Пахло водорослями, тростником, свежей рыбой и ещё чем-то необъяснимо волнующим, чем одаряет большая река в конце лета. В эту симфонию ароматов добавляли свою низкую, смолистую ноту сосны с оранжевыми на неярком солнце стволами, подступающие тесной толпой прямо к деревенской улице.
Евдокия Ипполитовна, немолодая, лёгкая на ногу дачница, шагая по песчаной, тёплой дороге призналась своей спутнице — рыжей Таисье:
— Дышу и не могу надышаться. Разве в городе может быть такой праздник лета? — Она вздохнула. — Только и этот праздник нужно испортить! Ваш новый барин хочет забрать у деревни пять гектаров леса, вот этих, — она кивнула головой на близкие сосны. — А вы и не мукаете. Согласны, что ли, всё отдать: и грибы, и ягоды, и родники?..
Таисья предостерегающе повела рыжим глазом в сторону открытых окон бывшей колхозной конторы, где проходил деревенский сход и откуда они только что вышли, подхватила под руку соседку:
— Пошли быстрей, корову пора доить!
А отойдя по дороге на приличное расстояние, уже не торопясь, присела на тёплый гранитный валун в форме диванчика, приткнувшийся у дороги, оставила место Евдокии Ипполитовне:
— Как не молчать? С тех пор как колхоз растащили по кускам — самый большой председателю и его семье — Серёжа у нас единственный даёт работу. Не барин он, но картошку, мясо и мёд покупает у людей. Туристы в его музей под открытым небом валом валят. И избы со старой утварью, и ветряные мельницы и языческие почитаемые валуны — не всё. Главная приманка для гостей — томлёная картошка из русской печки да медовуха по дедовским рецептам. А поспорь с Сергеем — ничего у тебя и не купит, ничего не закажет.
Евдокия Ипполитовна быстро глянула на Таисью:
— И что же мы такие бедные-несчастные? Всегда от кого-нибудь зависим! По дешёвке своё молоко-мясо продаете, да ещё и довольны. Отдайте на сорок девять лет в аренду ещё и лес, как он запрашивает...
И она снова с негодованием представила Сергея Александровича, лысого, с резкими, набрякшими продольными морщинами на лице, с полуприкрытыми глазами, бесстрастно излагающего перед деревенским собранием перспективы развития местного экологического туризма: чтобы люди из столицы захотели развлекаться в их глухомани, нужно выделить рекреационную зону в лесу. А уж он-то, Сергей Александрович, лавочник от туризма, постарается, вычистит этот участок от мусора, покроет срубами родники. Ну и других добрых дел наделает. Плата за все благодеяния — отказ деревни от участка бывшего колхозного леса, самого близкого и самого ухоженного — местным туда ни ногой будет нельзя ступить.
— Серёжа — страшный человек, — не вдруг ответила Таисья. — Его боятся многие.
Старшая собеседница с горячей досадой махнула рукой:
— Что тут огород городить! Так и скажи — продались с потрохами за чечевичную похлёбку!
Таисья обиженно поджала пухлые губы и про себя подумала, что если бы соседка прожила в Крестецове подольше, то, может, стала бы говорить и думать по-другому, осторожней. А сейчас судит обо всём с городским размахом — год в деревне ничему её не научил. Тут несогласным, случалось, и красного петуха подпускали… Да и Серёжа, по слухам, одинокой соседке, не желающей освободить родовой дом для музейной деревни, то же самое пообещал: не уедешь — сгоришь! Та и уехала в однокомнатную квартиру в районный центр. Он, «благодетель» Змеев, выхлопотал. Взамен избу-пятистенку с резными наличниками и пилястрами, как и хотел, заполучил.
И, желая перевести разговор, принявший неприятный оборот, со сдержанным смешком сказала:
— Посмотри-ка, Евдокия Ипполитовна, не ещё ли один эколог-турист к нам наладился?
По дороге к деревне приближался невысокий, в плечах широкий мужчина, волосы коротко стрижены, а борода длинная по ветру развевается. Шаг спортивный, ходкий, руками не машет — верный признак скрытного характера.
— Нет, не эколог — кладоискатель, — возвестила Таисья раздражённо, рассмотрев длинную палку, торчащую из рюкзака путника. — С металлоискателями, как на минное поле ходят. Всё сокровища ищут. В деревне-то! Кто им припас?
Таисья начала было с усмешкой рассказывать про знакомого парня. Он с такой вот штуковиной не раз отправлялся в соседний район в мёртвую деревню на пустое, заросшее дикими травами и мелколесьем место, где когда-то дом прадеда стоял. По семейным преданиям, девяносто лет назад того раскулачили. Значит, богат был! Но клад так наследнику в руки и не даётся. Хе-хе! Заколдованный, верно.
