Кто кем управляет: автор текстом или текст автором — можно спорить в каждом конкретном случае. Но то, что слова влияют на судьбу человека, который их выпустил в свет, сомневаться не приходится. Хотя и здесь есть место для вариантов: слова подчиняются своей гармонии или замыслу автора? Скорее всего, это зависит от чуткости уха, объема ассоциаций, накопленных опытом, и степени эгоцентризма.
…Надо что-то сдавать Амиру, выгонят же — с радостью и облегчением! Что за тем последует? Полный крах: с заочного погонят, в армию загребут, молодая жена за два года забудет… Но где взять тему? Хорошо, допустим, басни писать: увидел жука — накатал, много жуков — целая книжка. Как у Михаила Воловика. «Жук увидал Воловика. С тех пор три книжки — у жука» и название сразу просится: «Хорош жук!». А вот, кстати, чем сам Воловик занимается, неужели только этим? Соловья баснями не кормят… С каким почтением написано в предисловии, не пустой мол, писака, а настоящий труженик: заместитель главного инженера моторостроительного завода. Видел его в кабинете отца, познакомился, но был честен перед собой — о баснях ни слова, не нравится мне такой назидательный как бы юмор с прищуром превосходства над недотепами. А вот о заводе… Было бы интересно поговорить! Найду — ка телефон!
Тогда «Вечёрка» еще произносилась большинством горожан как «вечЕрка», возможно, потому, что Уфа получила вечернюю газету не вполне по праву: их ЦК разрешало только городам-миллионникам, а столице Башкирии не хватало тысяч сто до рубежа. Но ведь столица, опять же, первой автономии полвека исполняется! И выговорил Яша Хусаинов, наш обаятельный главный (или кто там ходил) в московских кабинетах новинку для города, который вовсе не стремился делиться новостями своих оборонных заводов. И нам в отделе информации приходилось работать «с чужого голоса», накручивая диск до онемения указательного пальца. А тут вдруг такое хорошее случайное знакомство!
— Михаил Яковлевич! Я из «вечёрки», помните такого? Можно где-нибудь поговорить? На завод-то, небось, не пустят… О, хорошо, вы будете в союзе писателей сегодня!
Поговорили около часа, хотя и несколько округло. Я уже знал, что косыгинская реформа обязала каждое оборонное предприятие выпускать что-нибудь для народа, кроме тех ракетных или авиадвигателей (УМЗ), которые каждую ночь ревели под нашей Черниковкой на своем подземном полигоне. Вот Михал Яклич и отвечал на заводе (а это огромный конгломерат), кроме всего прочего, за ширпотреб. На приборостроительном, другом закрытом уфимском флагмане, вдобавок ко всей электронной аэрокосмической начинке научились делать электробритвы «Агидель», чья разработка, понятное дело, пришла неведомыми путями с Запада. А что может предложить моторостроительный? Моторчики для авиамоделей? (Это потом, уже при развитом социализме, теперь уже не заводу, а объединению, предложили делать мотоблоки для вспашки шести соток, ставших необходимыми в этом «развитОм» обществе …)
Воловик рассказал о корпусе производства двигателей для «Москвича-412», который поднимет автостроение в Союзе на небывалую высоту. Машину рядового труженика к подъезду! Сотнями тысяч измерится продукция корпуса, а не как сейчас — кустарно, на коленке, в закутках других цехов. Только вот писать о корпусе пока не надо, не время. А писать надо о чугунных моделях памятника Салавату Юлаеву, например, которые освоило литейное производство. Разные: от полуметра до метра высотой.
Ну, я и написал хорошее такое интервью. О моторчиках для пионеров, кажется, о «салаватках», радующих глаз намного сильнее равноценных двухпудовых гирь, о доблестных закутках, где создаются экспериментальные автомоторы. А потом посидел, посмотрел на текст — чего-то не хватает. И дописал слова, объявленные собеседником непечатными: но это еще фигня! вот построят на заводе корпус для «москвичей» — тогда и поймут все, что Уфа может дать советскому народу! И понес заметку начальству, повторяя бессмертное определение, открытое в провинциальной печати Фазилем Искандером: «Интересное начинание, между прочим!».
