Говорят, Тургенев страшно боялся смерти. Хоть и отшучивался.
— Чувствую костлявую всё время за спиной. Отмахнулся бы. Да не муха! Прочь не улетит.
Мне же всегда было не до шуток. Умереть я панически боялся с раннего детства. Подобно великому литератору старался не заглядывать в бездну. Вроде её и нет.
— Человеческое стадо отбивается от смерти продолжением рода, — говаривал отец Николай, — а писатели книгами.
Ни с книгами, ни с потомством отношений у меня не складывалось. На воспитании была лишь племянница с несуразным именем Брунгильда. Так же похожа на валькирию как гвоздь на панихиду. Нарочно не придумаешь. Плод фантазии моего братца. Самоуверенная и наглая девица с глубокой верой в собственное предназначение. Всю жизнь снисходительно наблюдал за её телодвижениями. Язык как телячий хвост. Особенного значения её откровениям никогда не придавал. В одно ухо влетает в другое вылетает. На этот раз, как сообщает она, в Землю вот-вот должна врезаться Нибиру. Десятая планета. О ней знали ещё шумеры. Может с неё и прилетели в своё время. Язык не похож ни на какой другой, своя система исчисления, кратная шести, клинопись и священные зиккураты, плоские ступенчатые пирамиды-храмы, вроде стартовой площадки межпланетных кораблей. Информация о грядущей катастрофе закрытая. Разглашению не подлежит. Во избежание паники и беспорядков. Получена по прямой от NASA.
— Не морочь голову, — говорю я. — В прошлый раз был какой-то астероид!
Третий месяц девушка болтается в Москве, трётся среди тамошней богемы и воображает себя страшно продвинутой.
— Ты изменница родины, — говорю я ей всякий раз по скайпу.
— Тут тоже так считают, — говорит она.
— Возвращайся домой и немедленно. Кто по твоему должен навещать отца? Я?
Ты глубоко ошибаешься.
— Он твой брат, — напоминает она.
— И твой отец, — добавляю я.
С этой дурой одни неприятности с самого детства. Я чувствую свою ответственность. Она ведь в некотором роде сирота. Серёжа, мой старший брат, пострадал из-за её мамаши. Пожизненное заключение в винницкой тюрьме. Наставляла рога, как хотела, направо и налево. И получила. В припадке ревности вытолкал её, нет чтобы в двери, так он в окно. С пятого этажа костей не соберёшь. Может и собрали бы — мягкая посадка, угодила в кусты, да сердце отказало.
Защита пыталась доказать самоубийство. Мама столько денег ухлопала. Адвокаты самые лучшие. Где там! Подруги свидетельствовали против. В момент убийства дули коньяк и злословили вместе с пострадавшей. Удивительно, что Сергей не отправил их вслед за супругой. Хотя надо было бы. Но те вовремя сориентировались. С воплями выбежали на лестничную площадку.
На Серёжу в нашей семье были все надежды. Фактурой, весь в отца, а талантлив как мама. Вообще всё хорошее, что было в нас с братом, считалось от неё. Всё остальное — от папы. Родитель ходил в разряде непутёвых. Ещё с войны. Хорош собой был как чёрт. В штабе его так и прозывали Рокоссовский. Чем-то уж очень напоминал знаменитого полководца. Широкогрудый, весь в орденах — настоящий полковник. Да и натурой тоже.
Про маршала ходили легенды. Особенно про роман с Валентиной Серовой, кинозвездой. Жили, не таились, широко. Открытым домом. Бесконечные приёмы и пирушки. Именитые гости. Среди прочих и известный на весь мир поэт и философ Го Можо. Однажды китаец, непривычный к российским меркам, надрался, что называется, в зюзю. Сивуху глушили стаканами. Бесконечные тосты. Тормоза отказали. В приливе чувств неожиданно облапил красавицу-хозяйку за грудь. Полководец не стал церемониться. Взял мастера слова за шкирки и вышвырнул за порог на лестницу. Полумёртвого эстета соседи сдали консьержу. На маршальской машине Го Можо был благополучно доставлен в посольство. Международного скандала не случилось. Поэт ничего не помнил.
У отца приключения тоже не шли впрок. После злополучной генеральши жизнь совсем разладилась. Как-то в экстатическом угаре та объявила, что ради него готова начать всё сначала. Осталось только уложить пожитки и сознаться во всём мужу-генералу. Сообщение потрясло до боли в почках. Полковник не мог опомниться. На кой чёрт ему эта грудастая дородная тётка? С перепугу залёг в госпиталь.
Генеральша расценила всё как бегство. Она не ошибалась. Так оно и было на самом деле. Последний шанс бабьего лета ракетой пронёсся мимо носа. Даже не разнюхала, как следует. Возненавидела изменника больше, чем любила. В первую же волну демобилизации перспективный служака нежданно-негаданно был уволен в запас.
Так в качестве проректора по хозчасти, попросту завхоза, папаня и объявился в консерватории.
— На моё несчастье, — иногда говаривала мама в сердцах. Таких бравых мужиков в жизни не встречала и влюбилась с первого же взгляда. Призвание и музыка полетели вверх тормашками. Была бы жива бабушка, в жизни б не допустила. Холила дочь как редкое растение.
— У вас исключительный ребёнок, — говорил Натан Мутман, известный всему городу педагог. Учиться у Мутмана означало уже вытащить выигрышный билет. В большинстве все его ученики становились знаменитостями.
— Я не говорю о слухе. Слух у каждого второго. Но такая кисть и пальцы у одного из тысячи. Сам Крейслер позавидовал бы.
Мутман знал, что говорил и взялся подготовить девочку к консерватории бесплатно. Со средствами у нас в семье всегда было туговато. В консерваторию мама поступила без проблем. Ещё бы — ученица такого педагога! Училась блестяще. И тут такая напасть! Где отставному полковнику знать, что губит большое дарование на корню? На первом году замужества мама родила Сергея, а там вскорости и меня. Какая тут музыка! Деньги нужны позарез. Двое детей и жена на шее! В историю с роялем втравил снабженец, разбитной одессит и мошенник высшей марки. Тюте-отставнику ничего подобного и в голову б никогда не пришло. Новенький инструмент списали, как пришедший в негодность, и сбыли по сходной цене. Рояль стоил целое состояние. По доносу первая же ревизия обнаружила подлог и мошенничество. Так папаша оказался в местах не столь отдалённых. Вот тогда-то по-настоящему нам пришлось туго. Весь день до изнеможения мама гоняла по урокам. Раздобыть учеников тоже было непросто. Благо ещё Мутман помогал. А мы с братом по яслям и детским садам. Иногда и круглосуточно. Но мать выкраивала время. Каждую свободную минутку она отдавала нам с братом. Мы росли культурными детьми.
Облегчение пришло неожиданно. С развенчанием культа личности из лагерей стали возвращать массу народа. Под амнистию попал и отец. Повезло — сел по доносу. Особенно не разбирались. По доносам сажали в основном оклеветанных. Ему вернули звание, награды и полковничью пенсию, достаточно приличную по тем временам.
Как-то мама оставила нас дома. Мы уже учились в школе. Сама поехала на вокзал. Ждали недолго. Возвратилась с большим седовласым человеком. Квартира сразу стала маленькой и тесной. Тот как прислонился к косяку двери, так и остался стоять, как вкопанный. Он стоял у порога, смотрел на нас и плакал. Мы никогда не видели плачущего мужика и как-то враз присмирели.
— Поздоровайтесь с отцом, — сказала мама. Но мы сидели совершенно ошеломлённые.
Мужчина снял фуражку и шинель, умылся, вытер лицо полотенцем и сел на диван, усадил меня на одно колено, Сергея на другое и прижал к груди. Молча мы просидели втроём остаток дня. Невидимый ток шёл от него. Пронизывал с головы до пят. Ощущение гармонии и защищённости. Несколько раз заглядывала мама смотрела на нас и, ничего не сказав, уходила. В какой-то момент отец задышал ровно и глубоко. Объятья ослабели. Он уснул. Мы выскользнули на пол и на цыпочках прошли в кухню. Мама во всю гремела посудой.
— Тише, — сказал Серёжа, — папа спит.
Вместе с мамой мы стащили с него сапоги и уложили на диван. Я принёс подушку и плед. Он так и не проснулся. Только мычал и улыбался во сне детской счастливой улыбкой. Мы полюбили отца сильнее даже чем мать. Между нами установилась какая-то особенная связь. Он понимал нас с полуслова. Ему не надо было ничего доказывать или оправдываться. Просто иногда становилось стыдно. Он прощал нам всё. Ради нас мог прыгнуть даже под поезд.
