Греческое чудо
Фалес из Милета (620? – 540? до н. э.)
Евклид из Александрии (~ 300±? до н. э.)
Ум и сердце, мысль и чувство, логика и интуиция в истории познания
Мировая история науки с высоты космического полета
Назад к Греческому чуду, или Оправдание атеизма
Оправдание паратеизма в истории науки
Наука, как знания о природе, не имеет ни даты, ни места рождения. Всегда и везде представителям вида Хомо Сапиенс для выживания были необходимы какие-то знания о природе, начиная с того, какие плоды съедобны. Наука в нынешнем понимании, однако, имеет определенное место рождения — Древняя Греция. С датой сложнее. «Процесс пошёл» еще в VI веке до н. э., когда родилась философия, сплавленная с элементами научного знания, а в III веке до н. э. родились первые вполне узнаваемые научные теории. Почему именно там и тогда — загадка не только для историков Древней Греции.
Этой загадкой начинается — изданная посмертно — книга философа Григория Гутнера «Начало и мотивация научного познания: Рассуждение об удивлении» (2018). В понятии «удивление» философ видел ключ к разгадке не только начала науки, но и самой ее (вечной) сути. Об этом же его текст «Удивление и ужас. О начале науки». Он начинается с Декарта, который назвал удивление первой из шести «первичных страстей», но описал ее лишь психологично:
«Трудно понять, соотносит ли сам Декарт удивление с собственной научной деятельностью. Можно полагать, что он все же замечает в себе это переживание, т. к. пишет, что “те, у кого нет природной склонности к этой страсти, обыкновенно очень невежественны”. Из этого замечания можно заключить, что для всякого, кто занимается науками или даже всерьёз чему-то обучается, удивление является серьёзной мотивацией».
Прочитав это, я усомнился, можно ли удивление назвать мотивацией научного познания. Способность удивляться, глядя даже на привычный окружающий мир, — это, скорее, общая предпосылка профпригодности к познанию, мотивация к выбору профессии. Если же говорить об идейных прорывах в науке, то в известных мне случаях главный мотив — опыт, не объяснимый теорией, либо противоречие в самой теории.
Не сразу я сообразил, что случаи эти произошли в современной физике, родившейся в XVII веке, а наука-то началась двумя тысячелетиями ранее. И вспомнил, что, читая книги об этом начале, придумал две гипотезы, в которых именно удивлением объяснил исходный импульс двух идейных прорывов в Древней Греции. Их авторы — Фалес Милетский, зачинатель «Греческого чуда» философии-и-науки, и Евклид, давший образец убедительной системы точного теоретического знания.
Этих великих греков объединяет, помимо важности вкладов в мировую историю, скудность биографических сведений и отсутствие идейных предшественников, что особенно интригует. Ведь творение принципиально нового — «творение из ничего» — главное отличие человека от иных живых существ.
Лишь библейский Творец сотворил «из ничего» целую Вселенную, а человек всегда на что-то опирается. Хотя бы потому, что к моменту творчества у человека за спиной уже годы жизни и море впечатлений, осознанных и неосознанных, в которых могут прятаться подсказки.
По мнению Аристотеля — одного из величайших философов Древней Греции, жившего тремя веками позже Фалеса и чуть-чуть не дожившего до Евклида:
«И теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например, о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной».
Так выглядели Фалес и Евклид (с учениками) в воображении благодарных потомков
С такой авторитетной подсказкой вглядимся в начало начал греческой философии-и-науки.
Греческое чудо
Так называют общий подъем Древней Греции — социально-культурный, экономический и политический. Объясняют это разными обстоятельствами истории с географией или удачным стечением всех обстоятельств. Ни одно из конкретных объяснений не стало общепризнанным, а «удачное стечение обстоятельств», как и «случайное стечение обстоятельств», по сути означает отсутствие объяснения.
Из всех слагаемых Греческого чуда выделяется рождение западной философии-и-науки — явление, социально очень малое, включавшее считанных участников, зато документированное лучше других в сохранившихся текстах. Принципиально новая интеллектуальная традиция возникла в весьма узких историко-географических рамках, что обостряет вопрос о ключевых факторах ее возникновения в VI в. до н. э., расцвета в III в. до н. э. и затем угасания, задолго до крушения Античной цивилизации.
Историки греческой науки, собрав сохранившиеся сведения о Фалесе и Евклиде и обшарив научное наследие двух соседних древних цивилизаций — Египетской и Вавилонской, не нашли никаких подсказок, которые могли бы помочь этим великим грекам родить их главные идеи. Что, конечно, говорит об их гениальности, но дает и простор для воображения.
Этим простором я и воспользовался, хоть и не знаю языков упомянутых трех древних культур, а с их историями знаком лишь дилетантски. Почти всю жизнь я занимался историей физики XX века, и лишь в последние годы увлекся загадкой рождения современной науки в XVII веке. Эту загадку острее других сформулировал выдающийся британский биохимик, историк и синолог Дж. Нидэм (Joseph Needham, 1900–1995):
Почему современная наука с ее ролью в создании передовой техники, возникла лишь на Западе во времена Галилея, но не развилась в Китае, где до XV века знания о природе применялись к практическим нуждам намного эффективней, чем на Западе? [1]
Этот вопрос его критик (и коллега Нидэма в синологии) Н. Сивин назвал «эвристическим» и правильно сделал. Чтобы сделать этот вопрос историческим, следует искать «эвристические» факты в мировой истории науки. Естественно начать с сопоставления современной науки с древнегреческой, но мешает камень преткновения — необъяснимость «Греческого чуда». Забравшись на этот камень, я дал волю воображению, опираясь на опыт разглядывания физиков XX века и полагая, что человек по своей психологической сути не очень изменился за последние пару-тройку тысяч лет, — во всяком случае, человек, свободно мыслящий и любознательный. Иначе бы тексты, созданные в древности, ничего не говорили бы ни уму, ни сердцу в наше просвещенное время.
Мыслящих и любознательных всегда немного, но лишь такие стремятся к познанию мира. По мнению Аристотеля, подлинная мудрость — это «наука, исследующая первые начала». Он был не только великим философом, но еще и первым историком философии. Если верить ему,
«большинство первых философов считало началом всего одни лишь материальные начала, а именно то, из чего состоят все вещи, из чего как первого они возникают и во что как в последнее они, погибая, превращаются, причем сущность хотя и остается, но изменяется в своих проявлениях». А в начале начал «Фалес — основатель такого рода философии — утверждал, что начало — вода».
