Масочный режим0

                              «Ты - железною маской лицо закрывай»

                                                               (Александр Блок)

Глава 1. Встреча

            Пожилые люди, «старичье», и самые прыткие, те, что любили прогуливаться или бегать отважной трусцой вокруг дома, и даже те, кто чаще посиживал на балконах, дыша несвежим городским воздухом, - все были бесконечно удручены запретом выходить на улицу после того как остальные, надев маску и перчатки, давно уже шастали по городу. Едва ли этот запрет пошел на пользу их здоровью. Мамаш с колясками на улице тоже видно не было. Должно быть, их заблаговременно вывезли на дачи или же они были так напуганы, что не решались выходить, как те партизаны, которые прятались в лесах еще много лет после войны.

Такие злые и неправильные, с точки зрения большинства населения столицы, мысли вертелись в голове пожилого художника Сергея Сергеевича Скворцова весной, в самом начале эпидемии, когда он пробирался до магазина дворами. И вид у него был неправильный. Он соорудил себе из плотной, стального цвета бумаги маску с разрезами для глаз, а по бокам черной краской пририсовал заклепки, словно маска была железной. В отличие от медицинской, маска закрывала верхнюю часть лица. Он пижонил, но также хотел, чтобы окружающие не заметили, что он относится к той категории населения, которую предназначили подыхать с голоду. Волонтеры к нему не приходили, да он их и не звал. Не то чтобы он боялся заразиться, но любой посторонний контакт был ему в тягость и прежде, а теперь он наваливался всей тяжестью глупой и унизительной ненужности и казенного принуждения. Он еще сам в силах был себя обеспечить!

Вообще-то, Сергей Сергеевич по странному раскладу общечеловеческой и личной судьбы оказался из тех людей, чей образ жизни во времена борьбы с неведомым вирусом приказано было копировать чуть ли не всему населению, кроме высших чиновников, продолжавших жить по собственным правилам. Городу и миру этот чудак предпочитал свою берлогу, однокомнатную холостяцкую квартиру, она же была и мастерской. Летом он ездил в отдаленные уголки России, снимая комнатку у какой-нибудь старушки-хозяйки, и писал этюды, которые использовал потом для картин маслом. В этом (и не только в этом) отношении он был безнадежный архаист. Завет классика, не понятого своей страной, не выходить из комнаты, Сергея Сергеевича вполне устраивал. Из дому он старался выходить как можно реже, еду покупал в соседнем магазине, куда приходил уставший от запаха краски и стояния на ногах перед холстом.

Для понимания мира ему хватило одного, но необычайно сильного впечатления. Сергея Сергеевича можно было сравнить с пушкинским «рыцарем бедным», только тот был потрясен видением Богоматери, а нашему герою хватило совсем маленькой малости. Лет семи или восьми он, городской ребенок, посланный родителями в пионерский лагерь в Егорьевские леса, увидел однажды под ногами крошечный голубой цветок, наивно смотрящий прямо ему в душу. Всю последующую жизнь он пытался передать эту наивную прелесть и бесконечную одушевленность природного мира...

И вдруг всем приказано было «не выходить из комнаты», а когда приказ отменили, - старых забыли. Сергей Сергеевич припомнил тогда чеховского Фирса, забытого в заколоченном доме. Все та же история повторялась под видом какой-то особой заботы о пожилых.

Он поправил маску, давящую на глаза. Зрением он дорожил. С годами оно как-то особенно обострилось. Он видел далекие дома до мелочей на их балконах, с рухлядью, старыми лыжами и ненужными ящиками. Раньше в этих ящиках произрастали цветы, может даже незабудки, но потом хозяевам наскучило за ними ухаживать или они уехали отдыхать, а цветы засохли . Да и зачем им были цветы? Сергей Сергеевич подумал, что жизнь людей с некоторых пор потеряла какую-то негласную, но необычайно важную опору на красоту и поэзию, огрубела и опростилась. Первичными оказались едва ли не зоологические ценности. Перед угрозой вируса меркло все - многовековая культура шаталась в своих основах.

Мимо проходили люди в масках, закрывавших всю нижнюю часть лица. Они и на людей уже не очень походили и смотрели только себе под ноги. А Сергей Сергеевич прежде, во времена своих вечерних прогулок по городу с его таинственными огнями и подсветкой, любил вглядываться в лица, искать заинтересованный женский взгляд. Он все еще был хорош собой и строен, хотя и поседел и немного согнулся, но выражение лица сохранил, как у умной собаки, – независимое и доброжелательное. Впрочем, сейчас «железная маска» скрывала его лицо. Навстречу шли какие-то парни с повязками на рукавах - не полиция, а общественный патруль. Могли они оказаться и обыкновенными жуликами, решившими поживиться на «запретах».

- Что, отец, дома не сидится?- весело спросил один, слегка приподняв грязноватую медицинскую маску. Другой угрюмо подхватил:

- Вам ведь больше шестидесяти пяти? И что за маска на вас такая хитрая? Такую носить не положено!

- Она из цирка, - резко, с молодым задором, откликнулся он. - А иду за хлебом, чтобы поддержать свое существование. Это тоже не положено?

Парни переглянулись и, видимо, решили не ввязываться в историю, о которой могла поведать вездесущая пресса. Дяденька оказался не из пугливых. Они резво погнались за молодым нахалом, нагло шествующим без маски.

А Сергей Сергеевич внезапно увидел вблизи себя женское существо и мгновенно, не видя лица, сообразил, что существо молодое и даже юное. Оно тоже было в неправильной маске - низ лица скрывался за маской вполне обыкновенной и выглядел словно перебинтованный. А вот глаза были прикрыты черной узкой полумаской с карнавальными блестками. И вот сквозь прорези черной полумаски его обожгло странным забытым огнем таинственного, заинтересованного и восхищенного взгляда. Девушка, увидев, что патруль его не оштрафовал, двинулась дальше. А он приостановился и, как пелось в одной случайно услышанной молодежной песенке, оглянулся, чтобы узнать, «не оглянулась ли она». И, о чудо! Она оглянулась! Оба рассмеялись, из-за чего черная зеленоглазая кошка метнулась в сторону, не перебежав ему дороги.

