Надия Сергеевна Митрофанова, главный библиотекарь в информационно-библиографическом отделе (Национальная библиотека Республики Татарстан, г. Казань):
— По верному замечанию И. В. Калус (предисловие к рассказам писателя), рассказы Н. В. Смирнова «печальные и прозрачные, тонкие и острые, тихие и жуткие…». Нельзя не согласиться и с мнением известного литературного критика, советского прозаика и поэта Юрия Домбровского: «Его легко читать, пишет он точно, образно». Первое, что бросается в глаза читателя и что впечатлило меня при чтении рассказов, это равновеликое сплетение тех самых образов: живых и мёртвых, одушевленных и неживых, человеческих и воображаемых. Сбитая «невидимой машиной жизни» стрекоза и рассказчик равнозначны, точно так же, как увядший дудыльник и потерянная любовь рассказчика здесь и сейчас, а может быть, и умершая давно, «почти двести лет назад», как купеческая дочка Варвара Чистова? Этот сюрреалистически подобранный ансамбль из одинаково важных для писателя живых людей, увядших растений и погибших насекомых, а также могильная и похоронная тематика, вопросы жизни и смерти — навевают мысли о мистическом средневековом танце: «пляске смерти», — где все живое на равных встречается с мёртвым, где стирается граница между смертью и жизнью. Оригинальный художественный стиль рассказов заставляет задаться традиционным вопросом из чеховской «Чайки»: что преследует автор рассказов? Поиск новой формы или содержания?
Мастерское воплощение этого мира удается автору за счет введения в рассказы темы сна. Как указано в предисловии: «Рассказы Смирнова — …с неявной, зыбкой гранью между снами и явью, со снами во сне и прошлым, приходящим в настоящее». Хочется лишь отметить, что сам сон в рассказах прокладывает границу, а может быть, и является той гранью между настоящим и воображаемым, живым и мёртвым. Сон как бы является той «причудливой жизнью», о которой пишет автор, органично соединяющий все образы и объекты этого художественного мира воедино. Сон делает возможным их существование вместе. В то же самое время он является напоминанием об искусственности и конечности каждого из миров: парусник в синем море исчезает точно так же, как и тяжело больной муж из мира реального. Рассказы Николая Смирнова заставляют читателей, в том числе и меня, задуматься о самых «исповедальных», глубоко личных для каждого человека вопросах: как переживается смерть, возможно ли побороть себя и свой страх, как увидеть в смерти что-то непреходящее?
Мои вопросы уважаемому Николаю Васильевичу. При каких обстоятельствах и почему к Вам пришла идея написать повесть «Сын Коли-Бога» о периоде «брежневского застоя»? Этот период наложил на Вас какой-то особенный отпечаток? Связан ли замысел повести с фактами Вашей личной биографии? Спасибо!
Николай Смирнов:
— Сразу же хочу уточнить, что повесть «Сын Коли-бога» в окончательном варианте напечатана в сборнике «Повести и рассказы», Ярославль, 2011, стр. 234–281. Изд. «Канцлер». Название «Сын Коли-бога» предложил Евгений Чеканов для публикации сокращенного варианта в журнале «Русский путь на рубеже веков», № 2, 2006 г. Я оставил предложенное им название: оно глубже первоначального: «Покушение».
«Обстоятельства же написания» самые простые — встретил я случайно на улице этого старика, которого все в нашем районном городе называли Колей-богом, и он сам мне рассказал, что в армии застрелился его сын. В то время я жил в Ярославле, а приезжая на родину, узнавал разные новости из местной жизни. С Колей-богом, или Николаем Никаноровичем С-вым, давно был знаком. Еще в конце шестидесятых годов, школьником, написал про него стихотворение. А он пропел мне народные, чуть ли не из семнадцатого века, потешные стишки про барина.
