Вот и нет больше с нами замечательного писателя Александра Никитича Плетнёва — прозаика милостью Божией.
В день его похорон, 11 мая, было холодно. Может быть, потому, что начала цвести черёмуха — она махала нам своими белоснежными гроздьями весь путь, когда наш небольшой траурный кортеж ехал сквозь бесконечные Северные улицы к кладбищу.
Вот что говорится об Александре Плетнёве на одном из посвящённых литературе омских сайтов:
“Александр Никитич Плетнёв родился в 1933 году в деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте “Дальневосточная” в городе Артёме. Там же окончил вечернюю школу.
Произведения А. Плетнёва начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга — “Чтоб жил и помнил”. По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте, которые он успешно окончил. А. Плетнёв был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, где его произведения получили высокую оценку. Он продолжал активно работать: появились новые книги — “Дивное дело”, “Когда улетают журавли”. Первое крупное произведение прозаика — роман “Шахта”, опубликованный в 1981 году в “Роман-газете” неслыханным по сегодняшним меркам тиражом — 2540000 экземпляров, принес А. Плетнёву известность не только у нас в стране, но и был издан на многих иностранных языках. Он становится лауреатом Всесоюзных премий имени Н. Островского и ВЦСПС. Роман экранизирован в 2-х сериях на киностудии Мосфильм под названием “Тихие воды глубоки””.
К этому следует добавить, что Александр Плетнёв награждён орденом Дружбы народов.
А появился он в Омске в самом конце 1970-х годов. Наезжал вначале проездом, когда добирался с Дальнего Востока в Москву или наоборот — из столицы в свой Артём, а потом перебрался сюда совсем — поближе к малой Родине. Именно на первые его омские годы выпал пик писательской славы — публикация романа “Шахта” в “Роман-газете”, переводы, премии, экранизация… И вначале местному литературному начальству и курирующим литературу партчиновникам было лестно, что писатель такого уровня имеет теперь омскую прописку. Но скоро они поняли, какого трудноуправляемого и неудобного человека получили в “подарок”. Резкий и независимый в суждениях, Александр Плетнёв сразу же занял свою особую позицию. Говорил, что думал, на собраниях и во время встреч с читателями, не примкнул ни к одной из литературных “микрогруппировок”, был равнодушен, а порой и непочтителен к давно устоявшимся местным литавторитетам, удивил тем, что не стал добиваться квартиры в престижных кварталах — специально, чтобы ни перед кем не одолживаться.
Поначалу близко сошёлся Александр Никитич, пожалуй, только с омским писателем Михаилом Малиновским, тоже прозаиком. Их роднило не только то, что были они одногодками, не только крестьянское происхождение, но и главное — схожесть творческих принципов — героями книг обоих были люди труда — шахтёры, заводчане, сельские жители, обитатели городских окраин… Я, в те годы следовавший за Михаилом Петровичем, как нитка за иголкой, часто был молчаливым участником их долгих бесед, происходивших в расположенной над лестницей маленькой, темноватой комнате, предназначенной в помещении писательской организации (на ул. Ленина, 21) именно для подобных встреч. Приезжая из Артёма, Александр Никитич всегда удивлял нас разными дальневосточными дарами, например, тёмно-красным тонизирующим соком лимонника, с которым хорошо было чай пить, да и в стакан с кое-чем покрепче его тоже не возбранялось немножко подливать…
Вскоре Плетнёв сыграл в судьбе Малиновского немалую роль — защитил его от ложного обвинения в мнимых связях с “забугорными” издателями и намерении публиковать свои произведения — через Прибалтику — на Западе. Этот гнилой слушок подпустил тогдашний глава местных мастеров пера, опасавшийся, что не в меру, по его мнению, активный Малиновский метит на его место. А что было страшнее для советского писателя в те застойные годы, чем такое обвинение? Вспомните, за что дали вполне реальные лагерные срока Юлию Даниэлю и Андрею Синявскому. Именно твёрдое слово авторитетного Александра Плетнёва, неоднократно открыто называвшего автора слухов клеветником, пресекло попытки очернить собрата по перу и, возможно, отвело от того серьёзные неприятности. Я, близкий друг Малиновского, хорошо знаю подробности этого гнусного дела. (Помню, уже много позже, в середине 90-х, когда мы начали выпускать свой альманах “Складчина”, Михаил Петрович вытащил на свет божий толстую папку с касающимися того старого скандала материалами. Мы перебирали их и прикидывали, стоит или не стоит написать, наконец, обо всём этом правду; то и дело в бумагах встречалась фамилия Плетнёва. А затем папка была спрятана обратно в шкаф — решено было не ворошить прошлое.)
