Из серии «Корни»
Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003
Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»
Roots — во-первых, по-английски так и значит корни, а во-вторых это название знаменитых историко-биографического романа и двух телесериалов 70-х гг. из афро-американской жизни, рассказывающих о семейных корнях преуспевающего черного писателя (Алекса Хейли, если уж кому интересно) и его поисках этих корней. Начал он с прабабки, которая приехала в Вашингтон, округ Колумбия сразу после Гражданской войны, и, пройдя по всяческим архивам в поисках купчих на своих предков-рабов, дошел до населенного пункта в Гамбии, где прапращуры его служили деревенскими колдунами-гриотами и откуда их работорговцы привезли в 18 веке в Вирджинию. Не уверен, что у него были бы какие-то шансы в России. В архивах у нас полный бардак с Рюрика и до Путина. И рабов, и земли, и деньги, и все, что хотите, у нас больше не покупали, а крали, поэтому архивы были шибко опасным местом для большинства текущих владельцев всякой собственности (см. «Дубровский» А.С. Пушкина). Соответственно и сохранность бумаг не особо велика, я уж даже и по своему опыту знаю, в другом месте, даст Бог, расскажу. С другой стороны, отсутствие, да и непривычка к надежным документам открывает широкие просторы для энтузиазма. Не будем говорить уж о бессчетном ныне количестве академиков и дворян с графьями, которым звания их откровенно жаловал пиковый король и его коллеги, ну там Джуна Давиташвили, Регент Российской империи Брумель, или Президент Космоинформационной Академии Ажажа (метит все же Бог шельму-то, хотя бы фамилией). А вот, помню, приезжала в Россию одна пожилая дама из Мадрида, привозила мальчика-принца Гогенцоллерна и на голубом глазу представляла его публике в качестве Романова и наследника русского престола. Не будем идти по их пути и присваивать себе не принадлежащие звания и титулы. Попробуем вспомнить что-нибудь более или менее реальное о тех людях, которым мы наследуем на Земле, хотя бы и в другом полушарии. Начнем с деда.
Дед мой, Александр Дмитриевич Кузьминых, по скорому произношению Лексан Митрич, по-уличному в детстве и юности Сана, Саньша, крестьянин деревни Жуковой Режевской волости Камышловского уезда Пермской губернии родился в 1887 году, а умер в 1981 — так что прожил на свете почти полных 94 года и до конца жизни сохранил здравый ум, твердую память, активную любовь к рыбалке и пассивную нелюбовь к Советской власти. О более далеких предках я почти ничего не знаю, как и по другим линиям семейного древа. Ну вот про прадеда Митрия известно только, что он был государственный (т.е. не крепостной) крестьянин, коренной житель той же Жуковой, и вообще предки по дедовой линии Кузьминых поселились на Урале чуть ли не до Ермака. Ну, после, конечно. Но невдолге. Фамилия вообще очень на Урале и в Сибири распространенная. Я, когда на Северах работал, так был знаком с несколькими Кузьминых. Никто в родстве не признался, но все из Пермской либо Свердловской области родом.
Запомнилась по дедовым рассказам история, как его отец еще молодым парнем зашел в избу к богатому соседу, где его пригласили чаю попить. Это по тем временам как бы тон задавало такой крестьянской светскости. Вроде как в мои годы предложить джин-тоника. В принципе читать и слышать многим приходилось, но понт — без всякого сомнения! Ну и прадед тоже слыхать про чаи слыхал, но про технику чаепития — как мы с вами про омаров где-нибудь в семидесятых. Так что Митрий вежливо отказался, мол, «сейчас-то пока не хочется, может, погодя», а сам забрался на полати и сверху внимательно рассмотрел, как чаи-то гоняют. Уж тогда с полатей спустился и, как знающий человек, принял угощение. Напился чаю по правилам, чем и свой престиж поддержал, и хозяевам уважение выказал. Сообразительность у нас в роду практически с Адама и Евы.
Еще любил Ал. Дм. поминать, что встретил тятя его возвращение с действительной из Питера, как бы сказать… Да анекдотом, другого-то слова не подберешь, хоть прадед его, конечное дело, не знавал. В общем, так. Приходит солдат в родную деревню после службы и, как повидавший мир, нос перед родителями дерет. Отец его и спрашивает:
— Чему, — мол, — ты в городе-то научился?
— А вот посмотри, это что стоит-то?
— Корова.
— Это по-вашему, по-деревенскому корóва, а по-городскому коровá.
Вот про прадеда и все, разве что воспоминание, что когда, по дедову мнению, чьи-нибудь визиты сильно затягивались, он начинал под нос ворчать:
— Мой, — мол, — тятя в таких случаях говаривал, что гостят-гостят, дак и домой идут!
Про других прадедов вспомним попозже, но известно и о них не больше, а то и меньше. Про прабабок и вовсе ничего. Никого я из свои пращуров не только не видал, но и фотографий почти не сохранилось, а деда и двух бабок помню. К деду и вернемся.
Был он, как я понимаю, типичный представитель рождавшейся прослойки интеллигентных крестьян, о которой так мечтали народники. Очень любил упоминать о своем церковно-приходском образовании, хотя в 18-м и окончил в Киеве бухгалтерские курсы, а потом на Урале сам преподавал на таких же курсах, как сейчас помню по его рассказам, Политэкономию капитализма, Экономполитику социализма и Двойную бухгалтерию, так-то самоучка, конечно, типа как Гарри Трумэн или Билл Гейтс. Вполне естественно, что в Пятом годе он и несколько его друзей что-то такое бунтовали, забрались, как помню по его рассказам, на церковную колокольню и пели там «Солнце всходит и заходит …», еще что-то… В общем, вступил он в партию эс-эр и читал с друзьями брошюры «Хлеб, свет и свобода» и т.д. Иконы вынес из избы и чуть ли не порубил топором. Ну это, может быть еще и с тем связано, что большинство родственников были раскольники и «господствующую» церковь недолюбливали без всякого Емельяна Ярославского. Как можно понять, на окрестных незамужних учительниц все это производило неизгладимое впечатление. Хотя, за исключением этой рубки, активной борьбой с мракобесами, типа насыпать табаку попу в тесто, или там нас**ть за комодом он, в отличие от Павки, например, Корчагина не занимался — не так был воспитан. В этом отношении он с удовольствием поминал только лубяной коробок под застрехой, где весь пост хранились на холоде недоеденные в масленицу сдобные шанежки, и откуда он и другие ребятишки эти шаньги тайком потаскивали, что активной антирелигиозной деятельностью, наверное, все-таки не являлось.
На моей памяти на религиозные темы Александр Дмитриевич рассуждать не любил, ни о собственно религии (есть ли Бог и как там с адом, раем и свободой воли?), ни об обрядах (как и когда красить яйца и святить куличи, что многие и принимают за религию). Полагаю, что его позитивистское и прогрессистское мировоззрение в этой гипотезе просто не нуждалось. Но вообще-то он был большим любомудром. Много лет сам с собой обмысливал окружающую действительность в минуты, свободные от выживания и выращивания на невеликие заработки четырех девчонок, а делиться мыслями ни с кем особенно не делился, даже, как я понимаю, с бабушкой. Уж больно это было опасно — рассуждения на неуказанные начальством темы в те человеколюбивые годы. Да и выжить-то не так было просто, судя по статистическим данным, опубликованным в сезон Перестройки. Недаром любимым его присловьем было: «Жизнь прожить — не поле перейти!»