- Классная у вас маска,- сказал он, прочистив горло, в котором постоянно что-то першило. Вероятно, это был ответ организма, психического или даже гипнотического происхождения, на пугающую болезнь и ее симптомы.

- А мне понравилась ваша! - девушка сделала шаг в его сторону, но нерешительно остановилась на расстоянии около полутора метров, как предписывала медицинская инструкция. - Ваша ведь тоже из бумаги?

Забавно, что и она немного хрипела. У нее-то хрипота наверняка была от мнительности. Он окинул горделивым взглядом довольно унылые окрестности.

- С чего вы взяли, что из бумаги? Это настоящая железная маска. Ее носил, прохаживаясь по Парижу, знаменитый французский рыцарь ХVI столетия Рене де Бульон. Мне она досталась от родственников по отцовской линии.

Девушка оказалась даже наивнее, чем он предполагал. Она взволновалась.

- Как, как? Рене? Де Бульон? Вы не шутите?

- Какие шутки! Но ведь и у вас маска не обычная. О такой писали стихи в 19 веке: «Из-под таинственной, холодной полумаски звучал мне голос твой, отрадный, как мечта»…

Девушка сделала еще несколько шагов в его сторону.

- Как мечта? Отрадный? А у меня с утра горло разболелось. Думала, ну вот и я заболела этой… этой…

Он ее опередил.

- Не будем о болезнях. А в стихах есть еще и о «локоне своевольном», прямо, как у вас.

Девушка рассмеялась и дотронулась рукой до светлого завитка, упрямо спускавшегося на лоб.

- Чудесные стихи! Я в этом не очень-то разбираюсь. Учусь на экономиста. Стихи - «не моя чашка чая», как говорит наша преподавательница английского. Простите, это не ваши?

- О, нет! Хотя Рене де Бульон был в отдаленном родстве с написавшим их поэтом.

- А я сразу подумала, что вы – поэт. И вид ваш понравился.

Девушка уже не хрипела и говорила звонким и каким-то отчаянным голоском, словно проваливалась на экзамене.

- Я…Я - старик, - Сергей Сергеевич решил сразу внести ясность. - Вас обманула моя рыцарская маска. А вот в вас есть что-то необычное, даже завораживающее. Словно я вас когда-то давно, может быть, в детстве, уже видел… - Он помедлил, ловя собственное дыхание, куда-то улетевшее. Девушка стояла , не шелохнувшись, как заколдованная.

Он резко развернулся и зашагал к магазину, больше не оборачиваясь. Стихотворец пророчил какую-то новую встречу. А ведь и в самом деле они могут еще где-то увидеться. Он, с его фантастическим зрением, вдруг углядит ее на каком-нибудь отдаленном балконе, на Чистопрудном бульваре, в Кривоколенном переулке, в соседнем окне… Или где-нибудь в коридоре переполненной больницы, откуда ему уже не выйти? В палате, в горячечном бреду, блаженном и неправдоподобно счастливом?..

Глава 2. Неузнавание

Поразительно, как часто Вика не узнавала людей, которые отчаянно доказывали, что ее знают, с ней знакомы. Обычно она ссылалась на сестру: не меня вы видели, а сестру. И только потом, уже расставшись с ошарашенным или угнетенным человеком, - вспоминала, что хорошо его знает. Он был когда-то почти другом!

Такая незадача произошла с ней и одной ее знакомой по университету. Они вместе посещали университетский поэтический семинар, но знакомая в университете училась, а Вика приезжала из другого вуза, пропуская собственные лекции. Между тем, она попала в вуз с огромным трудом, пройдя тяжелый конкурс, а также «просев» по определенному пункту в паспорте. Ее взяли с этим пунктом едва ли не единственную. Все в стране знали шутливую метафору – «инвалид пятого пункта». Кстати, таким «инвалидом» была и ее университетская знакомая - Ната. Но ее почему-то взяли, хотя в университет не брали вообще никого. Вика объясняла это какими-то посторонними обстоятельствами, положим, семейными связями. И фамилия у Наты была «неправильная», слишком характерная. Но при первой возможности она ее сменила на «правильную», выйдя замуж за лысоватого инженера гораздо ниже ее ростом. Вика не успела оглянуться, как Ната снова была одна, но уже с «правильной» фамилией. Неизвестно почему, но с ней Ната была откровенна, рассказывая подробности своей жизни у нелюбимой и склочной тетки, постоянно грозившей ее выгнать. Эта жизнь, со случайными связями и неверными ухажерами (Представляешь, у меня от расстройства началась экзема на самом неподходящем месте!), Вику ужасно смущала и отталкивала своей крайней неразборчивостью. Но Ната, словно не замечая ее реакции, продолжала свои горестные исповеди, гуляя вместе с Викой по вечерам вокруг все того же унылого пятачка - они оказались соседками по дому. Все поведение Наты , и она этого не скрывала, было ориентировано исключительно на комфортное устройство в Москве - типичный комплекс провинциалки. Потом Ната куда-то пропала, должно быть, переехала.

Прошло много лет. В Музее поэзии был вечер, посвященный преподавателю, который некогда вел удивительный поэтический семинар в университете. К Вике подходили, узнавали, улыбались. Кое-кто помнил ее еще со времен ее недолгого пребывания в Музее. Студенткой она пришла сюда на «самозванную» стажировку и потом проводила экскурсии, которые, к недоумению штатных сотрудников экскурсионного отдела, пользовались у посетителей бешеным успехом. Почти после каждой – ей писали благодарности. Один из сотрудников был этим так заинтригован, что, спросив у нее разрешение, прошелся по залам вместе с ее группой. Кстати, он тоже был причастен к теме «неузнавания», в какой-то момент так Вику захватившей, что она решила написать об этом повесть.