Примерно так и отреагировало начальство, поставив интервью в номер. Что удивительно, никаких вопросов и правок заметка не вызвала, хотя с более простыми текстами мне приходилось страдать, стоя за спиной Амира-завотделом и наблюдая, как его ручка пиратствует в моих строках. Из-за нормализующей правки — ну, это как молоко от разных коров приводят на заводе к одним показателям перед розливом в бутылки — мне так хотелось послать непечатными словами всю этажерку начальников! Но терпел: где мне найти лучшую контору?..
Я, конечно, трясся после выхода газеты, помнил же, что Михаил Яковлевич с мягкой улыбкой баснописца советовал ничего конкретного о планах не писать. Надеялся, что пожурят с той же отеческой улыбкой — и простят… Наказание оказалось намного грознее! Воловик звонил Хусаинову — и смею предположить, что пользовался в разговоре лексиконом основной профессии, авиастроителя, а не своим скудным словарем факультативных занятий литературой, — ругал злыми словами 19-летнего журналиста, который нарушил обещание, призывал кары на юную голову. Почему? От инженерной любви к порядку? Потому что знал, что откровенничал не по рангу — о таких вещах должен говорить «генерал»? Или теперь, после обнародования, новую нагрузку обязательно впишут в план — и прощай большие премии за освоение новой массовой продукции? Не знаю, сейчас меня больше, чем его переживания, интересуют собственные тогдашние мотивы.
Начав эпопею со злосчастным интервью от беспокойства за свою судьбу, я, поставив в нем точку не там, где этого требовал собеседник, а там, где, как мне казалось, этого требует сам текст, сам по себе масштаб новостей, я поставил эту судьбу как раз под удар. Полу-бессознательно, на авось, но безо всякого игрового энтузиазма. В принципе, теперь-то редактор мог меня спокойно уволить, сославшись на просьбу могущественных производственников. Но не уволил. Потому что, все-таки, прежде всего был газетчиком. А номенклатурным начальником — во вторую очередь.
Много раз за долгую жизнь в печати я писал о том, о чем просили не разносить по свету, это было похоже на детское недержание слова: «А я чо знаю!» Но чаще всего, при разных вариантах получения и обдумывания информации, я поступал осознанно, ставя ценность нового, не бывшего прежде слова выше других соображений. Причем ценность и литературную, и общественную.
…В «МК» я попал случайно и не по любви. Скорее от отчаяния, но с предысторией. После принципиального ухода из «Российской газеты», после временных контрактов и работы на гонораре меня позвал в «Совершенно секретно» Сергей Клямкин — он и там, как в яковлевской «Общей газете», где мы познакомились, был замом главного. Артем Боровик в те дни путешествовал по Америке, и номер составлял Клямкин. От меня редакция приняла материалов на три разворота, помню, один был про воровство в Роскомимуществе, с фамилиями и документами, но главный материал был про недавно покинутую Башкирию, про то, что ставший там президентом мой знакомец Муртаза Рахимов грозит превратить огромный регион в свою националистическую вотчину. Сам при этом угрожал Центру тем, что между Башкирией и Казахстаном всего 80 километров степной оренбургской земли…
Артем вернулся перед выходом номера, планерка, развешаны сырые полосы. И вдруг генеральный директор Петя Горлов говорит, что из номера необходимо снять, по определенным причинам, материал про башкирского президента. Главное — это нарушает коммерческие интересы издания. О том, что за деньги можно поставить «блок» компромату, я тогда не думал. Артем поднял глаза, они мне запомнились, как и французистая улыбка Яши Хусаинова, и согласился со своим директором. Сергей Клямкин еще что-то говорил мне в спину, а я уже твердо решил уйти, унося написанный текст, как ребенка из-под обстрела.
После чего несколько недель, а то и месяцев, я носил текст по редакциям, сначала просто полосы, выброшенные из номера «СовСека», поскольку негде было перепечатать. Не показывать же рукопись! Нигде не брали. В «Известиях» думали дольше всего, но потом их главный Игорь Голембиовский все-таки решил не портить отношения с Муртазой. А может, не до серьезных внешних боев было — тогда как раз внутри (и вокруг!) славной редакции разгорались схватки за престижное имя, за пропагандистскую площадку, за дорогую недвижимость на Пушкинской площади.
