Чернов Ю. В. Какие мне снятся охоты. Рассказы об охоте, рыбалке и не только. — Новосибирск: Издательский дом Новосибирской областной организации Союза журналистов России, 2012.
С некоторых пор мне снова стали сниться охоты. Чаще одиночные, с обилием дичи, бесшумной пальбой, азартом погони и… нулевым результатом. Возможно, и другие охотники запомнили, как в суматошном мире сна у них внезапно исчезала настигнутая дичь, или намертво заклинивало спусковой крючок, а если негромкий хлопок “выстрела” и раздавался, то дробь из ствола отвесно падала наземь…
Но не менее фантасмагоричны и реальные охоты, исполненные самых непредсказуемых ситуаций, невероятных удач и горьких поражений. Весомым доказательством истинности этих утверждений стала для меня новая книга известного сибирского писателя-натуралиста Юрия Чернова “Какие мне снятся охоты”, вышедшая накануне его 75-летия. Именно здесь я встретил описание схожих событий, кои самому пришлось пережить на достославных сибирских охотах.
С Юрием Владимировичем я знаком уже полвека. Разумеется, я читал его первые книги, отдельные публикации, особо выделяя из них следопытские новеллы. И даже способствовал тому, чтобы донести их до наших радиослушателей. Благо, на областном радио я пятнадцать лет вел природоведческий журнал “Моя Сибирь”, в котором неизменно звучала специальная страница “Охотничьи зори”. А в газетах “Большая охота” и “Сибирская охота”, увы, недолговечных, где я был главным редактором, Юрий являлся одним из самых желанных авторов.
Я видел его достоинства и промахи, но тому, что Юрий Чернов сформировался в зрелого мастера охотничьей прозы, твердо поверил после знакомства с книгой “Какие мне снятся охоты”, вышедшей в библиотеке “Издательского Дома Союза журналистов Новосибирской области”.
Увы, никому не дано освоить, подчинить своему перу весь массив охотничье-промысловой лексики, пройти все его дороги и тропы. Но если тебе выпало счастье торить в этом волшебном краю свой путик, постарайся быть начеку, гляди в оба. Более полувека влюблённо и зорко, с особым прищуром художника смотрит он на дивный мир природы и охоты, примечая новые подробности в уже знакомом, освоенном, неустанно вбирая чудодейственную ауру жизни. С годами стиль его произведений становится строже, чеканнее, а восприятие метафоричнее. Он избавился от многословных фраз, присущих некоторым ранним публикациям. Чернов овладел “постройкой” крепких, плотно подогнанных строк, обладающих не только сюжетной, но и смысловой динамикой. Вот небольшой фрагмент из рассказа “В тростниковых крепях”:
“Наше последнее утро на Аптуле выдалось ясным и безветренным. Побелел, заискрился на солнце тростник. Закраины озера схватило прозрачным ледком. Плывешь, а по бегу волны ледок трескается, тенькает, будто из-под лодки разлетаются во все стороны синицы. Аптула опустела. Почти вся местная утка ушла на юг. Еще понурее стал тростник, грустнее машут его метелки…”
И в таком стиле написан довольно большой, семистраничный рассказ. Магия бескрайних тростниковых займищ Барабы, северной Кулунды и томского пограничья хорошо знакома не только новосибирским охотникам. Я и сам очарован этим краем. Но будучи коренным васюганцем, я благодарно прочитал у Чернова следующие строки:
“Кому довелось побывать на васюганских просторах весной, тот, конечно, знает, какой разноголосый гомон птиц наполняет каждый уголок этой почти безлюдной земли. Вот и в тот солнечный майский полдень перекликались на ближних и бесконечно далеких стойбищах журавли, зычно и жутковато похохатывали куропачи, а над головами, будто отбившись от стада, ошалело носился и призывно блеял “небесный барашек” — бекас. Но напористее всего по полянам и марям гуляло, как вешняя вода, неумолчное косачиное токование”.
Творческая манера Чернова позволяет усиливать, в первую очередь, природоведческую составляющую рассказов. И главное, писатель побуждает к сопереживанию, соучастию в происходящем. Я, например, ощутил это при знакомстве с небольшой двадцатистраничной повестью “Глухарь из Чуула”, в которой автор проявил завидную зоркость натуралиста-следопыта, чуткость к диалектным особенностям сибирского говора, к выразительным деталям таежного быта и поведения своих героев. И поистине коронным получилось описание первой в жизни героя весенней охоты на токующего глухаря.
Поединок с царственной птицей оказался спонтанным, неожиданным, хотя и давно лелеемым. Он прошел в традиционной ситуации, с полным “реквизитом” этого легендарного действа. Охотник глубоко и остро пережил все мгновения встречи, а позднее правдиво и талантливо воспроизвел их, как откровение. По художественным достоинствам сюжет не уступает самым лучшим воплощениям его в русской охотничьей литературе.