Любил дед также рассказывать анекдот о том, как собрались однажды цари: русский, английский и французский. Английский и говорит: «Мне, — мол, — надо таких-то и таких-то машин — и все у меня в Англичании будет хорошо». Француз высказал пожелания, что ему бы таких-то и таких-то пушек — так и у него во Франции будет всё ладом. А русский царь потянулся, да и говорит: «А мне бы дожжичка в маю — так и ничего не надь!» Еще одно motto часто произносилось при воспоминаниях о старинной жизни: «На Руси еще с голоду никто не умирывал». Может, и на заре его биографии это не совсем уж правдой было, а потом совсем стало далеко от жизни, судя и по его же рассказам, да и по воспоминаниям других моих знакомых его поколения. Шибко далеко увели население обольстительные лозунги, которые когда-то так увлекли деревенского паренька Саньшу.
Вот ведь интересно, почему с одной стороны на всем глобусе они поимели такой успех именно в нашей стране, а с другой почему из всего ассортимента, имевшегося на рынке идей, Россия выбрала именно Социализм. Я вот, раскидывая своим худым умишком, до чего дошел: Социетарность и Коммюнитарность были первыми импортными продуктами, которые дошли до Восточноевропейской равнины без многовекового опоздания.
Судите сами. Государство тут появляется в IX веке, позже почти всех европейских земель, даже Болгарии, Чехии, Венгрии. Крещена Русь в Х веке от Р. Хр., когда не только в Средиземноморье и Западной Европе, но и у наших многолетних соквартирантов армян и грузин имена Григория Просветителя и Святой Нины являются символами глубокой древности. Регулярная армия и хотя бы пожелание завести полицейский порядок появляются при Алексее Михайловиче — привет от Железного короля Филиппа Красивого из XIV века. Прогресс как принцип жизни, казенные мануфактуры, флот, Новый год с 1 января, ведомственно-региональное управление — эти идеи Петр Преобразователь тоже не с полки новинок взял. Конституционные идеи нам немецкая девушка из Ангальта по старопечатным гугенотских времен книжкам законспектировала — так и то ни один не понял, о чем вообще речь. Заместо конституционных проектов всем кодлом ей имя Матери отечества сочинили, типа по Фрейду, а чтоб не сердилась, лучших своих ребят для эротического эскорта делегировали. Декабристы себя шибко передовыми ребятами считали — но, простите, после Джона Лильберна эти проэкты читать — занятие для любителя античности, даром, что он-то чуть попозже Шекспировских времен про права человека излагал.
Да если по чести говорить — дело на этом не кончается. В каком мы все восторге были от глубоких идей Гавриила Попова с Отто Лацисом и Егоршей Гайдаром насчет невмешательства государства в экономическую жизнь — а по правде, тот же почти набор идей, что у старого маркиза Мирабо, папаши того, что в Генеральных Штатах прославился. Нынче самая примочка либеральная — это про наемную армию, вроде того, как бы, что у Фридриха Великого в Пруссии. Получается, что мы за последний писк принимаем европейские новости, сильно залежавшиеся на полке, типа как нам Аристотель Фиоравенти за новость продал зубцы на кремлевских стенах, срисованные со старого миланского Палаццо Сфорцеско.
Да хоть взять нашу прославленную Литературу. Стыдиться в этом случае и правда нечего: Dostoevskij, Chehov, Leo Tolstoj, Nabokov, Solzhenitsin, Brodskij да хоть бы и Sholohov — назовите еще хоть одну область жизни, где у нашего Отечества столько бренднэймов. Но скажите-ка мне, что тут у нас было во времена Данте или Шекспира — ответа не ожидаю, и так все ясно. То есть, при несомненных к этому делу способностях, мы подключились к мировому литературному процессу тогда, когда Илиада, Гамлет, Нибелунгенслид, Шах-Намэ, Гэндзи-моногатари, роман о Речных заводях уже давно были известны.
В общем, во всем и всегда мы отставали от Запада и выглядели как великовозрастный Миша Ломоносов за партой в окружении нахальных пацанов. Тут ведь не об отсталости в технике и организации, о чем сто раз сказано и Петром Алексеичем, и Милюковым, и Сталиным, и кем угодно, а об задержке по фазе именно в идеологической сфере. И вот был короткий период в XIX веке, когда блок задержки как будто на время вышел из строя и несколько западных фенечек пришли в Россию совсем свеженькими. Фурье с Сен-Симоном не успели Огюсту Конту душу отдать — а уж Петрашевский у себя в деревеньке Фаланстеру заводит, Чарлз Дарвин не успел от обезьяны произойти — Писарев Д.И., всяких Гекслей не ожидая, по градам и весям Эволюцию пропагандирует, доктор Маркс, можно сказать, из теплых рук Капитал Николаи -ону передает, и под шумок пытается какую-нибудь из дочек за Германа Лопатина выдать, Анархизм, не поверите, вообще наши ребята-эмигранты сочинили — Мигель Бакунин да князь Кропоткин. Почему так вдруг нас на передовую линию вынесло — не здесь судить, только, кажется, должна быть какая-то связь с тем, что в этот, и только в этот период, знание Европы и иностранных языков не было привилегией «боярских детей». Второй-то такой период, как кажется, сейчас настает. Посмотрим, что получится на сей раз?
Как сам Александр Дмитриевич представлял себе Светлое Будущее в те кружковые времена — сказать доподлинно не могу, потому, что на эту тему он не особо предавался воспоминаниям даже тогда, когда под влиянием Оттепели язык у него частично разморозился. Со мной во всяком случае, а с кем еще мог он делиться на эти темы? Может быть, это и не случайно. Когда читаешь мемуары разных революционно заслуженных людей, то о конечной цели там как раз немного бывает. Даже если речь о совсем известных людях, ну, к примеру, куда уж Клим Ворошилов, «донецкий слесарь, боевой нарком». Получил я на приз какой-то очередной матолимпиады первый том его мемуара, так даже двенадцатилетке в глаза бросалось, что он всю дорогу вспоминает — кто и когда его обидел. Там морду начистили, тут в заработке надули, здесь девку увели. И чувствовалось, может и против воли мемуариста, что вот он во втором томе шашку заимеет, так никому мало не покажется. То есть, не в обиду Климу и другим — кажется, что в Революцию идут не от стремления к некоему стругацкого типа идеалу, а от обиды на истеблишмент и желания этому самому истеблишменту напортить. Ну, а Россиякоторуюмыпотеряли могла вызвать злобу не только у инородцев. Кроме «черты оседлости» и запретов на национальные языки действовал ведь и циркуляр «о кухаркиных детях». Можно, конечно, ткнуть в глаза генерал-адъютанта Евдокимова или вице-адмирала Макарова из нижних чинов, так я Вас спрошу: мавр Отелло, слышно было, на Кипре в губернаторах служил, значит ли это, что Венецианская республика по политкорректности к черным современные Штаты за пояс заткнула? Один-то шибко нужный еврей может и при Гиммлере советником состоять.