Действительно, новую эпоху в познании мира Фалес Милетский начал вопросом: Что есть АРХЭ всего сущего? (Греческое слово ἀρχή, согласно знатокам, означает «первоначало, первооснова, первоэлемент».) Ответ Фалеса — «Вода!» — сочли неубедительным даже ближайшие его последователи, но сам вопрос стал магистральным для развития греческой философии. И другие ответы — апейрон, воздух, число, огонь, атомы, идеи… — маяки на пути мышления, нацеленного на познание мира. На этом пути «первоначало» переходило из материальной формы в идеальную и обратно, умножалось в количестве, пока не закрепилось на две тысячи лет в виде четырех земных элементов (Огонь, Воздух, Вода, Земля) и пятого небесного (Квинтэссенция, или Эфир). Этот «сухой остаток» греческой философии закрепил Аристотель, но историю философии он начал именно с Фалеса. И в этом с Аристотелем согласны все историки античности, до которых я дочитался. При этом историкам совершенно не известно, что привело Фалеса к его вопросу. Как ему взбрело в голову, что и камень, и растущий рядом с ним цветок, с которого вспорхнула бабочка, и человек, разглядывающий все это, могут иметь некое общее «первоначало»?!
Ответ на этот вопрос я измыслил, опираясь на два наблюдения над физиками ХХ века, верные, полагаю, и в других веках:
1) наука не отделена от жизни непроницаемой перегородкой;
2) среди свободно и глубоко мыслящих людей есть и теисты, и атеисты.
С первым вряд ли кто будет спорить, а вот со вторым могут не согласится многие и среди атеистов, и среди теистов. Для этих многих приведу лишь два довода.
Древнейшее и авторитетнейшее свидетельства атеизма содержится в Библии, где два псалма начинаются фразой: «Сказал безумный в сердце своем: ‘Бога нет!’»[2] Неодобрение псалмопевца объяснимо, разумеется, его теизмом, но важнее честность слов «в сердце своем», говорящие о глубине древнего и совершенно ненаучного атеизма.
Новейшее и вполне авторитетное свидетельство дает ХХ век — «век науки», по мнению не только физика Андрея Сахарова. Среди физиков всегда преобладали атеисты, но величайшие физики ХХ века — Планк, Эйнштейн и Бор — признавали важность религиозного мировосприятия. А Сахаров так сказал о себе:
«Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной “теплоты”, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».
Знакомые с библейским взглядом на человека и на Вселенную, могут узнать этот взгляд в словах физика и защитника прав человека. А выражение «не могу представить себе» звучит сильнее, чем просто «верю».
Фалес из Милета (620?–540? до н. э.)
Первых греческих философов Аристотель назвал «физиками»; в буквальном переводе, «природниками», от греческого «физис» — природа. Ответы на вопрос Фалеса они искали в пределах природы, не привлекая внеприродных начал и сверхъестественных сил. Отсюда ясно, что в древнегреческом начале невозможно отделить философию от науки, а саму ту философию-и-физику стоило бы назвать величайшим вкладом атеизма (физикализма) в развитие человечества. Даже тем древнегреческим философам, кого потом назовут идеалистами, не нужны были многочисленные греческие боги с их легендарными интригами и безбожными безобразиями. С точки зрения среднего древнего грека, они были атеистами.
Но что же могло привести Фалеса к его странному перво-вопросу?
Начну с того, что основоположник греческой философии и № 1 в списке «семи мудрецов» Греции сам был не вполне греком. Он происходил из финикийцев, которые, прежде чем даровать миру мудрейшего из греков, изобрели алфавитную письменность, дали лучших мореходов-предпринимателей Средиземноморья и лучших инженеров, с чьей помощью царь Соломон построил Храм в Иерусалиме.
Унаследовав от предков тягу к путешествиям и предприимчивость, Фалес отправился в Египет за знаниями и вернулся не с пустыми руками. Милет, где жил Фалес, находился на территории нынешней Турции, а Финикия — на побережье нынешнего Ливана. Так что, путешествуя из Милета в Египет и обратно, Фалес вполне мог навестить свою историческую родину, остановиться на пару дней у родственников, обменяться новостями. А новости тогда в Финикии были весьма удивительные, точнее, ужасающие.
В соседней Иудее, тамошний царь Иосия (648–609 до н. э.), по увещеванию пророка Иеремии (655?–586? до н. э.), затеял радикальную религиозную реформу, беспощадно борясь с культами финикийских богов и насаждая веру в своего диковинного одного-единственного Бога. Статуи великих финикийских богов Баала, Астарты и других выбросили из Иерусалимского храма — из храма, построенного финикийскими инженерами! Разрушали святилища на высотах, на жертвенниках убивали жрецов. И всё это ради какого-то иудейского Бога — единственного и неповторимого, незримого и неизобразимого, и настолько могущественного, как там считали, что создал весь мир из ничего и единолично царствует. При этом ссылались на какую-то книгу Закона… Дикий народ. Экстремисты.
Фалес, похоже, родился атеистом и все религии считал более или менее забавными выдумками невежественных людей. Его интересовали реальные знания об устройстве мира, и ради этого он готов был поехать хоть на край света. Странный бог иудеев мог привлечь его внимание лишь своей необычностью.
Финикия, близкая к Иудее по расстоянию и по языку, радикально отличалась по религии. Боги Финикии, Греции и Египта были понятны: разные боги надзирали за разными городами, разными стихиями, разными ремеслами. А эти дикие иудеи почему-то решили, что их бог со всеми делами может справиться единолично! Равнодушный ко всем богам, Фалес мог задать себе подсказанный и гораздо более интересный вопрос: А что может быть единым первоначалом всех наблюдаемых явлений материального мира?!
Мысленно перебрав известные ему явления, на роль АРХЭ он выбрал воду. Во-первых, без воды, как известно, «и ни туды, и не сюды», — жизнь невозможна. Во-вторых, вода — вещество, которое бывает и твердым, и жидким, и воздухообразным. В-третьих, вода универсальна: из какого бы источника ее не взять, она одинаковая. Да, морская — соленая, но если выпарить, то самая обычная.
Так, примерно, вопросом Фалеса и могло начаться Греческое чудо философии-и-науки. А если бы какой-нибудь древнегреческий журналист спросил Фалеса, как он пришел к своей гениальной идее, тот мог ответить: «Когда б вы знали, из какого сора…». Ведь в те времена в Греции понятия не имели о маленьком варварском Иудейском царстве и, тем более, о его недавней гибели под натиском великой Вавилонии. Финикийцы, узнав о разрушении Иерусалимского храма, могли думать, что это финикийские боги отомстили за поругание. Но греко-финикиец Фалес, в богов не веривший, скорее, предположил бы, что странная религия иудеев — признак их общей неадекватности, которая и привела к исчезновению их царства. Всего несколько лет Фалес не дожил до падения Вавилона, начала возвращения иудеев на родину и восстановления Храма.
Первые свидетельства о том, что в Греции знали о евреях, относятся ко времени двумя веками позже. И это приводит нас к Евклиду, научная деятельность которого протекала в городе, основанном в Египте Александром Македонским в 332 г. до н. э. и названным в его честь Александрией.
Евклид из Александрии (~ 300±? до н. э.)
Евклида называют первым математиком Александрийской школы. Но больше ничего о его жизни не известно, даже о датах рождения и смерти. Зато его книге «Начала», как учебнику математики, была суждена мировая слава на протяжении более двух тысячелетий. Историки видят в Евклиде не столько великого математика, сколько величайшего методиста-преподавателя математики. Он придумал новый — аксиоматический — способ изложения геометрии и, нечаянно, дал бессмертный образец убедительно точного знания.