Уехав из России в Англию, он получил известность как переводчик одного английского поэта из русских эмигрантов. Забавно, но при первом знакомстве, когда он спросил ее имя, Вика даже немного смутилась - имя было довольно простое, не Сильвия и не Илона. Она тогда не знала, что Викой ( причем, как и у нее - в этой «усеченной» форме) звали вдову поэта, на которую сотрудник Музея поэзии возлагал самые пламенные надежды. И та действительно его «вытащила» в Англию. Но когда через много лет Вика, каким-то чудом отыскав его адрес, написала ему письмо (зачем, она и сама не знала, в Англию она уж точно не собиралась), он в ответном письме поинтересовался, кто она такая и откуда его знает. Ее имя ему ничего не говорит. Какая-то преждевременная атрофия памяти, вызванная не то перегрузками в чужой стране, не то желанием «начать с нуля», не то жгучей ненавистью к российскому прошлому.

Вот так и она, Вика, оказавшись через много лет в Музее поэзии, с удивлением смотрела на молодую женщину, которая со странным ожесточением, почти с истерической экзальтацией пыталась ей доказать, что они знакомы.

- Я - Наташа, Наташа! - твердила она чуть ли не в исступлении. А Вика, с не меньшим исступлением и экзальтацией, говорила, что ее не знает. Возможно, та спутала ее с сестрой. Потом она изумлялась, почему не прозвучала первая ,еврейская, фамилия ее когдатошней знакомой. Возможно, Вика бы вспомнила ее по этой фамилии. Или бы все равно не вспомнила? ( Во всем этом был какой-то совершенно безумный, иррациональный элемент!). Но фамилия, вероятно, была «табуирована» и прочно забыта самой ее носительницей. А у Вики не возникло и проблеска воспоминаний об их былом знакомстве. От чего она-то убегала? От неприятных воспоминаний о почти навязанном общении? От какой-то не слишком удачливой полосы собственной жизни? Так или иначе, сам факт знакомства был ею тогда отвергнут, хотя потом она удивлялась избирательности своей памяти. И не только удивлялась, а очень стыдилась, что так некрасиво получилось, и даже чувствовала к Нате неожиданный прилив теплых чувств, почти отсутствующих во времена их общения.

«Кто вы такая? Напомните мне, пожалуйста», - писал бывший сотрудник Музея поэзии, некогда прошедший по залам музея вслед за ней и ее группой. Сам он ненавидел проводить экскурсии, и не из-за этого ли печального обстоятельства все, хоть как-то связанное с экскурсиями, начисто стерлось из его памяти?

Глава 3. Незабудка

Сергей Сергеевич заканчивал холст. Обычно он писал пейзажи и натюрморты, на которых порой появлялись человеческие фигуры или смутные отражения лиц в воде или зеркалах. Долгие годы он считал, что до полноценного портретного изображения еще не дорос. Это было какой-то почти религиозной идеей, своеобразной аскезой. В отношении человеческого лица он был последователем Петрова-Водкина, считавшего лицо, человеческую голову- основополагающей частью большого мира. Но тот был гением и мог себе позволить писать человеческие лица, всегда у него соотносимые с иконными ликами. У Скворцова был иной путь в живописи и иные озарения. Не планетарная сущность Земли, а скромный образ незабудки подвиг его к живописанию. Но и в самой незабудке, и в других малых «частностях» мира, он искал таинственные приметы женского лица, отблески души.

И вот наконец он написал женский портрет! Героиня взволнованно зажала в руке карнавальную маску. Скворцов восхищался Брюлловым, который, как и «метафизический» учитель Сергея Сергеевича Петров-Водкин, написал по модели «Великого Карла» скандальный «Сон», вызвавший неудовольствие в самых различных кругах российского общества. Главным совпадением были спящие обнаженные юноши с автопортретными молодыми и одухотворенными лицами самих художников. Но Брюллов в картине с любовью прощался, показав в похотливом Фавне и не менее похотливой Диане ее отвратительный оскал, а Петров-Водкин грезил о двух девушках, умершей и живой, ставших главными любовными героинями всей его жизни. Брюллов и Петров-Водкин «играли» с наготой человеческих тел, то поэтичной и восхитительной, то отталкивающей , то овеянной любовным воспоминанием… Скворцова волновало иное - лицо и его подмена.

Поэтому он «поиграл» с другой картиной Брюллова, в которой его возлюбленная, эксцентричная и решительная графиня Самойлова, уходя с бала, срывает с лица ненавистную маску. В сущности, так Юлия Самойлова и прожила свою безалаберную, трагическую и независимую жизнь, представ перед миром и людьми без маски. Так прожил жизнь и сам Карл Брюллов, бездомный и неприкаянный, не имевший ни семьи, ни детей, ни собственности, да и с отечеством были проблемы. Умер он в Италии, ставшей второй родиной. Оба оказались изгоями в своей стране. Изгоем ощущал себя и Скворцов .Он словно бы случайно был занесен судьбой в мир постсоветского тотального обмана и подмен. Власти, возможно, и не подозревали, что требование носить маски во время эпидемии страшного вируса имеет и некоторый символический подтекст. Наш художник думал, что тут таится жгучее желание чиновников, чтобы все люди вокруг продемонстрировали свою готовность «поступиться лицом», надеть маску, перестать быть собой, скрыться в обезличенную тень. Из Незабудки превратиться в Забудку.