История с Малиновским навсегда определила ту независимую и неуязвимую позицию, которую Плетнёв занимал до конца жизни, и за которую в “родной” писательской организации при всех её руководителях Александра Никитича боялись и не любили (имею в виду, разумеется, лишь её верхушку). Эта нелюбовь усугублялась ещё и тем, что как-то “ущемить” Плетнёва с его непререкаемым авторитетом было практически невозможно, да он ничего никогда ни у кого и не просил, а всем своим литначальникам платил неизменным презрением.
В 1987 году он на весь СССР пригвоздил к позорному столбу омских писательских руководителей за то, что они на целых двадцать лет искусственно задержали приём в творческий Союз известного писателя Петра Ребрина, печатавшегося в “Новом мире”, издававшего книги в Москве. Плетнёв подробно говорил об этом на общесоюзном писательском пленуме.
В самый разгар перестройки он неожиданно для многих исчез. Купил дом в глухой, не на каждой карте обозначенной деревне Андреевке и в Омске стал появляться лишь изредка.
Хорошо помню, как одно из таких появлений — осенью 1997 года — наделало немало шума. В Омске проходил тогда подаваемый с большой торжественностью выездной пленум Союза писателей России, собравший на берега Иртыша немало знаменитых авторов. Проходил пленум, естественно, на наши бюджетные деньги, щедро “отстёгнутые” на престижное мероприятие региональной властью. Выйдя на трибуну во второй день работы пленума, Плетнёв буквально взорвал своим выступлением размеренный и благостный ход помпезного писательского форума, до этого обсуждавшего почему-то всё больше проблемы религиозные, “духовно-теоретические” (в президиуме восседал и главный омский священник). А говорил Александр Никитич о героях своих произведений — жителях затерявшейся среди берёзовых колков, не заслужившей ни при развитом социализме, ни при недоразвитом капитализме асфальтированной дороги деревеньки — людях изверившихся, годами не видящих собственной зарплаты, спивающихся, полунищих. Людях, с которыми он, известный писатель, жил тогда одной жизнью и о которых писал…
Мне дважды довелось наговориться с Александром Никитичем, что называется, досыта — оба раза пришлись на 1998 год. Я работал тогда в “Вечернем Омске”, и мы вели в газете рубрику “И это всё о нём…”, в которой печатались большие, на всю полосу формата А2, интервью с самыми разными людьми — бизнесменами, политиками, представителями творческих профессий. (Кандидатуру Плетнёва, кстати сказать, предложил не я, а руководство газеты.) Дорога к нему, вопреки опасениям, больших трудов не составила: электричка до Любино, местный автобус до поворота на Андреевку, потом шесть километров по грейдированному просёлку пешком. Память наша устроена неважно, во всяком случае, моя: запомнились всякие мелочи, а ведь газетная полоса не вместила потом и десятой доли того, что услышал я от хозяина дома, в котором прожил в том июле несколько суток. “Куда ни глянь, — говорил мне он, — всюду драматические и даже трагические коллизии, куда ни повернись — везде слёзы и страдания. И если ты писатель, ты смотришь на всё это не просто глазами зрителя, а пропускаешь через сердце. Не знаю, бывало ли у тебя такое: иной раз в автобусе еду — кто-то толкается, кто-то грубит, нервничает, раздражается. А глянешь на всё это как бы со стороны, и вдруг закипит в сердце, думаешь: как же жалко тебя, человек!..” (“Вечерний Омск”, 23 июля 1998 г.)