Казалось бы, при чем тут иудеи, которых я почему-то назвал евреями? Назвал я так, поскольку греки по-настоящему узнали евреев не в Иудее, а в Александрии Египетской, куда те прибыли — по приглашению греческих властей — вскоре после основания города, образовав заметное и весьма автономное меньшинство. Занимались они военным делом, ремеслами и торговлей, сохраняя свою религию и обычаи, но осваивая язык и книжную ученость греков. Осваивали настолько активно, что стали забывать родной язык и потому перевели свою Тору на греческий.
Так что, Евклид жил и учил математике в городе, населенном в основном греками и евреями. Практически ничего больше о первом александрийском математике история не знает. Не нашел я в книгах никаких гипотез о происхождении главной его идеи. Была уже, конечно, общая идея о том, что утверждения надо доказывать логически, а не просто ссылаться на авторитеты или конкретные примеры. Но никто не ставил задачу найти минимальный набор аксиом, исходя из которых, можно доказать любое верное математическое утверждение. А заранее вовсе не ясно, что такой набор можно найти.
Сохранились лишь два легендарных свидетельства об Евклиде. Согласно одному, первый греческий царь Египта спросил его, нет ли полегче пути изучить геометрию. Учитель ответил, что царского пути к геометрии нет. А когда некий абитуриент спросил, какую выгоду он получит, изучив геометрию, Евклид велел слуге: «Дай ему три обола и проводи к выходу».
Возможно, тот абитуриент был евреем, среди них таки-да встречаются люди весьма практичные. Но встречаются и весьма теоретичные. Таким был, например, Альберт Эйнштейн. Профессию ему помогли выбрать два чуда. Первое чудо он увидел пятилетним, и то был компас, стрелка которого показывала одно и то же направление, как ни крути его. А второе чудо пережил 12-летним, открыв книжку по геометрии Евклида. Первое чудо определило профессию физика, а второе уточнило — физика-теоретика.
Не сомневаюсь, что в Александрии к Евклиду приходили учиться и теоретичные еврейские юноши. Наиболее успешные из них могли озадачивать Евклида, наводя на такого рода мысли: «Если они так быстро освоили греческую логику математических доказательств и отлично соображают, то почему они держатся своих странных еврейских обычаев? Почему, например, заставляют своих рабов бездельничать каждый седьмой день…?»
Если есть вопрос, человек науки ищет ответ. В данном случае проще всего было спросить самого успешного из его еврейских учеников. И тот, объясняя, рассказал бы, наверно, о Библейском сотворении мира и человека, об Исходе из Египта и о Десяти заповедях, полученных Моисеем лично от Творца мира.
Могу представить себе, что после знакомства с этим взглядом на мир, Евклид подумал бы:
«Народные сказки евреев, конечно, ничуть не убедительнее нашей Илиады, но там как-то больше порядка. Действительно, если бог всего один и дал десять главных правил жизни, порядок обеспечить легче. Тем более, что всё записано в книге, которую они называют “Священным писанием”. Одно из правил — как раз о седьмом дне. Оказывается, они со своими рабами не просто бездельничают каждый седьмой день, а празднуют его, напоминая детям и рабам, что их еврейский бог, сотворив за шесть дней весь мир, в седьмой день отдыхал. Хмм… Десять главных правил… десять аксиом? Интересно, а сколько аксиом надо выбрать в геометрии, чтобы, исходя из них, можно было доказать все верные теоремы? Конечно, надо выбрать такие аксиомы, чтобы любой признал их очевидными безо всякого доказательства. Например, что через две точки можно провести лишь одну прямую линию. В “священных”-то сказках никакие аксиомы не очевидны. Ну как проверить, сотворил бог мир за шесть дней или за восемь? Если он действительно всемогущий, мог бы управиться и быстрее. И отдых вряд ли был бы ему нужен…»
Для Евклида, как и для Фалеса, любые религиозные истории были народными сказками, но он, думаю, согласился бы, что если некоторые принять за истинные, то из них уже вполне убедительно можно извлечь и какие-то представления о мире и правилах жизни.
К сходному выводу пришел в середине ХХ века выдающийся математик Джон фон Нейман (успешно занимавшийся также физикой и компьютерами, и, по мнению друзей, полный агностик): «Вероятно, Бог все-таки должен существовать, иначе многие вещи объяснить гораздо труднее». Имея некоторое представление о личности фон Неймана и о его друзьях, главную из этих «вещей» я вижу в познаваемости мира.
Была, конечно, разница: агностик фон Нейман слышал библейские истории с детства, и мог себе представить логический вывод «многих вещей» из существования непредставимого Бога. Евклиду же достаточно было понять, что в глазах его еврейского ученика нематематические аксиомы Библии «доказывают» — логически влекут за собой — совсем неочевидные «человеческие вещи». И это могло подсказать новый методический прием преподавания геометрии, то бишь «теории землемерия»: найти очевидные для всех аксиомы, чтобы из них логически вывести — доказать — все теоремы, включая вовсе не очевидные.
В геометрии Евклида можно видеть первый ответ на вопрос Фалеса, сохранивший свое научное значение до наших дней. Область действия этого ответа ограничена миром геометрических фигур, но зато эмпирическая истинность и теоретическая полнота вполне убедительны. Следуя примеру Евклида, другой столь же убедительный и нетленный ответ дал Архимед в своей физике равновесия.
Если происхождение замечательных греческих (и совершенно атеистических) идей Фалеса и Евклида действительно можно связать с удивительными для них библейскими идеями монотеизма и антропоцентризма, то удивление посодействовало перевоплощению религиозных идей в атеистически-научные. И личный атеизм греческих мыслителей помогал сосредоточиться на реальных свойствах природы, не привлекая лишних сущностей — сверхприродных, или сверхъестественных.
Но всегда ли атеизм благотворен для развития науки? Речь идет, по сути, об эмоционально-образных ресурсах, участвующих в интеллектуальном познании мира. Способность удивляться — один из таких ресурсов.
Ум и сердце, мысль и чувство, логика и интуиция в истории познания
Вернемся к роли удивления в научном познании, чтобы увидеть роль чувства в точках опоры логики. Философ (и великий математик) Декарт (1596–1650) назвал удивление одной из «страстей», недостаток которой влечет за собой невежество, а философ Гутнер хотел бы, чтобы тот ясно описал, как удивление «работает» в познании.
Попробую сделать это за Декарта, опираясь на развитие науки после 1650 года. Прежде всего осовременим терминологию. Сейчас удивление называют не страстью, а чувством, эмоцией. Например, согласно Википедии,
«Удивление — эмоциональная реакция на неожиданную ситуацию. Если ситуация приятна, удивление переходит в радость; если ситуация опасна, то в страх; а если безопасна, то в интерес».