Чтобы эту тему подытожить, решим для данного этапа — многие, если не большинство, шли в ревдвижение не стремясь к определенному идеалу, а от нелюбви к «этому поганому строю», как Сергей Геннадиевич Нечаев формулировал, точно так, как веком позже для многих движущей силой была неприязнь к Степаниде Власьевне, народившейся на предыдущем этапе. Правильно нас на марксистско-ленинской кафедре обучали — вся сила в отрицании отрицания, а я-то никак уразуметь не мог, про что они там толкуют. Вот утописты, те проектами много занимались, правда что, если вчитаться — так мороз по коже, типа калек у Кампанеллы, которые тоже обществу служат, фиксируя и представляя по начальству кто куда с кем ходил и о чем говорилось. Слава тебе, Господи, была у Соввласти одна особенность, благодаря которой при ней существовать можно было — со страшной силой в ней терялась информация, в том числе и нужная Начальству. Как дальше увидим, Ал. Дм. и выжить-то смог, потому что не был у Большого Брата до конца налажен учет ненаших людей.
Как мы с приятелем в свое уже время сформулировали:
Говорить за стаканом можно почти обо всем, потому что:
1) записывающее устройство скорей всего не работает;
2) если что и записалось, так казенную пленку дежурный стукач загнал налево, или лично для себя затер Высоцким;
3) при прослушивании случайно не пропавшей кассеты операторша думала о новом бюстгальтере прапорщика Люськи и как заставить лейтенанта Убежадзе заплатить за аборт — так что половину разговора пропустила;
4) папку с преодолевшим все эти преграды компроматом уборщица случайно замела под сейф, где она и лежит, дожидаясь строительства нового здания областного УГБ и переезда.
Скажу честно, я лично с Конторой Глубокого Бурения в жизни почти не сталкивался, хотя и эти немногие встречи были окрашены совершенно определенным колером безумия вроде их любимой вялотекущей шизофрении, о чем как порядочный человек обещаю написать отдельно, типа «Мои встречи с Галиной Борисовной». Слава Богу, и деду посчастливилось отделаться в основном страхом, потому, что можно ли принимать в расчет пару месяцев в подвале ЧеКа, если ты в конце концов вышел, а других-то вынесли.
Возвращаясь к идеалам Социализма, скажем только, что одну тему побезопасней дед все-таки поминал, это о предполагавшихся временах, «… Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся». К происходившему как раз об ту пору освобождению Африки он относился вполне положительно, да ведь и все вокруг, трудно было так сразу предположить, что дело скорыми темпами дойдет до возрождения старых добрых обычаев людоедства (марксистские партизаны в Конго левого берега, Иди Амин в Уганде, император Бокасса в Центральной Африке). Но в основном Ал. Дм. сожалел о несбывшихся надеждах на слияние наций под влиянием общего подъема культурности, говорил, что у них в кружке все уповали на распространение бельгийского и швейцарского опыта мирного сожительства разных народов. Так ведь такие надежды на повышение разумности и отмирание злобных эмоций в начале века были шибко распространены: и самообразованного уральского крестьянина Кузьминых, и простодушного казацюру Макара Нагульнова, и высокоинтеллектуального инглиша Герберта Дж. Уэллса роднила общая вера в будущее падение национальных и расовых барьеров и в то, что все люди Светлого Будущего будут «личиком одинаковые и приятно смуглявые». В любом случае, не думается, что в социализм деда подтолкнули экономические рычаги. По его рассказам, их деревня состояла из четырех улиц по берегам озера. На первой жили богатеи, на второй — народ маленько победнее, на третьей — еще победнее, и на четвертой самые бедные в деревне семьи. И вот, по дедовым рассказам, по зимнему первопутку из Тобольской губернии с Оби привозили обозами мороженую рыбу: на первую улицу шли нельма и стерлядка, на вторую — муксун и сырок, на третью — пыжьян (тоже сиговая рыбка) и налимы, и уж на совсем бедняцкую — щуки, караси и лещи. No comments.
А что особенно-то удивительного? На Урале и в Сибири помещичьего землевладения никогда не было, а в Камышловском уезде не было и заводского. Так что вся земля была крестьянской. Да еще, дед говорил, в 30 верстах их деревенская община арендовала еще землю у башкир. А земля такая, что навоз на поля, упаси Боже, не вывозили — иначе будет перерод, то есть из-за избытка азота в почве весь вегетативный потенциал злаков уйдет в двухаршинный стебель с пустым колоском на конце (ну, эта терминология уже моя, а не деда, это ведь я химвуз заканчивал). Крепостного права, соответственно, тоже никогда не было, были мы государственными крестьянами, и дед часто мне говорил: «Помни — в роду у тебя крепостных рабов не бывало!» Это он имел в виду с его, русской стороны, с еврейской, естественно, тоже. Так что про тяжелую жизнь крестьянства в царской России дед хоть и упоминал (всегда с обязательным примером владимирского, не то тверского мужичка, который пашет сохой, а лошаденка, бедная, валится, а он ее поддерживает, чтоб не упала), но, как честный человек, не скрывал, что сведения получены в основном из брошюр под девизами «В борьбе обретешь ты право свое»(С.-Р.) и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»(С.-Д.). И соху знаменитую он ненамного больше видел, чем я. Да и партийная пропаганда, видимо, в условиях конкуренции с разных сторон не была такой оголтелой, как у Оруэлла в «1984», или в нашем отечестве в героические 30-е. По пересказу деда в той самой брошюре, что его сагитировала, первый русский социалист Николай Чайковский так и писал, что народу нужен во-первых Хлеб, во-вторых Свет («то есть, Знания» пояснял дед), а уж потом Свобода.
К тому же по зиме, когда большая часть русского крестьянства еще и на моей памяти впадала в полугодовую спячку, прерываемую только приемом браги и самогона, народ из дедовой Жуковки отправлялся на заработки. Ехать было недалеко — на ближние уральские заводы возить разные производственные грузы. Помимо дедовых воспоминаний мне еще приходилось об этом и читать (в мемуарах П.П. Бажова). Ну, а дед так впервые поехал в 16 лет и заработал на городской костюм-тройку. Он вообще, по-видимому, в молодые годы был большой франт и любитель womankind. Да еще, если учесть его любовь к цивилизованности… Самой высшей аттестацией для человека было у него слово «культурнейший». Отучился он в церковно-приходской школе три года: как он говорил, «первый год сам учился, а уж со второго учителю помогал других ребят учить». Дальше учиться, не покидая деревню, было негде — так что черпал знания из книг да из бесед с образованными людьми, т.е. главным образом с окрестными учительницами. Те, как можно понять, общались с удовольствием, и по народническим взглядам, и потому, что дед был юношей видным и обходительным. Первое время он, как и все деревенские парни, сильно употреблял брагу и казенную (самогон, судя по всему, тогдашняя деревня не знала), даже уж и после женитьбы на Фекле и рождения старшей дочери, тети Пани (Парасковьи), но в 20 лет угодил по пьянке с лошадьми в прорубь, что совместно с поучениями графа Толстого лет на десять отвадило его от национального напитка.