На маму он просто дышал. Это был остров любви и счастья со своим кодом общения. Слова в нём не имели никакого значения. В тайну знаков были посвящены только мы вчетвером. Остальным дорога туда была заказана.
Работать отцу мама не разрешила.
— Хватит, наработался! — сказала она. Здоровье его было вконец подорвано. Он часто болел. Его пенсии и маминых заработков вполне хватало. Мама тогда уже преподавала в музыкальной школе. Жили мы безбедно. Как ветеран отец получил дачный участок. Всё лето вместе с нами он копался там. Спали во времянке, но он затеял построить дом.
Неприятности пришли неожиданно и с другой стороны. Хрущёвская оттепель была чисто внешней. Она не коснулась глубин. Страна продолжала жить по сталинским заветам.
Мы дружили с Мутманами. Натан Теодорович помогал в трудные времена, а Лима Марковна даже подкармливала. Частенько приглашала на обед, баловала сластями.
Как-то надумали Мутманы эмигрировать в Израиль на родину предков. Дети настаивали. Закончили школу. Не видели перспектив. В этой стране делать нечего. Да и момент был подходящий. Кто знает, что будет завтра? Мама помогла сбыть домашний скарб. Все вместе мы провожали их на вокзале. Всё как положено. Честь честью.
Доброхоты нашлись тут же. Кто-то донёс в парторганизацию школы. Помогали врагам отечества. Маму чуть было не уволили. Назначили даже показательный суд.
— Галя, не ходи, — сказал папа, — как-нибудь проживём без их грёбаной школы.
Но она пошла и отбилась. Преподаватель была классный. Втайне её понимали. По человеческим меркам иначе поступить нельзя. Её осудили, но раскаяния публичного, как хотелось организаторам судилища, не дождались На работе её оставили. Времена были уже не те. Многие коллеги тайком пожимали ей руку. Поступок заслуживал уважения. Мы гордились мамой.
Через полгода Мутман с супругой возвратились — не прижились на новом месте. Всё казалось чужим. А дети остались. Приспособиться к иному миру им было легче.
Школа к тому времени получила статус училища. Найти квалифицированного руководителя было непросто. И вдруг показательное назначение. Родина на своих блудных сыновей зла не держит. На должность в райкоме и министерстве был утверждён Мутман Натан Теодорович. Он согласился с условием, что его замом будет мама. И это было принято. Менять всё — так по большому! В верхах решение руководства было воспринято как способность партийных органов соответствовать новым веяниям. По сути ничего не изменилось. Да и что могло измениться в сознании за каких-нибудь пару лет. Просто, что назревало годами, выплыло наружу и стало нормой. Дом отец так и не достроил. Тяжко заболел. А через месяц его не стало. Саркома. На дачу с той поры мы не ездили. Всё напоминало папу. А когда случилось с Сергеем, с участком пришлось расстаться. Деньги всё равно не помогли. Откупиться не удалось. Но брата перевели ближе к дому в Винницу. Мама могла каждую неделю ездить к нему на свидание до самой смерти. Потом всё пришлось делать мне, но не так часто и регулярно. Передачи стали тоже не столь щедрыми. Не было ни средств, ни времени. Да и о Бруньке надо было заботиться. Хлопот полон рот. Племянница фактически стала приёмной дочерью. Та ещё штучка. Нервов вымотала предостаточно. С шести лет осознала свой статус и качала права направо и налево. Она могла, например, выбежать через двор на улицу, собрать толпу и рассказывать публике какая она разнесчастная сиротинушка. Женщины утирали слёзы и требовали суда. Настоящий изверг, да и только! Стоило извергу появиться на горизонте, спектакль сворачивался, казанская сирота брала меня за руку и как ни в чём не бывало шагала домой.
— Когда-нибудь это прекратиться? — вопрошал я разгневанно.
— Я артистка, — говорила Брунька.
Вся в мать. Врала напропалую. Всю жизнь. Трудно было определить, где истина, а где — полёт фантазии.
Амбиции её были безграничны. Объявила себя одарённой. Отмеченной Богом. И внушала всем. Гениальный ребёнок! Может и в самом деле так. Как знать? Но то, что в речах её не было ни слова правды, доказательств не требовалось. Повзрослев, ударилась в драматургию. Трагедии для театра марионеток. Тогда и получила прозвище Шекспир. Воровала у великого предшественника не только сюжеты, но и персонажей и всё остальное. Поединки. Дуэли на шпагах. Высокие чувства. Строчила как пулемёт. Никаких тормозов или понятий о плагиате. Самоуверенность до чёртиков. Что ни месяц — новый опус.
— Мне нужна творческая обстановка, — в один из дней заявила она.
Бесцеремонности ей было не занимать. Прямой намёк на бабушкину квартиру. Мы её сдавали.
Нужна, так нужна. Отказали съёмщикам. Решила жить своей жизнью? Живи! Пусть попробует. Гора с плеч! Она уже кое-что зарабатывала. Литсотрудник при каком-то андерграундном театрике. Заведение славилось своими манифестами больше чем постановками. Порнухи не было, но адаптированный Брунькой «Вишнёвый сад» играли в плавках и топлес. Действие происходит на пляже заброшенной дачи на берегу моря. Затею финансировал какой-то псих, промышленник с юга. Во что-то другое вкладывать доходы не решался. В любую минуту всё могло пойти прахом. Война! А тут вечное и нетленное. Ему нравилось.
Внешность Бруньки как нельзя лучше гармонировала с духом авангарда. Девицам Авиньона Пикассо сушить носки.
— Вы только посмотрите на эти ноги! — Восхищённо восклицал Гарик Пантофель, худрук и главный режиссёр, при очередной вылазке коллектива на природу.
— Во всей округе других таких нет.
Брунька затылком чуяла важность момента. Походкой королевы подиума дефилировала к воде. Гарик издавна ходил в арбитрах изящного. Его мнение было последним словом. А полное имя на афише могло сбить с копыт кого угодно. Гарольд Пантофель-Нечецкий. На спектакль можно было уже не ходить. Достаточно имени режиссёра-постановщика.
Всё в отдельности у Бруньки было идеально, но вместе — ни в тын, ни в ворота. Нижняя часть тела плохо стыковалась с верхней. Как будто при транспортировке перепутали ящики. Верх одной фигуры присобачили к низу негабаритной. Как в истории с одесским Лаокооном. Скульптура у них есть такая в центре, копия античной. Рассказывают, когда её водружали скандал получился изрядный.
Дамам резали глаз гениталии персонажей. Ни на скамейке посидеть, ни детям погулять. Бесконечные жалобы в мэрию, петиции суфражисток…
Решено было прикрыть срам фиговыми листками. Так просто листок не присобачишь — рельеф препятствует. Пришлось подравнять, кое-что спилить и выбросить.
И тут опять. Надругательство над культурным наследием! Махровое невежество и средневековье! Восстановить утраченное и баста!
Но фрагменты уже бесследно исчезли. Попробуй отыщи что-нибудь на свалке!
На местах повторному заказу не очень удивились. От этих одесситов можно ждать чего угодно! Старались как могли. Всё до малейшей складочки. Чтоб никаких претензий!
Багаж по назначению бережно распаковали. Всё чин чином. Реализм полнейший. Каррарский мрамор отполирован до блеска. Возрождённые утраты поражали величием и монументальностью.
Конфуз случился, когда их водрузили на место. Вся Одесса бегала смотреть. Было чего. Форменное порно. Гениталии были вдвое больше обычного. При заказе забыли обозначить габариты, а мастера один к одному скрупулёзно скопировали оригинал.
Наверное, Лаокоону с сыновьями так и суждено было остаться в Одессе в фиговом варианте. Дальше возиться со скульптурой никому не хотелось. Ни охоты, ни денег!
С Брунькой всё было похоже один к одному. Видимо, Господь и спохватился, но было поздно. А ладно, пусть ходит как есть!
Бруньку всё это нисколько не обескураживало. Несоразмерность телосложения считала лишним доказательством избранности. Хотя и носила обидную кличку «кенгура» с детства.
На следующий день снова вышла на связь. Знакомая песня. Напрасно я иронизирую. Всё чистая правда. У Нибиру эллиптическая орбита. Раз в три тысячи лет максимально близка к земной. Коварный космический объект. Сорвала в своё время атмосферу с Марса, натворила бед с Венерой. Что будет на этот раз неизвестно. На Земле уже начались неприятности: извержения вулканов, цунами, ураганы, торнадо, наводнения, необратимые климатические изменения. Это всё Нибиру. В лихую годину мы, единственно близкие люди, должны быть вместе.
