Давайте покурим!
В 18 лет Мария Ёжкина получила документ об окончании полного гимназического курса. Образование позволяло учительствовать в младших классах, и она отправилась почти за сотню километров на север: под Харовск Кадниковского уезда Вологодской губернии. Бабушка называла пункт своего распределения Харовской. По-видимому, это было в пределах или ближайшей окрестности одноименной железнодорожной станции. Назначили юную учительницу в начальную школу одной из деревень, раскинувшейся на берегу реки Кубены (в то время в транскрипции — Кубина). Здесь наряду с русскими жили зыряне — потомки части угро-финской народности, населявшей в первом тысячелетии теперешнюю Вологодчину.
Одна из версий названия Харовск, Харовская и восходит к родственной народной словесности: в вепском языке есть понятие «хару», означающее «кварцевый песок», важнейший компонент в изготовлении стекла. И его изготовляли: в деревне Мятнево Михайловской волости, где в 1904 году был открыт стекольный завод купца Василия Ивановича Семенкова. С тех пор стал разрастаться при стекольном деле и посёлок Харовск, а ближайшая железнодорожная станция получила наименование Харовская.
Любопытно, что укоренившееся это название — третье из имён данного остановочного пункта на пути из Вологды в Архангельск и обратно. В 1894 году новоявленную станцию нарекли Кубино (вероятно, от имени протекающей рядышком реки Кубины (теперь — Кубена), но вскоре переименовали в Лещёво, а затем — в Харовскую. На Северной железной дороге она стала весьма значимой...
Здание завода в первые же годы существования успело сгореть, но было восстановлено. С 1911-го стекольный завод перешёл в собственность Санкт-Петербургского стекольно-промышленного акционерного общества. Через какое-то время мой дедушка Михаил Андреевич Паршин, под тридцать годков от роду, приехал из Питера работать на этот завод…
Как известно из архивных данных Харовска, посёлок при стекольном заводе в год начала Первой мировой войны был по численности населения в семь раз больше, чем при железнодорожной станции. В нём трудящегося люда проживало: 111 мужчин и 126 женщин. На 1 января 1917 года производством листового стекла занимались 107 человек, через год — 132 человека. В период Первой мировой войны завод работал на оборону, а железная дорога находилась в военном ведомстве. На сегодняшний день Харовск — районный центр (с 1954 года) с более чем девятитысячным населением, охвативший 386 населённых пунктов в одном городском и десяти сельских поселениях: 364 деревни, 11 сёл, девять посёлков, одна станция. Здесь, в столетней давности событиях, трудах и цифрах, переплелись судьбы моих бабушки с дедушкой и окружавших их людей…
***
В деревенской школе у юной учительши, или наставницы (так двояко называли местные Марию Ёжкину), было много учеников — крестьянских детей. Голодновато жилось семьям даже с собственным подворьем. А Марусе и подавно голодно было. Ну какое хозяйство у молодой учительницы, только что приехавшей и устроенной в комнатке при школе?! Подкармливали жившие также во флигельке старички: быстрая на ногу техничка (так в школах называли обслуживающий персонал) и муж тёти Фроси, работник на все руки Антип Васильевич. Детишки, развернув на переменке свои немудрёные «завтраки», не обходили учительшу и клали ей на стол кто варёную картофелину, кто кусок хлебушка с салом, в общем — «чем богаты, тем и рады»... Некоторые сердобольные родители передавали через ребятишек съестное, наказывали: «На-кось, наставнице-то!», хотя и сами не катались, как сыр в масле.
Однажды на уездном совещании учителей подруга-коллега пригласила Марию к себе переночевать (совещание длилось два дня) и сытно накормила.
— Откуда продукты?!
— А я курю. Местный провизор выписывает махорку. Вот часть и меняю на продукты. Хочешь, познакомлю с ним? Но надо научиться курить...
Перед зеркалом потренировалась, раскашлявшись вдрызг, голову повело «по кругу», но кое-как дымить сигаретами и скручивать их из газетных клочков, сыпнув махорочки, научилась. Никуда не денешься: голод — не тётка.
Следующим днём вышли в перерыве «покурить». Пожилой аптекарь удивился:
— Вы, такая юная цветущая учительница — и курите?!..