Познание мотивируется более всего «интересом», глубина которого зависит от склада личности. Некоторые личности «ленивы и не любопытны», а другие настолько одарены исследовательским инстинктом, что неудержимо стремятся разобраться в «неожиданной ситуации», выяснить ее суть. Доля «прирожденных исследователей» определяется (эпи)генетикой, а то, насколько потенциальные исследователи реализуют свой дар, зависит от культурных ресурсов общества и его социального уклада.
Знакомые с жизнью науки лишь понаслышке, обычно думают, что в науке царит рациональность, и эмоциям не место. Люди науки, однако, прежде всего человеки, и ничто человеческое им не чуждо. В процессе познания участвуют совместно ум и сердце, мысль и чувство, логика и интуиция. Такое соучастие особенно важно в рождении принципиально новых идей. Словами Эйнштейна:
«Наши моральные взгляды, чувство прекрасного и религиозные инстинкты помогают нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям». Историк науки может уточнить «…помогают или мешают…»,
но важно само соучастие столь «ненаучных» сил в жизни науки.
Поворотные открытия в истории современной физики начинались с изобретения новых понятий и аксиом — новых «первоначал», которые Эйнштейн назвал «свободными изобретениями человеческого духа». Духа, а не просто разума. Требуется сила духа, чтобы изобрести новое фундаментальное понятие, «не выводимое из опыта логически безупречным образом». «Не согрешив против логики, обычно никуда и не придешь», — писал Эйнштейн, подразумевая логику предыдущей теории. Но, совершая первый шаг — первый взлет интуиции, другой логики у физика еще и нет. А «новая логика» — новая теория — строится на основе изобретенных понятий, оправдать которые может лишь проверка самой теории опытами. Смелая изобретательность ума питается энергией веры в познаваемость мира и в свое право познавать, а всякая вера основана на чувстве и принимается сердцем. Там же источник личного смирения, побуждающего проверять свои прозрения скептическим опытом.
Еретик-изобретатель опирается на все силы своего духа. Самой ненаучной может показаться сила религиозная. И Эйнштейн не раз о ней говорил. С иронией — о «профессиональных атеистах» и о «попах, которые могут нажить капитал» на его высказываниях. Вдохновенно — о своем религиозном чувстве, истоки которого видел «во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков». При этом заявлял, что верит в Бога, который «являет себя в гармонии всего сущего», но не «занимается поступками и судьбами людей». И пояснял своему другу-атеисту, что может понять его «нежелание применять слово ‘религия’, когда имеется в виду некий эмоциональный настрой, наиболее очевидный у Спинозы», однако он, Эйнштейн, «не нашел лучшего выражения, чем ‘религиозная’, для уверенности в рациональной природе реальности, доступной человеческому разуму. Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бескрылый эмпиризм».
Эйнштейн прекрасно знал, что такое религиозное чувство в самом обычном смысле. В детстве, к удивлению своих нерелигиозных родителей, он стал настолько верующим, что упрекал их за нарушение кошерных правил. К религиозному совершеннолетию (13 лет у евреев) ему стало, однако, тесно в его «религиозном раю», и он перешел к «фанатическому свободомыслию». Осталось лишь религиозное чувство, связанное с верой в познаваемость мира.
Чувство это Эйнштейн описал как «смиренное изумление порядком, открывающимся нашему слабому разуму в доступной части реальности». А познаваемость мира назвал «чудом, которое лишь усиливается по мере расширения наших знаний». Он не заявлял торжественно, что за этим чудом видит Творца, создавшего мир ради человека, но фактически именно это выражал шутливо: «Господь изощрен, но не злонамерен».
Какова доля правды в этой шутке и где тут «религиозный инстинкт»? Это вопрос нешуточный, поскольку шутка — одна из форм иносказания, а о Боге Библия говорит языком метафор. В обычном языке, описывающем земную жизнь, нет слов для юридически точного описания незримого Творца Вселенной, пребывающего вне времени и пространства.
Шутливо-уверенные слова Эйнштейна о Боге и о мире показывают человека, знающего, что Творец благоволит к людям — по крайней мере к тем, кто усердно старается познать мир Его творений. В таком «эмоциональном настрое» и можно видеть «религиозный инстинкт», который помогал Эйнштейну и его великим предшественникам от Коперника до Планка, окрылял разум, гарантировал творческую свободу и укреплял настойчивость в познании мира.
«Инстинкт» этот не врожденный, а формируется в приобщении к определенной культуре, прежде всего в семье. С детства человек узнает, «что такое хорошо и что такое плохо», осваивая определенную систему моральных аксиом. Главная из аксиом — самовосприятие личности, как ответ на вопрос, вложенный Достоевским в уста Родиона Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею…»?
Моральные аксиомы извлекаются не из объективных знаний о природе. Это первым обнаружил в XVIII в. философ-скептик Дэвид Юм, а в начале XX элегантно сформулировал математик и философ А. Пуанкаре: Научное знание выражается изъявительным наклонением, мораль — повелительным, а из утверждений изъявительных повелительное вывести невозможно.
Откуда же берутся моральные аксиомы? Вот что об этом сказал Эйнштейн:
«Науку могут творить лишь те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию, но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не указывает, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений…. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей…. Укоренение этих традиций в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. …Высшие принципы для наших устремлений дает Еврейско-Христианская [т. е. Библейская] религиозная традиция».
Моральные аксиомы растворены в культурной традиции, а чтобы укорениться в эмоциональной жизни человека, принципы традиции, выраженные в художественных образах, должны воплотиться во внутренний «инстинкт», на основе которого человек «представляет себе Вселенную и человеческую жизнь». В этом воплощении соучаствуют ум и сердце, но решающее слово за сердцем. Так, в восприятии поэзии отдельные слова узнаются умом, но если в какой-то момент по спине побежали мурашки, то, значит, сцепление слов открыло некий высший смысл.
Следует разделять содержание религиозных образов и способность к их восприятию, которая, как и все способности, дается людям неравномерно. Эйнштейн признавал, что «очень трудно объяснить религиозное чувство тому, кому оно совершенно неведомо».
В обществе обычно сосуществуют разные религиозно-культурные традиции, и к какой из них приобщился человек, зависит от культурной среды, в которой он рос, а также от его личных способностей, в частности, от способности к религиозному чувству. Эпитетом «религиозное» стоит характеризовать любое представление о мире и человеке, основанное на опыте культурно-субъективного воображения. Таким опытом делиться нелегко даже с человеком, выросшим в той же культурной традиции, поскольку речь идет об эмоциональных образах и субъективном их восприятии в уникально-личной истории. Дети религиозных родителей бывают атеистами, дети атеистов могут осознать себя верующими.
По оценке акад. Б.В. Раушенбаха (1915–2001), лишь ~10 % людей способны на глубокое религиозное чувство. По моей оценке, основанной на результатах соцопросов, примерно такова же доля способных на чувство глубоко атеистическое. Для остальных ~80 % сам вопрос религиозного самоопределения не слишком важен, они ведут себя «как принято в обществе», следуют общим «трендам», «моде», «приличиям» и сравнительно легко переходят из состояния как-бы-верующих в как-бы-неверующие и обратно.
