Нас было много в этом зеркале,
тёмных душ, дремлющих сознаний.
В. Брюсов
Les miroirs devraient réfléchir
avant de refléter notre image.
Jean Cocteau[1]
Хорошо помню, с чего всё началось. Да такое и не забудешь! В общем, я показываю ему язык, а он мне нет. Или надо говорить оно?
Накануне мы с Другом «посидели». Так это у нас называется. Он приносит хороший коньяк, с меня всё остальное. Не виделись около месяца, есть о чём поболтать. Обсуждаем работу, политику, подружек, оцениваем букет французского коньяка. Прекрасное настроение, дружеский разговор. За долгий вечер бутылка коньяка на двоих при изысканной закуске, кофе и свежем лимончике — это на нашем языке означает «без излишеств и фанатизма». Расстаёмся довольные друг другом и посиделками. Но тут я от полноты добрых чувств решаю проводить Друга до дома, точнее, до половины пути. Такая у нас традиция образовалась: довольно часто провожаем друг друга до одного скверика на полпути между нашими жилищами.
И вот надо же испортить такой чудесный вечер! Около университета недавно открылись четыре забегаловки. Раньше там, как положено, работали книжный магазин, киоск с канцелярскими товарами» и несколько контор, в которых быстро и дёшево можно было сделать ксерокопии. Очень удобно. От студентов отбою не было. Однако «пьяный бизнес» соображает, что из-под власти зелёного змия выпадает такой большой квартал, и вот alma mater и библиотеку окружают пивными, барами и дешёвыми забегаловками. Студенты быстро заполняют их до отказа. Теперь прогульщикам есть где приткнуться.
Проходим с Другом мимо одного, другого заведения, а в третье решаем заглянуть, хотя в тайниках души понимаем: зайти — значит, всё погубить. Заказываем по рюмочке. Потом ещё по одной, по третьей… Дальше вы уж как-нибудь сами домыслите.
К чему я всё это рассказываю? А вот к чему. Когда я утром с квадратной головой, ещё не умывшись и не почистив зубы, заглядываю в зеркало, то впадаю в ступор. Чуть было не перекрестился: чур меня, чур. Хотя, может, и следовало бы возложить на себя крестное знамение. Не буду описывать своего деформированного, как пластилин, лица. Лучше вспомню народную премудрость: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Итак, приближаю физиономию к стеклу, что-то иль кто-то дёргает за ниточку, и я вдруг показываю себе язык. Или ему — отражению? Или даже самому зеркалу?
Никогда такого не делал. Вообще, считаю язык не самой красивой частью тела, особенно, если на поверхности этого органа речи задерживаются остатки орешков, сухариков, салата оливье и т. п. Но совсем страшно он, бедняга, выглядит после Coca-Cola. Ужас какой-то! Словно по нему малярной кистью размазали красновато-коричневую масляную краску. Этим напитком заборы бы красить. Только не вздумайте проверить.
Итак, я высовываю язык, а у отражения в зеркале губы словно слиплись. Я не верю своим пухлым щёлкам на месте глаз и показываю ему язык ещё раз, выдвигая его на всю возможную длину. Отражение на мои манипуляции не реагирует. Я столбенею. Ни фига себе! Просто оторопь берёт! Что делать в таких обстоятельствах? Я хватаю зубную щётку, пасту, выдавливаю полтюбика и драю зубы, как матросы палубу перед прибытием адмирала. Между делом искоса поглядываю в зеркало. Вижу: моё собственное отражение чистить зубы отказывается. Мне даже чудится, что припухшие губы еле заметно и не без иронии дёргаются углами рта. Прополоскав хлебало, оно же — хавальник (назвать его по-другому сегодня ну никак невозможно), я опять приближаю свои мордасы к зеркалу, чтобы проверить, не осталось ли чего на зубах или между ними. Но отражение и не думает открывать свой рот.
Или мой рот-то?