— За чем же дело стало? — спросил я. — Садись на первый поезд и без вопросов.
— Я жертва обстоятельств, — трагически произнесла Брунгильда, — всё проясниться в ближайшие дни.
Она что же? На мне решила отработать монологи своих идиотских трагедий? Пусть подыщет кого-нибудь порезвее и моложе. Конец связи. Я вырубил компьютер.
Мы в самом деле остались одни, да ещё Сергей где-то в Зазеркалье. Даже Мутманов уже нет. Ушли ещё в советское время. Тяжелобольную Лиму Марковну через Красный крест отправили в Израиль умирать. А Натан отошёл в вечность у мамы на руках.
Похороны устроили пышные. Ученики съехались со всего Союза. Только детей не было. Не дали визы. Позже приезжали, старые и немощные. Их было и не узнать.
Как-то я полюбопытствовал у отца Николая — почему это человеку так мало отпущено времени?
— Земного? — переспросил тот.
— Как Вам угодно, — я совсем не собирался ставить его в тупик. Но вопрос есть вопрос, не в бровь. Пусть скажет начистоту от имени Господа — зачем такую самодостаточную и дорогую игрушку ни с того, ни с сего и вдруг под откос?
Конечно, не все гении. Есть сбои. Полно убийц и всякого сброда. И всё же…
В какой-то степени логика Всевышнего ясна. Механизм изнашивается. Ничто не вечно. Каждому свой срок. Гони тюльку до времени. Дай Александру Македонскому ещё хоть пару годков — такого бы наворотил… Веками б не расхлебали…
Священник ничего не ответил. Промолчал и всё. Нечего сказать или решил испросить Господа позже, на досуге?
Пусть! Мне не к спеху.
Отца Николая я знаю не так давно. Ко мне в дом он попал случайно. Это всё Ольга Ивановна. Богомольная старая дева за скромную плату делает у меня уборку раз в неделю. Каждый четверг в светлом платочке и чёрной юбке до пят является на пороге и без лишних слов приступает к делу. Я помню её ещё по нашей прежней квартире. Соседка. Нисколько не изменилась. Казалось и родилась сразу вот такой же тощей и высохшей на корню. Жизнь без остатка отдала родителям. Это был её крест. Поздний и единственный ребёнок. Такой долгожданный и любимый. Они её породили. Они её и пожрали.
Между нами полное доверие. Квартира в её распоряжении. Нельзя только трогать письменный стол. Даже смахивать пыль. Любая мелочь источник вдохновения. Резервация моих творческих потуг. Островок грязи среди моря чистоты.
Я уважаю её труд. Стараюсь не мусорить. Но раз на раз не приходится. Когда не дома, ключ в квартире напротив. Хотел было вручить ей дубликат, но она напрочь отказывается. Такая ответственность! Мало ли что…
Как-то забарахлил выключатель на кухне. Старомодный, времён царя гороха. Включался только со второго щелчка. Нужно было щёлкнуть, а потом слегка отвести собачку назад.
Пусть хоть так! Меня это вполне устраивало. Гармония длилась пару месяцев. Количество щелчков постепенно росло. А потом выключатель совсем сник, перестал реагировать на все сигналы и действия со стороны. Щёлкай, не щёлкай, а света нет… Устал от жизни окончательно…
Ольга Ивановна застукала меня в ответственный момент. С отвёрткой в руке я потрошил его внутренности. Она укоризненно покачала головой.
— Нужен электрик. Лучше не трогать. Я приведу.
Так отец Николай появился в моей жизни. Забавная личность. Философ и бродяга. От денег напрочь отказался. Но Ольга Ивановна без церемоний взяла стогривенную бумажку и сунула ему в карман. За кроткое время он перечинил мне всё, что можно и чего нельзя. Являлся с Ольгой Ивановной каждый четверг. А потом и так, запросто. Без всякого дела. Любил поговорить. Ему нужны были слушатели.
Со Всевышним отец Николай накоротке. Молитвы его скорее беседы с близким другом. Со старшим по ремеслу. Разговоры совсем неканонические. В догматы церкви никак не вписываются. Его и попёрли за это с треском не то из семинарии, не то из прихода в своё время. Как-то в приступе откровенности он ненароком ляпнул: есть вещи неподвластные даже Богу. Тот якобы ему в этом сам признавался. Коллега, плюгавый монашек, до смерти влюблённый в красаву-вольнодумца, провёл в муках совести всю ночь, а на утро донёс куда следует.
— И что же это такое, чего не может Отец наш небесный? — полюбопытствовали там.
— Повернуть время вспять. Изменить его направление…
Ересь чистой воды! Да ещё какая! Сомнение в главном догмате христианства — чуде воскресения из мёртвых… Спятил, да и только! Здесь ему не место!
Так отец Николай оказался за бортом процесса. Оттуда и выудила его Ольга Ивановна. Не она первая. Подобный опыт уже бывал в его жизни и не раз. Время от времени бродяга, заросший до ушей, с баночкой для подаяния у церковных врат, попадал в поле зрения какой-нибудь сердобольной богомолки. Та его приводила в норму неделю-другую. Дальше дело не шло. Напрасный труд. Не поддавался, хоть ты тресни. Всякий раз снова за своё. Сытая жизнь и золотая клетка не его планида. Вольная птица по призванию.
У Ольги Ивановны он застрял надолго. Засекла его где-то на свалке. Он там промышлял, что-то выискивал в надежде сбыть для пропитания. Классический бомж. Лохматый и грязный. Она его и притащила домой. Дальше порога ни шагу. Приказала раздеться. Он покорно сбросил одежду, разоблачился донага. Словно пред ним была не незнакомая женщина, а какой-нибудь бесполый истукан или ещё что-нибудь в этом роде. Ему было наплевать. Голодный и на самом дне. Ниже не падают. Как человеческая особь мужского пола был достаточно привлекателен. Крупный волосатый самец с тяжёлой пятернёй.
Было зябко. Он ёжился и сразу полез в ванну, не дожидаясь пока она наполнится. Так близко мужского тела Ольга Ивановна сроду не созерцала. Да и видела ли вообще? От мужчины исходило сияние. Божественная амброзия благодати. Запахи будили спавшие инстинкты. У неё кружилась голова. Она тёрла ему спину. Случайно или нет прикасалась губами к телу. Мылила его гриву и смывала. Пару раз. На глаза наворачивались слёзы. Такого счастья никогда не испытывала. На коленках с тарелкой, она кормила его с ложки как ребёнка прямо в ванне. Отец Николай расслабился окончательно. Тепло просачивалось сквозь поры и пробирало до костей. Курицу он ел прямо с рук. Как собака слизывал соус с её пальцев.
Когда разомлел вконец, она помогла ему подняться. Вытерла насухо махровым полотенцем, завернула в простынь и уложила в постель. Там он ею и овладел. Надо было расплатиться, да и сбить оскомину. Но ему понравилось. Оказалась девственницей. Редкий случай. Он взял её ещё и ещё. Она стонала от боли и наслаждения. Он ввёл её в чертог райского блаженства. Она уткнулась носом ему подмышку и всю ночь не могла сомкнуть глаз. Каждой клеточкой ощущала присутствие высших сил. Рядом посланец небес. Среди ночи, как в бреду, в горячке страсти, она принялась облизывать его большое тело. Сперва грудь и живот, а потом ноги и ступни, каждый палец. Тщательно и методично. Словно в каком-то языческом обряде приворота. Не оставляла живого места. Древний инстинкт до времени дремал в подвалах подсознания. Теперь очнулся и предъявлял свои права и требования.
Эта ночь перевернула всю её жизнь. Ей дано было узреть Бога.
Как бы там не было, отвязаться от неё отец Николай никак не мог. Хотя тысячу раз пытался. Уходил и возвращался снова.
По натуре отец Николай — визионер. В провидческих видениях будущее представляется ему не слишком радужным, как после визита Брунькиной Нибиру. Полное безлюдье. Скелеты пустотелых небоскрёбов. Полиэтиленовые вихри на улицах. Ни собак, ни кошек.
— Всё будет куда мрачнее — поправлял его я. Время пожрёт пластик, металл съест коррозия, а небоскрёбы завалятся сами. Имеют склонность при встряске складываться наподобие карточных домиков. Доказано терактами.
Залётным пришельцам земной пейзаж после нас покажется загадочной пустыней. Груды окаменелого мусора с крысиными ходами метро, затопленными или обвалившимися. Будет над чем поломать голову!
