Бобров — это небольшой городок в Воронежской области, на берегу реки Битюг. Раньше, во времена нашего детства, он был поселком городского типа. А для нас, московских детей, он казался и вовсе сельской местностью — с пыльными дорогами, песком на речном пляже и одно- и двухэтажными деревянными домиками на окраине. Мы с братом Лешей приезжали сюда к бабушке Свете на всё лето, но только один раз в жизни.
Больше тридцати лет прошло — и я не знала, вспомню ли здешние места, многое ли изменилось.
— О! Станция Лиски. Помнишь? — брат прильнул к окну поезда, как делал это в детстве.
— Ага. Наша следующая. Да оставь, зачем ты сейчас надеваешь?
Леша встал и взвалил на плечи рюкзак, в который собрал одежду на разную погоду (несколько метеосайтов давали слишком уж разные прогнозы: одни обещали жару «плюс тридцать пять», другие предвещали грозу и похолодание) и московские подарки для бабы Светы. Мы намеревались провести в Боброве несколько дней. Я могла и задержаться подольше, если потребуется, а брату не дали отпуск на работе — и он фактически «сбежал», прибавив к выходным еще пятницу и понедельник.
Мы вышли на перрон и оглянулись. Конечно, здесь кое-что изменилось: плакаты с рекламой, другой цвет здания вокзала, — но в целом всё было похоже на то, что я помнила. А может, я просто придумывала на ходу, подставляя свежие впечатления в обрывочные воспоминания о детстве.
Я взяла брата за руку.
— Ты чего, систер? — сказал он.
— Не знаю, — улыбнулась я.
Наверное, это тоже был «привет» из далекого детства. Баба Света учила нас быть осторожными в этом месте, особенно при переходе железнодорожных путей, и я, старшая сестра, всегда брала Лешку за руку, чтобы не убегал.
Он младше меня на два года и в детстве за ним уследить было очень сложно. Теперь-то Леха был выше меня и носил модную короткую бороду, которую ему оформили в одном из барбершопов. Правда, с шортами и розовыми кроссовками это смотрелось, на мой взгляд, смешно и нелепо — но что уж тут. Человек работал начальником IT-отдела в крупной столичной компании, всё время носил костюмы и галстук — и мог себе позволить расслабиться хотя бы при выезде на малую историческую родину.
Мы пошли от станции по железнодорожному полотну в сторону дома бабы Светы, по направлению к садам и реке. Отмахать надо было больше двух километров. Не успели отойти от станции, как пришлось спускаться на насыпь — и во мне пробудилось какое-то давно забытое чувство. А Леха — вот балбес! — положил на рельсы перед приближающимся поездом две монетки. Мы в детские годы любили так делать, чтобы в результате получались остро заточенные «лепешки», — или «медальки», или «лезвия», в зависимости от того, во что мы собирались играть.
Поезд загудел на нас, почти оглушил, и я закрыла уши руками. От шпал пахло дегтем: солнце сильно их нагрело. Товарняк шел долго — в нем было, наверное, не меньше восьмидесяти вагонов. Сначала я считала их, а потом, где-то на середине состава, одна монетка отскочила из-под железных колес в нашу сторону, — мелькнув в воздухе, как дротик, — и исчезла где-то в сухих зарослях цикория. Это показалось мне плохим знаком. Но Леха не привык унывать, он всегда всё воспринимал оптимистически:
— Ну и че, наоборот, круто. Значит, скоро опять вернемся.
— Почему?
— Ну как, монетку, считай, бросили. Не совсем мы, но это же наша монетка. Мы с тобой знаешь почему тридцать лет здесь не были?
— Монетку забыли кинуть?
— Соображаешь. Не зря студентов у себя там учишь.
Я работала на кафедре экономики в одном из московских вузов, вела спецкурс по статистике.
Леха ткнул меня локтем, призывая разделить его точку зрения. Я отмахнулась.
— Пошли уже, — сказала я, отряхивая джинсы после сидения на пыльной насыпи. — Нас ждут, а мы сидим тут как дураки.
Словно почувствовав этот разговор, мне позвонил отец.
— Ага, идем, — сказала я ему. — Что?