Жуковка была не в большом отрыве от жизни и многие однодеревенцы постоянно работали в городах. Как-то мне запомнился дедов рассказ о знаменитом экспроприаторе Лбове и его появлении в их деревне. Имя это сильно забыто, хотя в 1905-м году и после очень было известно, а позже книга «Лбовщина, или Жизнь ни во что» стала литературным дебютом молодого журналиста из пермской «Звезды» Аркадия Гайдара. Александр Лбов — имя это гремело на Урале, да и по всей стране, уж побольше, чем Камо или Котовский. В Пятом Лбов командовал дружинниками Мотовилихинской республики и сейчас в Перми есть улица его имени, а после разгрома декабрьских баррикад с отрядом «лесных братьев» годами вел партизанскую войну с царским режимом на Урале. Большевистская фракция социал-демократов дала ему свой брэнд, т.е. экспроприации совершались от имени РСДРП, и часть награбленного уходила в партийную кассу — кормить Ильича и других профреволюционеров. Александр Дмитриевич с удовольствием рассказывал мне о лбовских подвигах, не знаю уж все ли шло от легенд 1905-1908 гг., может, кое-что он в гайдаровской книжке вычитал.
Происходило это так. Идет, к примеру, пароход по Каме. Ну, как это выглядит я хорошо знал, мы с дедом много по воде путешествовали. Рыбаки с лодки окликают: рыбу для кухни предложат или пивка в судовом буфете хотят купить. Только лодка причалится — с нее два-три мужичка с револьверами. А то и с бомбой. Первым делом капитана за жабры — глушить машину и:
— Где касса?
Он, конечно, показывает.
— Сколько тут твоих личных? Забери.
А на остальные расписка:
Временно изъято на дело русской Революции.
Александр Лбов, РСДРП.
Потом разъясняют капитану, чтоб пароход стоял после ухода экспроприаторов три часа на том же месте — и обратно в лодку. Умный капитан на всякий случай до завтрашнего утра с места не двинется. Пассажиров при этом не трогали — не Ленька все же Пантелеев, знаменитый ленинградский налетчик времен гражданской войны и НЭПа, а идейные борцы с самодержавием. То же самое, включая вопрос о собственных деньгах и заключительное распоряжение не двигаться, на суше, большей частью в кабаках и банках, коих в период послереволюционного экономического подъема расплодилось немерянно. Плюс т.н. фабричный террор, т.е. избиения, а когда и убийства особо дотошных представителей заводской или рудничной администрации. Власть сколько ни устраивала засад на «лесных братьев» — ничего не получалось, только каждый раз боевики уходили, а с места столкновения увозили убитых да раненых полицейских. По-видимому, экспроприаторы делились не только с партией, но, как любые успешные робингуды, и с населением, так что везде у них были информаторы и помощники, а властям помогать просто боялись. Но Стокгольмский V социал-демократический съезд эксы запретил, правда, большевики, особенно на Кавказе, еще маленько прибарахлились и после запрета. Во всяком случае, остались уральские ребята без франчайзинга, на собственном страхе, риске и идеологическом обеспечении. Дальше как будто начали они переговоры с эсеровской Боевой Организацией — с ее главой и одновременно платным агентом охранки, инженером Евно Азефом. Тут и пришел конец прославленному боевику. Я уж плохо помню, но вроде того, что они с Азефом сильно задружили и в знак взаимной любви обменялись оружием — и при очередной полицейской засаде смертоносный лбовский револьвер отказал. Так что дата смерти знаменитого боевика — 1908 год. В Вятке, кажется, дело было. «Лесные братья» после смерти вожака рассеялись, но привычек не забыли. Кое-кто из них снова всплывает на поверхность в 1918 году, как участник похищения и убийства Михаила Александровича Романова.
А с дедовой Жуковой деревней дело обстояло так. Был у них однодеревенец, дослужившийся на Мотовилихинском казенном орудийном заводе до мастера. Положение в заводской администрации довольно высокое, а любви со стороны пролетариев, видать, большой не было, потому что в Пятом году, когда в версте от губернской Перми поднялось над баррикадами красное знамя рабочей республики Мотовилиха, мастера этого вывезли с завода на тачке. Была такая специфически русская форма фабричного террора — не так больно, но позорно. В общем, решил мужик, что приключений на свою задницу он нашел уже достаточно, уволился с завода и вернулся в родную Режевскую волость — к идиотизму деревенской жизни, как доктор Маркс определил бы. Денег, надо полагать, он до этого заработал по сельским меркам достаточно, так что вел, скорее, жизнь рантье, больше всего тратил время на рыбалку. И вот летом как-то идет он по заре с удочками на озеро, а навстречу прохожий человек в войлочной крестьянской шляпе — глядь, а это Лбов, хорошо памятный нашему экс-мастеру по декабрю 1905-го как командир дружинников Мотовилихинской республики. Улыбается приветливо: «Что, — мол, — Иван Иваныч, за рыбкой собрался?». И дальше пошел, ответа так и не дождавшись. Какие тут удочки? Все бедняга побросал и бегом домой: подштанники менять да сидеть в избе за жениной спиной безвылазно полгода, пока в газетах не появилось сообщение о гибели страшного боевика.
К слову, попробовал я найти что-нибудь в Сети о Лбове и вообще о первой русской революции — не сказал бы, что очень много. Видимо, неинтересно это все национальному историческому сознанию. О семнадцатом годе, о Столыпине, о гражданской войне — интересно, а это — нет, хотя, казалось бы, сближения-то есть. Вот та же баррикада на Горбатом мосту должна же что-то напомнить? Нет. А ведь эта тематика очень была популярной в советское время, с учетом того, конечно, что Щедрин переводил с французского “mais” как «уши выше лба не растут». Вспомнить хотя бы, на какой детской литературе росло мое поколение — так и выйдет «Белеет парус одинокий», «Таня-революционерка», да бруштейновская «Дорога уходит вдаль».
Отвлекусь — не могу удержаться, чтобы не вспомнить, как я с этой тематикой однажды столкнулся в реальной жизни. Был у меня коллега, светлая ему память, доцент Эрнст М. — один из немногих людей, чье профессиональное превосходство я безусловно признавал, да и во всех отношениях очень хороший мужик. Жалко его — совсем еще молодым от рака умер. Пришел я к нему однажды домой, а жил он в то время (году, наверное, в 83-м) в огромной коммунальной квартире на седьмом этаже в доме, нависающем над проездом Серова — т.е. как бы и над Старой площадью. Сидим, работаем, тут Эрик мне и говорит:
— Если ты не возражаешь, давай прервемся на полчаса, мне нужно за тещиным заказом в ветеранский магазин сходить.