Не удержусь, чтоб не процитировать ещё одно место из этого давнего интервью, уж больно актуально оно звучит:
“Оптимистов и патриотов расплодилось сейчас — хоть отбавляй. Профессия прямо такая появилась — патриот. И не такая уж, видимо, невыгодная профессия. Недавно спрашиваю одного своего коллегу по литцеху, поэта: “Как прошёл твой творческий вечер?” “Народу было… — говорит. — Хвалили…” “За что хвалили?” — спрашиваю. “За патриотизм”, — отвечает. И никакой уж литературной памяти нет у человека: разве было когда-нибудь, чтобы Тютчева, Блока или Есенина хвалили не за высший Божий дар, а за патриотизм или ещё за какое-нибудь политическое проявление?”
Ну как тут не вспомнить недавнюю историю с неприсуждением губернаторской литпремии одному из лучших нынешних омских поэтов Дмитрию Румянцеву?! “Правильные” коллеги по перу (у которых, понятное дело, с патриотизмом всё ОК) и культчиновники “забодали” его кандидатуру именно из-за низкого процента “патриотизма” в его стихах. Провинился же он, по мнению голосовавших “против”, в том, что в одном стихотворении написал о повальном российском пьянстве, а в другом — намекнул на отсутствие вкуса во внешнем облике Омска.
А в тот же год, глубокой осенью, мы с Александром Никитичем ехали в Красноярск — и его, и меня пригласили на Астафьевские чтения. Поезд, помню, уже часа полтора как отошёл от омского перрона, а мы всё сидели и молча смотрели в окно. Не хотелось ни обустраиваться на ночь, ни ужинать — сказывалась предотъездная суета, да и вообще настроение было, как и у всех в тогдашнюю последефолтную осень, плохое. “А ты ничего не заметил?” — вдруг спросил он. “Что ты имеешь в виду?” “Так ведь мы уже полтора часа едем, а ни одного встречного поезда не было. Ни одного — не работает Транссиб, ничего не везут! Понимаешь, что это значит?!” Понимать тут было нечего — в последефолтном оцепенении находились не только мы, но и вся Сибирь, вся страна. И никому не нужны были ни лес, ни цемент, ни цистерны с ГСМ, ни контейнеры с товарами — ничего из того, чем обычно бывает до отказа переполнена главная железная дорога России…
В гостинице мы жили в одном номере, вместе завтракали и обедали, участвовали в одних и тех же мероприятиях. И я воочию увидел, с каким уважением относятся к моему земляку съехавшиеся со всей страны на Чтения литераторы, как притихает аудитория, когда он начинает говорить, как в гостиничном ресторане то и дело подходят к нашему столику люди, чтобы поздороваться с Плетнёвым, перекинуться с ним парой слов…
В 2000 году Александр Плетнёв стал единственным человеком, который встал на защиту своего младшего товарища по профессии — омского писателя Николая Березовского. Тот взялся наводить порядок в писательской организации — критиковал её руководство, где только можно (главным образом — в московском еженедельнике “Литературная Россия”). Ответные действия не замедлили последовать (дальше опять цитирую А. Плетнёва, его статью “Без стыда лица не износишь”):
“В Омске 16 марта произошёл беспримерный случай. Владелец Омской писательской общественной организации РФ исключил из членов Союза, можно сказать, ведущего писателя Омска, Николая Васильевича Березовского. Исключил, конечно, не сам лично, но собранием. Собрал семнадцать из тридцати шести членов — своих верных однокорытников и обделал дельце. Семнадцать — это 48 процентов от списочного состава организации, что делает решение собрания незаконным, но известно, что у наших “бизнесменов в законе” всё законно”. (“Литературная Россия”, 14 апреля 2000 г.). Поддержка Плетнёвым Березовского не ограничилась только этой статьёй, не стала “одноразовой”; насколько мне известно, Александр Никитич постоянно следил за творческой работой Николая, писал рецензии на его книги, предисловия к ним.