Повесть я начал писать еще при жизни Л.И. Брежнева в 1981–1982 годах. (Потом меня удивило, что мнимое «покушение» моего безумного персонажа как бы предсказало оказавшуюся близкой смерть руководителя государства.) Впрочем, это было время, когда думающие люди обсуждали, какие в будущем грядут перемены? Какой быть России, СССР? Не исключался вариант и какого-то революционного переворота, но всё это — очень туманно доходило до меня. Брежневское время — это время моей молодости, я и мои друзья писали, зная, что их не напечатают, но такое писание само по себе давало чувство внутренней свободы. По старинной пословице: «Какое глубже схоронится семя, то лучше уродится». Так, примерно, думали мы. И не страшило, а то и не верилось, что слова Достоевского «социализм с корнем вырвет христианство» или Глеба Успенского о том, что Россию «убьют рублем» — пророческие. Если и думалось об этом, то как о каком-то запредельном будущем...
И напоследок добавлю. В прошлом году жена моя пошла в церковь, а там после службы священник вдруг объявил: теперь будем служить панихиду по человеку, которого звали Колей-богом. Имени же его настоящего он не знает. «Заказавшие панихиду — молятся сугубо». Кто заказал — я не знаю.
Эссе же Ваше, уважаемая Надия Митрофановна, меня очень тронуло. Я, набрасывая эти фрагменты «под осязанием чувства» и какой-то словесной музыки, не придавал им особого значения, и вот теперь Вы открываете мне глаза на неслучайный подбор деталей, образов, их связь. Благодарю Вас, теперь мой взгляд на самого себя, то есть на мои писания, стал зорче, ведь все написанное надо критично проверять умом: удачи в сочинительстве редки, а чаще — недоделки.
Надежда Александровна Натальченко, г. Сергач Горьковской области, Центральная библиотека им. С. И. Шуртакова, заведующая отделом обслуживания):
— Рассматриваете ли Вы смерть и болезнь как искупление в христианском понимании?
Николай Смирнов:
— Вопрос прямой, ясный, отвечу на него так же прямо: да, разделяю, именно в таком понимании. Вот у меня на полке лежит картонка с выпиской из «Слова о Смерти» Иоанна Златоуста»:
«И как земледелец, видя разбрасываемый хлеб, не падает духом и не приходит в печаль, так и праведник, украшенный добродетелями и ежедневно ожидающий царствия, когда увидит смерть, лежащую пред его глазами, — не тревожится, как толпа, не трепещет и не возмущается, потому что знает, что смерть для живущих праведно есть перемена к лучшему, удаление к более превосходному, устремление к воздаянию».
И еще в молодости, в 1982 году, я выписал для себя следующие слова святого Тихона Задонского:
«В мире случающееся неблагополучие — есть тень некая и образ будущего и вечного неблагополучия… Познавай убо вечное страдание от временного и берегись, да не впадеши в тое: Ныне сходи умом в ад, да не потом душею и телом снидеши».
А теперь пришел черед вникнуть и в слова благоразумного разбойника из Евангелия: «Слава Тебе, Боже мой, за посланную скорбь; достойное по делам моим приемлю, помяни мя в Царствии Твоем!»
Но одно дело исповедовать языком, другое — принять самому эту «кару», как раньше еще говорили в народе. Вспомните, как безнадежно больной Н. А. Некрасов написал в «Последних песнях»: «Хорошо умирать… Тяжело умереть»… Чтобы не быть книжником и фарисеем, поделюсь и житейскими переживаниями.
Тяжко, помню, было смотреть на смертника в больничной палате, лежал он после операции. Все его лицемерно (так мне тогда казалось) обманывали: «Ты еще встанешь!» Жена, врачи. Утаивали, что положение его безнадежно. Это был инженер, 59 лет.