Меня подмывает желание ещё раз показать себе (или отражению?) язык, ведь с этого всё началось, но я боюсь. Цифра три имеет магическую силу: если отражение и в третий раз не ответит мне тем же, то я схлопочу психологический шок, а стресс заведёт в депресс, тут дело серьёзное. Как побитая собака, я выскакиваю из ванной и, избегая зеркала в прихожей, прошмыгиваю в кабинет. Одна мысль вертится в голове, одно побуждение преследует меня: показать — не показать. Имею в виду: язык в третий раз. Чтоб убедиться. Всё же в сказках у отца всегда три сына, у Змея Горыныча — три головы, перед витязем на распутье — три пути. Если герои сказок делают что-нибудь, то делают это три раза. И на третий раз всегда удачно.
Высунуть — не высунуть? И хочется, и колется, и мамка не велит. Зеркало в кабинете небольшое, висит на витом шнуре, подхожу я решительно и поворачиваю его, точнее, себя самого мордой к стенке. Или только своё отраженье кручу? Скоро я совсем запутаюсь. Всё ж вздыхаю свободнее. Пытаюсь заняться делами, но мысли вращаются вокруг непослушного двойника. Решаю использовать известный вариант — звонок другу. Он радушно приглашает, и я направляюсь к остановке троллейбуса. Если и у него вышедшее из повиновения отражение откажется меня копировать или хотя бы передразнивать, то дело швах. Так ведь недолго и рехнуться.
Бесспорно, можно убрать все зеркала и попытаться жить без них. Волосы у меня короткие, могу причёсываться и без зеркала, зубы чистить совсем не обязательно перед зеркалом. Да и одевшись, могу оглядеться — всё ли в порядке с костюмом — без этого волшебного стекла. Только каково будет в университете. На кафедре у нас ради барышень повесили на днях большое зеркало чуть не до полу. Перед самым звонком, ближе к девяти, около него толпится народ, вдруг кто-нибудь заметит, что моё отражение мне не подчиняется.
Ну ладно, сейчас это выяснится. Если и у Друга зеркало обольёт меня равнодушием, я бы сказал, даже презрением, то как бы не угодить в жёлтый дом. Надо надеяться, что мятеж против меня поднимает только моё зеркало или мои зеркала в квартире. Или проблема не в зеркале, а в отражении? Моём отображении.
Друг выглядит бодреньким. Объясняет тем, что с утра проехал десяток километров на велосипеде. Он стоит у него в пустой кладовке, навсегда прикованный к полу. Без колёс. Никогда не понимал такого увлечения, похожего на эрзац настоящих велогонок, но результат налицо и на лице. Тем более в соседстве с моей физиономией.
Я решаю сначала сходить в ванную, у него там огромное зеркало, а потом уже рассказать свою историю. Иначе, если не поделюсь с кем-нибудь, я сойду с ума. Санузел у него совмещённый: там и ванна, и унитаз. Хрущ догадался такую новинку внедрить. Хорошо, что не успел соединить водопровод с канализацией.
Спиной к зеркалу я протискиваюсь мимо стиральной машины к ванне. Долго стою так, сутулясь, не решаясь повернуться: загляну в зеркало, а меня там совсем нет! Наконец, словно балетный танцор, совершаю пируэт на 180° en dedans — в сторону опорной ноги — и не без страха, сосущего под ложечкой, открываю глаза. Двойник как-то свысока, бесстрастно, но внимательно смотрит на меня. Слава Богу! Теперь второй этап. Язык показывать не будем. Просто приглажу волосы. Растопыренными пальцами я ерошу свой ёжик. Отражение остаётся неподвижным, руки держит по швам, как оловянный солдатик. Холодея до мурашек, я пулей вылетаю из тёплой ванной. Метнув прощальный взгляд в чужое зеркало, успеваю заметить, что отражение даже не шевелится, только удивлённо смотрит мне вслед.
Друг выслушивает меня озадаченно, не смеётся над бедным похмельным человеком.
— Всё просто, — рассудительно и трезво успокаивает он. — Идём в ванную, и ты при мне всё покажешь.
— Слушай, а ты не боишься, что заразишься, и твоё стеклянное повторение тоже перестанет слушаться своего повелителя?
— Мистику оставь себе. Мне просто немного беспокойно, но не за себя, а за тебя. Чёртики после одной единственной пьянки, которую мы вчера себе позволили, не приходят. Чтобы их вызвать сюда, надо пить долго и беззаветно. А мы с тобой далеки от этого. Пошли!