Побаяли втроём «за жисть», подымили — никуда не денешься: учителям положен был паёк махорки. Выписал провизор и для Марии. Вот тогда еда в достатке появилась у неё: деревенские мужики в обмен на курево несли всяческую домашнюю снедь.
— Баб, а ты бы не курила! Получила паёк — и меняй на еду, — говаривала я, слушая её рассказы.
— Да разве можно так, Танёк! Надо было постоянно держать марку курилки. Прилюдно, чтоб не обвинили в хитрости и сокрытии…
Так моя бабушка, совсем ещё девчоночка тогда, и втянулась. Пожизненно: более полувека курила.
Помню, с тёмно-бордовым мундштуком всё подымливала сигаретами «Аврора» или «Памир», склоняясь допоздна над школьными диктантами или сочинениями кужерских школьников с 7 по 10 класс... От курения да и непростой, а в лихие военные и голодные годы даже очень тяжёлой, но невероятно интересной жизни рано появились у бабушки расширение сердца, эмфизема лёгких с одышкой. Но это — в 50–60-е годы. А пока...
Два дроли
Толковый приезжий, бывший питерский студент, а теперь уже инженер-практик по стекольному делу Михаил Андреевич Паршин был определён на Харовский стекольный завод на должность инженера. Человек из большой семьи питерско-тверской интеллигенции, он заметил изредка появлявшуюся в кругу местной молодёжи юную сельскую учительницу, красивую, стройную, общительную. Начал ухаживать за ней, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Им было интересно вместе, хотя у Марии уже был серьёзный ухажёр (по-местному — дроля): кавалерист, красный командир Владимир Семёнович Зайцев. Однако больше года не было от него вестей с фронта Гражданской войны... Молодость брала своё, и Марочка дала согласие выйти замуж за Михаила.
Случилось же так, что тут и Владимир объявился, проезжая с новым формированием из тыла на спецпоезде, и чуть не увёз уже чужую невесту с собой. Послал в деревню своего ординарца с запасной кавалерийской лошадью за Машей. Она согласилась повидаться с Владимиром, поставить точки над i и села на коня. Как решилась и удержалась молодая особа в седле? Былые уроки верховой езды не прошли даром, и ещё отлично помнила, насколько послушны были прекрасно выезженные армейские кони. Командир эшелона не мог наглядеться на Марочку, признавался в любви, объяснял долгую разлуку военным положением и службой. Времени на стоянку поезда было в обрез, и вот он уже двинулся, набирает ход… Только на втором перегоне Зайцев, тронутый непреклонностью Марии, сорвал стоп-кран. Дав слово Мишеньке, невеста не нарушила его! По шпалам железной дороги она побежала в сторону Харовской, а навстречу уже мчался, также по шпалам, потерявший голову жених: ведь у них, Михаила и Марочки, свадьба на носу!
Я обожала бабушкин рассказ о мифическом для меня бравом кавалеристе и всё просила и просила, расскажи да перерасскажи! И бабушка с удовольствием — ни капельки в этом не сомневаюсь! — повествовала мне о том, что я и так уже знала почти наизусть. Начинала она свой рассказ как бы издалека, с общеизвестного.
— Без знаний, Танёк, людям трудно. Куда без них? А никуда. Далеко не уедешь, даже картошку не вырастишь и рыбёшку не поймаешь. Не говорю уж о больших делах, технике, полётах в небо, строительстве. И так всю жизнь, всегда. Помню, было это в Гражданскую войну. Я учительствовала в губернии, после вологодской гимназии. Бои шли где-то не особенно далеко. Ещё ближе к нам стояли части Красной армии. По деревне, где была моя школа, пролетали, бывало, тачанки и конница, проходили с песнями бойцы. Всё больше безусые, молоденькие. Постарше — те командирами…
Однажды из-за угла школы показались всадники. Смотрю в окно — они уже во двор въехали, спрыгнули с коней, гимнастёрки одёрнули. Трое их было. Один остался с лошадьми, двое к крыльцу подходят. Сторож наш, Антип Васильевич, вышел им навстречу. Спросили его о чём-то, он на наш флигелёк показывает; ведь я при школе жила.
Постучались они, вошли.
— Здравия желаем!
— Здравствуйте, — отвечаю, а сама боюсь чего-то.