А Павел Гусев в «Московский комсомолец» материал взял! Текст получил многозначительное, особенно для 96-го года, имя «Чечня в сердце России» и занял целую полосу большого формата. На «малой родине» расследование о сепаратизме, прикрывающем воровство, вызвало большой переполох, один умный человек советовал президентскому окружению просто купить мне квартиру в Москве, чтобы я угомонился, другие советовали президенту нечто противоположное и более ему близкое, а он выступил по радио и назвал меня «врагом башкирского народа». В «Московском» же «комсомольце», где я когда-то пробовал сотрудничать еще после первого курса МГУ, мне предложили писать дальше и приносить. Я с наглостью, воспитанной месяцами безработицы, ответил, что могу писать много и регулярно, и темы есть, но приносить буду тогда, когда меня возьмут в штат. Пару дней подумали — и взяли спецкором в отдел расследований.
Контора оказалась очень странной, но похожей на свои ежедневные произведения, где на соседних страницах уживались жесткие и глубокие аналитические статьи, дерзкий юмор, лизоблюдские заметки о «звездах» и объявления с телефонами проституток. Даже обычные «непечатные слова» — нецензурщина — легко просвечивали сквозь густую черноту мелкого набора. Я придумал себе рубрику «Комбинаторы», и она регулярно занимала отведенное место, съездил в Питер, где пустили в «Кресты» — и опубликовал большое интервью из тюрьмы с пресловутым «генералом Димой» — Якубовским. Получилось очень откровенно о механизме принятия решений Ельциным.
Я писал о контрабанде алкоголя и сигарет с помощью квот, предоставленных церковникам и спортсменам, поэтому меня заинтересовала история с покушением на Бориса Федорова из Национального фонда спорта, я написал, кто может стоять за этим. Он тогда выжил, его вывезли заграницу, он вернулся, позвонил, говорил о Коржакове. За его спиной был не только фонд, но и банковская структура, он показывал мне по документам, кто и как увел у него известный в то время Национальный резервный банк, кто охотится на оставшийся «Интурбанк» — «офицеры», как раз те, кого он учил завязывать галстук.
Мы с ним были взаимно бескорыстны, но у каждого была своя цель: он хоть как-то мог выводить на свет своих врагов, а я получал эксклюзив. Помню последнюю встречу в его огромном одиноком доме (половина дачи академика живописи Жилинского). Меня удивило, что такое поместье может быть в черте города, по московскую сторону МКАД, напротив Химок. По холлу бродила большая короткошерстная собака кане корсо (название породы, Борис объяснил), ей он доверял. И больше никого. Говорили потом, после его внезапной смерти, что еще какая-то женщина была ему близка, она и вызвала скорую — инфаркт. Очень странный для непьющего спортсмена…
Не все, о чем он рассказывал, попало тогда в печать. Например, о том, как накануне запуска процесса приватизации премьер Черномырдин собрал у себя дюжину начинающих бизнесменов и объявил, что для блага страны они должны аккумулировать бывшую госсобственность, пущенную на «ваучеры», стать «олигархами». Среди них был и мой собеседник, и знакомые ему по комсомолу шустрые ребята, например, Ходорковский, а также поднявшиеся кооператоры.
Один из той дюжины, Александр Смоленский, позвонил, откликнувшись на какую-то мою публикацию в «Комбинаторах». Во время многочасовой встречи в доме его банка «Столичный» (в кабинете — прекрасные полотна по стенам) я не заводил об этом речь, поскольку говорили не об истории, а о положении в экономике. Хотя материал и не вышел (редакция явно хотела заработать на его публикации, а банкиру это было не нужно), я кое-что понял в финансовых махинациях накануне банковского кризиса конца 90-х. А скорый кризис как раз и потопил империю Смоленского.
Потом я предложил написать цикл материалов о Березовском (тоже из «дюжины»), попросили составить план, написал, используя названия романов Хейли, пункты: «Аэропорт», «Колеса», «Отель»… Главный подумал — и отложил до лучших времен.
И в «МК» меня пытались править, замглавного говорил: «Ты пишешь, как дерево растет, а нужно просто — как телеграфный столб!» — но я уже научился находить фарватер среди подводных, да и видимых течений в редакции. Главный (он же — хозяин, поскольку забрал у редакционных работников акции, розданные во время приватизации, мудро свел их, опасаясь захвата со стороны, в одну акцию) следил за конкуренцией пишущих.