Отец что-то говорил, но мимо двинулся еще один поезд, теперь в другую сторону, и стало ничего не слышно. Надо было опять спускаться по насыпи.
— Скоро будем! — сказала я в трубку и завершила звонок.
Телефон разрядился.
Пройдя по шпалам больше двух километров (надо же, в детстве это расстояние не казалось мне таким длинным и изматывающим), мы стали спускаться с «железки» по склону к старенькому дому бабы Светы. Пошли яблоневые сады и огороды.
Последний (и первый) раз мы были здесь, когда еще не ходили в школу. Мне было пять лет, Лешке — три. В то лето детский сад отказался нас брать в общую летнюю группу после того, как мы с братом дружно переболели ветрянкой. А в душной московской квартире мама не хотела нас оставлять на лето, — тем более на целый день, без присмотра: мама работала, отец — тоже. Поэтому было принято решение отправить нас к бабушке на все каникулы. Мы не знали, что мама с отцом в то лето разводились, и ей очень не хотелось надолго оставлять детей в «стане врага».
В то лето мы с Лешкой с первого же дня каникул радовались жизни: гуляли, играли, пили парное молоко, наливая его из трехлитровой банки в огромные чашки с отбитыми краешками и позолотой на пузатых боках, — бабушка специально для нас брала молоко у соседки утром и вечером. Утреннее было вкуснее. Если поставить такую банку в холодильник, то через несколько часов сверху на молоке образовывался пятисантиметровый слой жирных-прежирных сливок. Это было, наверное, самое вкусное из всего, что я ела в жизни.
— А помнишь, какое тут молоко было? — сказала я.
— Угу, — пропыхтел Лешка.
Лямки рюкзака натерли ему шею с обеих сторон и он оттопыривал эти лямки пальцами, чтобы лишний раз не ерзали по коже. А сам виноват! Можно было надеть в дорогу что-то более удобное, чем открытую «борцовку». Слушаться надо старших, — подумала я с некоторой долей ехидцы. Но вслух брату ничего не сказала. Зачем сыпать соль на раны? Он и так уже пострадал.
Мы перешагнули через поваленную и поржавевшую сетку-рабицу. Неясно, для чего ее здесь ставили — видимых следов грядок не было.
Я подняла с земли упавшее яблоко — был еще не сезон, но оно почему-то поспешило расстаться со своим деревом. Вытерла яблоко об одежду, как в детстве, и откусила. Яблоко было зеленое и кислющее до невозможности! Я скривилась, но выплевывать кислятину и признавать поражение было нельзя: на меня смотрел брат.
— Что?
— Ничего. Вкусно, между прочим, — соврала я, но остаток яблока постаралась не проглатывать подольше.
— Вот до чего людей жадность доводит, — сказал брат и усмехнулся.
Вкус яблока напомнил мне о том, как мы с Лешкой в детстве гуляли допоздна и пробирались здесь, садами, чтобы не встречаться с «неприятелями» — ребятами, которые жили выше по улице. Потом мы с ними подружились и заключили мир — даже, кажется, братались на крови, порезав правые ладони и крепко пожав друг другу руки. Никто из нас тогда не думал о гигиене или возможных заражениях. То есть я, как уже почти взрослая пятилетняя москвичка, считала, что это не очень правильно (в детском саду нас учили мыть руки с мылом до локтя, три раза), но против коллектива благоразумно не шла.
Потом мы вместе с этими ребятами бродили по пыльной белой дороге и орали песни Пугачевой — никто нам в осуждение и слова не говорил. Дорога в те времена была то ли грунтовой с камнями, то ли асфальтовой, но сильно растрескавшейся — во всяком случае, на ней всегда были пыль и песок и в летнюю жару здесь становилось очень душно. Бабушка Света, чтобы занять нас чем-то, однажды предложила поливать дорогу водой из ковшиков, как будто мы — городские поливальные машины. Это была поистине гениальная идея: и дети заняты (сбегаешь к колонке, наберешь воду, выплеснешь — и снова пора назад), и зной для прохожих становился немного более терпимым (чахлые деревца по краям улицы давали мало тени).