— Тут, нам сказали, учительница здешняя проживает. Нам бы увидеть её, — продолжил разговор дюжий военный. Лицо загорелое молодое, но усталое, и — живые глаза глядят. Они будто даже подсвечивались изнутри. И от этого света их мне стало совсем-совсем спокойно и вовсе даже не страшно.
— Да. Здесь, — тихо ответил за меня мой голос ещё прежде, чем я собралась с мыслями. — Это я.
— Вы? Такая молодая!
Брови его взметнулись вверх, и свет в глазах будто заколебался. Второй тоже недоверчиво, но широко улыбнулся, не скрывая свои белые-белые зубы. Эта улыбка смягчила его строгое смуглое лицо.
— Ну-с, будем знакомы, — произнёс негромко первый и бережно взял мою руку в крепкую ладонь:
— Владимир Семёнович Зайцев.
— Командир батальона Исмагилов. — И тоже пожал мне руку.
— Что же мы стоим тут, у порога, — спохватилась я. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.
— Мы вот по какому делу, — сразу серьёзно заговорил высокий. — Армия наша молодая, как вы знаете. И составляют её добровольцы и мобилизованные по призыву. Рабочие да крестьянские парни и мужчины. Боевые ребята, сильные. Посмотрели бы на них в бою — соколы! Не на живот — на смерть стоят. Да, удали и смекалки им не занимать. А вот грамотность «хромает». Многие едва каракули выводить умеют да читать по слогам, а у других и того нет. Но ведь не век же им воевать! Прибьём противника — кто на строительство, поля да заводы пойдёт, молодых наставлять будет? Они! Страну поднимать надо? Надо. А как без грамоты с умными машинами обращаться, людей учить, с иностранными гостями, положим, разговаривать? Да и в армии техника год от года меняться станет, прогрессировать…
Военный помолчал, как бы вглядываясь в будущее.
— Поэтому мы к вам с просьбой большой: нашим бойцам кое-какое образование дать. Тем, кто нуждается в этом. Мы со своей стороны всё, что нужно, сделаем.
Оба не сводили с меня глаз. Эта просьба была так неожиданна, что я растерялась и оттого молчала. И ещё думала: «Ведь мне, девчонке, не справиться…».
— Ну как, вы согласны? — прервал мои мысли Владимир Семёнович.
— Согласна, — пролепетала я. — Только…
— Ничего-ничего, — опередил меня он, — всё будет в полном порядке. Обещаю!
И улыбнулся задорно, по-мальчишечьи, пожав руку на прощанье.
Почти каждый день, после уроков в школе, меня на шарабане, запряжённом парой красивых коней, увозили на занятия в часть и затем привозили назад. Меня там всегда очень ждали. Бойцы жили в деревянных бараках, а для занятий отделили нам половину избы, где штаб размещался. Здесь, как обычно, было прибрано и натоплено зимой.
Поначалу я робела: такая непривычная аудитория, люди взрослые, есть много старше меня. Но внимание, с каким возрастные ученики ловили каждое сказанное мною слово, тишина на уроках, подтянутость бойцов очень скоро растопили мою скованность, прошли волнение, страх, что не справлюсь.
Надо было видеть, как старательно их загрубевшие руки выводили на клочках бумаги, на свободных полосках газет или на дощечках палочки и крючки, затем — буквы, слова, предложения… Привычных вам тетрадок, учебников у них не было, Танёк. Но классная доска была! Вызову ученика — по буквам напишет мелом:
Мы — не рабы.
Рабы — не мы.
И хором все читали. Затем пошли занятия посложнее. Учились бегло писать тексты под диктовку, читать отрывки в книжках, какие я привозила на занятия. Осваивали также азы математики, геометрии — я ведь это хорошо помнила по гимназии. Всё делали увлечённо, добросовестно.
Только война не хотела, чтобы о ней забывали. То сообщение о гибели товарищей, то прорыв фронта, а то и учебная, как мне говорили, тревога во время занятий. Тогда лица учеников моих суровели, карандаши сменялись винтовками, и, уходя, каждый старался сказать мне что-нибудь дружеское, тёплое. Некоторые не возвращались больше…
О чём только мы ни говорили на уроках: о нашей удивительной стране и других государствах, об истории и далёких мирах, о книгах, писателях и поэтах, о своих родных и близких. Читали письма из дому, от друзей. Но больше всего ждали вестей с фронтов и мечтали. Мечтали о многом. И прежде всего — о мирном времени, о том, как ученики мои вернутся каждый к своему любимому делу…
Бойцам очень нравилось слушать стихи. Я читала им многих поэтов, но больше всего Пушкина и Лермонтова, Некрасова. Они и сами учили наизусть. «Бородино» Михаила Юрьевича Лермонтова было любимым стихотворением.