Героиня его портрета - какая-то странная женщина в темном, почти траурном платье стоящая на углу Чистопрудного бульвара, - сдергивает с растерянного лица карнавальную маску с разноцветными блестками, совсем не такую, какую предписано было носить. А по бульвару прохаживаются и выглядывают сквозь решетки персонажи в масках ослов, коров, лис и прочей живности. Медицинская белая маска мелькает лишь у одного, производя довольно зловещее впечатление. В лице женщины Скворцов выделил живой, растерянно-вопрошающий взгляд голубых глаз, который сохранился в его памяти от проходившей мимо незнакомки. Ее волосы были скрыты воздушным шарфом, но один светлый завиток упрямо спускался на лоб. Образ получился трагический и легкий, серьезный и легкомысленный. Краски удивляли контрастом черных пятен платья и маски со светлым, улетающим вверх шарфом и сияющей дымкой бульвара. Платье казалось слишком строгим, а маска чересчур легкомысленной. Сияние Чистопрудного бульвара оттеняло зловещие морды, выглядывающие из-под его решеток. А лицо незнакомки удивляло странным сочетанием растерянности и страстной решимости…

…В этот день со Скворцовым связался по скайпу один из приближенных Премьер- секретаря Новой Академии живописи. Эта самозванная Академия возникла несколько лет назад и существовала за счет средств какого-то анонимного олигарха, которому чем-то не нравилась Академия старая. И надо сказать, что Новая Академия эту старую Академию художеств, давно издыхающую и погрязшую в коррупции и разборках, весьма существенно потеснила. Во всяком случае, при слове «академия» вспоминалось именно это, самозванное, но весьма крутое, с бешеной энергией и большими амбициями учреждение. Прихотливо-восточное имя Премьер-секретаря Новой Академии Сергей Сергеевич так и не сумел запомнить и называл его про себя Сарданапалом Тунгусовичем. Имя приближенного было попроще, но и оно удивляло какой-то несуразностью, почти символической. Его звали Златом Букашкиным. Разговаривая со Скворцовым на предмет возможной статьи о его «творчестве» ( Букашкин не стыдился произносить столь громкое слово, которого Скворцов избегал), он углядел в углу мастерской только что написанный портрет.

- Что это? - спросил Букашкин, доставая из футляра очки и поспешно их надевая.

- Это Незабудка, - ответил Скворцов не без гордости. Все же он сумел воплотить чувства, которые накопились за эти нескончаемо-тягучие, железобетонные дни всеобщего ужаса и повиновения даже самым абсурдным распоряжениям властей.

- Как жаль, что я не могу на нее взглянуть в вашей мастерской! - взволнованным голосом (Скворцов распознал в нем фальшь) проговорил Букашкин.

- А я не уверен, что показал бы ее вам, - ответствовал Скворцов.

Приближенный Сарданапала чем-то его раздражал, словно нес в себе флюиды этой малосимпатичной личности. К тому же у него был высокий, с истерическими взвизгиваниями голос и карликовый рост. А рот он постоянно кривил не то в доброжелательной улыбке, не то в издевательской ухмылке. Всю жизнь он вращался среди академических властей. И что ему был Скворцов, не занимавший в этих кругах ровно никакого места, никому не известный и не имеющий солидного счета в зарубежном банке?! Букашкин хихикнул, сводя намеренную грубость Скворцова к забавной шутке.

- Мне припомнился один знаменитый холст, - мяукающим голосом проговорил Букашкин и сложил рот в сладчайшую улыбку.

- Что такое? - насторожился Скворцов.

- О, всего-навсего «Рождение Венеры» Боттичелли - такое же отчаянное лицо и локоны развились.

Несмотря на весь свой скептицизм по отношению к Букашкину и всей этой академической братии, Скворцов, одинокий и истосковавшийся по заинтересованному зрителю, был польщен таким сравнением и ему даже показалось, что этот авгур не безнадежен и кое-что в живописи понимает. На волне более приветливых чувств он рассказал ему забавную историю о собственном дяде-художнике, который в ранней юности брал уроки у Петрова-Водкина. Тот при первой встрече попросил его что-нибудь нарисовать. Молодой веселый дядя нарисовал акварелью свое отражение в самоваре. Получилось смешно и даже несколько таинственно. Петрову-Водкину очень понравилось, и дядя был зачислен к нему в ученики, несмотря на то, что академический класс был уже набран. Впрочем, большого толку из беседы со Златом Букашкиным не вышло. Кто-то (вероятно, сам Сарданапал) позвонил ему на мобильный. У Букашкина рот перекосился в гримасе испуга, если не ужаса, и он поспешно оборвал беседу по скайпу. Скворцов же был этому только рад. Всю жизнь он ощущал себя «свободным художником», академические игры ему претили, и он старался быть подальше от того пирога, который там без конца делился.

Когда-то он зарабатывал на жизнь, выполняя заказы Художественного комбината на изображение «российской глубинки». Покупали, как правило, самые неудачные работы. Конечно, и они выделялись на общем фоне «кондового» реализма, но сам Скворцов понимал, что это его отсев. Пейзажи, которые потом развешивались в пансионатах, клубах, больницах, - были вполне реалистическими и выделялись лишь какими-то особо неприхотливыми мотивами - то несколько ромашек на лугу, то одна жалкая сосенка на продуваемом ветрами пригорке. Удивляла волна тепла, шедшая от этих незамысловатых картин, кое-кто даже говорил об их «успокаивающем» терапевтическом эффекте. Некоторые свои работы Скворцов потом с удивлением встречал в кабинетах чиновников, куда попадал по житейским нуждам. До него доносились слухи, что академическое начальство их скупает «за гроши». Но его весь этот ажиотаж вокруг «комбинатских» работ не радовал. Он понимал, что в купленных комбинатом работах почти всегда не сумел дойти до того совершенства, которое ему мерещилось. Не хватало сил, энергии, напора. Это была дань той халтуре, которой для заработка вынуждены были заниматься люди творческих профессий. Хотя у него было не совсем так. Он сознательно никогда не халтурил, однако приходилось «разогревать руку» на привычных мотивах, повторять то, что уже было однажды найдено. Он был художником «неровным», и чиновники от искусства безошибочно отбирали худшее, платя ему по «низшему разряду», ведь он не был заслуженным и признанным. Однако ему этих денег и прежде хватало, а теперь была еще пенсия, пусть и смехотворная. В житейских требованиях он был минималистом, любил свежий хлеб и печеный картофель, хорошо заваренный чай и антоновку. Как видим, в таком минимализме ощущалась и доля изысканности.

