошел до 240, а хозяин снизил до 270 рублей, папа решил, что надо провести лошадей. Проводку выполнял я. Каждый конь очень свободно шел за мной, не надо было его тянуть за повод — по моим представлениям это признак хорошей лошади. Оба коня были подкованы на передние ноги и ковал их Дебриж, что подтвердил Зимовец, отвечая на вопрос отца.

Торг шел спокойно, без хлопанья по рукам, без ажиотажа, и продолжался более часа. Под конец отец предлагал 254 рубля, а хозяин настаивал на 255, и обе стороны стояли на своем. У меня сложилось впечатление, что покупка не состоится, и папа собирается уходить, да и у хозяина лицо стало непроницаемо, а кони мне понравились. И я, не особенно вдумываясь в смысл фразы, предложил тот рубль, который стал непреодолимой преградой, израсходовать на магарыч. Неожиданно это всех оживило, и хозяин с папой ударили по рукам, покупка состоялась. И тут же неожиданно появился Митька, которого и Зимовец хорошо знал. Он поинтересовался ценой и одобрительно заметил, что дороговато, но кони хорошие.

Несмотря на конец декабря, снега и морозов еще не было. Хозяин с приятелями, и я с папой сели в бричку и тронулись к хозяину справлять магарыч. По дороге заехали в один двор, где за тот самый спорный рубль, из-за которого сделка чуть не сорвалась, приобрели четверть (3 литра) самогона. Лошадьми управлял хозяин и они его чутко слушались, демонстрируя и шаг, и рысь.

Примерно в полдень, тщательно очистив обувь, мы вошли в дом. В великой хате (большой комнате) стол уже был накрыт. На нем кроме ломтей белого хлеба, были колбасы, отварная брюшина, сало, огурцы, помидоры, арбузы, миски холодца. Хозяйка принесла миску горячей рассыпчатой картошки. Очевидно, что жизнь семьи была хорошо налажена и обеспечена.

В то время стаканы были редкостью и вместо них использовались обрезанные бутылки. Когда гости расселись за столом, хозяин разлил самогон по стаканам и первый стакан передал мне, сопровождая этот жест утверждением, что я сыграл ключевую роль в состоявшемся «сватовстве» (по традиции продавец и покупатель по завершении сделки становятся сватами). А раз так, то мне и положена первая чарка. Стакан был полным. Я посмотрел на отца, но он никак не реагировал. Я понял сложность его положения. Протестовать — это значит испортить церемонию застолья и проявить неуважение к хозяину, а согласиться — тревожно, ведь мне было только двенадцать с половиной лет. Мне же хотелось доказать свою взрослость, как я это делал в других обстоятельствах и по другим поводам.

Я взял стакан, поклонился всем присутствующим, сказал «спасибо» и, сделав вдох, залпом выпил самогон. Поставив стакан, говорить я не мог, но и не задохнулся. Все смотрели на меня с удивлением и одобрением. Через минуту я уже с аппетитом поглощал вкусную домашнюю еду.

После первого стакана за столом началась оживленная беседа, но обо мне не забыли. Самогона мне больше не наливали, но хозяин любовно подкладывал мне еду, не скупясь на похвалы в мой адрес. Застолье продолжалось долго, и я стал вникать в смысл разговоров. Все шло очень степенно, самогон распили, отец расплатился и получил документы на лошадей. Когда мы вышли во двор, уже вечерело. Я спросил, есть ли у коней клички. Зимовец похвалил меня за то, что я поинтересовался этим, и сказал, что вороного зовут Ворон, а рыжего — Зайчик.

 Когда лошади были запряжены, хозяин взял вожжи под полу своего кожуха и оттуда их забрал отец. Это символизировало, что кони отданы новому хозяину «с полы», то есть от всей души, без недоброжелательности, зависти и сожаления.

Домой мы ехали в хорошем настроении, кони шли размашисто, красиво изогнув шеи. Когда мы приехали к себе, в доме уже зажгли лампы, а в конюшне пришлось зажигать фонарь. Пока распрягли лошадей, задали им корм, убрали упряжь, уже совсем стемнело.

