* * *
Желтея трухлявой своей древесиной,
под нашим окошком лежало бревно;
подарено маме соседкою Зиной,
пилы и печи избежало оно.
Весною пошло оно в доброе дело:
усвоившей буквы, понравилось мне
крошить его хрупкое рыжее тело,
гнилушкою мягкой писать на стене.
И все было правильно — даже ошибки,
и все были рады — коза, воробьи…
Забуду ли темные доски обшивки
и охристо-рыжие буквы свои?
А позже меня подломило и сбило,
и стали беспомощны правила, но —
не мне ли на счастье нетленное было
даровано это гнилое бревно?
* * *
Птица щегол на березе раздетой,
а за березою черное поле.
Как я утешена птахою этой,
как хорошо мне сегодня на воле —
может быть, я уже перестрадала?..
Небо над зябью как чистая льдинка,
птаха меня, наконец, увидала —
сорвана скорым крылом паутинка,
листики сбиты. Испуганный щебет —
здесь, а сама уже в поле пропала…
Два неожиданных облачка в небе —
как рукавичек растерянных пара.
* * *
Я твердила себе: «Держись»,
толковала про грех и зло,
а зима началась как жизнь:
стало вольно, бело, светло…
С полки варежки достаю
и, как жизнь свою всю назад,
в эту зиму вхожу свою,
в мягкий медленный снегопад.
Листья рыжего камыша
над застывшей уже водой…
Молодеет во мне душа
или кажется молодой?
Старых варежек серый пух,
за спиной через поле след…
Или то не душа, а дух? —
у души ведь и сил-то нет…
* * *
Но так ведь не легче, скорее, напротив —
напрасно сулят облегчение слезы.
На черный, колеблемый речкою плотик
садятся листочки ветлы и березы.
А сколько их, невероятно красивых
легло на песок, на траву и дорогу!
Брожу, собираю — не будучи в силах
смириться с потерей, довериться Богу.
Вон там, у дороги, на колотом камне —
кленовый, расцвеченный неповторимо…
Возможно, протянута с неба рука мне,
моя же вслепую протянута мимо.
* * *
Чернеет лес, блестит морозец,
уже с пяти утра светло.
Сниму, сбираясь на колодец,
с косого гвоздика ведро —
теперь, как той моей весною,
по самый верх стоит вода…
Беда была тогда со мною,
не до весны, когда беда.
Но я вдохнула нынче воздух
весны потерянной моей,
когда качнула воду в досках,
разбила зеркало ветвей.
Не Бог ли это нас прощает,
когда наставшая весна
все наши весны возвращает —
и словно жизнь возвращена?..
* * *
Я преданный слушатель многоколенных
ночных вариаций твоих, соловей.
Из вашего племени, кроме плененных,
не умер никто еще смертью своей.
Однако тебе в эту ночь не до страха,
Земля обернулась, настала пора —
и ты, совершенно свободная птаха,
частишь, тарахтишь и дудишь до утра.
И веточку лапками перебираешь,
и мнится мне целый томительный миг:
ты смертью своей, наконец, умираешь,
поскольку нечаянно рая достиг.
Но ты продолжаешь. Ты крохотен телом —
и неисчерпаем, и неутомим…
Непросто найти в человечестве целом
подобных тебе и собратьям твоим.
* * *
…я просто вступаю во время труда,
во время терпенья, борьбы и печали,
зачем-то ведь надо, чтоб мы не всегда
лекарства от боли земной получали.
Зачем — постигаю, без них обходясь,
ночами, когда эта боль нарастает…
Морозом прихвачена серая грязь,
трава зеленеет, но иней не тает,
а снег на подходе. Он должен помочь:
мой день в совершенном терпении прожит,
и снег в эту новую трудную ночь,
возможно, пойдет. Непременно поможет.
* * *
Шарик елочный старше меня —
облупившийся розовый шарик.
На закате морозного дня —
наряжали, пекли, приглашали,
были радостны, возбуждены,
шара кроткого не замечали…
Он свидетель фамильной вины,
он от жалости к нам и печали
стал таким — и средь новых шаров
на ровеснице-нитке суровой
розовеет, совсем не суров…
Мы виновны виною не новой —
нелюбовью, и нас не спасут
ни салаты, ни водка, ни гости…
Видеть в елочном шарике суд
или в новом кресте на погосте
видеть суд себе — лишь бы успеть…
Если б я увидать не успела,
я бы тоже, наверное, пела,
раз уж гости затеяли петь.