Мы с братом еще кое-что тогда придумали: подлавливать белую кошку и стараться сделать так, чтобы она перешла нам дорогу, — это была «примета наоборот», мы сами ее изобрели. Мол, черная кошка — к беде, а белая — к счастью. Наши новые друзья обрадовались, когда мы им это рассказали, и стали тоже так делать. А потом, в результате коллективного творчества, мы усовершенствовали новую примету: если загадать желание и белая кошка перейдет дорогу, то оно обязательно сбудется.
Баба Света, возвращаясь со смены, спасала от нас бедную кошку и говорила, что надо самим исполнять свои желания, а не надеяться на животных, какими бы белыми и пушистыми они ни были.
Бабушка работала поваром в столовой, которая стояла неподалеку от дома. Часто брала нас с собой, но разрешала отлучаться, чтобы мы поиграли с друзьями. Я потом часто вспоминала эту столовую — перед глазами вставали огромные алюминиевые кастрюли и туши мяса, свисавшие с потолка. А запах комбижира и жар от плиты никогда не могла забыть.
Мы с братом шли огородами, как, бывало, нас водил отец больше тридцати лет назад. Он говорил, что так получается сюрприз: ведь гостей-то бабушка ждет со стороны улицы, ведущей к железнодорожной станции.
Баба Света и сейчас ждала нас. Но из дома не выходила: у нее давно уже болели ноги, с Нового года она не вставала. С ней вместе жил младший сын, наш отец.
Бабушкин муж, дед Коля, умер, когда мы были еще совсем маленькими; мы его знали только по фотографиям и по коробочке с медалями. Баба Света считала его ангелом, лучшим из людей. И наш отец сильно убивался, когда деда Коли не стало. А баба Света папу утешала: мол, деду там лучше, боженька его пожалел и забрал. Дед Коля был на войне и горел в танке, а когда вернулся, его не узнали родные: пол-лица обожжено, сам как будто тронулся умом. Иногда он вскакивал по ночам и в панике бегал по дому. Невеста от него отказалась: хоть тогда было и туго с мужчинами, но тянуть инвалида ей не хотелось. А баба Света пожалела, взяла его к себе и выхаживала. Потом они поженились и нажили троих детей, в том числе и нашего с Лешкой отца.
После смерти мужа баба Света не показывала, что горюет.
— Это мы с вами здесь стареем, — повторяла она, — а им на небесах вечная радость.
Когда наши с Лешкой родители развелись, мы больше не ездили к бабушке, хотя отец и предлагал. Не хотели расстраивать маму: ей было неприятно, когда нам нравилось что-то папино. Она старалась этого открыто не показывать, но я-то видела. По бабушке Свете мы скучали: я больше, Лешка — меньше, потому что он не очень хорошо ее помнил. Но потом началась школа, сначала у меня, потом у брата, и у нас обоих появились новые друзья и дела. Человеческая память пластична. Если перестать «надавливать» на какое-то место, «ямка» от него выправляется — и через какое-то время не остается и следа от того, что казалось важным. Во всяком случае, в детстве всё забывается гораздо проще.
— Слушай, систер, мы идиоты! — воскликнул Лешка и замер на месте.
— Ну, я бы не обобщала, — отозвалась я.
Он не обратил внимания на подкол.
— Мы с тобой от «железки» идем, а ведь вообще не факт, что там калитка осталась. А если забор? Придется обходить через всю...
— А зачем обходить? Можно и перелезть.
— Ага, ты прям полезешь в своих «москинах».
Он намекал на то, что у меня слишком дорогие джинсы и я побоюсь их порвать.
— Я-то полезу. А ты сам не хочешь лезть, потому что отрастил себе пузо на осетинских пирогах — и застрянешь.
— Ой, ой, — сказал брат, но о моей фигуре высказаться в ответ не рискнул, потому что это грозило всамделишной ссорой. Всамделишной... Я улыбнулась, поймав себя на этом слове: оно было тоже из далеких восьмидесятых.