— Ради бога, — говорю, — только, прости за вопрос, чего, собственно, ветеран твоя теща?
Товарищ мой немного смутился, но честно ответил:
— Революции одна тысяча девятьсот пятого года.
Я так и осел.
— Прости, — опять говорю, — великодушно за неуместное любопытство. А сколько ей лет?
— Восемьдесят восемь, а ветеран она совершенно честно и по правилам. Помнишь все эти книжки про Петю с Гавриком да про девочку Таню, которая в трусиках прячет печать Московского комитета РСДРП. Ну вот, с моей тещей тот самый случай. Причем сохранились совсем старые большевики, которые помнили ее родителей подпольщиков и ее личное участие в детском возрасте. Они и дали свидетельства, чтобы оформить ветеранство.
Боже ж ты мой! «Каких только у нашего царя людей нет!» — как лесковский протопоп говаривал.
После замирания революции с социализмом дедко мой временно завязал, но когда служил действительную с 908 по 911 годы (в Петербурге, в лейб-гвардии Московском полку — потому, что высокого роста и рыжий), так его перевели в нестроевые, в швальню из-за стука его же земляков о неполной благонадежности. Почему в нестроевые — это понятно. Хотя л.-гв. Московский вместе с гвардейским флотским экипажем участвовал в декабрьском путче 1825 года и за это шефом там был не государь, а один из великих князей, но в высочайших смотрах участвовал, а тут вдруг рядовой, подозрительный по социализму, будет в шеренге стоять. Ал. Дм. не особо обижался, что не приходится перед государем маршировать, его вполне устраивало и подсобником при полковых портных служить. Хуже было то, что в одиночку его в увольнение в город (Санкт-Петербургъ!) не отпускали, надо было попросить какого-нибудь из унтеров и идти вместе, так что ответственность за то, чтобы Кузьминых в увольнении революциями не занимался, была уже на этом унтере. Технология у них была отлажена. Выходили они из казарм вместе, доходили до ближайшей пивной, где непьющий в ту пору дед и оставлял своего поводыря с калинкинским пивом и заранее заготовленным рублем до встречи перед возвращением в полк, а сам на трамвае ехал в Воздухоплавательный парк, где в ту пору проходили демонстрационные полеты летательных аппаратов тяжелее воздуха, или, как их на латинский манер начали называть, аэропланов.
Обстановка эта достаточно широко известна по песне A. Городницкого «Воздухоплавательный парк». Ну, там «… Гремят палашами военные, Оркестр играет вальсок...» Рядовой Кузьминых палашами не гремел, а, достав из кармана записную книжечку и карандаш, фиксировал: «Блерио продержался в воздухе одиннадцать секунд». Давайте не будем больше заглядывать в его книжечку, чтобы не подглядеть ненароком еще и адрес какой-нибудь питерской служанки или работницы, ведь на рубль унтер может сидеть в пивной до вечера. Отойдем к дороге и подумаем вот о чем. Живет, значит, временно в Петербурге молодой уральский крестьянин в гвардейской шинели и самым краешком приобщается к столичной жизни. Но, как мы знаем, в Питере в то время еще больше двух миллионов человек проживает, в том числе и юная дама, моложе его на два года и у нее как раз в эти годы самый первый жизненный взлет: ей посвящают сборники стихов, за ней романтически ухаживает и, наконец, добивается ее руки давний царскосельский поклонник, медовый месяц они проводят в Париже, где в нее влюбляется великий художник, начинается ее собственный трагический и всемирно прославленный путь поэта. Так что может быть общего у великой Анны и у рядового Саньши из деревни Жуковой?
Вы будете смеяться — есть такая буква! Читал я какие-то записки ее в будущем литсекретаря Анатолия Наймана. Вспоминая рассказы А.А.А. о ее романе с Модильяни, он пересказывает, что Моди и Ахматова оба очень увлекались если не авиацией, то общением с авиаторами, считали, что это какие-то особые люди, тесно связанные с первостихиями. Можно вспомнить, на нашей памяти так какое-то время относились к космонавтам, пока не стало ясно даже им самим, что это хорошие, как правило, ребята, но никакой специальной связи с Универсумом не имеют. В общем, пили они как-то шампанское с пилотами, туфли у Анны тесные, она их под столом и скинула. А когда дело пришло уходить, сунула она ноги в туфли, а левой что-то мешает, она нагнулась — а там визитная карточка Блерио с телефончиком. Вот ее, оказывается, что объединяет с моим дедом — Блерио. То есть — ХХ век, на самом-то деле.
Особых воспоминаний о службе дед, кажется не сохранил — там дедовщина, или ещё что-нибудь… Единственно, много раз в жизни, когда мы с ним гуляли, цитировал он своего фельдфебеля, что де «нужно так шагать, чтобы, когда один идешь, так и то как-бы идешь в ногу». Отслужив, Александр Дмитриевич вернулся к себе в деревню — и крестьянствовать потихоньку продолжал, и помаленьку портняжничал, и даже пытался стать подрядчиком по заготовке шпал для ж. д. во время экономического предвоенного бума, совмещая это все с воспитанием двух маленьких дочек — это совместно с женой Феклой, и с ухаживанием за окрестными учительницами — это уж, по возможности, без ее участия, хотя смутные следы каких-то скандалов даже и в моей памяти обозначены, с его же слов, конечно. Помню, Ал. Дм. вспоминал с удовольствием, что был у него щегольской «коробок», сиречь коляска для прогулок, и после окончания дневных крестьянских трудов он выпрягал лошадок из плуга, или во что там они были днем запряжены, и ехал кататься и катать знакомых, что никак не совпадало с рассказом о жизни русского крестьянства из моего школьного учебника. На шпалах он вообще планировал разбогатеть, но олигархом мой дед не родился, многовато пару уходило в свисток, и от полного разорения с потерей дома и земельного надела его спасло начало империалистической войны и мораторий на оплату векселей.
С объявлением мобилизации дедко мой отправился в Екатеринбург и гулял там на прощание со дружками и прогрессивно настроенными девушками целый месяц, пока, по его рассказу, на балкон канцелярии воинского начальника не вышел чиновник и объявил, что «кто завтра не явится в воинское присутствие — будет считаться дезертиром». До такого уровня антимилитаризм Александра Дмитриевича не доходил и назавтра он пошел воевать с тевтонами.
В поезде дед обнаружил, что служить ему под фельдфебелем из его же Жуковки, бедняком и крайним черносотенцем, который деду Пятый год не забыл — в общем, съедят. Пошел А.Д. к врачу эшелона (из этого, между прочим следует, что в эшелоне с новобранцами, идущем на фронт, при Романовых полагался врач; человек, служивший в СА, в такое верит с трудом). У врача на столе он увидел книжку и наметанным взглядом засек, что это — «Воскресение» гр. Толстого. Ну, после этого на вопрос «какие жалобы?» дед честно ответил, что «воевать не очень хочется» и рассказал свои проблемы. Далее на фронт дед ехал уже в санвагоне — сначала как больной, потом писарем госпиталя. Понимаю, что это все выглядит русской рифмой к Гашеку — но что делать, если это правда. Погибли-то обе империи почти одновременно. Дальнейшие рассказы о войне близки по смыслу. Типа: «Сидим в Галиции в госпитале — пишем пулю. Вдруг как гром небесный — тяжелая артиллерия, бух-бух. Макензен фронт прорвал. Пришлось срочно эвакуироваться, пулю уже на правом берегу Сана дописали». Подошел Семнадцатый год.