Глубоких теистов и глубоких атеистов объединяет повышенная способность к самопознанию и потребность в нем. Почему способность к религиозному чувству, восприимчивость к религиозным образам присуща людям в разной мере, вопрос к психологам. Вопрос этот доступен экспериментальному изучению, результат которого показал ключевую роль того, какой инструмент мышления преобладает у человека — интуитивный или аналитический. Для истории науки этого вполне достаточно.
Сама склонность к религиозному чувству не предопределяет мировосприятие, ключевой элемент которого — самовосприятие человека в его отношениях с миром и с другими людьми, или антропостулат. Культурные традиции различаются своими антропостулатами. Учитывая это, посмотрим, как выглядит
Мировая история науки на фоне мировой истории культур
Прежде всего видны три подъема научной активности (и два угасания), отчетливо разделенные во времени и пространстве: Греко-Римский мир, Золотой век Ислама и Новое время Запада. Среди различных факторов, влияющих на жизнь науки, выделим самовосприятие человека (как результат взаимодействия с доступными культурными ресурсами). И обнаружим совершенно разные роли религий в этих трех подъемах и двух угасаниях.
Греческая атеистическая наука достигла максимума в III веке до н. э. в трудах Евклида, Архимеда, Аристарха Самосского и Эратосфена. Затем последовал спад, хотя Греко-Римская цивилизация продолжала доминировать в большой части ойкумены еще пять столетий. Творческий потенциал физикализма — греческого атеизма — стал выдыхаться. Понятно, что физикалистам («природникам») не нужны были сверхъестественные (= сверхприродные) силы греческих богов. И даже идеальные математизированные сущности, о которых говорили пифагорейцы и Платон, объяснялись рационально с опорой на видимые явления и отталкиваясь от них. В поисках «первоначал» Платон и Аристотель шли в разных направлениях, но оба наткнулись на невидимые преграды. Их философские изобретения Высшего Блага и Перводвигателя ничем не помогли греческой науке. Зная, как Галилей изобретал современную физику, ясно, что уровень знаний и умений Архимеда — как физика, изобретательного инженера и математика — был бы вполне достаточен для всех опытов и теоретических выводов Галилея. Чего-то важного не хватало.
Спустя тысячелетие после Архимеда начался Золотой век ислама. В Арабском халифате успешно осваивали и развивали достижения Греко-Римского мира, Индии и Китая. На протяжении пяти веков мечеть фактически была отделена от науки, которую разноверующие ученые развивали совместно (хоть в точных науках и не так впечатляюще, как древние греки). Арабский язык стал языком передовой науки и философии, и многие современные научные термины имеют арабское происхождение (алгебра, алгоритм, химия, цифра …). Увы, к XIII веку одна интерпретация ислама подавила все иные, а саму идею нерушимых законов Природы объявила несовместимой со всемогуществом Аллаха. Сверхъестественная сила исламского Первоначала подавила поиск естественных начал материального мира.
Третий подъем науки начался с Коперника, солнечная Вселенная которого, вдохновив и озадачив Галилея, помогла изобрести современную физику. Темп развития науки ускорился в сотню раз, изменив ход мировой истории.
Подъем современной науки отличался от предыдущих не только темпом, но и загадочным евроцентризмом. До Коперника европейцы успешно осваивали достижения Золотого века ислама, который, в свою очередь, успешно освоил античное наследие и новации Востока. Но современная наука, возникнув в Европе, лишь там и развивалась вплоть до XX века. Культуры трех великих цивилизаций Востока — Ислама, Индии и Китая, с их научно-техническими традициями — оказались не восприимчивы к новой Евро-науке, хотя возможностей стало гораздо больше благодаря книгопечати и расширению людских контактов. Внутри Европы были свои различия, — уже к концу XVII века лидерство в науке перешло к исследователям протестантского происхождения. И, наконец, Россия, без собственных научных традиций и при общекультурной отсталости, сравнительно легко включилась в мировую науку.
Осмыслить эти странные особенности современной науки можно, если учесть ее ключевое отличие от науки до Коперника. В геометрии Евклида и в физике Архимеда основные понятия и аксиомы имели очевидный смысл, наглядно связанный с обыденным опытом. А в современной науке исследователь имеет право изобретать понятия и аксиомы, вовсе не очевидные и даже, на первый взгляд, абсурдные, логически не вытекающие из опыта, но позволяющие опытную проверку теории, основанной на изобретенных аксиомах. Такое право подразумевает фундаментальный познавательный оптимизм, т. е. вполне определенное мировосприятие, включающее в себя особое самовосприятие исследователя в своих отношениях с миром и с другими людьми.
Самовосприятие — это не просто некая словесная формулировка, а чувство, главный моральный постулат, самоочевидный для данного человека. Пользуясь выражением Эйнштейна, это — религиозный инстинкт, укорененный в эмоциональной жизни человека. Здесь и далее слово «религиозный» значит: принимаемый НЕ на основании объективно-опытного знания, а в результате субъективного откровения (=открытия) под впечатлением образных текстов общей гуманитарной культуры данного человека. Такие тексты воспринимаются «умом и сердцем», подобно тому, как воспринимается поэзия. Об этом сказал Н. Бор:
«Религия использует язык совсем не так, как наука. По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия — с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Однако тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мира».
В духе Эйнштейна и Бора, можно сказать, что в развитии науки вполне определенная субъективная реальность — мировосприятие исследователя взаимодействует с объективной реальностью Природы. А значит, потенциал развития науки зависит от мировосприятия, точнее, от самовосприятия исследователей, от их собственных антропостулатов.
Свой антропостулат человек может выразить, в зависимости от личной восприимчивости к религиозно-поэтическому языку, либо явно на этом языке, либо — неявно — на языке бытовом, юридическом, политическом, философском. Скажем формулировки «все люди созданы равными» (в своем праве на свободу) из Декларации независимости (1776) и «все люди рождаются равными» из Всеобщей декларации прав человека (1948) эквивалентны по своей земной сути.
Для библейского теиста первая формулировка следует из Библейского сказания. На Библию опирался Джон Локк — изобретатель системы власти, основанной на правах человека и принципе разделения властей. Локка называют «Отцом либерализма», но учитывая нынешнюю репутацию слов, лучше назвать его политическое изобретение «Принципом свободовластия». Излагая свое изобретение в «Трактате о гражданском правлении» (1689), Локк обильно цитировал Библию, обсуждая смысл еврейских и греческих слов оригинала. Сотни раз помянуты Бог, Адам и другие библейские персонажи, вовлеченные в правовые ситуации. В библейском понимании право человека на свободу ограничено таким же правом других и соединено с ответственностью за свои деяния перед Богом и людьми.
Для атеиста, разумеется, библейское обоснование «не работает», но если он считает самоочевидной истиной, что «все люди рождаются равными в своем праве на свободу, ограниченном лишь таким же правом других», то в общественной жизни он будет солидарен с библейским теистом. Обе формулировки черпаются из культуры, историческое происхождение которой восходит к Библии.