Дома наш ждал обед: мой любимый борщ и жаркое из утки. Умывшись, мы сели за стол, и мама разлила борщ по тарелкам. Я был сыт и не проявил обычного аппетита. Мама не только сразу это заметила, но и определила причину, правда, она приписала все влиянию самогона, не учитывая обильную закуску к нему. И тут я впервые стал свидетелем того, как мама отчитывает отца. С горечью и обидой она сказала: «Янкель-Хаим, мало того, что ты сам пьянствуешь со своими гоями, так ты еще и ребенка спаиваешь!» Меня это обидело даже больше, чем папу, но он смолчал, и я тоже не посмел возразить. Свой протест я выразил тем, что съел весь борщ с положенным туда куском мяса, а затем и жаркое. Далее обед проходил в полном молчании всех присутствующих. Думаю, что папа оценил мою солидарность с ним, а мама сожалела о вспышке гнева. Вот так прошло приобретение нами Ворона и Зайчика.

Кони действительно были хорошие, но очень разные. Ворон отличался утонченной деликатностью формы тела, голова слегка удлиненная, зауженная, нос с заметной горбинкой, грудь широкая, ноги тонкие. Зайчик был универсален, ростом, длиной корпуса он немного уступал Ворону, но был толще, кряж шире и корпус более округлый. На таком коне можно и пахать, и лихо прокатиться в тачанке или под седлом.

В первой половине января отелилась Марфа, а через неделю — Мурка. У обеих коров родились очень хорошие по внешнему виду телочки. В нашем рационе стали преобладать молочные продукты, которых хватало теперь с избытком.

К учебе в школе я относился с возрастающим интересом. Неожиданно во мне обнаружили дар декламатора. Это привело к тому, что помимо чтения и слушания выступлений в клубе, я должен был выучивать стихи. Репертуар был разнообразный, я читал стихи Пушкина, Шевченко, Некрасова, Кольцова, а также те, которые я читал по настоятельной рекомендации Василя Бальченко или преподавателей.

Именно в эти дни я ощутил неизъяснимую привязанность к ученице седьмой группы, которую видел только мельком. Она была значительно старше меня и была уже вполне сформировавшейся девушкой со светлыми волосами, округлым лицом и серыми серьезными глазами. Ее звали Лидой, и это все, что я о ней знал, когда она буквально заполнила все мое существование. Что бы я ни делал, о чем бы не думал — ее образ постоянно всплывал передо мной. Так продолжалось четыре дня. Я не обменялся с ней ни единым словом, не коснулся ее руки. Ее образ вошел в мое сознание как фантастический сон, как недуг. Мама заметила мою замкнутость, она даже справлялась о моем самочувствии. Но мне нечего было ей ответить.

Даже сейчас мне трудно определить причину того наплыва восторженности и подавленности, душевной теплоты и мечтательности. Этот порыв прошел, но не бесследно, и, возможно надо быть благодарным судьбе, что так неожиданно всколыхнула мою душу.

 Время шло быстро, папа закончил подготовку к отъезду. Была подготовлена гарба для нашего путешествия, оставалось ее только загрузить и впрячь волов. Подготовка к отъезду папы и Рахили шла очень оживленно. Рахили недавно исполнилось 18 лет, и с переездом связывалась возможность изменений в ее жизни. Она была девушкой привлекательной, складной и работящей. Хая тоже хотела ехать с папой, и мама сначала соглашалась с этим, но потом все же решили, что поедет только Рахиль. 25 февраля они уехали. Дороги были вполне проезжими, и отец рассчитывал через пять дней приехать в Кодымо.

И снова мы с мамой остались ответственными за хозяйство. На нашем попечении были две дойные коровы, годовалая телка Лыска и две подрастающие телочки. Я ежедневно вычищал конюшню, для чего у нас была очень удобная одноколесная тачка для вывоза навоза, которую мы собирались взять с собой в Крым. Я также помогал маме в приготовлении и раздаче корма скоту.