Куда же девались его лучшие работы? Они рассеялись по знакомым, загромождали комнату-мастерскую, изредка покупались коллекционерами, иногда даже иностранцами, пленившимися «русской душой», а также по случайности висели в кабинетах у важных лиц, которые не догадывались об их ценности и в них не вглядывались. Незабудка, как он сразу понял, вошла в число лучших. В ней он вычерпал свою художественную энергию, любовь, язвительность, возмущение, нежность - до самого донышка…

Глава 4. Незабудка в опасности

С утра Скворцову позвонил секретарь Сарданапала. Трудно было разобрать, мужчина это или женщина, Сергей Сергеевич даже подумал о трансвестите, - голос был неопределенного тембра, вибрирующий от верхних нот к нижним. Однако Скворцов все же понял, что его превосходительство Сарданапал Тунгусович желают взглянуть на недавно написанный портрет. Ага, значит Злат Букашкин успел донести.

- Нет, я никого не принимаю! - в сильном раздражении выкрикнул Скворцов и добавил уже более спокойно: - Сами понимаете, - эпидемия.

Секретарь, смешивая высокие и низкие тембры, проговорил, что речь может идти лишь о виртуальном посещении мастерской и осмотре упомянутого портрета. Вполне возможно, что Премьер-секретарь захочет его приобрести для себя или для Музея актуальнейшего искусства. Фонд музея только формируется и для вас большая честь…

- Не продается, - не дослушав секретаря, вскричал Скворцов. - И не покупается! И не выставляется! И никаких посетителей! И не за какие доллары!

Секретарь несколько секунд остолбенело молчал, а потом повесил трубку. Сердце Сергея Сергеевича еще не вполне успокоилось и продолжало выплясывать чечетку, когда в его дверь позвонили. Причем не обычным образом, а непрерывной канонадой звонков. Скворцов подумал, что это либо хулиганы, либо чиновники из домоуправления, весьма агрессивные и напористые. Быстро взглянув на Незабудку, словно ища у нее поддержки, Скворцов прошел в коридор и открыл дверь. Глазка на его двери не было, но он всегда шел навстречу страху. В коридор тотчас вломились двое полицейских в масках и с дубинками на боку, а за ними просочились какие-то типы, тоже в масках и с киношной аппаратурой, судя по всему, киношники. Скворцов хотел перегородить им путь, встал в проходе с растопыренными руками, но полицейские проворно оттеснили его к стене, а банда киношников прорвалась в мастерскую. Полицейские, чьи лица закрывала не только маска, но и печать глубокого равнодушия ко всему, что происходило вокруг, словно они были с другой планеты, попеременно, бесстрастными голосами стали перечислять все допущенные Скворцовым нарушения правил режима самоизоляции, запечатленные камерой в подъезде. Он несколько раз выходил из дома, а в его преклонном возрасте полагалось сидеть дома безвылазно. К тому же он носит не кондиционную маску. Оба постоянно оглядывались на киношников, орудующих в чужой квартире без разрешения хозяина. Наконец, один из них, в бейсболке на обритой голове, вероятно, главарь, громко щелкнул пальцами. Полицейские тут же, не составив протокола и не выписав штрафа, попятились к двери, а за ними выскочили киношники в разноцветных масках, при этом главарь глумливо отсалютовал вросшему в стену от негодования и бессилия Скворцову.

Он сразу бросился к портрету. Не унесли? Нет, тот стоял на месте. Но лицо Незабудки стало совсем несчастным и бескровным.

- Что они с тобой сделали? Скажи, не бойся!

Но он уже сам понял, что его ненаглядную Незабудку засняли на камеру и сделали всеобщим достоянием. Теперь любой глупец или пошляк может разглядывать ее хоть в упор, хоть в бинокль. Однако главным образом видеоролик предназначался, конечно, для Сарданапала. Это его волю выполняла нагрянувшая к Скворцову команда. Поняв это, Скворцов, неожиданно для себя, вслух рассмеялся. Досада и злость испарились. В самом деле, для него Премьер-секретарь Новой Академии живописи давным-давно представлялся фигурой вполне комической, потешной. Словно невсамделишный Петрушка. Это был человек с темным прошлым, непонятного возраста и неясного образования. Он вдруг воцарился на художественном престоле и сидел уже довольно долго. А по ощущению Сергея Сергеевича, - всегда! Чем он прославился в искусстве? Знатоки-искусствоведы пожимали плечами. Кое-кто, правда, видел тарелки с его узором - черные горошины в центре и по краям, как на модных женских платьях 50-х годов прошлого века. В этом и состоял его персональный вклад в актуальнейшее искусство. Черные горошины у прихвостней Новой Академии живописи получили «глубинное» истолкование, трактовались как керамический аналог «Черного квадрата» Малевича .Все это было просто до жути смешно! Но и словечко «жуть» выскакивало не случайно.

Какое-то время назад Скворцову уже звонили из канцелярии Премьер-секретаря и просили прийти на заседание Президиума. Знающие люди говорили Сергею Сергеевичу, что это пролог к избранию в академики. А избрание, мол, сами знаете, это выставки в залах Новой Академии, престиж и кругленькая сумма в месяц - куда там вашей нищенской пенсии! Но Скворцов на заседание не явился и этим, вероятно, страшно прогневал Премьер-секретаря, привыкшего к подчинению. Тунгус он и есть тунгус, - друг степей. Впрочем, у классика другом степей был калмык. И теперь-то все они, и тунгусы, и калмыки, наверняка, цивилизовались. Но этот сохранил первобытную дикость!