Проблема с калиткой решилась сама собой. Изгородь на границе бабушкиного огорода покосилась и во многих местах упала, так что ее и забором-то нельзя было назвать. Кое-где она даже вросла в землю. Через полусгнившие доски шмыгнула, увидев нас, чужая собака. Она добежала до своей изгороди, остановилась и тогда уже залаяла, издалека. Собаки здесь всегда были мелкие и трусливые.
На бабушкином огороде ходили цыплята соседки и клевали что находили. Свежих посадок не было видно: баба Света ведь давно болела. Остались только многолетники и кусты красной и черной смородины. Ягоды уже осыпались: мы опоздали к сезону. Правда, кое-где на концах засохших гроздей еще висели одиночные мелкие ягодки. Я съела одну.
— Да че ты всё в рот тянешь, немытое? — сказал брат брезгливо.
— А помнишь, как баба Света велела нам ее собирать в бидоны, а мы ее с куста ели? Тебе всё ветки кололись, и вообще ты был нытик...
— Да ладно уж прям!
— ...и до верхних веток не доставал...
— Могла бы и помочь, старшая сестра, называется.
— А я и помогала. Неужели не помнишь?! Собирала ягоды в ладошку и в твою тару высыпала, как будто ты это сам набрал.
— Да помню, канеш, — соврал Лешка, чтобы не расстраивать меня. Он всё забыл, но видел, что мне это дорого.
Впереди показался дом.
— Леш, а почему мы раньше сюда не приезжали? — сказала я.
— Не знаю. Может, боялись.
— Чего?
— Или неловко было... Сама-то как думаешь?
— Могли бы маме ничего не говорить, если боялись из-за нее. Да и вряд ли она сейчас из-за этого стала бы расстраиваться. Баба Света — старый человек все-таки. Совсем уже.
— Может, у нас совести нет?
Верить в это мне не хотелось. Но и не верить было нельзя: мы тут давно не были. Нас, правда, немножко извиняло то, что у бабы Светы было трое взрослых детей и другие внуки, а с отцом мы почти не поддерживали связь после той некрасивой истории (его измены нашей маме, скандалов и дележа имущества).
Чем ближе мы подходили к дому, тем больше бросалось в глаза запустение в его дворе. Вот здесь раньше стояла бочка, а тут в сарае хранилась стекловата. Она и сейчас вываливается кусками из-за неплотно закрытой двери, подпертой длинной палкой. А здесь росли оранжевые лилии. Если их понюхать, то нос становился желтым и его сложно было отмыть от пыльцы. Здесь росла клубника, а тут были теплицы. Наш с Лешкой «маленький домик» разобрали — видимо, нужны были доски. А может, баба Света не хотела травить себе душу — вспоминать каждый день, как мы здесь играли.
От соседей потянуло жареным на огне мясом. За высоким забором громко звучала песня Димы Билана и слышался пьяный смех — видимо, туда нагрянули городские родственники и затеяли шашлыки.
— Мда... — выдохнула я.
— Ну и ладно, — сказал неунывающий деловой Леша. — Хорошо, что у нас еще есть шанс исправиться. Мы сейчас бабе Свете накупим лекарств, увезем ее к себе в Москву и обследуем как надо.
— Думаешь, отец ей не организовал обследование?
— Я не знаю, не спрашивал. Ну по-любому что-то же надо сделать. Коляску ей закажем, чтобы ездила. С мотором, сейчас отличные делают для инвалидов. Я даже прямо сейчас погуглю...
Он достал телефон и, поймав сеть, стал что-то набирать в поисковике.
— Можно даже сиделку не нанимать, сами справимся по очереди. А, систер?
Мы зашли в дом, поднялись по лестнице наверх. В первой комнатке, темной и узкой, — что-то вроде прихожей или сеней, какие делают в деревенских домах, — пахло, как в детстве: старыми тканями, подсыревшими бумажными обоями, газом от плиты, картошкой из деревянного ящика и чем-то еще. Чем-то неуловимым, название которого я не могла вспомнить.
Нас встретил отец, выйдя из комнаты.
— Умерла только что, — сказал он.
Мы с Лешей переглянулись, не зная, что сказать. Отец обнял нас обоих и заплакал. Я первый раз в жизни видела, что он плачет, как маленький.