Однажды вошла я в «класс». Группа бойцов в уголке тихонько задушевно пела. Не стала им мешать. Когда заметили меня, то засмущались и замолкли. После урока я осталась и предложила попеть всем вместе. Получилось очень здорово! Так родилась мысль о самодеятельности. Желающих хоть отбавляй. Пели, плясали, декламировали в часы отдыха. Даже коротенькие пьесы ставили или отрывки из классики: Островского, например. Играли они хорошо. Забывалось, что война, голод кругом, разруха и разлука. Лица зрителей, таких же, как «артисты», бойцов и командиров, светлели. Народу… — перед импровизированной сценой яблоку некуда было упасть!
По весне ушли все: линия фронта отодвигалась. Поначалу пусто и одиноко мне было. Но ученики мои писали мне письма. А по окончании войны выбрали каждый свою дорогу. Из деревень, из разных городов, с рабфаков, заводов, из воинских частей приходили конверты и треугольнички. Во всех них — слова благодарности, тёплая память прошлых дней…
— Бабушка, а Зайцев — ведь это и есть тот самый дядя Володя? Бравый усатый военный в кавалерийской бурке и с шашкой. На фотографии он — в нашем старинном красно-плюшевом альбоме, да? Бабушка! Он — жив? Почему ты не вышла за него замуж? Был бы у меня дед — кавалерист!
В который уже раз я вопрошала об этом бабушку. Она всегда смеялась и отвечала весело:
— Потому что Мишеньку, твоего дедушку, встретила. А Владимир надолго пропал, без известий, и объявился, когда у нас с Михаилом уже свадьба была почти слажена. Я Мише слово дала. Помнишь, как Татьяна Ларина в «Евгении Онегине»? Владимир Семёнович, интеллигент до мозга костей, он всё понял и принял. Такова, знать, судьба!..
***
С Владимиром Семёновичем Зайцевым бабушка долго переписывалась, когда ей уже было за пятьдесят-шестьдесят, а встретились в разгар поздней переписки лишь раз, после 43–45 лет разлуки, в Казани, где в один из летних дней причалил круизный по Каме и Волге теплоход…
Зайцев был коренным пермяком. Как оказалось, он и после Гражданской войны жил в Перми. А разыскала его там через адресное бюро жена брата моего дедушки, баба Фаня, переехавшая с дедом Сергеем из Кужер в Пермь в 1957 году. И это всё было при мне, в начале 60-х.
Ах, какие письма писал бабушке много лет Владимир Семёнович, остроумные, оптимистические, грамотные, пересыпанные крылатыми выражениями и поговорками! Я тайком читала их, спрятанные под клеёнку на столе в столовой, восторгалась, восхищалась, очень хотела быть похожей на этих двоих влюблённых и жаждала таких же чистых, длительных, красивых отношений… А однажды бабушке пришла телеграмма с почтового отделения из Перми: «Зайцев умер».
Эти письма, увы, пропали для меня вместе со всем нашим кужерским имуществом, на которое бабушка не успела написать наследное завещание…
Глава 2
Семейные ценности
Харовск — Кужеры. Навсегда!
В 1920 году в Харовске образовалась молодая семья Паршиных. Через год родилась первая дочь, Наталья (моя и младших двух сестёр и брата мама; тоже, как и бабушка, — учительница, работавшая несколько послевоенных лет в селеньице Тюмше, недалеко от Кужер). 1 августа 1922 года появилась вторая дочка, Вера — будущий терапевт «доктор Богданова». Она участник Великой Отечественной войны, от начала до Халхин Гола, очень известная и ценимая в послевоенные годы как врач в Кужерах, а впоследствии, в 50–80-е годы, в Эстонии: Таллине и Тарту. Эти прекрасные города, которые я посещала с детства в 50-х и много позднее — в начале 90-х, навсегда цветут в моей памяти. В Тарту «моя тётя Вера» долгое время работала заведующей кожно-венерическим диспансером. Я же, ещё школьницей, впервые ездила в городском Тяхтверском парке на спортивных лошадях конного клуба известного старинного университета.