 Скорее всего, и звонок Букашкина по скайпу был новой попыткой втянуть Сергея Сергеевича в академические игры. В чем дело? Откуда такое рвение? Он, Скворцов, не знаменит, его имя известно лишь узкому кругу людей искусства. Правда, кое-какие его пейзажики висят в начальственных кабинетах. Может, что-то в них Сарданапалу внезапно «показалось», такие правители все делают из прихоти, по своеобразному вдохновению. И не терпят, когда им возражают. Вот к Скворцову и явились прислужники Новой Академии с полицией. Полиция всегда поддерживает сильных мира. Взволновавшись, Сергей Сергеевич снова подбежал к Незабудке. Но она уже успокоилась и смотрела нежно и сочувственно.

Глава 5. Тайнопись жизни и попытка ее расшифровки

Вику страшно интересовали необычные жизненные повороты, которые на миг словно бы приоткрывали грандиозность общего замысла. Конечно, это были лишь осколки и обрывки удивительного спектакля, разыгрываемого на планете. Самое поразительное, что какие-то «нечаянные» совпадения, встречи и узнавания можно было обнаружить даже в самой обычной жизни людей, причем они проявлялись на протяжении всей жизни. Их тайный смысл прояснялся подчас после долгих лет недоумения или забвения. Светский роман 18-го столетия, столь полюбившийся читателям, не случайная выдумка, а сгусток впечатлений, которые накапливались у авторов по отношению к бессмысленным и странным «совпадениям и случайностям» их собственной жизни.

И вот Вика решила распутать хоть малую толику из того клубка совпадений и встреч, которые выпали ей на долю. И дело было даже не в том, что это могло пригодиться в писаниях (а она писала сценарии), и даже не в том, что полученное знание как-то сказывалось на личной жизни, отчасти ее проясняя. Просто хотелось хоть чуть-чуть понять глубинные и непознанные законы жизни, обнаружить те вспышки, которые делают ее столь насыщенной представшими перед изумленным взором чудесами…

Взять хоть того музейного работника, который, очутившись в Англии, не мог там Вику припомнить. Едва ли он лгал. Тем не менее, это не укладывалось в голове. Она всегда считала себя яркой и приметной. Вела себя не нагло, но ее было видно, ее замечали и благодаря выразительной внешности, и из-за живого темперамента, и из-за острых реплик, язвительной полемики. Через много лет ее вспомнили даже старушки-смотрительницы, еще при ней сидевшие в залах Музея поэзии!

Она попала туда случайно. А ведь это был перст судьбы! Она должна была там оказаться, несмотря на то, что ее пути вовсе не пересекались с этим достойным учреждением. Но на втором курсе преподавательница методики литературы, живая и веселая молодая женщина, и даже вполне «стильного» и интеллигентного вида, что Вику приятно удивляло, ведь предмет был из разряда «официозных» и «нафталинных»...Так вот, она на лекции вскользь заметила, что в Музее поэзии происходит что-то странное. Лектор нечто невнятное читает по бумажке, а школьники хохочут. Об этом ей рассказали возмущенные учителя. Может, кто-нибудь захочет проверить эту информацию? И взглянула на Вику, с которой имела обыкновение на своих лекциях переглядываться. И Вика, словно сподвигнутая гипнотической силой, на следующий день поехала в Музей поэзии, где прежде не бывала. Он недавно открылся.( Теперешняя Вика подумала, что этот музей был в современном мире очень кстати, так как поэзия стремительно становилась музейным раритетом.) Явилась решительная и смущенная, в красивом,«взрослом» платье, с наивной, «детской» пелеринкой и задорной, почти мальчишеской стрижкой. И что она скажет? Ее ведь никто не звал! У нее никаких рекомендаций! По сути, это был прообраз всех ее последующих «хождений» в поисках аспирантуры, редакции для публикации статьи или места работы. Всегда «сама по себе», без звонков и письменных поручительств.

- Я… в администрацию, - волнуясь, сказала при входе, встретив неожиданно благосклонную улыбку очень красивой пожилой женщины, сидевшей на месте кассирши, но вид у нее был хозяйки бала, что Вику несколько приободрило. К тому же какой-то молодой человек, о чем-то беседовавший с «хозяйкой бала» и эту беседу прервавший, сказал ей, словно читая в невидимой книге судеб:

- Не волнуйтесь. Все у вас здесь сложится хорошо.

Интересно, что потом Вика его в музее никогда не встречала, но запомнила его тихий голос и какой-то отрешенный облик, точно это был ангел, посланный ее приободрить. Ей показалось, что она ему понравилась, что тоже было невероятно важно и расцвечивало жизнь восхитительными красками .

А «экзамен» ей устроил тот самый музейщик, который читал такие «неправильные» лекции, что слух о них докатился до ее института. Об этих лекциях Вика прочла прямо при входе - на доске объявлений. Там указывались ближайшие мероприятия и, в частности, лекция - далее шли необычные имя и фамилия - Эдуард Карлов и красовалась маленькая, как на паспорт, да еще и смазанная черно-белая фотография. Но и по этой фотографии Вика, увидев, его сразу узнала. Он одиноко сидел на стуле в экскурсионном отделе, куда ее только что взяли на стажировку. Взяли ее, должно быть, потому, что в Музее поэзии никто не хотел водить экскурсии. Все хотели писать и публиковать собственные стихи, в крайнем случае, пробавляться статьями о стихах. А она соглашалась подготовить экскурсию и проводить ее бесплатно.

Держался он обособленно и выглядел солидно и важно, словно был гораздо ее старше, а на самом деле, как потом выяснилось, они были ровесниками. Только она позже пошла в школу и позже оказалась студенткой, а он успел уже отучиться. Простой клетчатый пиджак сидел на нем элегантно, что, кажется, мало его заботило. Худощавый, но не худой, с черными волосами, но пробивающейся уже сединой и с небольшой лысиной, с отрешенным взглядом темных и, как ей показалось, каких-то сияющих глаз, он остановил бы ее внимание даже если бы она пришла в музей не из-за его лекций.