Атеистический физикализм, мифы и легенды древних греков, разные священные писания дают очень разные идейные ресурсы для построения религиозно-философской картины мира. Библейский ресурс выделяется статусом человека, ради которого Бог сотворил мир. Человек, созданный как подобие Божье, наделен творческой свободой, чтобы исполнить свою миссию — властвовать над сотворенным миром, что предполагает познание мира.
Библейский статус человека ярко выражен в знаменитой «Речи о достоинстве человека» (1496) итальянского мыслителя Джованни Пико (делла Мирандола). В этом тексте Бог-отец, только что сотворив Вселенную и человека, обращается к венцу творения:
«Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные».
Красноречивый итальянец почерпнул всё это из библейской традиции, включая диапазон свободы. Библейский Бог — словами Моисея — сказал слушающим Его: «…жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…»
Год спустя после публикации «Речи о достоинстве человека» в Италию прибыл Коперник, изучал там теологию и астрономию и начал размышлять о планетарной системе, считая «что астрономы недостаточно определенно понимали движения Мирового механизма, созданного ради нас Мастером, самым лучшим и систематическим из всех».
Это не значит, что Коперник учился смелой свободе и познавательному оптимизму именно по текстам итальянского гуманиста. Если тот сумел вычитать свое представление из Библии, то на это способен и любой другой, одаренный исследовательским инстинктом, интеллектом, воображением, но еще и верой, видящей в Библии Слово Божье. Такими были Галилей и Ньютон в XVII веке, Максвелл и Планк — в XIX…
В истории современной науки число великих физиков, о которых пишут в энциклопедиях, измеряется сотнями. Если же из них выделить тех, кому удалось изобрести успешные «первоначала» (фундаментальные понятия и аксиомы), тем самым преобразовав науку, то таковых всего восемь: Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон, Максвелл, Планк, Эйнштейн, Бор. У этой «великолепной восьмерки», кроме масштаба их изобретений, было еще одно сходство. Все они — библейские еретики, свободно и смело мыслящие и в науке, и в религии. Все выросли в культурах, в которых Библия — главный общий текст, и все впитали библейское представление о человеке.
Суммируя приведенные выше и другие исторические факты, можно сказать, что в рождении современной науки и ее развитии ключевую роль сыграл вполне определенный субъективный настрой исследователя, исторически порожденный библейским представлением о человеке.
Так я отвечаю на расширенный вопрос Нидэма:
Что мешало античным и средневековым ученым сделать следующий, после Архимеда, шаг, а ученым Востока включиться в развитие науки после Галилея и вплоть до XX века?
Этот ответ я обсуждал уже не раз[3], но в этот раз он сформулирован так, чтобы с его помощью разглядеть нечто важное в Греческом чуде науки и заодно укрепить основание паратеизма, к которому я лично пришел, работая над биографией Андрея Сахарова и размышляя над его мыслями и чувствами[4]. Паратеист, независимо от собственной (не)религиозной ориентации, признает культурно-историческим фактом соучастие теистов и атеистов в свободной мысли любой эпохи, начиная со времен библейско-античных.
Обнаружив роль (библейского) теизма в истории современной физики, легче увидеть оправдание атеизма в греческом начале науки. Но, прежде чем обсуждать древний атеизм, напомню, что среди физиков атеисты преобладают и ныне и в средние века, когда произносили на латыни: «Tres physici, duo athei» («Из трех физиков двое — атеисты»). И для атеистов всегда хватало работы в науке. Ведь чтобы проверить изобретенные «первоначала», необходимо на их основе строить теории конкретных явлений и проверять их в опытах. Для успеха в науке атеистам тоже нужен познавательный оптимизм, который опирается и на успехи науки, и на гуманитарную Евро-культуру.
К культуре человек приобщается с самого раннего детства вместе с освоением родного языка, еще не зная, что такое книга. В Новое время в европейских культурах всё большую роль играл главный общий текст — Библия, социальное значение которой резко возросла после изобретения книгопечати и благодаря Реформации. В результате библейское представление о человеке растворялось в высших формах культуры, начиная с литературы, и входило в повседневную жизнь читающего меньшинства, из которого только и выходили люди науки. Те из них, у кого «в голове не помещалось» представление о Библейском Боге, вполне могли усвоить «земную» часть библейских представлений о человеке. О таких библейских атеистах писали замечательные (не только этим) православные священники С. Желудков, А. Шмеман, Г. Чистяков, И. Привалов [5].
Греческое чудо — оправдание атеизма
То, что Эйнштейн называл «религиозным инстинктом» и особым «эмоциональным настроем», я назвал самовосприятием, или главным моральным постулатом, или антропостулатом. Как бы ни называть, всё это находится вне научных доводов, но определяет познавательную активность человека, изобретательность и целеустремленность. А суть самовосприятия определяется глубоко личной картиной мира.
В картине мира, на которую явно или неявно опирались древние греки, зачиная философию и науку Запада, не было места для богов, населявших легенды и мифы Греции. Иначе говоря, эта картина атеистична, если опираться на самоопределение физика и нобелевского лауреата В.Л. Гинзбурга:
«Атеист полностью отрицает существование Бога, чего-то сверхъестественного, чего-то помимо природы, считает мир существующим независимо от сознания и первичным по отношению к нему».
Религиозное разнообразие Библейско-Античного мира обычно описывают словами «(библейский) монотеизм», «язычество», «политеизм», «идолопоклонство» (последние три понятия — синонимы). На этом фоне греческий атеизм мало заметен, хоть и оставил документированные следы в учении Эпикура. До «научного атеизма» было еще две тыщи лет с гаком.
Личный атеизм основоположников греческой философии и науки освобождал от общепринятых представлений о капризных греческих богах. Такая свобода помогала искать в реальном мире реальные первоначала — самоочевидные аксиомы, на их основе создать цельные теории в математике и в физике, определить размеры Земли, Луны и Солнца, объяснить действие простых и составных механизмов. Третий век до н. э. отмечен достижениями Евклида, Архимеда и их древнегреческих коллег. А затем что-то пошло не так. Самоочевидные аксиомы для познания новых физических явлений найти не удавалось. Пришлось ждать две тысячи лет, чтобы у науки открылось второе дыхание.
И в этом Галилею помогли достижения древних греков. Геометрия Евклида дала образец убедительного знания, а физика Архимеда послужила также инструментом познания в поиске законов движения. Недаром Галилей назвал Архимеда «божественнейшим» (divinissimi)[6]. Сам же Галилей получил от Эйнштейна титул «отца современной физики, а, по сути, и всего современного естествознания». Тем, кому подобное «отцовство» кажется понятием слишком зыбким, могу предложить более простое распределение титулов: Архимед — первый настоящий физик, а Галилей — первый современный физик.
Благодаря Галилею, современная физика освободилась от ограничения искать лишь самоочевидные первоначала (то бишь фундаментальные понятия и аксиомы) и признала право творческой интуиции подсказывать совсем не очевидные понятия для описания первоначал невидимых. Началась эта свобода с астро-математика Коперника, который, исходя из аксиомы гелиоцентризма, абсурдной для большинства тогдашних астрономов (а тем более, для публики), получил замечательные следствия. Настолько замечательные, что они изумили и «заразили» Галилея и Кеплера, подав им пример познавательной смелости.