На каждый круг тем было по несколько человек с разными политическими пристрастиями и своими «грибными полянами», один спецкор с явными незримыми погонами защищал интересы одной околовластной группировки, другой работал на отдельную кремлевскую башню, они несли дозированный эксклюзив, и редакция при всех передрягах не теряла необходимой устойчивости. Недаром из тех ребят, с которыми я тогда не слишком долго работал, из соседнего отдела политики вскоре вышли и пресс-секретарь президента-премьера Медведева Наталья Тимакова, и ее муж, ворочающий делами и деньгами Александр Будберг, и «лицо» Генпрокуратуры Марина Гриднева, ну и пресловутый депутат от «силовиков» Александр Хинштейн.
На планерках Гусев кричал: «Падает тираж! Мы теряем миллионы. Нужны сиськи-письки!», две руководящие дамы в минуты редакционного затишья обсуждали в кабинете одной из них преимущества анального секса, это все могло коробить, но не отменяло радости от того, что вот заходишь в вагон метро — и полвагона читают твою статью.
Впрочем, и у журналистского цинизма есть свои пределы. В этот раз они оказались примерно там же, где и в юности: я бросился защищать написанный текст. Маленький, в полколонки. Позвонили следователи Главной военной прокуратуры, и я получил от них на Пречистенке компромат: копии документов, по которым выходило, что главный военный прокурор, их начальник, незаконно приобрел по сниженной цене сантехническое оборудование, предназначенное офицерам группы войск, выведенных из Германии — для них по специальной программе строили дома с помощью и стройматериалами ФРГ. До этого я с ГВП общался по другим делам, разговаривал и с начальником, довольно приятным человеком, так что сначала не поверил. Проверил — все так и было, увез он к себе на дачу немецкие прелести. Написал заметку, по стандартам «МК» мало озаботясь тем, благодаря каким интригам эти документы попали ко мне. Да и сам считал: попался — отвечай. Заметку назвал «Генералы дешевых сортиров» — в пандан с названием недавно популярного бразильского фильма. И вот эту-то заметку Гусев не пропустил.
Главный посоветовался с моими «конкурентами» — теми, кто писал на близкие темы. Суть их мнения мне высказала в коридорчике бесстрашная военная репортерка Юля Калинина, материалами которой из Чечни я честно восхищался. Она объяснила: многие реалии положения в армии редакция узнает благодаря неформальным контактам с главным военным прокурором, неправильно будет теперь подставлять его в той же газете, которая пользуется его расположением. Хорошо, сказал я, понимаю. И отнес заметку в другую редакцию, в «Литературку». Отнес с чистой совестью — своя-то газета не приняла. В «ЛГ» заметка вышла.
На редакционном собрании с подведением итогов накануне Нового года вдруг встал молодой корреспондент Саша Хинштейн и с незаемным пылом начал поносить человека, который вредит родной конторе. То есть меня. И не важно, кричал он, что материал вышел в другой газете, обиженный прокурор знает ведь, откуда автор. Я резко возражал что-то насчет правды и истины, Гусев держал нейтралитет.
Но вскоре я уволился. Заму главного, которому принес на подпись заявление, я объяснил, что в «Новых Известиях», которые создает Игорь Голембиовский, мне предлагают зарплату в пять раз больше. Зам посмотрел с презрением, крутя золотой браслет на запястье. Не буду же я ему объяснять про моральные терзания от соседства с проститутками, с явно заказными и врущими материалами. И про неприятие охотничьих подвигов Гусева, который на деньги, полученные от газеты (в том числе — и заработанные мной, и сэкономленные на моей зарплате), ездил в Камерун бить слонов. Даже про то, что «МК» склоняется к поддержке «московской партии» с Лужковым и Примаковым во главе, говорить не стал, цинизм зама Гусева не примет определенную политическую позицию. Ну и про заметку тоже не напомнил, он-то явно по-другому ценил написанное, но не напечатанное слово.
А меня во всех этих случаях заставляла нарушать порядок, зачастую против собственных интересов, любовь к созданному тексту. Не слова сами по себе, а те картинки и мысли, которые за ними, которые послужили импульсом. Довольно поздно в борьбе с возможной правкой я научился прятать самое главное из того, что понял, что собирался сказать, в разные места текста за разными словами. Особенно это помогало в борьбе с цензурой — официальной, при советской власти, и неофициальной — потом. Где-то заметят, поймут крамолу, уберут, а где-то и не поймут. Этот метод я стал активно применять во время экологической кампании в конце 80-х годов, когда за простыми требованиями к чистоте воздуха и воды удавалось показать равнодушие к людям тупого государственного механизма.