Я не пытаюсь быть дурным пророком. Просто убеждаю себя жить днём сегодняшним и не слишком загадывать наперёд. Жизнь, как и в библейские времена, суета-сует и всяческая суета. Базар-вокзал. Всё время чего-то ждёшь. Сплошной зал ожидания. Поезда вечно не по назначению. Тебе Париж, а тут только Сызрань или какой-нибудь Мухосранск или того хуже, что-то ещё более безнадёжное и депрессивное. Когда ж приходит, наконец, Рим — ни денег, ни желания. Всё растрынькано по мелочам каботажного плаванья. Жизнь прожита.
Удивить меня уже практически нечем. Разве что извечной загадкой превращения ничтожного плевка в существо, способное уничтожить мир. Или тем, что называют любовью. Человек, пять минут назад незнакомый, в момент становится ближе отца родного.
— Скорее всего это инстинкт продолжения рода. Видоизменённый эволюцией. Древний как сама жизнь, — думаю я.
— Любовь — божий дар! — как бы отвечает моим мыслям отец Николай и пытается в который раз запудрить мозги историей про льва и собаку. Вроде бы случилась в городском зоопарке в прошлом году. Как на меня, апокриф чистой воды в стиле раннего христианства. Времён Нерона и гонения на адептов новой веры.
В вольер к царю зверей приблудилась какая-то шалая собачонка. Лаяла, аж заходилась. Зрителей собралось немало. Пытались всячески выманить шавку. Но та ни в какую. Разошлась окончательно. Лев без внимания. Назойливая муха. Только и всего. В конце концов ему надоело. Он встал, отряхнулся и лениво и величественно двинул в сторону забияки. Она присела на задние лапы и с перепугу перешла на истерический фальцет с подвыванием. Лев некоторое время с любопытством разглядывал беснующийся комочек плоти. Она уже не лаяла, а только жалобно скулила. Как нашаливший ребёнок. Все замерли от ужаса. Что то будет?
Зверь наклонился, взял её за загривок как котёнка и потащил к себе в закуток. Она не трепыхалась. Покорно замерла. Ни звука. Он снова улёгся. Отгородил пространство лапой, выпустил добычу и долго разглядывал. Потом закрыл глаза и снова погрузился в дрёму. Собака оцепенела. С поджатыми лапами на спине она лежала там, где её бросили, как под гипнозом. Через некоторое время пришла в себя, подползла к повелителю и улеглась рядом. Он даже не открыл глаз. Только подгрёб её лапой.
Так начался этот щенячий роман. Отец Николай всякий раз приводит его как пример бескорыстной братской любви от Бога. Версия священника не по мне. Я чётко вижу мотивы. Пленный властелин давно сломался. Полная апатия. Разве сравнимо метание по вольеру с царственным дефиле по саванне. Тысячи глаз из укрытий. Страх и раболепие. Мир — вроде стада газелей. Бери, какую хочешь. Никто и не пикнет. Жертвоприношение ради благополучия стад. Всё твоё. Публичное одиночество владыки — не безнадёга неволи. Экспонат. Представитель африканской фауны! Порвал бы всю эту любознательность в клочья. Только б свободу! Не щадил бы ни детей, ни стариков…
Клетка добьёт кого угодно. Исчезла острота ощущений и запахов. Пропали контрасты дня и ночи. Ничего. Даже гнева. Всё ушло. Только вольер и призраки за оградой. Тупая летаргия сна. И вдруг зов другого мира. Собачий лай. Забытые видения проступали сквозь туман беспамятства. Что-то просыпалось. Прежняя связь причин и следствий. Власть казнить и миловать. Собака воскрешала сознание мощи и величия, возвращала утраченное в плену достоинство. Почувствовал это и служитель и стал вновь его опасаться.
Изменилась даже поступь зверя. Какая-то осторожность. Не наступить бы. Своё место собака твёрдо знала. Стоило только немного задержаться по своим собачьим делам, один поворот головы повелителя возвращал её немедля в строй. Сломя шею мчалась она и занимала свою позицию в ритуальном шествии. Прогулки обретали все признаки торжественных выходов императора. Свита в виде приблудного пса из всех сил старалась поддержать иллюзию. Без неё немыслима никакая власть. Сладостное служение суверену.
Наверное, я слишком много привносил в историю человеческого. Спонтанные реакции животных представлялись результатом рациональных импульсов. Мои домыслы. Только и всего. Всё не так. Прав отец Николай. Правят миром инстинкты.
Автоматические реакции. Начало начал. Без них любой твари конец. Утратит ориентиры. В большинстве своём и люди не размышляют. Бьют — беги, дают — бери! Так и любовь… Подарок Бога — всего лишь один из инстинктов выживания…Пусть и главный! Вряд ли это имел в виду отец Николай. Брякнул и всё, ради красного словца. Ёмких высказываний в библейских текстах сколько угодно. В десятку к любой ситуации. Понимал ли он глубинный смысл своего речения? Кто знает.
Общение с Ольгой Ивановной здорово изменило его жизнь. О свалке не могло быть и речи. Забота о поддержании жизненных сил исчезла, как и вовсе не бывало. Стол и кров — всегда пожалуйста. Благодетельница ни в чём не отказывала. В ближайшем секондхенде прикупила массу тряпья. Вполне приличного. Но представить отца Николая в светском облачении было невозможно. Статус пастыря душ утратил бы мгновенно. Расставаться с рясой он не собирался.
Появлялся у меня всякий раз в линялой униформе, чистенькой и заштопанной. Позже, когда исчез окончательно, мне часто виделись широкие взмахи рукавов его одеяния и толстые пальцы с порослью тёмных волосков. Жестикуляция в поддержку мудрёных сентенций.
Спросить у Ольги Ивановны, куда девался священник, я не осмеливался. Кто знает, может вовсе и в живых нет. Не наступить бы ненароком на больной мозоль. Наконец, в один из визитов не выдержал.
— Не знаю, — сказала Ольга Ивановна и заплакала.
— Ну-ну, — сказал я, — всё будет хорошо. Всё образуется. Он вернётся. — И сам не поверил. Чрезмерное обожание любому поперёк горла. А тут через край. Впрочем, у женщин свои мерки. Любви много не бывает.
Как-то слякотным вечером мне показалось, что я столкнулся с отцом Николаем. Халтурил тогда чем попало. Нужно было как-то зарабатывать на жизнь. А тут работёнка. Перевод на украинский диссертации. Правящий класс решил остепениться. Ребятам из подворотни срочно требовался статус докторов и кандидатов. Спрос был изрядный. Приобщиться можно было, кому не лень — любой светлой голове не у дел. Конечно анонимно. Музыка хорошо знакомая ещё с совковой поры.
Новые времена — новые песни. Всё на продажу. Мозги тоже имеют рыночную стоимость. Цена договорная. Предложениями пестрели столбы на улицах, объявления появлялись даже в газетах.
Сумма меня устраивала. Тема тоже. Реклама на телевидении. Скажите пожалуйста! Я согласился. Быть может опрометчиво. Не представлял, какие трудности ожидают. Терминология не разработана. В словарях — сплошь русизмы. Приходилось многое додумывать, сочинять по ходу. Заменять первыми подвернувшимися под руку польскими словечками. Язык приемлет их легче. В том-то и состоял интерес. Появлялся элемент творчества. А это увлекает.
Диссертация была вполне на уровне. Много неожиданных обобщений и выводов. Ссылки на авторитеты и литературу по теме. Широта кругозора. Капитально и основательно. Работа профессионала. Ничего не скажешь. Вряд ли на такое сподобилась бы полуграмотная владелица турбюро.
Заказчицу свою я и в глаза не видел. Мне было совершенно безразлично, существует ли она вообще. Страницы приносила девчушка с тугими косицами вокруг головы в очках. Бесцветное существо. Столкнулся б на улице — не узнал. Судя по тому, как бойко и вразумительно толковала она тёмные места, вполне могла быть и автором работы. И всё же не она. Владела тремя языками — немецким, польским и английским. Экскурсии по городу для иностранцев. Написать сразу на украинском — раз плюнуть. Хозяйка фирмы ни за что бы не доверилась ей. Считала — из зависти можно натворить Бог знает что, навредить делу основательно.
Как-то очкарик притащила очередную порцию, а тут вдруг страшный ливень. Куда идти! Я напоил девицу чаем. Она размякла, лёд растаял. Дождь хлестал как из ведра. Надо было поддерживать разговор. Слово за слово, она разоткровенничалась и рассказала свою историю. Может я вызывал доверие, или давно ни с кем не общалась по душам. Только её понесло.
Воспитывалась у деда с бабкой. Не хотели отдавать сиротку в новую семью. Мать ушла из жизни рано, отец снова женился и особенно не возражал. Видела она родителя только на рождение и Новый год. Заваливал с подарками, обдавал дочь холодом улицы, запахом табака, прижимал к себе и дивился, как она выросла. Говорить было не о чем. Ей всегда хотелось, чтобы он поскорее убирался восвояси.