Мне приходилось видеть в Сети на русском языке интересную гипотезу английского крестьяноведа Теодора Шанин, связывающую необычным образом русские Революции 1905 и 1917 года. Идея тут в том, что крестьянские (а я думаю, что то же и с городскими рабочими) юноши, которые с восторгом приняли в Пятом идеи социалистических агитаторов, тогда еще не пользовались достаточным авторитетом в деревне. Помните паренька с бомбой и листовками у метро «Баррикадная»? Через двенадцать лет им было около тридцати и они были самой активной и авторитетной группой и в деревне, и в армии, и на фабрике. Теперь старики, затушившие их азарт в первой революции, откровенно считались выжившими из ума и расчет не принимались. Тем более, что теперь у бывших мальчиков было на руках оружие, что в сочетании с отсутствием в романовской армии политкомиссаров и особистов решило судьбу империи. Я примеряю эту версию к деду — все ложится тик-в-тик. Но кое-что неплохо совпадает и тогда, когда я примеряю схему к себе. Робкие пожелания чего-то более человеческого со стороны молодежи во время хрущевской оттепели старшее поколение тут же заглушило демагогией на тему о том, что-де: «Вы еще ничего не сделали, не построили Магнитку, не сидели в окопах, и даже не восстанавливали ДнепроГЭС. Стало, не имеете права на критику. Сидите, молчите, пока не сравняетесь в опыте со старшими!». Мы и поверили по молодости лет, не догадываясь, что весь ихний героический путь был в значительной степени обыкновенным российским бардаком, а пафос прикрывает, как правило, безграмотность и трусость мысли. Оттепель и придушили без сопротивления, а тут еще геологи открыли Самотлор, страна с радостью на двадцать лет получила возможность не переутомляться — и «снова замерло все до рассвета». Зато уж в Перестройку никто даже не делал вид, что его интересует мнение ветеранов. В итоге, в Августе 91-го за КПСС вступилось столько же защитников, сколько в Марте семнадцатого за династию, то есть — ноль.
В Марте сразу после получения знаменитой телеграммы депутата Думы Бубликова о петроградских событиях, дед организовал у себя в Жмеринке гарнизонный Совет солдатских депутатов. Потом был в окружном Совете в Киеве, чего-то там спорил с Симоном Петлюрой супротив украинизации, о чем с удовольствием вспоминал по прошествии лет, освобождал из камеры после Арсенальского большевистского путча, как посредник между большевиками и гайдамаками, знаменитую Евгению Бош (первый председатель Украинского Совнаркома, герлфренд Юрия Пятакова, покончила жизнь самоубийством в 36 лет, не желая стареть и болеть), много всего было. В глубокой старости главным для него развлечением кроме рыбалки много лет было чтение исторического романа Юрия Смолича «Реве та стогне», в котором как раз описывались события 17-18 гг. в Киеве. Общее его отношение к этой книжке совпадало со знаменитым сталинским отзывом о роммовском фильме «Ленин в Октябре» — «Нэ так все это было. Савсэм нэ так!». Но при этом роман представлял для него колоссальный ресурс как повод для критики и воспоминаний, которыми он частично делился со мной.
Весна и лето Семнадцатого были для Александра Дмитриевича, как и для всех российских демократов, временем счастливой приобщенности к вращению Вселенной, вроде как для той же части населения в наше время 91-й год с январских демонстраций в поддержку свободной Литвы и до декабрьского похмелья после Пущи. Опять сверну в сторону, никак не могу удержаться от фактов личной биографии. В этом самом декабре я уже работал в одной сибирской нефтедобывающей компании советником президента по нефтепереработке и газовым делам. Рабочее место мое было в Москве, но в штаб-квартире в Нижневартовске я проводил половину времени. И вот захожу я в кабинет шефа, а он и говорит мне человеческим голосом:
— В городе, — говорит, — в Ачинске собирается совещание всех нефтяников Сибири: и добычников, и транспортников, и переработчиков. Я, — говорит, — ехать сейчас не могу — так что это по твоей части. Лети туда, все слушай, ничего не подписывай.
Ну, с удовольствием, старых-то знакомых повидать. Попадаю в Ачинск, это в Красноярском крае чисто такой промышленный городок с алюминиевым, цементным да нефтеперерабатывающим заводами и больше ни с чем, типа пейзажа для действия детективов Юлии Латыниной. Снежок, не особенно холодно, приличный номер в заводской гостинице, приятели с разных этапов моей биографии, плюс сибирское гостеприимство. В смысле, на холяву кормят на убой и подливают до изумления, никак не скажешь, что в стране кризис. А окружающей средой нас не испугаешь, не в Швейцарии жизнь прожили, да и то, помню, разок на станции Беллинцона серный запашок был… Но это все-таки в другой раз.
Так вот, в Ачинске тогда так мы под пельмени с ребятами набеседовались — не помню, как и заснул. А утром просыпаюсь, включаю телик — а там диктор Последние Известия заканчивает. «И столица, — говорит, — нашей страны будет город-герой Менск». Указкой при этом тычет где-то между Москвой и Брестом. «Все! — думаю, — правду жена пугала, мол, скоро до розовых слонов допьешься. Настал час! Пора медицине сдаваться». Как-то я все-таки оделся и вниз, в буфетную, где уже народ у закуски сгрудился.
— Мужики! — говорю, — тут мне по-пьяни такое помстилось, не вышепчешь!
Слава Богу, успокоили меня, что это не у меня крыша-то поехала, отошел я как-то и даже решение о завязке отменил. Так что позавтракали тоже лихо, до часу утра, как одна знакомая журналистка говаривала.