Безусловно, чтобы согласиться или нет с таким утверждением, надо прочитать все описание подхода к глухарю. Предлагаю лишь небольшой фрагмент, когда охотник после оплошности суеверно ждет возобновления песни глухаря:
“ — Тэк? — вознеслось, наконец, над рямом. — Тэк!
...горловой щелчок грозен, как львиный рык. Я глухаря не вижу, но представляю, как с треском боевых индейских перьев щитом раскрылся его хвост, как в боксерской изготовке к удару приспустились крылья, а шея вздыбилась, как копье, увенчанное по-орлиному загнутым клювом! “Кто там, тэк-перетэк?!””
Наконец, охотник у цели. Выстрел! Взрывной выброс радости и других эмоций, понятные сожаления, перекрытые осознанием грядущих славословий в честь триумфатора. Заслужил! А потом автор устроил такую круговерть тематических “тропинок” — экологических, лесохозяйственных, этических и даже… амурных, что художественная прелесть собственно глухариного сюжета, по-моему, стала меркнуть.
И, вторично перечитывая сказ о блистательной таежной дуэли, я понял, что этот искусно граненый самоцвет не нуждается в обрамлении. Он должен излучать только собственное сияние! Хорошо бы выделить его в самостоятельную новеллу. И заголовок подновить.
Юрий Чернов — давний, последовательный и упорный противник алчного, бездумного, разрушительного отношения к природе, особенно сибирской, очень ранимой и уязвимой. Не секрет, что некоторые отрасли российского природопользования впору объявлять варварскими и даже преступными. Но особую неприязнь, даже отвращение, он испытывает к ярым нарушителям охотничьих законов. И тема борьбы с браконьерством проходит через все его творчество. То в репликах, кратких монологах, сатирическом осмеянии, а то и все повествование целиком обращено к браконьерству, которое, будем объективны, проходит через всю историю человечества. И, увы, почти в каждом из нас дремлют гены этой неприглядной “болезни”.
В браконьерской ситуации может оказаться и настоящий охотник, подлинный друг природы — по нелепой случайности, незнанию, по ошибке и т. д. И везде необходим тщательный учет обстоятельств. В сборнике “Какие мне снятся охоты” автор, не страшась самокритики, говорит о них в рассказах “Выстрелы на Чанах”, “В тростниковых крепях”, “На далеком озере Кротово”, “Загадочное подношение” и в других сюжетах. Особенно в крепко сбитом рассказе “Последний табун”.
Композиция рассказа выстроена так, что морально-этический конфликт и без лобового столкновения все равно заканчивается победой добра.
…В глухой предрассветный час за околицу таежной деревушки выходит охотник и, прихрамывая, устремляется к богатому на косачей Касманскому ряму. Это идет Степан, фронтовик, с покалеченной в последних боях ногой, страстный следопыт и лесовик. Ему надо посидеть в скрадке возле березы, на которой выставлены два косачиных чучела.
И примерно в это же время из райцентра выехал на касманскую дорогу зеленый “уазик”, в котором тряслись трое фигурантов будущей драмы: майор милиции, заведующий коммунхозом и болтливый холоп из школьных физруков. Все трое — оголтелые браконьеры, умело прикрытые молчаливой спайкой. Но чем завершатся события — лучше узнать из самой книги.
Еще раз оговорюсь, что исчерпывающе оценить весь многосюжетный сборник — трудно, пожалуй, невозможно. Нужны обобщения. Но уверенно заявляю, что каждая страница его исполнена реальной, без малейших выдумок, жизнью. Это достигается умелым и точным изображением деталей походного быта, убедительной мотивацией поступков и размышлений героев повествования, а также откровенными панегириками в честь неуемной охотничьей вольницы. Книгу выгодно отличает разнообразие человеческих характеров, логикой обстоятельств поставленных в ситуации либо вражды, либо дружбы. В следопытском мире все это проявляется с особой остротой. Еще до знакомства со сборником я размышлял, коснется ли автор таких тонких психологических струн “человека с ружьем”, как сожаление и покаяние, чувство вины за “содеянное”, самооправдание, которые усиливаются криками: “Охота — это убийство! Кровавые развлечения!” и т. д. Подобное отношение преследует всех без исключения охотников, и возникающая порой трудная морально-этическая дилемма завершается отказом от охоты и даже ее осуждением. Что делать?
Я, например, беспощадно отвергаю свои или чужие упреки на эту тему и вполне утешаюсь тем, что об одной из самых ярких страстей человеческих написано великое множество прекраснейших произведений, но никто ни единой строкой не восславил работу скотобоен. Лишь косвенно.