В институте на практике пару раз побывала в Германии. Там её и приметили, пригласили сотрудничать в известной туристической фирме. Возить группы в страны СНГ. В конце концов она поступила в Баварский университет. Проучилась всего два года. Дед сильно занемог. Пришлось срочно возвращаться домой. Бабушке очень не хотелось. Но где старухе управиться с лежачим больным? Сама еле-еле душа в теле.
Девчушка раскрывалась как на исповеди и вдруг осеклась и стушевалась. Наговорила лишнего. Но слово не воробей. Она спрятала коготки и заторопилась домой. Куда девались проснувшиеся было симпатия и обаяние. Опять официальный тон? Поздно! Я знал о ней всё. Мы уже подружились. Дождь перешёл в моросящую фазу. Я дал ей зонтик.
Осенний вечер залёг рано. Непогода с самого утра. Весь день проторчал дома. Хорошо бы дохнуть свежего воздуха. Было девять. Поздновато для прогулок. Но охота пуще неволи. Я напялил ветровку и вышел на улицу. Сыро и тепло. Мокрый лист под ногами, пьянящий аромат прели и никого вокруг. До чего ж хорошо! Из-за угла вынырнул силуэт и нетвёрдым шагом стал приближаться. Мужчина явно рулил на меня.
— Сейчас будет просить денег, — подумал я.
Возле меня он притормозил и голосом отца Николая спросил:
— Как ты думаешь в этом городе живут одни только сволочи? — Он смотрел невидящим взглядом в пространство. Будто спрашивал самого себя. Это был наверняка не он. Бритый и стриженый. Хотя как знать?
— Нет, — сказал я.
— Пойдём выпьем, — сказал он голосом отца Николая, — я угощаю!
— У меня сердце, — сказал я и подтвердил жестом.
— У всех сердце, — сказал он и двинул, слегка пошатываясь, дальше в сумрак улицы.
Я стоял совершенно ошарашенный. Нет, всё-таки он. В другом обличье, но отец Николай собственной персоной. Внешность можно изменить, только не голос. Ну и прохиндей! Благо в своё время я ещё хоть к ручке не прикладывался! То-то была б потеха! Бедная Ольга Ивановна! Так влипнуть! Нет-нет, догнать и вывести на чистую воду! Я шарил взглядом по улице. Мужчины нигде не было. Как сквозь землю. А ведь только-только был здесь. Уйти далеко не мог. Исчез и с концами. Растворился в пространстве, что ли? Может мне привиделось? Да нет, я вроде при своём уме. Осенний вечер утратил прежнюю привлекательность, стал непроницаем и глух. Свет уличных фонарей едва пробивался сквозь густую ещё листву, окутывал мраком закутки. В них таилась скрытая враждебность. Может он где-то там и из укрытия наблюдает за моими дёрганьями? Я поёжился и заторопился домой. Время позднее. Надо уматывать и немедленно. Через две ступеньки взбежал по лестнице, закрыл входную дверь на два замка, задраил шторами окна и только тогда включил свет.
Чувство, что я под прицелом, не покидало. Снова выключил свет, слегка отодвинул занавеску и посмотрел на улицу. Никого. Где-то по переулку проехал автомобиль, скользнул фарами, и вновь тишина. Только капли с крыши. Я опустил штору и, не зажигая света, пошёл в прихожую. Открыл внутреннюю дверь и заглянул в глазок. На площадке было пусто.
Что-то с нервами. Наверное привиделось. Никого и близко не было. Игра воображения. Дался мне этот тип.
Вспомнилось, как он вывернулся. Умел-таки бестия! Мол, зря я гоню напраслину и ропщу. Бог дал человеку короткую, но не единственную, а несколько жизней. Проживи их, как знаешь. Хоть одну — хоть десяток. От тебя зависит. Только в лимите. Большего не дано.
Наверняка, он решил воспользоваться шансом, пожить ещё и в миру. Я пытался найти разгадку. Объяснение метаморфозе. Но ничего путного придумать так и не смог. Явление отца Николая в новой ипостаси ни в какие рамки здравого смысла не укладывалось. Наверное, это всё-таки был не он.
Утром, ни свет ни заря, забежала очкарик. Я ещё и не умывался. Возвратила зонтик. Тысячу благодарностей! С автобусом едет на вокзал встречать группу.
Я сказал, что это совсем не к спеху и беспокоиться так сильно незачем. Но всё равно приятно её видеть. Она смутилась. В ней просыпалась женщина. Садилась в автобус оступилась, усмехнулась и бросила взгляд вверх. Я помахал ей рукой.
Закипел чайник. Надо было заварить чай. Куда запропастилась эта чёртова чайница? Ума не приложу? В голове неотступно маячило лицо бритомордого пьянчуги и его дурацкий вопрос. Случайному прохожему такое и в голову не пришло б. Конечно, священник. Сомнений быть не могло. Идиотская пытливость — отличительная черта. Постоянные вопросы Всевышнему. Стремление понять то, что недоступно даже Творцу. Мне вдруг стали ясны мотивы его преображения. Новый облик — по его понятию, наверное, способ постижения истины. Попытка проникнуть в святая святых. А вдруг тайна на тропах, где никогда доселе не хаживал?
Я готов был простить ему всё. И внезапный побег, и Ольгу Ивановну, и даже стремление остаться неузнанным. Он гнул свою линию. У него была миссия. Какое ему дело до остальных. Я б никогда на такое не отважился. Робость от рождения. Я был больше в мать. Всю жизнь в тисках условностей — прямо по коридору. Свернуть, разрушить стенку ни уверенности, ни решительности. Хотя попытки и были. Никогда не чувствовал себя хозяином положения. Только папа меня понимал и любил по-настоящему, даже больше брата. Хотя Серёжа был вылитый отец и характером тоже. Шагал по жизни напролом. Полковничья хватка. Пёр как танк и страшно ревновал меня к отцу.
— Ты любишь Вовку больше, — всегда ныл он.
— Ошибаешься. Вы мои сыновья. Я люблю вас одинаково. Но Вова младше и такой уязвимый. Ему будет нелегко. Он не ошибался.
Я напился чаю и сел за перевод.
Но каков гусь этот святоша! Душа нараспашку! Как же! Вёл двойную игру, паршивец. Такие решения с бухты-барахты не принимаются. Созревал не час и не два. Продумывал каждую мелочь. Иначе не сработало б. И в один прекрасный день — ищи ветра в поле. Никаких следов. Как и не было вовсе. Привидение…
Дело шло к концу. Какая-нибудь пара страниц и всё. Даже жаль расставаться. Часть меня самого. Втянулся окончательно. Представлял, как заглянет в последний раз Лида-очкарик, принесёт деньги, попрощается и мы с ней больше никогда не увидимся…Трогательный финал трудов моих праведных. Но всё обернулось иначе.
Утром, часов в десять прибыла Ольга Ивановна. Следовало расчистить ей поле деятельности, убираться поскорее. Я напялил куртку. Ключ, если что, соседям или в конверт и в почтовый ящик. Деньги на столе.
Про встречу ни полслова. Незачем бередить раны попусту.
Захлопнул дверь и вышел на улицу. Днём всё по-другому. Как будто спорый на руку акварелист лёгкой кистью размыл все следы ночных призраков. Иной настрой. Лёгкая печаль. Щемящая тоска и светлые слёзы осени.
Пропади пропадом этот пройдоха со всеми своими проблемами. Какое мне до него дело? А ведь и на этом фронте потерпел крушение. Подобные вопросы первому встречному веры в человечество не прибавляют. Видно жизнь дала по зубам. Жаль, конечно. Экземпляр не из худших. Да, ладно. Беспокоиться незачем. Выплывет. Ниже плинтуса не впервой…
Через два дня работа была закончена. На день раньше срока. Я ждал Лиду, но она не приходила. Не появилась она ни на следующий день, ни в понедельник, ни во вторник. Вот те раз! Неужели меня кинули? Интересный поворот. Похоже, так оно и было. Ни договора, ни каких других обязательств. Всё на честном слове. Даже задатка не взял, идиот. Меня рекомендовала моя бывшая сослуживица по институту. По её наводке на меня и вышли. Не было даже телефона лавочки. Все контакты через Лиду. Каждый приход предупреждала звонком. Звонила по стационарному. Обратный номер засечь не пытался. Да и зачем? Кто предполагал, что события примут такой оборот. Единственное в мою пользу — последние несколько страниц. Выводы, справочный аппарат — всё у меня. Без них диссертация теряет смысл и ценность. А если это ещё и оригинал в единственном экземпляре, беспокоиться не о чем вовсе. Вряд ли у автора осталась в компьютере. Заказчица захотела, наверняка, замести следы и потребовала уничтожить первоисточник.