Помогала моя ориентация на многозначность слова, на широту ассоциаций, на образность — в конечном счете. Мне казалось, сцепления слов, пусть и нарушающих явные и скрытые табу, так органичны и динамичны, что их нельзя не донести до читателей. До народа, громко говоря. И этот авторский эгоизм, почти нарциссизм, был иррациональным — и тем более требовал с ним считаться. Ведь не к выгоде я стремился — а к росту, показательно, что близко к сердцу принимал — и сейчас принимаю — текст до его опубликования. А потом охладеваю до почти полного забвения и начинаю думать о следующем. Может быть, потому, что не журналистика как таковая была мне важна, а весь материк словотворчества.
… Я в «Новых Известиях», и мою совесть нисколько не тревожит воспоминание о несбывшемся сериале про Березовского, который считается главным хозяином нового издания. Во-первых, деньги на редакцию поступают не от него (привычка такая у Березы). А от «Сибнефти» через Абрамовича и нашего коммерческого директора Олега Митволя. Во-вторых, хорошо, что олигархические деньги тратятся на благое дело — качественную журналистику, что позволило Игорю Несторовичу Голембиовскому собрать талантливые кадры. В-третьих, газета явно противостоит Примакову с Лужковым, которые мне кажутся (тогда казались…) опаснее для страны, чем ельцинское окружение (не мог же я знать, что его наследники возьмут все самое отвратительное из феодально-автократического багажа противника). Поэтому с радостью пишу, например, как люди Лужкова украли метр — в ширину! — от всего долгого кольца МКАДа при его реконструкции. Приезжают репортеры ОРТ, берут у меня интервью на рабочем месте…
И не догадываюсь поначалу, что и здесь может шуровать «невидимая рука» ограничителей. Скажем, пара моих материалов про чукотского губернатора, укравшего несколько тонн золота, пройти могут. А вот их продолжение, требующее судебных решений, затормозят — когда Абрамович решает сам выйти из тени на хорошее место и ему понадобится помощь местных кадров. Или материалы про рынок научных званий, о котором я первый, кажется написал. Пока о Жириновском и прочих «докторах наук» — выходило, а когда о государственных механизмах присвоения степеней — зажали.
Простая вещь: намеки позволяют стороне, сделавшей первый ход, влиять на позицию противника. А нужно ли его уничтожать, хватит ли на это ресурсов, нужно ли следовать при этом первому ходу — это вопрос выбора цели. Шахматы, где действует старое правило: угроза страшнее нападения. И вот следующим ходом в чужой игре понадобилось опубликовать интервью вице-премьера по национальным вопросам Рамазана Абдулатипова. А мне и самому было интересно кое о чем поговорить, после долгих боданий с башкирскими бонзами.
Принимали в Белом доме на Краснопресненской набережной достойно, почти как в те времена, когда я был членом редколлегии «Российской газеты». Неспешный практически интеллигентный разговор на понятные мне темы, обмен собственными книгами с хозяином кабинета, выслушивание его велеречивых афоризмов и любование аварскими артефактами. Не худший чиновник, как мне показалось, да я его и депутатом помнил (а в Дагестане позднее бывал…). Договорились, что интервью пойдет в ближайший номер, конечно, после прочтения собеседником. Дедлайн у нас в четыре.
И вот уже четыре, и пять, я названиваю по всем возможным телефонам, а мне в лучшем случае отвечают, что «конечно, помнит», что полосу получили и вице-премьер ее читает, скоро правка будет в редакции. Привезли ее около восьми, из машины Абдулатипов не вышел, прислал холуя, которому было бесполезно объяснять, почему теперь эта правка не попадает в номер. Да он бы многие слова просто не понял…
Утром Абдулатипов позвонил сам, глухим раздраженным голосом, не слушая объяснений, объявил, что мне надо оторвать яйца. Хотя никаких особо важных смысловых правок, на мой взгляд, в почерканной полосе с интервью не было. Впрочем, какой он Сам — ни Виктор Степанович Черномырдин (при всей любви к народному языку), ни первые вице — Борис Немцов и Анатолий Чубайс, с которыми довелось общаться, никогда бы себе такого не позволили по поводу, в котором сами были виноваты…
И вот в итоге на сегодня мне важнее оказались не правленые или неправленные слова недолгого вице-премьера, вышедшие к массовому читателю, а наблюдения над его переменами, проясняющие лишний раз природу власти, кавказский характер и подлинную цену «мудрых мыслей».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer1/igalperin/