Обняв за плечи, он мягко увлекает меня в свою ванную.
— Я опять взъерошу волосы, — предупреждаю я его. — Смотри!
Мы стоим рядышком перед зеркалом, плечом к плечу. Я поднимаю руку к своему злосчастному ежу из русых волос. По-моему, они уже стоят дыбом и чуть шевелятся. Отражение не реагирует. Друг мой и приятель чешет в затылке. Его зеркальное воспроизведение сработало. Правда, он почесал правой, а оно — левой рукой. Но таково уж свойство любого зеркала — моментально подражает, но по-своему — наоборот.
— Никогда не видел ничего подобного, — только и выдавливает из себя хозяин ванной комнаты и всей квартиры.
Тут я начинаю кривляться перед «мерзким стеклом», пытаясь дёргаться в такт внутренней, не слышной даже мне, музыке. Отражение бесстрастно смотрит на меня. И опять мне чудится, что уголки губ чуть заметно раздвигаются, но без насмешки. Бунт на корабле! Ещё не хватает, чтобы оно поиздевалось надо мной! Я выталкиваю Друга в коридор, в гостиную, и мы усаживаемся в мягкие, но неудобные квадратные кресла из серии: дизайн всё, удобство — ничто. Друг сочувственно смотрит на меня. В своё время он два года проучился на психологии, потом навсегда ушёл в геологи.
— Знаешь, мне кажется, проблема не психологическая. Я свидетельствую, что твоё собственное отражение на твои движения не реагирует. Если б ты один это видел, тогда психолог мог бы помочь. Или психиатр. Или даже глазник. А так, даже не знаю, что сказать. Зеркало как бы разделилось в самом себе: моё отражение повторяет меня, а твоё отказывается. Мистика какая-то. Давай-ка по рюмочке, чтобы стресс снять, но только по рюмочке. Меня на работу вызвали. А под вечер я к тебе забегу. Надо обмозговать такое явление. Может, ещё всё нормализуется.
Не нормализовалось. Дома я в последний раз подхожу к зеркалу и от отчаяния показываю ему язык (как в сказке, в третий раз!). Лёгкое подёргивание губ. Другой реакции не наблюдается. Не отражение, а соперник, который борется против меня, своего оригинала!
Вообще-то, никаких проблем. Надо учиться жить без зеркал, опять наставляю я себя. Ведь проводили же люди целые тысячелетия без них. И я проживу.
Вечером Друг не является, а ночью я вижу сон. Будто я подхожу к зеркалу в ванной (почему именно там, а не в прихожей, не в кабинете, — не знаю), рука моя судорожно сжимает молоток. Из зеркала на меня глядит моё отражение с безумными вращающимися, как у куклы-неваляшки, глазами. Я размахиваюсь молотком, пытаясь со всей силы жахнуть по зеркалу, но невидимая сила тормозит руку, словно всё это происходит под водой или в безвоздушной невесомости. И тут я вижу, что отражение в страхе тоже поднимает руку с молотком, который летит навстречу моему орудию. Сейчас они встретятся, и от зеркала останутся лишь острые осколки. Я зажмуриваюсь, чтобы колотое стекло не попало в глаз, и под звон разбитого стекла… просыпаюсь.
Сонное состояние в момент улетучивается. Рассматриваю ночной далёкий и нереальный потолок. Там изредка движутся разновеликие тени, посылаемые фарами опаздывающих, спешащих домой машин. Поворочавшись с боку на бок, решаю прополоскать рот. Нерешительно открываю дверь в ванную и… ужас! Пол усыпан мелкими и крупными осколками, в которых отражается разбросанное, расчленённое моё тело в ночных шортах.
Самый крупный осколок отлетел к стиральной машине. В нём почти полностью отражается моя недоумевающая голова, чуть срезан только ёжик и немного наискосок подбородок. Я наклоняюсь над своим искажённым лицом, чтоб выбросить его в ведро, а отражение вдруг показывает мне язык. Я выпрямляюсь, пребольно задевая локтем о раковину. У меня-то рот остаётся на замке, я даже прикрываю его ладошкой. Мы что, поменялись ролями? В ошеломлении я чешу свою репу: в какие игры играет со мной моё отраженье? И с какой целью? Хочет довести меня до дурдома? Не получится!