Евдокия Ипполитовна её не слушала. Она, глядя на бородача, привстала с каменного диванчика, потом снова села, будто ноги не держали, руками оперлась о гранитный валун, прошептала:
— Сынок, Валерушка!
В деревне у матери Валерий ещё не бывал. Да и в городе, до её переезда, навещал редко. С Дальнего Востока в глубинную Россию — не наездишься.
Последний раз прилетал на самолёте через год после смерти отца: поставил памятник на невыразительном городском кладбище, где захоронения, как шеренги солдат, безликие.
И в этот раз он сначала побывал в городской пустующей родительской квартире, потом на кладбище у отца, и только после этого отправился в деревню к матери. Ей не сиделось в каменном мешке двора на лавочке возле крашеного свежей зелёной краской подъезда — простора и воли захотелось.
Хороша дорога прогретая, жёлто песчаная, шёл бы и шёл по ней. И чем ближе деревня — тем голубей река, зеленей сосны, праздничней мир. Неподвижная цапля, замершая в зарослях прибрежного тростника; скопа, водный орел, с трепещущей в когтях, ярко поблескивающей на солнце рыбой; лосенок, доверчиво у самой дороги потянувшийся мягкими тёмными губами к осинке — всё это увидел, радостно удивляясь, на небольшом отрезке пути в каких-то семь-восемь километров. Богат мир!
По узенькой тропинке спустился к берегу. Из невысокого обрыва по металлическим трубкам стекала, проделывая углубления в песке, вода — родники. Целых пять! Подставил горячие ладони под искристую на солнце струю и с удовольствием подумал о том, что на вольных российских просторах вода, как в древнем Риме, не заперта на замки, не упрятана в колодцы — свободно бежит. И, посвежевший, снова зашагал к деревне. Она виднелась на взгорке.
Он пытался издали угадать, где материнская изба, да так засмотрелся на лесную деревню, что саму Евдокию Ипполитовну увидел, почти вплотную подойдя к камешку, на котором она сидела уже одна. Таисья, чтобы не мешать встрече, поспешила удалиться. К тому же она всегда стеснялась незнакомых, особо городских, людей, их ненавязчивого, но твёрдого убеждения, что в деревне остаются одни неудачники, не умеющие организовать себе более интересную и богатую жизнь.
Мать и сын говорили, вспоминали, заново привыкая друг к другу. И, казалось, не могли наговориться, но совсем скоро, как это часто бывает между родственниками, оказалось, что как будто уже и не о чем толковать. Общего с годами становится всё меньше, хотя, конечно же, и любят, любят друг друга, и встрече рады. Замолчали. Евдокия Ипполитовна, глядя на Валерия, грустно думала, что сын уже немолод, в бороде появилась седина. А она, значит, совсем старая старушка?
Валерушка поглаживал бороду, посмеиваясь живыми карими глазами, осматривал материнскую избу: деревянные потолки — высокие, стены обшиты недавно тёсом, слегка подморённым, но ещё сохранившим запах живой сосны. На окошках уютные герани в белом и розовом цвету, на полу в прихожей половики, в углу, на лавке, прялка с куделью — значит, без дела вечерами мать не сидит: прядёт пряжу. Чудачка: ниток в магазине сколько хочешь можно купить — всяких. И печка, конечно, русская, половину избы занимает. К старости решила Евдокия Ипполитовна пожить той жизнью, о которой душа тосковала. Ну, с этим-то сын был согласен: человек должен не мечтать, а поступать так, как считает нужным.
И, в который раз, непрошеная и тревожная мысль скользнула: мать всегда поступала, как хотела. А отец? Нет, тот жил, подстраиваясь к жёниным желаниям и прихотям. Был вместо неё в домашних делах: готовил обеды, а настирает груду белья — и в корзину, на реку, жену брал с собой только для вида, чтобы люди не судачили. Сам и прополощет всё, а ты, Дуся, стой, любуйся красивым пейзажем.
Конечно, не сразу эти перекосы в семейной жизни сын стал замечать. Раз пришёл Валерка из школы раньше обычного — отпустили с последнего урока. Услышал какие-то странные хлюпающие звуки, прошел, не разуваясь, к двери в комнату. Глянул — зажмурился, не поверил глазам: мать со всего маха охаживала валяными стельками по щекам своего Петрушу, как она мужа прилюдно величала, приговаривая:
— Не ври. Не ври. Не ври.