Так или иначе ждать у моря погоды, не выход, надо что-то предпринять. Где-то должен валяться рекламный проспект турагентства. Я порылся в бумагах и наткнулся на буклет. Девица в бикини сдерживает на ветру розовый парус. Улыбка на пол страницы. Телефон и адрес — всё на месте. Автоответчик беспрерывно расписывал прелести сервиса «Алых парусов». Добиться большего не удалось. Что ж, придётся на месте выяснять отношения. Тащиться по адресу.
«Алые паруса» располагались в улочке напротив метро. Покрытый ковролином пол источал ядовитый аромат освежителя. Компьютеры, телефоны, судорожная активность персонала — судя по всему, лавочка задних не пасёт. Бизнес цветёт и пахнет! По моему поводу сообщить ничего не могут. Ни о каких таких переводах слыхом не слыхали. Нуль информации. Хозяйка пару дней назад укатила за границу. Выходит замуж за француза. Лиду уволила накануне. Единственный контакт — телефон матери Мирославы Михайловны. Владелица гостиницы на Печерске. Может она знает больше.
Наверное, та ещё маменька, если дочурка, не моргнув глазом, швырнула как младенца на помойку, своё детище. Даже адреса не оставила. Целуйся со своей дурацкой диссертацией и справочным аппаратом до скончания времён. Кому они сдались? Особенно во Франции. Плакали мои денежки. Пока на трамвае добирался домой, привыкал к мысли. Ну, и ладно. Не такое бывало. Зато постиг трудности перевода.
Разве ещё Мирослава Михайловна? Попробовать, что ли? Так, на всякий случай. Мало ли?
Телефон долго не отвечал. Наконец трубку сняли.
— Слушаю, — сказал властный женский голос.
— Мне Мирославу Михайловну, — сказал я робко.
— Кто это? — спросили на той же ноте.
— Это переводчик.
— Какой такой переводчик?
— От вашей дочери, — сказал я и бегло изложил суть вопроса.
— Так, что вы от меня хотите? — спросила дама, когда я замолк.
На мгновенье зависла пауза. В трубке что-то затрещало.
— Ничего я от вас не хочу, — сказал я и нажал на рычаг.
А на что рассчитывал? Думал, тут же раскошелится? Тот случай. Персона. Хозяйка жизни. Ещё вчера, поди, скребла унитазы где-нибудь на Липках. Легче вырвать зуб чем доллар. Мёртвая хватка. В конце концов она права. А может я элементарный телефонный мошенник? Иди знай. Триста долларов — пару месяцев беззаботной жизни. Наказала и поделом! Брунька бы здорово посмеялась. Не так уж далёк от истины отец Николай. Сограждане в этом городе добродетелями не блещут. Сволочи предостаточно.
Может сообщить Людмиле? Зачем? Давала телефон не от злого умысла. Лида, могла ведь тоже предупредить. Не догадывалась, что ли? Любопытно, расплатились ли с автором? И кто он вообще такой этот олух царя небесного? Усердствовал тоже! Два сапога пара…
Вопросы теряли актуальность, уплывали куда-то на край ночи. Становились днём вчерашним.
Заботы о хлебе насущном оттесняли всё. Ничего другого в голову и не лезло. Стратегический запас таял на глазах. И никаких поступлений. Придётся распрощаться с Ольгой Ивановной, переходить на режим строгой экономии. Размахнулся ухарь!
— Не может быть и речи, — сказала Ольга Ивановна. Она готова работать в долг до лучших времён. Старалась быть христианкой не на словах.
— Лучшие времена могут и не наступить, — сказал я.
— Так не бывает, — сказала Ольга Ивановна. Очень убеждённо, и я поверил. Другого не оставалось.
Молитвами Ольги Ивановны или по каким-то другим, неведомым причинам, деньги всё же удалось заполучить. Не без стараний Людмилы, конечно. Она меня рекомендовала и чувствовала свою вину.
Людмила Вячеславовна, так величали её в институте, была типичным представителем совковой интеллигенции послевоенного выпуска. Отпрыски кагебистов и кадровых партийцев старались всячески внедриться в культурную элиту. Мифологизировать подвиги отцов. Отыскивали родственные корни в глубине веков, чуть ли не с Рюрика. Что пару десятилетий назад было попросту опасным, нынче становилось знаком избранности и превосходства.
Во времена не столь отдалённые социальные и искусствоведческие дисциплины только номинально входили в круг наук. Наукой там и не пахло. Главное быть своим. Дочь руководителя засекреченного номерного объекта обрела статус учёного играючи. Таких кандидатов и докторов было пруд пруди. Научная ценность их изысканий нулевая, если не со знаком минус. Сидели на тёпленьких местах. Недавние атеисты тщательно блюли посты, терпели изнурительные пасхальные и рождественские молебны и ощущали себя праведниками на пути в рай.
Как-то я в сердцах сказал Людмиле:
— Судить тебя там будут вовсе не за то, сколько котлет ты сожрала в постные дни.
— А за что же? — поинтересовалась она.
— А за ущерб, какой нанесла городу и миру. Всю жизнь занималась не своим делом, учила тому, чего не знаешь и чего тебе никогда не постичь. Лепила духовных инвалидов.
Я не церемонился. Что мне с ними — детей крестить?
Чужакам кислород перекрыт всё равно. Старший научный сотрудник до гробовой доски. Меня первым вытолкали на досрочную пенсию.
Правда, предложили работу на пол ставки по договору консультантом. Волна новых веяний докатилась, наконец, и до наших девственных глубин. Точка зрения на кино как знаковую систему могла придать полуграмотной болтовне хоть какую-то видимость науки. Разобраться во всём мне было вполне под силу. Птичка не из их гнёзда. Столичная школа. Там старались шагать в ногу с веком.
Но я отказался. И зря, как выяснилось впоследствии. Должность оказалась хлебной, чистой воды синекура. Каждый день на службу являться не требовалось. Ежеквартальный липовый отчёт и все дела. Но было поздно. Охотников на шаровые денежки нашлось предостаточно.
Связь с прежними сослуживцами я не терял. Время от времени перепадала какая-нибудь работёнка — рецензирование, консультация или ещё что-нибудь вроде этого злополучного перевода.
Инициатором была Людмила. От неё исходил первоначальный импульс. Ей бы и расхлёбывать. Да, ну её! Какие претензии? Дело гиблое! Ничего я ей так и не сообщил. Зачем? Объявилась сама через неделю, разузнать как дела.
— Твоя Мирослава вместе с дочерью — мошенницы патентованные, — злорадно заявил я.
Ничего похожего она не ожидала. Мирослава приятельница. И вот тебе на! Шокирующая новость. Удар по репутации и престижу, если всё в самом деле соответствует истине.
— Я разберусь. — сказала она хриплым голосом. — Всё утрясётся. Не переживай!
— А я и не переживаю. Живёшь с волками — будь готов ко всему.
Она промолчала.
Через два дня утром по телефону объявилась какая-то дама. Назвалась секретарём Мирославы и попросила адрес. Я сказал, что найти меня не так-то просто.
— У меня навигатор. Никаких трудностей на этот счёт, — сказала она.
Секретарша оказалась милой обходительной девушкой. От кофе отказалась. Отсчитала три новеньких стодолларовых бумажки.
— Не больше? — спросила она.
— Нет, — сказал я. Расписался и вручил ей остатки диссертации.
Вот теперь-то можно было бы и заняться стоящим делом. Идея родилась ещё в школьные годы. А окончательно оформилась в институтские. Тогда же на втором курсе чуть было не вытурили из вуза. Поступить в те времена в престижный столичный институт было равнозначно чуду. Сумасшедшая конкуренция — до двухсот человек на место. Попасть в такое заведение было не так-то просто, но вылететь оттуда было ещё сложнее. Преподаватели зачастую чуть ли не силком затягивали студентов на экзамен. Не всегда это удавалось. Однажды сдавали очередной раздел истории русского искусства. Курс читал человек тонкий и знающий, наследник по материнской линии основателя Третьяковской галереи.
Мой принцип — никогда не соваться на экзамен первым. Первопроходцы всегда в пролёте. Требования выше среднего. Экзаменатор только нащупывает уровень. Оценки обычно занижены. Когда планка установлена, идти легче. Удача благоприятствует, можно отхватить с перепугу даже и «отлично». Правило никогда не подводило. Срабатывало безупречно.