- Так вы в наш отдел? - спросил он Вику, едва она переступила порог маленькой комнатки с крошечным зарешеченным окошком, из которой словно был выкачан воздух. Потом Вика пришла к выводу, что это своеобразный «музейный эффект». За такую вредную работу должны были бы давать молоко, как давали ее маме-микробиологу. Она кивнула, в замешательстве не пояснив, что это всего лишь стажировка и приходить она будет только дважды в неделю, а денег вовсе не получать. Но все это были какие-то мелочи, никому не интересные.

- Еще пожалеете, - с важностью сказал Эдуард Карлов. - Самый тяжелый отдел - экскурсионный. Принуждают водить экскурсии .

- Я очень, очень хочу водить экскурсии! - непроизвольно вырвалось у нее.

- Это по молодости, - он наконец чуть улыбнулся.- Вы ведь еще учитесь?

Она опять кивнула. Потом-то она узнала, что молодость - была их общим «недостатком».

- А зовут вас?

Она мгновенно подумала, какое у нее простое, бедное имя. Но имя это ей подходило, было таким же горячим, как она. Она назвала его со смущенной запинкой, а он даже привскочил со стула.

- Правда? Вика?

Реакция была неожиданно бурной. Только потом она поняла ее причину, о которой уже прежде писала. Теперь он смотрел на «здешнюю» Вику с каким-то новым интересом, точно прежде все вопросы задавал механически.

- А живете вы?

- О, на самой окраине. В Перове!

Вика оживилась, вспомнив это экзотическое местечко, о котором сестра написала шутливые стишата, и они их вместе распевали. И сейчас она не удержалась и продекламировала, почти пропела первый куплет:

Мы родились в Перове, в Перове мы живем.

Темно в Перове ночью и страшно даже днем!

- Забавные стишки, - Эдуард Карлов слегка улыбнулся, но тут же важно добавил. - Надеюсь, вы понимаете, что в музее поэзии…

-Это поэзией не считается, - продолжила она со смехом. За какую дуру он ее принимал? Если не за дуру, что за дикарку уж точно. Это выяснилось, когда он стал ей объяснять, что Перово у него ассоциируется с одним художником, был такой передвижник…

- Ну да, Перов. Правда, это его прозвище. А фамилия отца вполне немецкая.

- Вы интересуетесь живописью? - он удивленно вскинул брови.

- Очень!

- И что же вам нравится?

Она догадывалась, что он ожидал от нее услышать - имена все тех же передвижников или импрессионистов, которые были тогда в необычайной моде. В крайнем случае, Пикассо, Кандинского,Малевича. Это уже выламывалось из обычных предпочтений. Она выдохнула, не задумываясь:

- Фаюм!

Возникла пауза. Он был удивлен. А Вика подумала, что оба они с этими их сияющими семитскими глазами на продолговатых лицах словно бы до сих пор продолжают этот древний человеческий тип. Портреты были погребальными, но донесли вполне живые и вдохновенные образы предков. В этом, а также в каком-то фантастическом их сходстве с ней и Эдуардом таилось что-то бесконечно волнующее. И вот Вика так «разогрелась», что преодолела робость и попросила у Эдуарда Карлова разрешение пойти на его лекцию для школьников.

- Это очень скучно, правда. Вам будет не интересно, пожалеете, что пришли, - сказал он усталым голосом, не без некоторого кокетства. Скорее всего, он сомневался в ней, а не в собственных лекциях.

- Обязательно приду!

Теперь она хотела попасть на эти лекции вовсе не «по заданию» институтской преподавательницы. Она ожидала от них чудес. Должно быть. все хулители были людьми без полета и воображения, им хотелось «обыкновенных» лекций. Но ведь сам Карлов был необыкновенный - артистичный, ироничный, вдумчивый. Он был значителен в разговоре о самых обыденных вещах, точно владел какой-то тайной, другим не известной. Он понравился ей своим интересом к ней, в общем-то случайно залетевшей в этот музей, мягким тембром голоса, клетчатым пиджаком, седеющей прядью надо лбом, словом, - всем своим обликом, который почему-то уводил ее воображение к фаюмским портретам.

Но ведь и она была девушкой не совсем обычной, и ее облик тоже вел к безвестным восточным женщинам погибшей цивилизации. Все обыденное ее отпугивало. Брака она боялась смертельно, страшась повторить то, что уже было почти со всеми на Земле, было с мамой и бабушкой. А ей хотелось чего-то иного. Будущее тонуло для нее в тумане неопределенности, но сердце замирало от восхитительных предчувствий. На вопрос анонимной институтской анкеты, кем она хотела бы стать, она ответила - писателем. И сама ужаснулась своим несбыточным, фантастическим мечтам. Поинтересовался этим и Эдуард Карлов в их первом разговоре, когда он ее «экзаменовал». Она, расхрабрившись, снова сказала, что писателем. И опять он изумился - о чем сейчас можно писать? Ваня любит Маню? А Маня любит Ваню? Нет предмета для писания. О, она-то знала, вернее , предчувствовала, что писать можно много еще о чем и, конечно, о любви, и даже не о любви, а о том неопределенном и жгучем, чему нет имени. Может быть, это даже и не любовь, а что-то другое, еще никем не описанное. Вот что она испытывает к Эдуарду Карлову? Все что угодно, но только не любовь! И в этом так интересно копаться, а еще лучше - тонуть! У него на пальце она углядела золотое кольцо. Значит, он женат. О, как ей это понравилось! Ведь ее интерес к нему носил, как сказал бы Кант, «незаинтересованный» характер, ей доставляло почти эстетическое удовольствие общение с ним…

(Вика, через много лет пишущая эти строки, сама призадумалась: - действительно,что это было? Но и теперь она не могла подобрать подходящего определения в сложной палитре человеческих чувств. Однако  вспоминала встречи с Эдуардом Карловым как что-то необычайно важное, захватывающее, согревающее, таинственное. Ясно было одно - житейская подоплека тут и в самом деле не просматривалась…)

Глава 6. Скворцов размечтался

…Скворцов проснулся. Снилось что-то упоительное. Ах, да, он встретил свою Незнакомку где-то в районе Покровки. Без маски она была совершенно обворожительна, и ему мучительно, страстно, до хруста в больном колене захотелось ее увидеть живой, а не той «виртуальной», изображенной на холсте. Изображенная там Незабудка владела всеми секретами его души, а эта - не знала ни одного и хранила в тайне свой собственный секрет. Много лет он вел одинокую, почти отшельническую жизнь, а сейчас вдруг подавай ему живую Незабудку, при том, что при первой встрече с ней он трусливо ускользнул.