В тот раз при деде похмелье началось к середине лета, а уж к осени страна полностью впала в делириум. В мае в Киев приезжал Александр Федорович Керенский, пленил население красноречием и пожал сотни рук, в том числе и солдатскому депутату Кузьминых. Особо дед запомнил, и мне много раз рассказывал, как на митинге в городском цирке после речи А. Ф. были приветствия от разных слоев населения. Выступил и какой-то попик, и сказал: «Тут много говорили о том, что новая революционная власть от народа, но я могу добавить, что эта власть также и от Бога». Потом министр-председатель на эти приветствия отвечал, причем, как вспоминал дед, на все в порядке выступлений и ни одного не пропустил. Дошел и до попа. «Тут много говорили, что наша власть исходит от народа. Говорили также, что она исходит и от Бога. Если Бог есть Любовь, если Бог есть Справедливость, если Бог есть Свобода -тогда наша революционная власть и от Бога!» Ну, что говорить, мастер в своем деле, в смысле речи произносить. Хотелось Ал. Дм. тоже и Ленина с Троцким послушать, так что в отпуск на Урал он собрался ехать через Петроград. В ту войну, оказывается, был такой обычай, что крестьян — глав хозяйств отпускали домой с войны в отпуск на неделю в какую-нибудь из деревенских страд: на сенокос, жатву, либо пахоту. Может, поэтому всю Первую мировую Россия без карточек, без голодовок и без американской тушенки обходилась. Одним словом, в конце июня выписали ему литер и поехал он на сенокос в свой Камышловский уезд через Питер, рассчитывая побывать под балконом особняка Кшесинской, с которого большевистские ораторы Пролетарскую Революцию возвещали. Но поезд — не самолет, да еще в военное и революционное время. Доехал дед до столицы числа 6 июля, когда мостовую Невского уже отмывали от крови после большевистского путча Пулеметного полка, Троцкий готовился к новой отсидке в Крестах, а Ильич свои речи до осени мог произносить только перед верным Зиновьевым, там уж в разливе или навынос, не имело большого значения. До конца жизни Ал. Дм. помнил, что судьба и русские железные дороги, упасли его, может быть, от шальной пули на Невском.
По возвращении в Киев из отпуска пошла уж музыка не та. Корниловские дела, потом Октябрьский переворот, местные проблемы с гайдамаками. Киевский окружной Совет солдатских депутатов, как уже говорилось, не принимал ни сторону Рады с ее Универсалом-3 о независимости Украины, ни большевиков с их Совнаркомом в Смольном, и все посредничал и хлопотал о всеобщем примирении. Дед тоже. Выбрали его в кучу всяких комиссий и комитетов, и он страстно наслаждался общением с культурнейшими людьми, как из социалистов со стажем, так и из старых генералов-экспертов. Облом произошел тогда, когда Совет направил депутата Кузьминых своим представителем в комиссию по проведению границы между Российской федеративной социалистической республикой и Украинской народной республикой. Дед вспоминал, как у себя в депутатском номере гостиницы он сидел весь вечер за бутылкой «Мартеля с ласточкой» и спрашивал себя: «Ну кто я, что я? Географ, этнограф, историк? Я мужик, крестьянин Камышловского уезда Пермской губернии, а что, если я по незнанию русскую землю хохлам отмежую?!»
«Мартель» с ласточкой вообще хорошо мозги прочищает, это я теперь и по себе знаю. Стал дедко сворачивать свою бурную политическую деятельность. На курсы поступил, двойную бухгалтерию осваивать. Съездил в родной госпиталь в Жмеринке и демобилизовался, причем до конца жизни гордился, что он единственный из персонала, кто казенные одеяла себе не хапнул. А после Бреста, уже при немцах закончил эти самые курсы бухгалтеров и, как дембиль, через несколько фронтов отправился в родной Камышловский уезд. А там уже власть Верховного правителя. И самый его близкий друг по Пятому году в следственных органах у Колчака служит. Александр Дмитриевич, конечно, ему свое удивление высказал, а тот и говорит:
— Ты, — мол, — Сана, в столицах служил (в смысле в Жмеринке и Киеве), так, наверное видел революцию-то. А я служил на Румынском фронте — так я видел только солдатский бунт. А домой вернулся — там все бывшие полицейские и черносотенцы в большевики, либо в левые эсеры записались и разбойничают хуже Емели Пугачева.
Дедко мой его не осудил, но сам про все былые политические дела в 5-м году да в Киеве постарался забыть. Организовал у себя в Жуковке, а потом по всей волости кооператив, был там и председателем, и бухгалтером, и на все руки. На военные да политические дела он уж старался со стороны смотреть.
Как-то мы с ним разговорились про гражданскую войну на востоке. Я такой идейный комсомолец с уклоном в матшколу и романтику Братска, но деду верил все же больше, чем радио. Я и говорю:
— Деда, но ведь победили большевики-то.
А он:
— Я вот только не знаю: они ли победили — или само развалилось. Приходилось мне видеть, как красный эшелон на станцию приходил, пока еще оттуда белый не ушел, и обходились без сражений.
Рассказывал он, что смазочных масел не было — до Грозного и Баку четыре фронта, а у них в кооперативе в тайге кубик перегонный стоял и деготь гнали, так:
— У меня, — говорит, — в тайге на этом заводике два городских большевика от контрразведки прятались.
Я спрашиваю:
— Дедушко, а после прихода красных как с заводиком-то?
Он говорил, что продолжал работать, а я уж сделал вывод, что дед, небось, пару колчаковских офицеров туда пристроил.
У него была своя оригинальная и, на мой взгляд, очень правдоподобная версия пружин, двигавших сторонами в Гражданской войне на Урале и в Сибири, значительно более материалистическая, чем официальная советская. Я пытался разыскивать, но так и не нашел каких-то похожих на нее публикаций, или серьезных доводов, опровергающих эту версию. Начиналось в этой версии все с «челябинского тарифного перелома». Попробую объяснить поподробнее от себя, как в юные годы из бесед с дедом запомнил, и позже, как любитель сибирской истории по книжкам и журналам читал. В Сети на эти темыничего не нашел, даже на дивном сайте Сибирская заимка.
Получалось так. Россия, которую потерял кинорежиссер Говорухин, только и существовала в его воображении, да в ностальгической памяти эмигрантов, бежавших от Буденного. Конечно, не было такого кошмара голодовок и террора, какой периодически посещал Советскую страну, но и идиллия заботливого начальства, национального мира и японских темпов роста не ближе к истине, чем «Кубанские казаки». Ни одна из стоявших перед страной проблем: аграрная, национальная, рабочая, а под конец еще и военная, — не решались, да и не могли решаться, по-видимому, той государственной машиной, да еще с учетом кругозора и масштаба личности ее главы. И вот к другим проблемам добавлялась еще и сибирская. Конечно, изобретатель сибирского автономизма этнограф Тан-Богораз был на самом деле ссыльный народоволец Натан Богораз, но не сионские же мудрецы поставили дело так, что любую нужную для территории затею типа библиотеки или университета приходилось пробивать в питерских канцеляриях через взятки и многолетние хождения (пример — судьба знаменитого миллионера-благотворителя Сибирякова и его хлопоты о Севморпути и о Сибирском университете, а на моей еще памяти открытие первого кинотеатра в Нижневартовске, что смог решить после десятилетней переписки и хождений только лично Генсек по подсказке Раисы Максимовны). С самого начала и по сей день из «Расеи» Сибирь так и видели как место каторги и источник валютных ресурсов от мехов через золото и до нефти с алюминием. Полного соединения этих двух функций как раз и удалось достигнуть в Гулаге.