И только тут я замечаю, что мой alter ego, лёжа на полу, тоже почёсывает темечко, пальцы перебирают короткие волосы, а на соседнем осколке дёргается рука, отрезанная по запястье. Но я-то уже бросил это занятие. Чеши — не чеши, ничего не вычешешь. А расколотое отражение продолжает медленно поскрёбывать задумчивую голову. Я выскакиваю из ванной комнаты и лечу в кабинет. В прихожей мелькает моё отражение, оно выбегает из зеркала в том же направлении. В голове раз за разом прокручиваются строки из сказки: «Ах ты, мерзкое стекло! Это врёшь ты мне назло». Врёшь! Не возьмёшь!
Я переворачиваю зеркало на шнуре лицом к себе и удваиваюсь. Вперяюсь в себя (или в своё отражение?). Двойник усмехается. Но я-то даже не умею усмехаться. У меня это никогда не получалось, не то что у Друга. Потом он начинает делать какую-то нелепую утреннюю зарядку: ноги в руки, плечи шире — три-четыре, три-четыре, бег на месте общеотрезвляющий. Но ведь я стою перед зеркалом как истукан. Я застыл, даже не смею шевельнуться. А Он (или Оно?) прыгает передо мной, то ли как клоун, то ли как спортсмен-любитель, желающий сбросить лишний вес. Может быть, назвать его Он-Оно или даже Ононо?
— Давай, кончай дурака валять, — невольно вырывается у меня.
Не хватает ещё, чтобы он мне ответил. А тот, словно услышав мою мысль, останавливается и спрашивает:
— Ну что, натерпелся страху? Небось, в штаны наложил? Символически, конечно.
Это было так неожиданно, что я выскакиваю из кабинета и останавливаюсь в прихожей. Перед зеркалом.
— От меня, как от себя, — не убежишь, — назидательно говорит отраженье по имени Ононо. — Иди в ванную, собери осколки, только смотри не порежься. Придётся новое купить, когда магазины откроются.
Мне кажется, что я схожу с ума.
А вот и не подчинюсь!
А вот и не пойду в ванную!
А вот и не соберу осколки!
А вот и не куплю новое зеркало!
Я вспыхиваю, как целый коробок сухих спичек, и показываю отражению язык.
— Что у тебя за мания такая — язык высовывать?! Думаешь, красиво? Как маленький, ей-Богу! Ты ж его самому себе показываешь. Или веришь, что мне? Тогда ты отделяешь меня от себя, а это чревато. Я ведь заберу у тебя власть и поменяюсь с тобой местами. Не хочешь на чуть-чуть стать своим отражением? Новые ощущения, новый взгляд на мир, новые зеркальные подробности станут доступны, а?
Кажется, Ононо начинает фантазировать и философствовать. И запугивать. Но меня на пушку не возьмёшь. Скорее, я возьму его на мушку.
— Заманчиво, — как можно безразличнее отвечаю я, — но где гарантия, что ты не оставишь меня в этой стекляшке? Не захочешь поменяться обратно, если мне надоест зазеркалье, осточертеет жить так, как ты сейчас?
— Вот хорошо, вот и славненько, косвенно мы уже рассматриваем такой вариант…
Тут я неудачно переступаю с ноги на ногу, в лодыжку остро стреляет боль, и я прихожу в себя. Итак, кажется, я делаю первый шаг к дурдому: разговариваю со своим отражением в зеркале. Ононо делает мне предложение, а я всерьёз раздумываю над ним. Нет, это не один шаг, а как минимум три! Рассказать такое врачу, и он отправит меня в палату № X, номер шесть, например, в которой нет зеркал — ради безопасности болящих и психически здорового персонала.
Здесь и сейчас надо просто отойти от зеркала — и наваждение улетучится. Я делаю шаг в сторону, но отражение остаётся в зеркале. Ононо улыбается, подбадривая меня, призывно машет рукой, дескать, давай сюда, ко мне, воссоединимся, как две Германии, чего тут бояться, мы же с тобой — одно. Но я заставляю себя уйти в кабинет. Там, зажмурившись, наощупь переворачиваю зеркало лицом к стене.