Портреты Галилея (с натуры) и Архимеда (по воображению), сделанные в 1620-е годы. Галилей назвал Архимеда «божественнейшим» (divinissimi) в рукописи 1590 года «De Motu» (О движении), с которой начался путь Галилея к изобретению современной физики
Астро-математик Кеплер последовал этому примеру вначале лихо, но неудачно, а затем трудоемко и очень успешно, открыв законы движения планет. А физик Галилей, веря в общность законов земных и небесных, придумывал земные опыты. Размышляя над ними, он изобрел, казалось бы, очень простое физическое понятие — «пустота», точнее, «движение в пустоте». Изобрел вопреки философскому запрету Аристотеля, считавшего само понятие пустоты ложным, поскольку не видел пустоты в природе, и решившего, что «Природа не терпит пустоты». С мнением Аристотеля философы соглашались две тыщи лет. А физик Галилей доверял не авторитетам, а своим глазам и уму. И в результате открыл первые фундаментальные законы природы: закон инерции, закон свободного падения и принцип относительности.
Следующие невидимые, абсурдные вначале для большинства физиков, но поразительно плодотворные понятия — гравитация, электромагнитное поле, кванты энергии, постоянство скорости света и фотоны, квантовые состояния, — изобрели Ньютон, Максвелл, Планк, Эйнштейн и Бор. «Великолепная восьмерка» преобразователей физики… и библейских теистов-еретиков.
Галилей не только изобрел современную физику, но и дал возможность взглянуть на роль библейского мировосприятия в науке. Его научный теизм можно суммировать так:
«И Библия, и Природа исходят от Бога. Библия продиктована Им и убеждает в истинах, необходимых для спасения, на языке иносказательном, доступном и людям необразованным, и было бы богохульством понимать слова буквально, приписывая Богу свойства человека. Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, понятны ли ее скрытые причины. Чтобы мы сами могли их познавать, Бог наделил нас чувствами, языком и разумом. И если чувственный опыт и надлежащие доказательства о явлениях Природы убеждают нас, это не следует подвергать сомнению из-за нескольких слов Библии, которые кажутся имеющими другой смысл».
Итак, Галилей верил в то, что нерушимые законы управляют скрытыми причинами в Природе, а человек способен их понять, свободно изобретая понятия и проверяя их опытом и разумом. Способность эта дарована Богом, сотворившим мир, как ясно из Библии, ради человека.
Возникает вопрос: если библейский антропостулат (он же религиозный предрассудок) оказался столь плодотворным для науки, то почему он не помог иудеям — «народу Книги» — начать или хотя бы войти в историю науки еще до нашей эры, в эпоху Евклида и Архимеда, когда у иудеев уже установилось публичное чтение Библии? Тут можно было бы обсуждать отличие чтения публично-литургического от лично-самостоятельного, которое стало доступно не только «теистам-профессионалам» лишь после изобретения книгопечатания. Но главное в другом.
В эпоху Евклида и Архимеда плодотворным был именно атеизм — стремление убедительно точно объяснить материальный мир, опираясь лишь на зримые, очевидные «первоначала». И успех древнегреческой науки подкрепил «божественно высокий» библейский статус человек. Не зря Маймонид (1138–1204), один из величайших еврейских философов и толкователей Библии, был также человеком науки и практикующим врачом. Он учил, что к познанию Бога можно идти двумя путями — изучая Библию и исследуя Природу. И наверняка согласился бы с Галилеем, что Всевышний наделил Человека чувствами, языком и разумом для того, чтобы Человек мог сам познавать и осваивать мир, сотворенный для него.
А в эпоху Коперника и Галилея, когда метод очевидных «первоначал» давно исчерпался, античная наука послужила опорой для изобретательства «первоначал» совсем не очевидных и попросту невидимых.
Эта связь эпох иллюстрирует чудо познаваемости мира, которое, по выражению Эйнштейна, «лишь усиливается по мере расширения наших знаний». Еще ярче это чудо проявилось при смене эпох от классической физики к квантово-релятивистской. Речь идет не столько о принципе (количественного) соответствия теорий, сколько о контрасте качественно разных систем фундаментальных понятий и об их исторически необходимой связи.
Вернемся в Древнюю Грецию, к началу философии-и-физики. Для библейского теиста сама по себе закономерность мира не удивительна. Об этом говорит Библия уже на своих первых страницах, описывая закономерное созидание мира Творцом-Законодателем. А по словам Платона (вложенным в уста его учителя Сократа): «изумление — начало философии». И ученик Платона — Аристотель с этим согласился: «удивление побуждает людей философствовать». Философ Гутнер, сожалел о том, что «оба великих мыслителя не уделили внимания самому понятию ‘удивление’ и не рассказали подробно, в каком смысле оно является началом науки», предложил философскую интерпретацию этого понятию.
Историка науки занимает вопрос попроще: Что именно изумило-удивило великих греков, побудив их к философии? Поскольку сами они прямо об этом ничего не рассказали, стоит вглядеться в контекст процитированной фразы Аристотеля. Я вгляделся и пришел к выводу: Аристотеля изумило то, что вопрос Фалеса о первоначале — очень странный для среднего древнего грека — оказался столь плодотворным для эстафеты размышлений об устройстве мира. А что могло удивить Фалеса, чтобы он задал себе столь странный вопрос, гипотетический ответ предложен в начале статьи.
Оправдание паратеизма в истории науки
Суммируя историю физики последних двух с половиной тысячелетий, видим, что в начале этой истории у греческих атеистов было явное преимущество — они искали самоочевидные первоначала-аксиомы, не привлекая посторонних — потусторонних — сил. И это им удалось. Но их преимущество оказалось ограниченным во времени, и на две тысячи лет развитие физики практически остановилось.
Лишь в XVI–XVII вв. появились исследователи, готовые искать первоначала уже вовсе не очевидные и, на первый взгляд, очень странные для их коллег. Именно тогда открылись первые фундаментальные законы природы, и началась новая эпоха в развитии науки. По поводу одного из первых таких исследователей Эйнштейн писал:
«Кеплер жил в эпоху, когда ещё не было уверенности в существовании некоторой общей закономерности для всех явлений природы. Какой глубокой была у него вера в такую закономерность, если, работая в одиночестве, никем не поддерживаемый и не понятый, он на протяжении многих лет черпал в ней силы для трудного и кропотливого эмпирического исследования движения планет и математических законов этого движения!»
По мнению Эйнштейна, источник такой глубокой веры — библейский теизм, свойственный и Копернику, и Галилею, и Ньютону. Но очень важны для них были также научные достижения древних греков. Таким образом, греческие атеисты помогли библейским теистам — изобретателям современной физики, уверенным, что исследование Природы приближает к ее Творцу. Кеплер так и писал: «Астрономы служат Всевышнему, разглядывая величие Творца в его творениях, а не восхваляя свой интеллект».