Какое-то время каторжников в Сибирь гоняли просто пехом, как по Есенинским стихам «…И идут по той дороге люди, Люди в кандалах«. Прогресс принес сначала Обь-Енисейский, ныне заброшенный, канал и перевозку на баржах (см. у Лескова в «Леди Макбет Мценского уезда»), а затем и Великую Сибирскую магистраль со столыпинскими вагонами. Уж там хотело начальство в Петербурге или нет, но чугунка сразу сместила жизнь за Уралом от Полярного круга к лесостепям, и от Екатеринбурга до Минусинска начались обломные урожаи пшеницы и ржи на целине, поднятой американскими плугами, которые никак не приживались в Великороссии. Земледелие как раз остановилось на границе того, что называли Целиной в наши 50-е годы, и где распашка за пару лет давала жуткую эрозию почвы. Но это нам с вами хорошо думать о прибавке в национальный каравай, а в Смоленской или Пензенской губерниях привезенный по магистрали сибирский хлеб сбивает цены и разоряет мужиков и помещиков, объединенных в этом случае угрозой с Востока.
В аналогичной ситуации, когда лодзинские ткани сгоняли с рынка фабрикантов Москвы и Иваново-Вознесенска, те выпрашивали у правительства введение таможенной границы с Царством Польским, даром что патриоты и обрусители были не хуже самого Каткова. Так и тут, покровительственная пошлина против сибирского зерна Центру как жизнь нужна, хоть и сильно противоречит идеологии насчет «единой и неделимой». Вот тогда главный мудрец старой России Сергей Юльевич Витте и придумал «челябинский тарифный перелом». Это такая система железнодорожных тарифов, при которой сильно возрастала плата за перевоз любого груза, если он по дороге миновал с востока станцию Челябинск или любую другую станцию на границе Европы и Сибири. Для золота, мехов и других дорогих товаров это большого значения не имело, а зерно вещь дешевая, и для него фрахт играет большую роль. Так что для вывоза сибирского хлеба в Европу этот тариф оказывался запретительным. Очередной раз Сибири указали ее место — каторги и ресурсного источника.
Зауралье, однако, заселяли не самые слабые и глупые из жителей России. На дешевом зерне быстро поднялось скотоводство, появились молочные кооперативы, благо кадрами грамотных и наклонных к организации кооперативов людей правительство обеспечивало Сибирь начиная с 1826 года. Для таких более дорогих продуктов тариф уже не был большой помехой. Вот тогда-то тюменское масло, алтайский сыр, омская говядина, павлодарская баранина и появились на выставках и в магазинах Питера, Москвы и Западной Европы, а кассы сибирских кооперативов стали одной из основных финансовых сил империи, собственно, почти единственной не зависящей ни от казны, ни от западных банков. Тут есть определенная аналогия с итальянскими кооперативами и сберкассами начала ХХ века с их связями с Банко ди Милано с одной стороны и Соцпартией с другой, как об этом писал Паоло Алатри в своей книжке «Начало фашизма». Идеологически эти кооперативы находились, конечно, полностью под эс-эровским влиянием, большевики вообще восточнее Урала встречались исключительно среди железнодорожных рабочих (деповские), как меньшевики в основном среди типографских (товарищи переплетчики!), что и нашло отражение в результатах выборов в Учредительное собрание 1917 года. Ленин, как известно, на эти результаты начихал, а Собрание разогнал, за что его Александр Дмитриевич сильно недолюбливал, по контрасту со Сталиным, которому много прощал за то, что тот в 45-м взял реванш за ранее проигранные Россией войны с Японией и Германией, и которого уважительно называл «дедко».
Позанимали представители центральной большевистской власти практически без сопротивления присутственные места почти по всей Сибири (в учебниках моего детства обязательно была такая карта «Триумфальное шествие Советской власти»), освоились и попробовали наложить лапу на упомянутые кооперативные кассы. Тут они встретили уже более серьезный отпор, да еще в ту же пору Соввласть от большого ума решила разоружить Чехо-Словацкий корпус из австрийских пленных, собиравшийся против Франца-Иосифа воевать, да в связи с Брестским миром оказавшийся ненужным. Чехо-словаки по соглашению уезжали во Владивосток, где, как предполагалось, их должны были союзные корабли забрать и на Итальянский фронт увезти, типа как во Вторую мировую с армией Андерса было. Не будем преувеличивать боевую ценность корпуса — и 38-й, и 68-й годы ХХ века достаточно показали, что свой боевой потенциал эти народы в основном израсходовали при Яне Жижке. Однако, на фоне блоковских двенадцати у́рок да бродячего пса и рак окажется рыбой. Как только чехословаки восстали, от Волги до Тихого океана гегемоны разбежались аки зайчики, и власть оказалась у единственной более или менее влиятельной силы, опиравшейся на эти самые кооперативы и их кассы. То есть, у дедовой Партии Социалистов-Революционеров (без добавления «левых») и у их младшего партнера эсдеков-меньшевиков, все как по результатам выборов. Так что и формально власть оказалась у Комитета членов Учредительного собрания («Комуч», как его в учебниках обзывают), взять хотьЧернова или Авксентьева.
Далее, дед начинал нести по кочкам своих партийных лидеров. Получалось по его словам, что во всем были виноваты именно эс-эровские, меньшевистские и народно-социалистические лидеры, державшие мазу в Комуче и Уфимской Директории, которые слишком всерьез принимали свое учредиловское депутатство и непременно хотели вернуться к 24 Октября предыдущего года по старому стилю. «Надо было, — он считал, — с Совнаркомом мириться. У тех дела шли плохо, вполне можно было договориться о границе по Уральским горам, а то и по Волге с Камой, а дальше посмотреть, у кого социализм лучше построится». Трудно сказать, был бы в реализации социализм Чернова и Гершуни таким же пошлым и неумелым, как «реальный». В конце концов, идеи под лозунгом «Земли и Воли», которые исповедовал тогда Ал. Дм., были всего лишь одним из потоков, объединяемых II Интернационалом и захлестнувших тогда весь мир. Можно долго гадать, что было бы, если б Владимир Ильич Ульянов, а не Григорий Андреевич Гершуни, умер от чахотки в 1908-м и оставил партию людям значительно меньшего калибра.
Сейчас это любимое дело — «альтернативная история». Мне почему-то все представляются Савинков, пожимающий руку Риббентропу в Кремле, а потом Рузвельту в Ялте, эшелоны ссылаемых в Якутию марксистов и сообщения в московских газетах под девизом «В борьбе обретешь ты право свое» о смерти в Мексике от ледоруба поссорившегося со своими Виктора Чернова. Ну, и современная дискуссия о выносе тела Гершуни из Мавзолея на Востряковское кладбище. В теории вероятностей уже имевшему место событию приписывается полная вероятность, равная 100%. Я не так категоричен, как пробабилистика, и полагаю только, что если какое-то событие совершилось взаправду — значит была хотя бы небольшая вероятность, что оно возможно. Хотя и вижу кругом уйму несогласных, видимо, с этим людей, именующих невероятным, то, что точно было на свете. Можно, полагаю, считать возможным, что и при таком броске исторических костей Россия все равно пошла бы тем путем страданий, подвигов, дури, страстей и апатии, которым она дошла до нынешнего пункта.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer1/eygenson/