А что делать с прихожей? Там его не перевернёшь. Разбить или выбросить целиком в контейнер жалко. О, идея! Надо просто завесить его. А где взять такой большой кусок чёрной материи? Впрочем, почему именно чёрной, я ведь ещё не покойник. Можно просто закрыть простынёй. Белой. Потом куплю цветную, и получится как бы украшение в прихожей.
Так и сделал.
С ванной оказалось сложнее. Взял ведро, склонился над осколками, а Ононо, разбитое почти вдребезги, опять начинает разговоры разговаривать.
— Неужели не хочешь попробовать. Представь себе, что тебя бы расчленили на столько осколков! Ты бы сразу коньки отбросил, а я, как видишь, жив. Соглашайся, тебя ждут неповторимые ощущения и чувства!
Мой лежачий vis-à-vis говорит вкрадчивым, но надтреснутым голосом. Я стараюсь как можно быстрее бросать осколки в ведро и не прислушиваться к искусителю. Наверное, поэтому и порезался. Из указательного и среднего пальца закапала тёмная кровь. Но сухожилия не задеты.
— Я же предупреждал тебя: осторожно, не порежься, — доносится до меня эхом от последнего осколка.
— А ты не говори под руку! — обвиняю я Ононо в случившемся.
Левой рукой осторожно опускаю оставшийся кривой, как ятаган, осколок в ведро, заматываю пальцы носовым платком и, подхватив потяжелевшую посудину, несусь к мусоропроводу.
Уфф! Теперь в моей квартире нет зеркал! Это прекрасно! Чудесно!
И надо же какой хитрец, этот Ононо! Дескать, давай поменяемся. Но мне и здесь недурственно. Там, наверное, холодно. Почему-то мне так кажется. И потом там я стану плоским. Впрочем, не знаю. Интересно, стану ли я плоским? И почему обязательно там холодно? Должна быть комнатная температура. Хотя, когда случайно касался зеркала, всегда казалось, что оно прохладное.
Перечитать Through the Looking Glass, что ли?[2] Или рассказ Брюсова «В зеркале»? Надо всё это переварить и взвесить как следует. И как не следует.
Друг является через пару дней без звонка. Такое мы практикуем: когда по пути, можно заскочить друг к другу и неожиданно. Конечно, он сразу замечает, что зеркало в прихожей завешено простыней — такой бежевой в крупных белых ромашках. Приходится всё, точнее, кое-что рассказать ему. Заодно и про кабинет: всё равно увидит, мы ведь с ним обычно там сидим. Никакой кухни! На кухне хорошо было политические анекдоты травить в брежневские времена, а с лучшим Другом за стаканом виски или рюмкой коньяку (да даже за водкой!) подобает сидеть в кабинете — среди книг. Чтоб без излишеств и фанатизма, как я уже говорил.
Если бы Друг не узрел собственными глазами и в собственной ванной комнате, как моё отражение плюнуло мне прямо в глубину души, думаю, он позвонил бы психиатру. Но сейчас, после моего рассказа, он лишь внимательно и сочувственно смотрит на меня и разводит руками. Тоже мне психолог-любитель нашёлся. «Да, без пол-лит-ра тут не разберёшься!» — только и бормочет он, к тому же моим жестом почёсывает ногтями на затылке свои длинные волнистые волосы цвета каштана или, скорее, каштанового пюре. «Хорошо сидим» мы до позднего вечера, и тут под влиянием выпитого, которое развязывает языки, как шнурки на полуботинках, я рассказываю ему всё-всё в подробностях. Даже наши завлекательные диалоги с Ононо передаю дословно. Друг оглядывает меня всего ещё сочувственнее и сопереживательнее (не знаю, существуют ли такие словоформы).
Расстаёмся мы в тот момент, когда дедовы напольные часы в гостиной (как странно, что там нет ни одного зеркала) двенадцатым ударом напоминают, что полночь миновала. Долго обнимаемся и многократно лобызаемся, словно перебрали. Сил никаких не остаётся, и провожать Друга нет желания. Первый раз в жизни.