Только он выйдет из палаты, а ходил он уже с трудом — «погулять», то есть пройтись по коридору, жена начинает быстро, растерянно говорить нам, что скоро его выпишут домой — через два месяца он умрет от рака. Он войдет — жена замолчит. И дети, и врачи — все бодро обещали ему, что дома дела пойдут на поправку, а потом — еще одна операция. Рецептировали даже — «рюмочку коньяку».
А он утром встанет с кровати еле-еле, колени дрожат, и, чуть не плача, жалуется нам: «Мужики, как я ослаб!» Чувствовалось, что он догадывается о своем положении. Помню, он так дружелюбно ко мне относился. И раз, когда он вышел на «прогулку», я сказал: «Зачем его обманывать, разыгрывать сцены? Почему не говорят правду?»
«Не надо, — сказал спокойно мне пожилой деревенский плотник, участник войны, — наступит время — сам всё поймет». И замолчал. А потом дорассказал, как у него зять от рака умирал, дома лежал, от него тоже таили смертный исход. А дочка, маленькая девчушка, прибежала и крикнула: «Папа, тебе гроб привезли! Я видала — в сарайке стоит!». «И что он ответил?» — спросил я. Помолчал. Сказал: «Ну, хорошо»… И мы замолчали.
«Христианское понимание болезни и смерти», думаю, для каждого возраста — своё, личное. Разное для мужчины и женщины. Человек обречен наедине, «сам понять» и встретить неизбежное «исповедальной» глубины, как точно подметила Надия Сергеевна Митрофанова в своем эссе.
В богослужебном обиходе есть молитва на исход души, которую читают за умирающего, когда тот уже сам не в силах произнести её: «Не сие едино помышляй, яко мертво тело мое уже, но паче помысли, коль тяжко и горько, и болезненно, туги и тоски неизреченной исполнено бывает человеческому естеству смерть»… И это всё о том же — наше, человеческое.
Галина Юрьевна Прокопович, Белгородская область, г. Короча, Центральная районная библиотека имени Н. С. Соханской (Кохановской), заведующая краеведческим сектором:
— Что увлекает Вас больше: стихи или проза?
Николай Смирнов:
— В юности я писал стихи; о прозе и не мыслил, не представлял, как это можно писать без рифмы. В Литературном институте защитил диплом по специальности «поэзия». Один из оппонентов, Михаил Павлович Еремин, отметил, что автор — «лирик эпического склада». (Кстати, о том же еще на первом обсуждении моей подборки сказал и руководитель нашего семинара известный критик Александр Алексеевич Михайлов.)
Я стал задумываться: почему пишу стихи про избушки, самовары, про плотников, пастухов, старателей, а то и забулдыг, причем стихи сюжетные, а время тогда было — «тихой лирики». Все-таки настоящая поэзия, вершина её — это лирика: «Я вас любил… любовь еще, быть может»… А у меня — что?! Пытался писать в духе «тихой лирики» — выходило очень бледно. И постепенно предметный, эпический образ мира вытеснил рифму. Просто резали душу своими внутренними цветами, яркими и загадочными, золотистые бревна, кирпичи, травы, лица людей. А их речь, слова? Она тоже принимала какую-то вещественную окраску, оседала в душе живьем. И я попробовал написать рассказы, потом и повести: очень робко, зная, как строго к каждому слову относятся законные прозаики. Теперь же, говоря стихами незабвенного графа Д.И. Хвостова:
Я, зиму на главе являя,
Не чаю Музой быть любим…
Давно уже не пишу стихов, но по-доброму завидую поэтам. Они в двух-трех строфах могут сказать то, на что прозаику понадобятся многие, порой изнурительные для него страницы. «О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль какую хочешь…» Не случайно эти строки Пушкина стали почти пословицей.
Что значит быть поэтом? Пушкин, Жуковский, Козлов, Языков, П. Вяземский, Дельвиг и другие из той плеяды — это небо: и звездное, и солнечное — нашей литературы. Даже творчество маленьких стихотворцев, таких как князь Шаликов или тот же Хвостов — это тропинки в тот возвышенный мир. Что же главное в поэзии пушкинской поры? Таинственным способом небо крепко сплавлено с матерью-землей; в ней небо — это язык Богослужения, земля — язык народный, простой. Я долго не понимал этого, разделял их.