(В скобках замечу, что мои личные отношения с Н. Березовским в последнее время никак не назовёшь безоблачными, тем не менее объективности ради должен сказать: у людей, исключавших его из Союза, ничего не вышло, а получилось всё, как говорят, с точностью до наоборот. Оставшись вне организации, писатель не замкнулся в себе, не снизил творческой активности, а напротив — пишет от книги к книге всё лучше, печатается в авторитетных журналах, завоёвывает разные премии и лауреатства, входит в различные престижные рейтинги и списки. Что же касается критики в адрес вышеуказанных “однокорытников”, то после исключения она со стороны исключённого не только не закончилась, а наоборот — развернулась во всю ширь. Для некоторых из нынешних членов местного Союза писателей РФ Березовский давно уже стал настоящим гвоздём в сапоге. Думаю, они и утро-то начинают с того, что с содроганием заходят на его персональный сайт: а не помянут ли там я “добрым тихим” словом и сегодня?..)
Жизнь, а точнее — распроклятая текучка — крутит нами, как хочет, и я — увы — в течение многих последующих лет видел Александра Никитича лишь урывками. Узнавал о нём главным образом от Михаила Малиновского (они время от времени вели долгие телефонные разговоры) и от Александра Дегтярёва, подружившегося с Плетнёвым в последнее время.
В последние годы он почти не писал. И это молчание воспринимается глубоко символично, характеризует нравственный драматизм переживаемого нашим обществом исторического периода. Писатель не принял, не понял того, что мы называем перестройкой и постперестроечным временем. Его отрицательное отношение ко многому из того, что происходит сейчас вокруг нас, выразилось в рассказе “Тихое помешательство”. Но один рассказ, отрывок из романа в “Складчине” да пара-тройка вступительных статей к чужим книгам за двадцать с лишним лет — не маловато ли это для такого Мастера? И нам ещё предстоит осознать глубинные причины того, что такие прекрасные писатели, как А. Плетнёв, предпочитают (при отсутствии цензурных ограничений!) молчать, в то время, как незамысловатые легковесные сочинения некоторых бойких литераторов появляются чуть ли не ежегодно — да ещё и занимают первые строки в рейтинге книжных продаж.
А местные литначальники до самого конца продолжали мелко мстить Александру Никитичу. Загляните на его персональную страничку сайта Омской организации Союза писателей России: один из лучших писателей страны представлен там лишь фамилией и чёрно-белой фоткой величиной чуть больше ногтя. Зато рядом, у других мастеров пера, всё как полагается: красивые цветные фото, подробное перечисление книг, заслуг и достижений, обширные подборки стихов или прозы… Чётко продемонстрировали руководители СПР своё отношение к Плетнёву в последний тяжелейший период его жизни. Люди, при каждом удобном случае крестящие лоб и демонстрирующие свою модную ныне “православность”, не проявили к нему, как требуют того гуманные христианские каноны, ни гуманности, ни хотя бы снисходительности — ни перед лицом его последней болезни (не включили произведения А. Плетнёва в обширный коллективный трёхтомник “Годовые кольца”), ни даже перед лицом самой смерти (постарались уклониться от организации похорон). Спасибо омской мэрии: прах писателя был упокоен согласно его заслугам перед отечественной словесностью — на мемориальном Старо-Северном кладбище.
Спи спокойно, дорогой и незабвенный Саша! Земля тебе пухом, уважаемый Александр Никитич! Спасибо, что ты был и оставил всем нам свои прекрасные книги!.. Уверен, что рано или поздно наше нацеливаемое на “обыдление” общество излечится от того тихого помешательства, в котором цепенеет уже много лет, и новые читатели уже по-новому прочтут твою замечательную — мужественную и одновременно поэтичную — прозу.
А закончу я опять же словами самого Александра Плетнёва, они из его предисловия к вышедшей в 2005 году книге Александра Дегтярёва “Зазимок”:
“Какое же редчайшее явление в человеческой природе — литературный талант!”