Перед сном я зачем-то переворачиваю зеркало в кабинете тыльной стороной к стенке, как бы нарочно вызываю своего двойника из небытия, и тут же слышу его голос:
— Ну как? Подумал над моей инициативой?
Я со страхом кручу нахальное стекло в обратную сторону, чуть не разбивая его о стену.
Постилаю себе в гостиной. Долго не могу уснуть. Когда опускаю шторки век, в глазах, как сверкающий, но одноцветный калейдоскоп, начинают вертеться зеркала, потом они кувырком летят вверх и складываются надо мною в блестящий купол, но меня или моего отражения там не наблюдается. Я этому сердечно радуюсь, успокаиваюсь и засыпаю.
А Друг меня предаёт. Впрочем, я всегда подозревал такую возможность, только стыдился своих мыслей. Хорошо, что оба зеркала — завешенное в прихожей и повёрнутое в наказание мордой к стенке — я часто покидаю ради лоджии. Уж там-то ни самого маленького осколочного зерцала не найдётся. И вот, значит, через несколько дней посиживаю я в кресле и, изредка выглядывая вниз на клумбы и на проезжающие почти бесшумные иномарки, читаю прозу поэта Брюсова. Валерия. Скрип тормозов, как зубная боль, врывается в дёсны и заставляет бросить взгляд на разрушителя брюсовской атмосферы нереальной реальности. У подъезда останавливается «скорая». Из неё выходит, — как вы думаете, кто? Правильно, угадали! Из неё деловито выпрыгивает мой закадычный Друг. За ним, предположительно, врач и два мордастых, похожих на телохранителей, санитара с носилками.
Я сразу смекаю, что к чему, и начинаю суетливо метаться по квартире от одного зеркала к другому. Какое выбрать? Останавливаюсь на кабинетном. Поворачиваю его лицом к себе. Из него, как чёрт из табакерки, вмиг — явилось, не запылилось — моё слишком самостоятельное отражение. Ононо усмехается, словно только и ждал-пожидал своего часа. Но мне не до того.
— Твоё предложение в силе? — лихорадочно обращаюсь к нему.
— Какое именно? — вкрадчиво вопрошает Ононо, словно их было без счёту.
— Ну, чтобы поменяться: ты — сюда, я — туда.
— Надумал, значит. Однако заметно мандражируешь. Что бы это значило?
— Не тяни кота за хвост, да или нет?
Тут раздаётся звонок в дверь.
— Тебе звонят! Не слышишь? — продолжая усмехаться, кивает Ононо в сторону входной двери.
— Слышу, подождут. Давай махнёмся, и ты сам первый раз в жизни откроешь дверь, тебе ведь никогда не приходилось отворять двери незнакомым людям, да и знакомым тоже, — довольно примитивно искушаю его.
Мордастые уже молотят в дверь кулачищами. Голос Друга неразборчиво кричит о чём-то. Разбираю только своё имя.
Отражение-изображение закатывает глаза в небо и, делая вид, что ему страшно не хочется входить в мир сей, шагает оттуда прямо на меня. Я борцовским приёмом подныриваю под него, уворачиваясь от прямого столкновения, и с радостным облегчением запрыгиваю в зеркало.
— Иди, открой дверь, тебя там ждёт surprise! — воркую я, как голубок голубке, и усмехаюсь. Никогда ведь не умел. А тут очень даже получается. Хочу иронично, но перебарщиваю, и чистую иронию разбавляет заметная доля ехидства.
Ононо не спеша направляется в прихожую.
— Ключи на тумбочке, — кричу я ему вдогонку, еле сдерживая злорадство.
Гордец не оборачивается, и я остаюсь один.
Здорово всё же я его обдурил! Запудрил мозги! Что называется — обул! Будет знать, как издеваться над человеком. Теперь познакомится со смирительной рубашкой. Видел я её давным-давно. В кино.