И еще парадокс! За массовые убийства “гомо сапиенсов” на войне во всех государствах мира установлены высочайшие награды. А добыча крохотного чирочка — осуждается.
Так вот, Юрия Владимировича тоже волнуют эти размышления. Но Чернов не ставит под сомнение правомерность охоты и промысловой, и спортивной. И в рассказе “В тростниковых крепях” вспоминает свою беседу с известным сибирским писателем Ильей Лавровым, который взвешенно сказал: “Да, я не занимаюсь охотой, но не берусь ее охаивать. Только не понимаю я иных охотников, набивающих дичи мешок, а то и два. Мясники какие-то”. С Лавровым солидарно большинство сибирских охотников.
Хотелось бы затронуть еще одно деликатное обстоятельство. У некоторых известных писателей-натуралистов наметилось желание угадать, а что же чувствует преследуемая дичь, о чем думает осажденный в берлоге медведь, как радостно хихикает заяц, обманувший следопыта и т. д. Коснулся этой темы и Чернов, особенно в великолепном рассказе “Последний табун”, где истинный друг природы и деревенский праведник Степан не может забыть глаза раненого тетерева.
А вот я бы поставил перед такими “соблазнами” табличку “Запретная зона!” Нельзя растравлять себя и других. Иначе прямая тропа к миражам ложного гуманизма, примитивного антропоморфизма и просто обывательского сюсюканья.
Особо замечу, что книга удачно иллюстрирована. А это усиливает эффект присутствия читателя в той жизни, которую писатель отобразил с предельной достоверностью, завидным знанием промыслового быта, языка и обычаев.
Литературные достоинства книги заслуживают отдельного анализа. Чернов уверенно владеет системой изобразительных средств и драматургией своих сюжетов. Писатель уважает своих героев, взятых из глубины нашей действительности, стараясь быть справедливым в оценках.
Автор не скрывает своих симпатий к отдельным героям. В их числе — таежный охотник из Северного района Иван Васильевич Гавырин. Инвалид Великой Отечественной, еще в детстве породненный со всеми радостями и трудностями урманного бытия, он, став промысловиком, вновь обрел достойное место в жизни, добившись признания и уважения земляков. А Юрий Чернов, став другом этого замечательного человека, посвятил ему прекраснейшую подборку рассказов, где главный герой сам Гавырин. Коренной остяк, он сродни таким знаменитым следопытам как Дерсу Узала и Улукиткан.
Я, будучи с детства “урманцем”, но выросшим на тысячу километров севернее гавыринских мест, с особым удовлетворением прочитал эти рассказы: так много похожего, родного…
Принцип тематической подборки оправдал себя и при обработке “шутейного” материала, универсального для всех времен и народов. Промыслово-охотничья “бывальщина” всегда востребована. А в сборнике подобные сюжеты соседствуют под удачным заголовком: “К нашему костерку”. Но в рассказах не только “хаханьки”. Стоит прочитать “Поцелуй шатуна” и поверишь, что после таких встреч — не до усмешек. Но и последний сюжет в подборке, 33-й по счету, “Щучья месть”, — тоже позволяет испытать весьма разнообразные чувства.
Повеселит бывалых “первопроходимцев”, как шутят иногда “зубоскалы”, и завершающая книгу подборка “Однажды”.
Однажды хмельная охотничья кампания с пустыми руками возвращалась домой. Уже ночью, на новенькой “Ниве” въехали в село. “И вдруг в дальнем свете фар угадались белые бока чьих-то гусей, заночевавших на дороге. План родился моментально: выключить свет и на большой скорости сшибить пару-другую увесистых птичек. И сшибли: редуктор, полуоси, лобовое стекло, когда на бешеной скорости врезались в… березовые чурки”.
В предисловии к подборке своих коротких рассказов, опубликованных в альманахе “Охотничьи просторы” (№ 2, 1994 г.), Юрий Чернов признался: “Попытался я как-то мысленно “прокрутить” кадры своей охотничьей биографии и, к удивлению, обнаружил, что вспоминаются, а порою и снятся те охоты, когда добыча доставалась нелегко, когда за ней требовалось походить, да не одну версту, когда то ты перехитрял дичь, то она тебя. Памятно еще, если выпадал забавный случай — либо с самим собой, либо с товарищем…
Охот с подобными метками набралось не так уж густо”.
Пренебрежительно упомянув о самых типичных, но безликих охотах на уток с чучелами (“сидение”, “промысел”), автор так заключает свою “ревизию”: “Другое дело — охота пешком, на малых озеринках, по берегам проток и речушек! Возьмешь ружье, вдохнешь отлетающий дух истомленных скошенных трав да мимо стожков побредешь за паутинкой навстречу охотничьему счастью…”
Пожелаем же автору этой честной и мудрой философии охоты новых творческих удач на его нелегком, но заманчивом путике!