С утра я, не торопясь, позавтракал и часам к одиннадцати заявился в вуз. Очень вовремя. Разразилась страшная гроза. За дверью аудитории было необычно тихо. В коридоре никого.
— Доигрался, — подумал я, — опоздал и пропустил экзамен! Теперь бегай по институту за Третьяковым, лови за фалды. Ещё уедет на дачу. Тогда совсем крышка! Хорошего мало.
Просунул нос в дверь. В пустынной аудитории, подперев подбородок рукой, одиноко сидел Третьяков и задумчиво созерцал разбушевавшуюся стихию. На скрип он повернул голову и просиял.
— Заходите! Заходите, пожалуйста! Сижу тут. Никого нет. Наверное ошибся, думаю. Хотел было даже уходить. Гроза помешала…
Это был прокол теории. В расчётах незначительное, но немаловажное упущение. Сокурсники могли ведь тоже руководствоваться той же закономерностью. Опыт этого не предусматривал. Отвечать пришлось первому.
В билете пять вопросов. На четыре ещё что-что можно было промычать в общем и целом. А вот последний припирал к стенке конкретикой. Павловск — значилось под номером пятым. Я с ужасом оттягивал время.
Третьяков уловил всё сразу.
— Вы бывали в Павловске? — спросил он.
— Нет, — сказал я. К чему лукавить. Так проще.
— Ну, и не будем отвечать на этот вопрос, — сказал он снисходительно, взял зачётку и начал вертеть в руках.
— Сейчас влепит «пару», — подумал я, — отвечал кое-как. На один вопрос вообще не ответил…
Третьяков развернул матрикул на нужной странице, расправил ладонью и против своего предмета чётким каллиграфическим почерком вывел «хорошо». Этого я не заслуживал. Мне стало стыдно.
Прошло немало времени. Не меньше двадцати раз побывал я с той поры в Павловске. Всегда вспоминал Третьякова, и всякий раз мне было стыдно.
Относительно того, чтобы вылететь из вуза, я скорей всего преувеличивал. Молва утверждала — вытурить могут только в двух случаях. Или ты решил подорвать кремлёвскую стену или послал к чёртовой бабушке искусство кино и умотал в глубинку, дабы припасть к истокам. Тогда это только-только входило в моду. Ни того, ни другого у меня и в мыслях не было.
Неприятности начались с курсовой работы. Надо было выбрать тему по истории советского кино тридцатых. Чем локальнее и конкретнее задача, тем легче. Не надо размазывать сопли, привлекать массу побочного материала и плести бог весть что. Я выбрал задание чего уж конкретнее «Чапаев» Фурманова и «Чапаев» братьев Васильевых.
Фурманов, тусклое эхо реализма прошлого века, своего героя не жаловал. Ревниво живописал достоинства и не менее скрупулёзно ковырял недостатки. Моментальное фото с натуры с кучей второстепенных деталей и подробностей. Живое свидетельство времени. Тем и ценно.
«Чапаев» Васильевых детище иных времён. Тридцатые — десятилетие сотворения советской мифологии. Нового пантеона совковой империи.
Наиболее массовому и убедительному искусству кино была отведена особая роль. Экран придавал фикции оттенок достоверности. События и персонажи, запечатлённые на плёнке, бессознательно воспринимаются как подлинные.
Все эти экранные Котовские, Щорсы, Чкаловы, Пархоменко, Александры Невские на самом деле с реальными прототипами имеют мало общего. Это жизнеописания апологетов новой веры. Жития святых по всем правилам агиографического канона. В этом ряду стоит и фильм братьев Васильевых. Убедительная попытка создания героического мифа.
Мои откровения были квалифицированы как глубочайшее идеологическое невежество. Подкоп и диверсия. Покушение на классику. Не выгнали лишь потому, что всё было слишком близко к истине. Свежий и оригинальный взгляд. Рассматривать примелькавшееся под таким углом никому не приходило в голову.
Спустили на тормозах. Страсти улеглись. Я взял новую тему. Наплёл тяп-ляп какую-то бодягу. Работу зачли формально, даже не читали. Тогда-то в голове и засел проект написать книгу. Дневниковые записки я стал вести ещё в старших классах. Стать историком времени — мысль окончательно оформилась после провала курсовой. Переписать историю не просто так, а в глубоком многообразии связей и сцеплений с жизнью. Увидеть всё по-своему, как никто не видел доселе. Грандиозный замысел. Что-то в стиле Полибия. Наверное, слишком высоко поставил планку. Нетленное не давалось в руки. Реальность ускользала. Словно играла в прятки. Чем больше старался, тем неуловимей и непонятней становилось всё вокруг. Хотя близок к истине был как никогда. Оставалось сделать последний шаг. Взглянуть действительности напрямую в лицо без посредников, поводырей и советчиков. Отбросить сонм зеркал и отражений. Прислушаться к тому, что во мне бродило и просилось наружу. Но не хватило ни пороху, ни интуиции. Я спасовал. Сложил руки и поплыл по течению, куда дул ветер. А ведь что-то во мне было. Даже преподаватели испугались. Вот бы тогда хоть сотую часть самомнения моей племянницы. Растерял всё на полпути. Не судилось!
Брунька исчезла с горизонта вместе со своей Нибиру окончательно. Все сроки давно прошли. По идее десятой планете давно бы пора плюхнуться о Землю или сорвать этот горемычный шарик с орбиты и увлечь за собой в холодный Космос. Некоторое время продержались бы за счёт термального тепла где-нибудь в Исландии. Может быть всё уже случилось, а я не заметил. Во всяком случае от Бруньки ни звонков, ни каких-либо других признаков жизни. Особа безответственная совершенно. Подумала б об отце! Ничего её не колышет. Замкнута на себе полностью. Может всё-таки придёт в чувство когда-нибудь? Вряд ли! Дурная наследственность плюс дурацкое имя. Дальше некуда! Одно к одному. Имена влияют на судьбу. Да и родилась на подмостках. Оттуда и Шекспир, и вся эта ирония судьбы.
Брат тогда уже вынырнул на поверхность. Подавал надежды. Режиссёр-стажёр в столичной опере. Подруг менял как перчатки. Пока не допрыгался. Обрюхатил одну из хористок. Ставил второй план «Фауста». Хор и миманс работали безупречно. У каждого свой характер и своя сценическая задача. Особенно хвалили беременную девицу. Презренное существо. Община всячески отторгает. Великолепная режиссёрская находка. Звонкая рифма главному персонажу. Пророчество будущего Маргариты.
Это и была Брунькина мать. На сцену выходила до последнего. Чем дальше, тем выразительнее и острее роль. Схватки начались во время спектакля. Её оттащили за кулисы, едва успели. Родила, как выплюнула. Увезли в роддом прямо в гриме с новорожденной. Брунька беспрерывно орала.
— Это хорошо! — сказала фельдшерица-повитуха, — будем жить!
Как в воду смотрела. Жизнелюбие фонтанировало из этой красотки безостановочно. Идеи пёрли одна фантастичнее другой. В её раннем опусе трагедии «Рома и Юля» влюблённый герой проваливается в канализационный люк. Крышку увёл какой-то бродяга и сдал на металлолом. Стоимость по весу. Но любовь побеждает.
Сергей тогда взялся за Вагнера. Сценическая разработка «Валькирии» шла споро и легко. Дочь решил назвать в честь главной героини. Так и записано в метрике Брунгильда Сергеевна. Хлопот с таким именем было предостаточно. Священник напрочь отказался крестить ребёнка. Имя не православное. Едва нашли нечто отдалённо похожее в святцах — Борислава. У племянницы двойное имя. Одно по паспорту, другое по крещению.
Своя версия и у Бруньки. Имя её означает по-украински почку на весеннем дереве. Почка так почка. Пусть будет как ей хочется. Но пора бы и честь знать, объявиться в конце концов!
В очередной визит Ольги Ивановны мы наладили посылку для Серёжи. Она помнила его ещё в коротких штанишках, жалела и всякий раз справлялась о нём. Нажарили цветной капусты в сухарях. Пирожки с мясом. Всё, что любил с детства. Я купил тёплые носки. Холода на носу.
Увидеть Сергея так и не удалось. Зря съездил. В колонии карантин. Эпидемия гриппа. Но посылку приняли.