И все же не обошлось без непредвиденных событий. В нашем селе был блуждающий неприкаянный Ванька-цыган. Зимой и летом он ходил полуодетым и босиком, никто не знал, есть ли у него убежище и где он ночует, его презирали и боялись. На базаре он своей семенящей, как бы заплетающейся походкой, повернутой на бок головой наводил ужас на женщин, торгующих продуктами. Он шел по ряду, и все расступались перед ним. Продавщицы замирали, как загипнотизированные, ожидая его выпадов. Он мог схватить кольцо колбасы, шмат сала, кусок масла или запустить свою грязную руку в макитру со сметаной. Ивана не раз били, но говорили, что и он нападает не только на женщин, но и на мужчин, занимается грабежами.

В самом начале марта вечером мы услышали злобное рычание Бобика и хриплый крик. Рычание и крик не утихали, вышли мама и я. Примерно в пяти шагах от калитки на спине лежал Ванька-цыган, а взъерошенный Бобик стоял над ним, упираясь передними лапами в его грудь. Бобик ни разу не укусил гостя, раньше он и на спину никого не валил, а только угрозой останавливал вошедшего. Ванька, вероятно, не придал значения предупреждению и поэтому был повален на землю.

Я отозвал Бобика и предупредил, не вступая в переговоры, что в следующий раз отзывать собаку не буду. На это он мне ответил, что таких собак нужно убивать. Ровно через неделю Бобик, не проявляя никаких признаков заболевания, околел. Вечером он был бодрым, как обычно, а утром лежал остывшим трупом около своей конуры. Я похоронил его у нас в огороде. Я потерял своего настоящего друга, к которому очень привык. Во дворе стало пусто и небезопасно.

Не могу с уверенностью утверждать, что Иван отравил Бобика. Может быть его смерть была связана с перенесенной травмой, но почему тогда все произошло в одночасье? Может быть в этом проявилось какое-то колдовское свойство этого человека в дополнение ко многим, приписываемым ему молвой…

Занятия в школе шли своим чередом. Я считался весьма успевающим учеником, и учителя относились ко мне с доверием. Я не гнался за хорошими отметками, однако я всегда отдавал себе отчет в том, что я знаю, что я смог понять, а в чем еще нужно разобраться.

В то время в обществе существовала тенденция все старые, сложившиеся до революции порядки заменять новыми. Это коснулось и нашей школы: вместо оценок от 1 до 5 перешли на словесные, например, неуд (неудовлетворительно) вместо двойки, уд — тройка, вуд (весьма удовлетворительно) — четверка, ус и вус (Успешно и весьма успешно) — пятерка. В основном, моими оценками были ус и вус. Дома не проявляли интерес к моим оценкам, может быть этим определялось и мое к ним безразличие.

Я знал, что родители других учеников жестко контролировали приготовление уроков своими детьми. У меня дома никогда не следили за моими занятиями, однако относились к ним уважительно. Пока я был занят уроками или чтением, меня не отвлекали на другие работы. С другой стороны, я с шести лет знал, что я должен сделать каждый день помимо учебы и всегда выполнял свои обязанности. В напоминании я не нуждался, да это и не было принято в нашем доме.

Одним из страшных пороков в нашей семье считалась лень, к ней приравнивались воровство и обман. В то время я не имел представления, что такое лень. В доме я никогда не слышал жалоб на усталость, утомляемость рассматривалась как естественное состояние и проявлялась в том, что человек хочет спать. Энергия, с которой я готов заниматься учебой может определяться интересом к предмету или книге. А энергия и затраты сил на работу определяются только необходимостью ее выполнения. Такие традиции сложились в нашей семье, и они не насаждались нравоучениями, а просто были нормой жизни. Я сам решил, что пока светло зимой, я занимаюсь приготовлением уроков или чтением, а с наступлением сумерек — чисткой конюшни, приготовлением и раздачей корма скоту на ночь. С наступлением темноты я снова возвращался к чтению и учебе. В моем детстве в нашей семье воспитывали не риторикой и наказаниями, а самим укладом жизни и определяемым им трудовым ритмом.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/ipoljakov/