Между прочим, сам виноват. С чего началось-то? Показали тебе язык, будь добр ответь тем же. Ну чего тебе стоило высунуть его как положено. Захотелось самостоятельности, независимости, свободы. Вот ищи теперь в жёлтом доме свою жёлтую свободу. Чувствовал себя моим рабом? Неправда! Ты всегда оставался моим настоящим другом и верным спутником по жизни. Ведь я просыпался и сразу, как привязанный, ковылял к тебе: причесаться, посмотреть, всё ли в порядке на лице, проверить глаза, зубы, даже ноздри, пригладить брови. Ведь я брился перед тобой по полчаса чуть не каждый день. Сколько времени мы провели вместе! И это только утром, а бывало, и в обед, и вечерком, и перед сном к тебе заглядывал. С рабами так не обращаются…
Тут я слышу какой-то шум, возню в прихожей. Но никто не кричит, только пыхтят, кряхтят и топают. Потом раздаётся звон битого стекла. Так и есть: зеркало грохнули. Теперь одно осталось. Место жительства моего. Всё ж я не какой-нибудь там бомж!
А Ононо пусть в психушке квартирует. Вряд ли его оттуда выпустят. Особенно если будет упорно дудеть, что он — всего лишь моё отражение. Хотя, если пораскинуть мозгами, лучше бы его вылечили и выпустили. Двухкомнатную мою отнять — не имеют права. Придёт сюда, и мы с ним опять махнёмся: он сюда — я туда. После психушки-то ему точно приспичит вернуться в родное зазеркалье.
А может, лучше сейчас попытаться выпрыгнуть наружу — в явь. Проверить на всякий пожарный случай. Квартира уже закуталась в тишину.
Я чуть сгибаю ноги в коленях и отталкиваюсь, чуть наклонясь вперёд, в сторону письменного стола. Но — увы и ах! Я лишь болезненно бьюсь лбом обо что-то твёрдое, холодное и прозрачное. Понимаю, прямой путь назад (или вперёд?) отрезан. Что ж, мне пока и здесь — что надо! И хоть куда! А то выскочу, а они как раз вернутся за чем-нибудь.
И всё же ловко я своему двойнику нос натянул! И им тоже, санитарам этим! И Другу — преданному предателю! Кажется, это слово уже можно писать с маленькой буквы и в кавычках. Теперь он не закадычный, а закавычный «друг».
Кстати, никак не ожидал столкнуться с ним именно здесь. Вижу, лежит кто-то слева от меня как бы в изнеможении. Присмотрелся — «друг» мой ситный. Умирающим голосом поведал мне, что отражение живёт в зеркале некоторое время, но для его реанимации и наполнения требуется оригинал, который придёт и посмотрит на себя. Может, причешется. Теперь жалею, что в это зеркало вскочил, а не в прихожей. Кроме нас с «другом» сюда никто и не заходил. Мой кабинет — моя крепость, моя святыня. А в прихожей, думаю, компания в зеркале собралась немалая. И даже девахи есть. Постой-постой! Его же разбили, значит, вместе с ним и меня угробили бы? Вот это номер! Кабинет-то не только крепость и святыня, но и спасение моё.
Надеюсь, что Ононо отдал ключи «другу», и тот наведается сюда рано или поздно. Надо ведь присматривать за моей квартирой. Уверен, что осколки из прихожей за собой не вынесли. И цветы не мешает полить. Хотя их — раз-два и обчёлся. А ещё часы напольные хорошо бы заводить регулярно.
Да, придётся вдвоём с «другом» дни коротать. Хотя его отражение уже стало неверной тенью оригинала. Последние слова он еле прошептал: «И ты скоро станешь зазеркальным призраком». Пророк нашёлся! Что ж, призраком, так призраком. По любому лучше, чем пациентом психушки.
Начинается новая жизнь. Я как бы в сознании, но без сознания. Как он говорил? Новый взгляд на мир, новые ощущения?
И совсем не холодно здесь. Привычная комнатная температура. Только вот никак не пойму: стал я плоским или нет…
А зовут меня теперь Ононо.
[1] Зеркалам следовало бы подумать, прежде чем отражать наш облик. Жан Кокто.
[2] Полное название сказки Льюиса Кэрролла: Through the Looking Glass and what Alice found there. В переводе Н.М. Демуровой: «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье».