Греческие философы выбирали своей опорой либо мир реальных материальных объектов, либо мир идеальных форм — идей таких объектов. Выбирали по своим личным склонностям, но разрыв между материальным и духовным был неизбежен. Платон, со своего идеального высока смотревший на мир материальный, объяснял его несовершенства изначально-хаотической сутью материи. А ученик Платона — Аристотель — слишком крепко стоял на земле, слишком доверял глазам своим и не верил в способность математики проникать в суть реальности. Гиганты Греческой мысли не преодолели роковой разрыв между миром идей и материальным миром, и вряд ли, даже узнав о Библейском откровении, приняли бы его.
Платон и Аристотель (по воле Рафаэля) показывают «на пальцах», какой мир главный — мир идей или материальный мир
А для библейского теиста никакого рокового разрыва нет. Внематериальный Бог сотворил материальный мир и благословил его. Идеальный язык логики и математики, дарованный человеку тем же Богом, не может противоречить реальным наблюдениям в научных экспериментах. И в познании физической реальности человек свободен изобретать новые идеально-невидимые понятия, чтобы на их основе создавать теории и проверять их на опыте.
Разрыва между духом и материей нет, но есть контраст между поэтически образным языком Библии и прозаически четким языком науки. Об этом контрасте красноречиво говорит пример Блеза Паскаля (1623–62), замечательного физика и математика. Он, кроме прочего, открыл конечность атмосферы Земли, заложил основы теории вероятностей и создал первое устройство искусственного интеллекта. Но своим главным открытием он считал совсем иное, сделанное в ночь на 24 ноября 1654 года: «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, но не Бог Философов и ученых. Уверенность. Уверенность. Чувство, Радость, Мир. Бог Иисуса Христа…»
Подобное эмоциональное понимание, похоже, укрепляло и направляло великих преобразователей физики в Новое время.
Как убежденный паратеист, я стараюсь смотреть на важные жизненные ситуации с двух точек зрения — глазами теиста и атеиста. При этом знаю, что чаще всего теист и атеист глядят друг на друга с недоумением, подозревая другого в недостатке или в избытке воображения. В лучшем случае сочувствуют в том, что атеист, дескать, не слышит высшую музыку бытия, а верующий, мол, принимает воображаемое за действительное. Сочувствовать ближнему своему — уже не мало. Но не плодотворней ли признать свое сосуществование фактом, заслуживающим уважения? И задуматься каждому над своим вопросом: Почему Всевышний Творец не устаёт творить атеистов? Почему безбожная Природа не устаёт рождать теистов?
Дополняя известную формулу: «Вера — это дар Божий», я бы сказал, что неверие праведного атеиста — трудное поручение. Поручение напоминать верующим и неверующим о неотъемлемом праве человека на свободу мысли и чувства. Поручение, особенно трудное из-за того, что неверующий не знает, Кто дал ему это поручение и Кого благодарить за возможность выполнять его.
По выражению священника Иоанна Привалова, такие атеисты —
«это наши пророки не только в том смысле, что они ставят перед нами нравственные вопросы и пробуждают в нас человечность. … В их присутствии не произнесёшь имени Божьего всуе. Такие «неверующие” и такие верующие нужны друг другу, как вдох и выдох».
Атеистам, которые считают себя научными, стоило бы вдуматься в тот факт, что глубоко и свободно верующими были все основатели современной физики и великие изобретатели новых фундаментальных понятий. За взлеты их изобретательного воображения отвечала мощная интуиция, добавляющая — в случае необходимости — невидимые фундаментальные реалии к реально наблюдаемым явлениям. Так почему бы «научным атеистам» не поблагодарить Творца за его дар человечеству — за великих изобретателей современной науки? Поблагодарить с тем же правом, с каким глубокий атеист Виталий Гинзбург поблагодарил Всевышнего за то, что Тот сделал его физиком-теоретиком.
Вовлечение в историю современной науки ее древнегреческого начала делает связь античных атеистов и библейских теистов Нового времени еще более содержательной. А если и мои гипотезы о библейских подсказках Фалесу и Евклиду не будут опровергнуты (на основе, скажем, вдруг обнаруженной их переписки с коллегами), то, надеюсь, всякий паратеист возрадуется, что и в науке глубокие теисты и глубокие атеисты нужны «друг другу, как вдох и выдох».
В заключение приведу утешающую фразу Паскаля:
«Не ропщите на Господа за то, что Он так сокрыт от нас, но возблагодарите за то, что так нам явлен; и еще возблагодарите за то, что Он сокрыл Себя от исполненных гордыни мудрецов, недостойных познать Его высочайшую святость».
Паскаль тут, разумеется, утешал и укреплял своих собратьев по библейскому теизму. Можно, впрочем, в этих словах усмотреть и утешение атеистам: Всевышний не собирается заставлять вас верить в Него, но хотел бы, чтобы вы смотрели на ближних своих так, как Он смотрит на любого человека — с верой, надеждой и любовью.
Примечания
[1] Формулировка в оригинале: «Why did modern science, the mathematization of hypotheses about Nature, with all its implications for advanced technology, take its meteoric rise only in the West at the time of Galileo?», and why it «had not developed in Chinese civilization» which in the previous many centuries «was much more efficient than occidental in applying» natural knowledge to practical needs?
Подробнее см. Gorelik G. A Galilean Answer to the Needham Question // Philosophia Scientiæ 2017, 21(1), 93–110; Объяснение Гессена и вопрос Нидэма, или как марксизм помог задать важный вопрос и помешал ответить на него// Эпистемология и философия науки 2018. Т. 55. № 3. С. 153–171.
[2] С.С. Аверинцев в своем переводе так прокомментировал еврейское слово оригинала: «Мы сохранили из уважения к культурной памяти, живущей в русском языке, традиционную передачу существительного נָבָל [NAVAL], хотя существительное это весьма специфично: ‘безумный’ (или ‘безумец’) для его передачи слишком красиво, а ‘глупец’ — слишком невинно, поскольку оно имеет в виду дефект ума, но с концентрацией на дефекте морального и религиозного сознания, на некоторой онтологической бессмысленности».
[3] О пользе пред-рассудка и о загадке рождения современной физики // Семь Искусств, 2013, № 6; A Galilean Answer to the Needham Question // Philosophia Scientiæ 2017, 21(1), 93–110; Объяснение Гессена и вопрос Нидэма, или как марксизм помог задать важный вопрос и помешал ответить на него// Эпистемология и философия науки 2018. Т. 55. № 3. С. 153–171; Просветительство и загадка современной науки // ТрВ-Наука (13.08.2019) и (27.08.2019).
[4] «Тайна веры и тайна неверия», или научные основы паратеизма // Еврейская старина, 2018, № 3; Исследования по истории физики и механики. 2016–2018., М.: Янус-К, 2019, с. 46–103.
[5] Православные писатели и священники о праведных иноверцах
.
[6] В рукописи 1590 года «De Motu” (О движении), с которой начался путь Галилея к изобретению современной физики.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer1/ggorelik/