Потихоньку, пятясь, Валерка незаметно выскользнул из квартиры. Остаток дня прослонялся в лесу, лежал на влажном зелёном мху и думал о том, что хорошо бы заболеть. Против воли в памяти всплывало, как большие щёки отца студенисто вздрагивают от ударов, наливаясь свекольным цветом.
Тогда-то он и решил, что жить, как родители, никогда не будет. И через год, окончив восемь классов, уехал в областной город учиться в техникуме. Потом армия, служба под Владивостоком. Да так и остался на краю света сначала в армии сверхсрочником, потом инструктором по прыжкам с парашютом в аэроклубе. Там — воздух океанский вольней, люди свободней, прямей, там не нужно изображать чего нет. Принимают таким, какой есть. А главное — быть подальше от этого надрыва, поменьше видеть родителей, любить их издалека. Это легче.
К вечернему чаю решили позвать Таисью — так мать расхвалила свою соседку: культурная — в библиотеке работает, книжки ей носит, и дельная. Может, с роднёй не совсем повезло. Дочь Оксана приезжает в деревню к матери каждое лето с мужем и маленьким сыном. Зять, большой, грузный мужчина, тяпку в руки не возьмёт, картофель брезгует окучить… Я, говорит, дитя асфальта! А кажется, таксисту и стоило бы подразмяться на свежем воздухе. Куда там! Вместе с Оксаной на пляже да на прогулках — воспитывают ребёночка. А Таисья одна в делах зарывается. И сено косит, и за коровой ухаживает, и в огороде полет, и картошку окучивает... Да ещё бегает по деревням, книги разносит.
Валерий, выходя покурить на крыльцо, видел быструю, гибкую, в золотом ореоле волос соседку, сновавшую из дома в огород и обратно. Не красавица, а глаз — не оторвешь… Всем бы бабушкам такими быть! Гадал, сколько же ей лет? Сорок два, может, сорок пять. Во всяком случае, его помоложе будет года на четыре.
Таисья явилась в светлом, весьма легкомысленном платье с оборками и рюшами, с улыбкой на припухлых, как будто немного вывернутых губах. Валерий, знакомясь, чуть дольше положенного задержал в своей широкопалой ладони её узенькую руку. А Таисья, диковатая от природы, неудобства не испытывала. Хорошо рядом с такой уверенной и спокойной силой быть.
Снова скрипнула входная дверь. Вот уж не ждали — в узкий проём просунулась большая голова с короткими кудрявыми волосами, узкие блестящие глаза торопливо обследовали избу, подольше задержались на госте. И только потом семидесятилетняя Мария переступила порог, распрямившись во всю свою стать. Валерий смущенно хмыкнул: большие женщины его подавляли, заставляли вспоминать о своём более чем скромном росте.
— А я смотрю — окна у меня на дорогу — что за мужчина представительный к Ипполитовне пожаловал. С бородой… Думаю, может, священник новый.
Валерий усмехнулся довольно, обратился вполголоса к сидевшей рядом Таисье:
— Да, я могу отпускать грехи, кайся, Таисья!
Таисья, разглядывая чаинки в чашке с чаем, невесело усмехнулась на шутку.
Евдокия Ипполитовна с любопытством глядела на Марию, глаза и уши Крестецова.
— Да проходи, Мария, гостьей будешь. Видишь, у меня радость какая: сын приехал. Чаю попьём. Хочешь — с таёжным бальзамом… А зачем тебе священник понадобился?
— Понадобился уж… — старуха помолчала, потом деликатно откусила от конфеты, пригубила тёмный от бальзама чай. — Может, Змеева нашего урезонит. Смотрю на этого Серёженьку и всё время думаю: как не лопнет! Деревню отхватил себе — мало. Теперь лес подавай ему, родники.
Валерий, доселе негромко и значительно объяснявший что-то рыжей Таисье, встрепенулся:
— А с этого места попрошу подробнее.
Старуха рассказывала, а Валерий слушал, хмурился, покусывая кончик длинной бороды. Раз чему-то рассмеялся, хотя ничего смешного Мария не говорила. Хотя нет, кажется, ему показалось смешным слово фетюи, коим она определила местных немногочисленных мужиков. Не могут ничего сделать, и не хотят. Змеев хвастает, что все они у него на крючке сидят. У таких-то лес и чистую воду отобрать нетрудно.
