* * *
Рыба зеркальная плещется в пойме,
серая мышь копошится в соломе,
птица лесная свистит над землей.
Будто корабль в затуманенной бухте,
фосфоресцирует летняя кухня
глиной, известкой и теплой золой.
Пахнет сухою и свежей рыбешкой,
пылью, под каплями сбитой в лепешки,
погребом, грядкой и шифером с крыш.
Вдруг, безо всякой на это причины,
разом сжимается небо в овчину,
цепко, как в полдень — летучая мышь.
Что за предчувствие реет над садом?
Капли спускаются мерным каскадом
прямо с веранды, листвы и ветвей —
то приглушенно, то резко и звонко,
то по стеклу или мокрой клеенке,
то по раскрытой ладони моей.
Словно в руке не решетки монеток,
а узелочки от марионеток,
коими к памяти прикреплены
в дальних углах, на центральных базарах,
на всевозможных платформах, вокзалах
старцы, хромые, слепцы, горбуны...
Брызги почти затопили канавки,
линию жизни и след бородавки.
Но световодного воздуха шест,
обогащая округу озоном,
двинулся по хуторам под Херсоном,
напоминая прощания жест.
БУКОЛИКА
Любой человек поневоле философ,
пока не отыщет приют и ночлег,
а дождь на ветру превращается в снег
и мчит в направлении Яворов — Косов.
Тем паче, что медленно, как эскалатор,
в грибах или в месиве ножек и шляп,
под тяжестью спальных мешков и палаток
навстречу нам оползнем движется шлях.
Ползут саламандры по склизкому склону
оранжево-черными петлями букв
туда, где в тропу погрузил свою крону
до праха истлевший поваленный бук.
Царапают куртку кусты ежевики,
коренья и листья скользят под ногой.
На грани потемок и света, на стыке
гранитное небо прогнулось дугой.
В округе (на час напряженного хода)
навалено глыб и наломано дров,
а то водопойная булькнет колода,
а то прозвенят погремушки коров.
И, слившись со звоном в ближайшем селеньи,
возносится гул над горами, как птах,
и грустные овцы стоят в отдаленьи
в пружинящих воздух густых завитках.
На сваях — овин, переполненный сеном,
но рядом с овчарней на наших очах
из тьмы обозначился сруб-пятистенок,
а, главное, в срубе — горящий очаг.
Работает пламя над каждым поленом,
как трудятся над червяком мураши.
Обычное мнится необыкновенным,
когда совпадает с желаньем души.
Пылают в печи довоенные стружки,
и от выделений такого тепла
вскипает вода родниковая в кружке,
как будто становится кружка мала.
Примерно двенадцатого в половину
раздался в окно волоковое стук —
немного стесняясь гостей с полонины,
в свою же избу постучался пастух.
Калоши на привязи, фетр чуть засален,
по шву разошелся рукав пиджака,
ведро бараболи принес нам хозяин
(картошки по-здешнему) и молока.
Хомут лошадиный, собачий ошейник,
ремень офицерский повисли вдоль стен…
От многих забот был избавлен отшельник,
но смерть — это тайна, доступная всем.
Вздымались над плоскостью давние судьбы,
где люди слегка походили на птиц,
пока молчаливый владелец усадьбы
показывал выцветший дагерротип.
Торчал из-за матицы вниз рукоятью
старинный австрийский охотничий нож.
И чудилось, над деревянной кроватью,
как будто в колодце, колеблется ночь…
Не каждый источник становится устьем,
но если, завидев навоз и кизяк,
рискнешь этот хутор назвать захолустьем,
немедля от кривды отсохнет язык.
За неблагодарный удел земледельца,
за чахлые клубни, хранящие яд,
в горах полнокровней усилия сердца,
целебней надои рогатых говяд.
Уверены телодвиженья пастушьи,
когда ж козопасы с соседних террас
попробуют песней осмыслить поступки,
не с первого раза поймет их турист.
«Лучи на траве, как ручьи полотенец.
Покорного льва и вола
по ранней росе босоногий младенец
ведет от села до села.
Пасется корова с медведицей вместе.
В куртинах ромашек и мят
размеров одних, одинаковой масти
бок о бок детеныши спят.
Питается лев во хлеву, по-коровьи
соломой и сеном хрустя.
И, сунув ручонку в нору под коренья,
с гадюкой играет дитя…»
В тумане молочном и зябко, и сыро,
но вот на рассвете рассеялась мгла,
и выпуклый сектор сычужного сыра
внезапно возник посредине стола.
Как будто искусственный орган дыханья,
он самостоятельно начал расти
и вырос от краеугольного камня —
аж до кафедрального храма почти.
Над местностью тронутых молью хребтов,
над нами незыблемым символом веры,
надеждой ее поредевших рядов
клубился мерцающий купол Говерлы.
САЛТЫКОВКА
Деревянный, словно нарисованный
на фанерном выцветшем щите,
как сверхсрочник демобилизованный,
отраженный в небе и в пруде,
этот город, шиворот-навыворот,
у меня в походке и в крови.
Подмосковный пасынок и пригород
беспросветной хвои и травы.
А под вечер, тоже нарисованный,
разметав холмы сосновых игл,
в заграничной кепке парусиновой
безлошадный мчится мотоцикл.
Хорошо с таким же ускорением,
обогнув полсвета до утра,
возвращаться к людям и растениям —
старожилам города-двора.
Лишь в краю избытка кислородного
можно выйти (пять минут ходьбы)
за пределы клубня огородного
и за рамки собственной судьбы.
* * *
Слово за слово стих напевает чуть слышно бессонница.
Перепутались стороны света, надир и зенит,
обернулась колодезем водонапорная звонница —
глухо цинковый колокол в темных глубинах звонит.
А закрытым глазам не хватает отчетливой резкости,
огоньки, словно пятна бензина за влажным стеклом,
сквозь бетон и кирпич приближаются к сердцу окрестности
и развилка железных дорог за Волынским постом.
Вот сейчас промелькнет тормозная площадка, и кажется,
что, сорвавшись с подножки, откосом качусь чуть живой,
в полосе отчуждения бросив лопату и саженцы,
к непутевому сыну обходчик спешит путевой...
Затянулись, исчезли из памяти прежние ссадины,
только поезд товарный и мой неудачный прыжок,
только домик служебный, земельный надел приусадебный,
китель форменный, сиплый сигнальный рожок.
То теплом, как из печки, то холодом, будто из проруби,
на меня надвигается время: час пятый, шестой...
И шумят очевидцы извечные липы и голуби,
голубятник заядлый над крышами машет шестом.
* * *
Примкнула к городу деревня,
асфальт смешался с черноземом.
Зернистый дождь идет, а зерна
произрастают как деревья.
Рассеян по шотландским елям
особый свет, как под корзинкой,
он темноват для фотоснимка,
зато для зрения приемлем.
И я гляжу во время ливня,
как будто с вышки или горки,
на привокзальные задворки
сквозь теплый пар локомотивный.
Замесом воздуха с водою
бесперебойно хлещет пена
из водосточного колена
в косую яму под трубою.
Под ломовым напором кваса
дороги слой идет на убыль,
на щебне черном, словно уголь,
уже видны крупицы кварца.
А если сдвинуться чуть влево
к бомбоубежищу от клумбы,
то в изменениях рельефа
всплывут фасад и двери клуба.
Как будто в книге кто-то ищет
среди страниц один рисунок,
пока подсвечивают сумрак
высоких молний корневища.