Дома ждал сюрприз. Послание от Бруньки. Нибиру пронеслась мимо без каких-либо последствий. Никто и не заметил. NASA старалось вовсю, максимум усилий. Палили ракетами. Укус комара. Объект, по заверениям Бруньки, раз в пять больше Земли. Информация тоже закрытая. Конец света откладывается на грядущее десятилетие. Времени ещё достаточно. Спонсор прикатил в Москву. Пару дней таскала по злачным местам, заговаривала зубы. Согласился повезти «Вишнёвый сад» во Францию на какой-то фестиваль. Вроде даже в Авиньон. Вместе едут в Чоп. Там соединятся с труппой. Я должен полить цветы. Вспомнила! Пусть сама и поливает этот гербарий. Два месяца без капли воды. И съездить в Винницу. Проснулись дочерние чувства, что ли? Если надо деньги, она перешлёт. Хорошо хоть жива и здорова. Любопытно, откуда деньги?
Что с Нибиру не будет никаких хлопот, сомнений у меня не возникало ни на минуту. Даже если она и в самом деле болтается где-то в глубинах Космоса, а не плод больного воображения. Покончить с земными делами помощи со стороны не понадобится. Всё на мази! Только дай команду!
Пытаться заглянуть в завтра — пустое дело. Будущее темно и загадочно. Настоящее неуловимо. Ухватить мгновение невозможно. Тут же становится прошлым. Реальны — лишь зыбкие игрушки памяти, воспоминания. Даже у отца Николая были с этим проблемы.
Мне кажется я недооценивал священника. Его способность обобщать людские заблуждения. Минувшее столетие виделось ему трагическим осознанием тщетности усилий по сотворению гармоничного общества и совершенного человека. Идею вынашивали и готовили ещё предшествующие века.
Я пытался воссоздать ход его мысли, реконструировать утраченное, подбирал крохи. Все эти войны, революции, парады, концлагеря, факельцуги и всё прочее по его мнению, имели общую подоплёку. Безумную попытку переустройства мира.
Результат оказался плачевным — руины и пепел.
Бредовый туман развеялся. В нынешнем столетии будет не до справедливого мира. Звериная драчка за дефицит первооснов: воздух, землю, воду. Предвидение намного ближе к истине, чем обещания футурологов или болтовня экстрасенсов.
Весь остаток дня я провёл в размышлениях, а в сумерках кто-то позвонил в дверь. Кто бы это мог? Я никого не ждал. Не зажигая света, посмотрел в глазок. На лестнице стояла Брунька с незнакомым мужчиной. Она переминалась с ноги на ногу и время от времени что-то ему нашёптывала.
Вот так сюрприз! А я то думал девица давно выкаблучивается где-то на подмостках Авиньона в папском дворце. Возьму, да не отворю! Пусть валит к себе. Буду молчать. Нет дома и всё тут. Предполагаешь так, а делаешь этак.
— Кто там? — спросил я и приоткрыл дверь.
Не успел высунуться, как Брунька тут же повисла на шее. Очумела вовсе! Сто лет не виделись что ли? Перебор по всем статьям! Игра на публику!
— Это Пантелеймон, мой добрый гений, — представила она спутника.
— Не слушайте её. Ей так хочется. Задумала меня окрестить. Я Пётр, — сказал Пётр и протянул руку. Пиджак на два размера меньше. Трещал по швам. Буйная плоть пёрла из всех щелей. То ли ошибся при покупке, то ли мода.
— Валюсь с ног от усталости. Приюти нас на пару дней. У меня Пантофель с бойфрендом. Пустила на два месяца. Платят за квартиру. Мы пока поживём у тебя, в моей комнате. Никакого беспокойства. Обещаю. И чмокнула в щёку.
— Оставь, — отмахнулся я.
Ну и ну! Хорош бы был! Отпираю дверь. А тут Пантофель с бойфрендом неизвестно в какой позиции. Здрасьте, пришёл полить цветочки…
Пантелеймон с любопытством озирался по сторонам. Видно в таких домах бывать не доводилось. На стенах и полках всякая всячина — книги, чашки, ампирная дребедень — всё вперемешку. Бабушкин веер времён французской революции. Дети размахивают триколором. «Библиофил», редкая фигурка позапрошлого века. Тысячу раз предлагали хорошие деньги. Но мы с братом не соглашались. Бабушкина память. Хоть в глаза её не видели. Ушла ещё до нашего рождения. Как только достанется Бруньке, продаст и не поперхнётся. Ничего святого. А может и оставит. Перед глазами с раннего детства.
— Не прошли предварительный отбор, как тебе нравится! Каменный век! Дух времени не чуют совершенно! Не понять метафорику наготы могут только идиоты! Благо ситуация прояснилась ещё в Чопе. А то тащились бы до самого Авиньона.
Брунька распаковывала сумки и выкладывала на стол еду.
— Это тебе, — она сунула мне под нос галстук. Хотя знала — галстуков сроду не носил.
Вместе с Пантелеймоном они прожили у меня две недели. А потом ещё две и ещё. Пантелеймон смотрел ей в рот. Как же, средоточие культуры, кладезь знаний! Ловил каждое слово.
Брунька категорически решила его образовывать.
— Он тёмный, но хороший! — пела она мне в уши изо всех сил.
И так было видно, Не надо было распинаться. Попался на удочку как кур в ощип. Денег чёртова уйма. И всё же на ветер не бросал, как хотелось Бруньке. Умел считать.
Она всё время подбивала его на Египет. Начало начал. Конечно, лучше в Месопотамию. Шумеры, клинопись, Нибиру, час в шестьдесят минут — всё оттуда. Но там стреляли. Ей хотелось и не хотелось. А тут верняк. Инфраструктура. Ещё англичане наладили.
За эти несколько дней Пантелеймон раскрылся совсем с другой стороны. Брунькино прозвище ему страшно шло. Попала в точку. Парень и в самом деле чем-то напоминал святого. Он обладал способностью видеть непредвзято. Как будто впервые открывал мир вокруг. Его наивность Брунька принимала чуть ли не за глупость. Но не была уверена до конца. Он мог в любую минуту притормозить, оглядеться и всё трезво взвесить. В нём гнездилась безбрежная основательность. Рядом с Брунькой выглядел океанским лайнером, возле которого суетилась утлая лодчонка без руля и ветрил.
Был совершенно ошарашен мощью и многообразием европейской культуры. Некоторое время учился в Швейцарии. Однажды побывал на концерте в берлинской филармонии. При первых звуках как открыл рот, так и не смог опомниться до конца концерта. Прикипел к креслу. Это был Дебюсси с Клаудио Аббадо. Музыка его сразила сразу, особенно феномен симфонического оркестра. Как такой огромный коллектив с таким количеством инструментов мог сплотить человеческий гений! Собрать стольких людей вместе, подчинить единой воле, слить хаос звуков в гармоничный голос, способный извлечь из глубин подсознания чувства, о которых и не подозреваешь. Пару дней он ходил как пришибленный. Не мог прийти в себя. Пытался отыскать первопричину в статейках Википедии. Ничего дельного так и не вычитал. С того памятного вечера стал относится к искусству как необъяснимому священнодействию, полному сакральных таинств.
В этом плане он намного превосходил Бруньку. Та с детства впитала в себя атмосферу и образ жизни артистической среды. Но ей не дано было постичь глубин. Бабочка, с цветка на цветок. Нектар вместо осознания трагической сущности шедевра. Все её опусы напоминали адаптированную для мюзикла версию творений гения. Понять этого она не могла. И слава Богу!
Пять лет назад простодушный донецкий паренёк неожиданно стал владельцем огромных денег и двух сталелитейных заводов в прифронтовой зоне. Отец, главный инженер комбината, оказался человеком смекалистым и дальновидным. В своё время скупал за гроши приватизационные сертификаты. Над ним посмеивались и даже дарили обесцененные бумажки. А оказалось всё со смыслом. За десятилетие нажил миллионы. Олигарх с валютными вкладами в солидных европейских банках и офшорах. В начале войны 14 года заводы оказались почти на линии фронта. Работать то работали, но доходы резко упали. Один вывоз продукции чего стоил! Не говоря уж о сырье!
А в ноябре, глубокой осенью, вместе с женой погибли. Роковая неосторожность. Возвращались домой. На полдороги попросили шофёра притормозить. Обочина была покрыта густыми ещё зелёными кустами. Но дойти до них было не дано. Первые шаги стали последними. Взорвались на растяжке — мине, установленной сепаратистами. Шофёра спасла машина. Приняла на себя удар взрывной волны. Был тяжело ранен, но остался жив.
Пантелеймон был срочно отозван из Швейцарии. Больше туда не возвращался.
После похорон вступил в права наследства. Заводы работали сами по себе. Хорошо отлаженный механизм. Главное не нарушить заданный ритм. Пантелеймон понял это сразу. Он не спешил с нововведениями или инвестициями.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer1/kuzmuk/