Евдокия Ипполитовна молча слушала, и Таисья не спорила со старухой, но думала про себя, что не зря, ох, не зря, такие нахрапистые, как Серёжа Змеев, особи появляются: живут люди как перед концом света, в лес машинами вывозят мусор, в кустах черничника между сосен плёнка полиэтиленовая валяется, банки из-под воды. А на прежде мелиорированные поля, заросшие мелколесьем, народ бегает по грибы, и ни у кого сердце не дрогнет: хлеб же здесь растили недавно, пастбища культурные строили. Всё рухнуло, словно Мамай прошёл.
Впрочем, тут же мысленно и поправилась, зачем так всех обвинять? Может, кто-то и не творит ничего плохого, а тоже думает свои горькие думы.
— Таисья, тебя спрашиваю, — обратился Валерий к соседке. — Покажешь мне дорогу до змеевской деревни? Идти сейчас надо, пока запал не остыл.
Таисья машинально кивнула головой, потом спохватилась, глянула вопросительно на Евдокию Ипполитовну, сказала:
— Куда же идти? Вечер на дворе… Да и медведь в округе ходит, многие видали.
Валерий хмыкнул:
— Нет худа без добра. Людей меньше — зверья больше!
А Евдокия Ипполитовна всполошилась:
–Что ты задумал, Валерушка? Какой ещё у тебя там запал? За Змеева начальство горой стоит. Его ставят в пример, как надо создавать рабочие места. Правда, не знаю, зачем разрушать до основания, как в «Интернационале», всё, что было? Были колхозы — и нет их. Туризмом занялись у нас. А другим как? Хватит ли на всех туристов?
Она беспомощно замолчала и вопросительно смотрела на стремительно подавшегося к двери Валерия. Тот хищновато усмехался из-под чёрных усов:
— Ничего плохого не сделаю, мать, не бойся. Есть у меня веские аргументы, чтобы сохранить ваши родники. Пусть Змеев не думает, что все фетюи.
Последнюю фразу он Марии адресовал. Та улыбалась не только металлическими бесплатными зубами, но и узенькими живыми глазами. Она и поторопила Таисью:
— Иди, голубушка, раз человек зовёт, значит, так надо. А от медведя гремок какой возьмите. Не наскочит на вас, коли слышать будет, что люди идут.
Таисья нерешительно поднялась. Ещё раз глянула на Евдокию Ипполитовну, сделала несколько быстрых шагов к выходу. И через минуту ходко шагала рядом с Валерием по лесной дороге на закат солнца в сторону змеевской деревни. В сосняке было сумрачно, деревья и кусты теряли свои очертания, а обманчивая тишина скрывала сокровенную жизнь, лёгкие шорохи и звуки выдавали её.
Про себя Таисья гадала, какими словами будет убеждать Валерий Змеева. Да разве Серёжу пробьёшь убедительными речами? У него одна мерка: нам выгодно — нам не выгодно. А кто мы? Убеждать — дело трудное.
К примеру, зять считает, что она, Таисья, живёт на широкую ногу: половину сена только заготовила, остальное — купила на зиму корове. Про неё, про её широкую ногу он так и сказал Оксане, а та согласилась. Им, дочке с зятем, так выгодно считать. Иначе — косу в руки, и — коси коса, пока роса! Не умеете? Сено поворошите граблями, в стог сметайте! Не хотят, считают, что мать мало на них батрачит!
Вот и Серёжа Змеев тоже добивается своего, не считаясь с деревенскими людьми. Может, наметил водой родниковой торговать… А что? Она недавно читала, что чистой пресной воды всё меньше на земле. Вот и китайцы примериваются к главному озеру России — Байкалу. Таисье стало тревожно и знобко, хотя вечер окутывал со всех сторон тёплым душистым покрывалом.
Валерий сжал холодную Таисьину ладошку в своей широкой лапе и, поняв её смятение, пообещал ещё раз, что ничего незаконного творить не будет. Просто объяснит Серёже Змееву, кто тот есть на самом деле.
— Пусть посмотрит на себя в зеркало. А то при общем молчании возомнил себя Бог знает кем. На самом деле — хорёк. Не крупный такой зверь из всех имеющихся, но во многих случаях вредный. Тащит к себе всё, что плохо лежит. Ведь он, наверно, ночь не спит, если кто-то с ним не поздоровается. А тут всю правду ему бухнуть, что о нём думают люди. Проймёт?..
И ещё долго рассуждал Валерий, что не надо терпеть зло и несправедливость, правда среди людей ходит, её нужно только громко назвать.
Таисья молчала, зябко ежилась, и шла вперёд, неожиданно быстро привыкнув к его сильной руке. Валерию не возражала. Думала… Ей и самой было любопытно: кто же на самом деле Серёжа Змеев: спаситель малой родины или кладоискатель, каких теперь немало надвинулось на обезлюдевшие деревни?