Возьмите хоть из церковнославянского словаря слово «прах». Посмотрите, как оно, оставаясь высоким, стало и земным. «На заре алой… серебрится снежный прах» у Пушкина. А Лермонтов — об отражении звезды в реке: «…Как трепещет в струях, и серебряный прах от нее, рассыпаясь, бежит»! «Конь полетел, взмывая дым и прах» — у Жуковского. Примеров можно привести много, вплоть до освобожденного от правки известного стихотворения Фета: «Облаком волнистым / Прах встаёт вдали; / Конный или пеший — / Не видать в пыли!»
Так что и стихи меня увлекают. Теперь от знакомых мне часто доводилось слышать, что мои прозаические сочинения — лиричны. То есть, осмелюсь, перефразировав Михаила Павловича Еремина, закончить: я, наверное, «прозаик лирического склада».
Елена Григорьевна Митрофанова:
— Уважаемый Николай Васильевич, а Вы помните древние рецепты изготовления чернил, с помощью которых издавали рукописный журнал? Может быть, поделитесь рецептом…
Николай Смирнов:
— С удовольствием поделюсь, уважаемая Елена Митрофановна. Только для начала лучше Вам в библиотеке разыскать старые, так называемые «хозяйственные книги для небогатых помещиков» первой половины XIX века. В них напечатано множество рецептов, как приготовить чернила. И не только черного или бурого цвета, а и разноцветные, в том числе и «золотые», и «серебряные». (Много интересного там и о растительных красках для холста и шерсти.) Назову некоторые: Открытие современных художеств, ч. 1. М. 1790; Лексикон городского и сельского хозяйства. Т. 9. Т-Ш. М. 1838; Новый Алберт. М. 1805; Полная хозяйственная книга, составленная Катериною Авдеевою. СПБ. 1851.
Сейчас уже зима, эти месяцы как раз и можно потратить на овладение теорией, а готовить сырье для «чернила книжного» надо осенью. В старых рецептах упоминается и «штоф вина белого ренского», и «пиво ячное», и «уксус пивной». Эти малодоступные жидкости можно заменить чистой речной, а лучше чистой же дождевой водой. И осенью заготовить приличный пучок коры дубовой и ольховой, отвар их предстоит превратить в «чернило книжное». Еще постараться насобирать чернильных, дубовых орешков. Это маленькие наросты круглые на листьях дуба. Искать их опять надо осенью на палой листве. Хоть горсточку. (Если их не найдете, то можно использовать и одну кору.) Обрезков, обломков железа ржавых горсточку — раздобыть и вовсе не трудно. Хорошо также собрать летом на вишневых или сливовых деревцах — клейкую камедь. И залить этот полужидкий, как мед, состав водкой или просто водой, или смесью спирта с водой. Потом камедь добавляют в чернила в качестве закрепителя, придает камедь и лоск. Самая лучшая камедь для чернил — гуммиарабик: она прозрачная, «леденцы» её мне привозили с южных акаций. Только не путайте камедь со смолой — смола древесная не растворяется в воде, а камедь большей частью растворяется в ней, меньшей, остаточной частью — в спирте. В крайнем случае, для начала — камедь можно заменить сахарным песком.
Нужно еще также «чернильное гнездо», тут может подойти стеклянная банка на 700 граммов. Заливаю я её отваром на железные обломки и орешки не полностью, пол-литра чернил хватает надолго. Я уже рассказывал в «Парусе» о домашних чернилах, в «Судовом журнале», в очерке «Поработаю пером и чернилом: сорву голову, выну сердце». Если появится необходимость, то позднее я Вам могу выслать более подробный, «свой» рецепт и описание, как им пользоваться.