Красивую, статную, уверенную в себе Верочку её муж, Владимир Филиппович, обожал и боготворил. У них росли сыновья: мой ровесник Аркадий и на шесть лет младше — Игорь, оба будущие инженеры.
***
В 1928 году Михаила Андреевича Паршина с Вологодчины перевели техноруком (техническим руководителем, то есть главным инженером) на стекольный завод «Красный Стекловар» в Марийскую Республику (теперь Республика Марий Эл), и семья переехала в посёлок Кужеры, или Красный Стекловар. Жителей тогда там было едва ли человек 700. Но завод годился в «отцы» Харовскому стеклозаводу, ибо купец Местников построил его на полстолетия раньше: в 1856 году в местечке Кужеры. Со временем посёлок разросся, в 1938-м получил второе наименование и по1997 год имел статус — городского типа. Самая большая численность населения, 2 795 человек, зафиксирована в 1959 году, когда я училась в 6–7 классе. Больше десяти лет наш посёлок был районным центром — Сотнурским, сохранив название прежнего центра — села Сотнур. Но с 1957 года приоритет получил посёлок Морки, в 30 километрах от Кужер, населённый преимущественно мари, и район стал Моркинским.
Небольшое отступление о профессиях и лыжах
Сожалею, что в школьные годы я ни разу не попыталась даже написать что-либо в «районку» — газету «За коммунизм» нашего района. Причиной тому — неуверенность в себе после получения «неуда» шестиклашкой осенью 1958 года из «Пионерской правды» за отправленное стихотворение «Конь». Первые мои газетные публикации появились совсем в другом районе, Звениговском, куда при расформировании Сотнурского района переехала подруга бабушки Софья Алексеевна Глушкова.
И в Кужерах, и в Звенигове она работала в районной газете ответственным секретарём. Я же, поступив на историко-филологический факультет Казанского университета, предполагала стать журналистом и коневодом. По профессии, которую тётя Соня обожала, она предложила мне попробовать свои силы в газете «Передовик» (ныне «Звениговская неделя»). Так с 1965 года появились мои первые литературные рассказы, путевые очерки, репортажи... Этот своеобразный «тренинг» открыл для меня двери во многие центральные газеты и журналы, включая семилетнюю работу в старейшем (издаётся с 1842 года) всесоюзном журнале «Коневодство и конный спорт».
Вторую профессию — коневода (включая навыки жокея, наездника и тренера), обожаемую мной, я принялась с абитуриентских дней 1964-го совершенствовать на Казанском ипподроме. Затем продолжила с 1969 года на Центральном московском ипподроме (ЦМИ), сочетая с заочной учёбой на зоотехника-коневода в сельскохозяйственном вузе, в ряде конных заводов, на частных конюшнях и вот уже четверть века — при своих собственных лошадях…
По школьному времени помню, как мы ежегодно ездили в Морки на районные соревнования школьников по лёгкой атлетике и лыжам. В старших классах я, второразрядница, выступала на пятикилометровой дистанции даже за сборную команду лыжников завода. Однажды в дни соревнований дороги так замело, что грузовик не приехал за нами. Мы отправились в Кужеры своим ходом, человек шесть-семь. Вышли с утра, тяжело проваливаясь в снег — лыжи-то узкие, беговые. Шли весь день, с небольшой передышкой в тёмной марийской избе какой-то деревни по пути, с усталостью, которая особенно поразила меня во взрослом парне-заводчанине, бессильно валившемся прямо в снег, и которого я, 15–16-летняя, тормошила и стыдила, заставляла вставать и снова идти…
Помню, как и сама, измотанная до полусмерти, уже в темноте ввалилась домой, принятая радостью хлопотуньи бабушки, тут же отпоившей меня чаем с малиновым вареньем и накормившей горячей едой из печи. Я всё рассказывала, рассказывала о нашем невероятном лыжном переходе, гордая пройденными более чем тремя десятками километров в буран, пока на полуслове не заснула!
(продолжение следует)