Да и судьба не спешила исполнять его изменчивые желанья. Напротив, что-то темное и враждебное закружилось вокруг Незнакомки-Незабудки. Вечером на канале «Культура» Скворцов вдруг увидел угол своей захламленной комнаты-мастерской, и камера вплотную подъехала к портрету Незабудки, выхватив ее растерянное, но и решительное лицо без маски, потом карнавальную, всю в блестках черную полумаску, зажатую в тонкой руке, и следом - чудовищных монстров, выглядывающих из-за решеток Чистопрудного бульвара. Все они были в разноцветных звериных масках и лишь один - в медицинской, плотной, белой и закрывающей нижнюю часть лица. Он напоминал тяжелораненого, из тех, что попадали в самое страшное, костно-челюстное отделение военного госпиталя… Скрипуче-старческий, с неожиданными повизгиваниями голос Злата Букашкина сопровождал показ. Иногда на экране появлялось и его лицо, опушенное аккуратной седой бородкой, со сладостно-умильным выражением. Он вещал, что героиня (тут он пояснил, что художник называет ее Незабудкой, и слегка улыбнулся, точно знал какой-то скрытый смысл этого имени), так вот героиня собирается, как это и положено, надеть антивирусную маску перед тем, как войти на Чистопрудный бульвар, где можно столкнуться с носителями вируса. Но люди, которые тут прогуливаются, актеры, ведь рядом театр «Современник». И они вышли в перерыве подышать свежим воздухом в своих «актерских» масках. Вероятно, шел детский спектакль. Кто-то в волчьей маске, а кто-то в заячьей. Есть тут и кабанчик. Все это выглядит на картине живописно и празднично. Автор как бы говорит нам, что все невзгоды пройдут. (Букашкин не заметил только персонажа в белой медицинской маске, не влезавшего в его карнавально-утешительную концепцию.) Помедлив и дав оператору еще раз обозреть картину, Букашкин вновь появился на экране своей лилейно-благообразной физиономией, сообщив, что автор картины - один из старейших членов Новой Академии живописи, заслуженный художник России, чья выставка в скором времени должна состояться в залах Академии. В виртуальном режиме, по преимуществу. А это ее анонс.

Скворцов взвился от негодования. Все ложь от начала и до конца! Он не член Новой Академии живописи и не заслуженный художник. Наглая, бесцеремонная, совершенно не нужная ложь! По «вдохновению», как у Хлестакова да и Сарданапала. Скворцова и в Союз художников в свое время приняли не без труда, и в старой Академии художеств он не состоял, а в нынешнюю Новую Академию живописи он сам не желал вливаться, как влились радостной гурьбой многие его сверстники и собратья по профессии. Про свою выставку в залах Новой Академии он слышал впервые, а уж что Букашкин нес про картину и про Незабудку! Его работа рассматривалась как какая-то глупая агитка в защиту современного «масочного режима». Но ведь она не была и агитацией против него! Ее смысл был глубже и таинственней! Незабудка у Букашкина получилась ручной, такой, какой ее хотели бы видеть чиновники. А она была взрывной и нарушающей чиновничьи правила, она будоражила и провоцировала, а не покорно соглашалась и следовала за всеми. И как героиня чудесной картины Карла Брюллова, она не надевала, а сдернула с лица маску. Сдернула, а вовсе не приготовилась ее надеть!

Глава 7. Продолжение знакомства

От нетерпения Вика пришла на лекцию загодя. Строго взглянула в старинное зеркало, висящее в экскурсионном отделе (Какое у нее возбужденное лицо!), неторопливо прошлась по музею и потом тихонечко присела на крайний стул в лекционном зале, где уже сидел за столом лектор, листающий свои бумажки, и где начали собираться школьники, необычно притихшие. Музейная атмосфера действовала на них угнетающе. Вика старалась скрыться за их головами. Впрочем, Карлов ее не искал глазами, скорее всего даже забыл, что она собиралась прийти. Наконец лектор поднял лицо, отвлекшись от своих записей, обвел зал невнимательным, рассеянным оком, едва ли ее разглядевшим за головами школьников, и начал тихим, безразличным голосом читать свои листки. Он даже не назвал тему лекции, что Вику сильно напрягло. Она искренне удивилась. Разве так начинают? Эту «тему» она потом долго ловила в потоке фраз и наконец почти поймала, но не была до конца уверена. А как же школьники? Они, вероятно, и вовсе не поняли, о чем идет речь, и тупо слушали, как лектор произносит громкие и грозные имена великих мыслителей прошлого, которые им ни о чем не говорили. Началось шушуканье, хихиканье, шебуршение конфетными фантиками, даже легкое посвистывание и всхрапывание задремавшего пожилого преподавателя, в то время как две зрелые дамы-учительницы яростным шепотом делали замечания своим обнаглевшим оболтусам. Лектору, казалось, ничто не мешало и ничто не отвлекало от чтения листочков.

У Вики накапливался протест. Все, ну, все было построено неверно, все противоречило даже не школьной методике, Бог с ней! - но простым законам восприятия! Не лекция, а кошмар! Страшный сон хорошего преподавателя! Но… Но в глубине души она понимала, что эта лекция превышает «учебное задание». Она о другом и для другого. Может быть, один из слушающих припомнит ее в трудную минуту - вот, как надо уходить в свое, отвлекаться от окружающего! Некий урок «самоизоляции», если пользоваться современным языком. Своим безразличием к слушателям лектор словно бы акцентировал важнейшую мысль лекции: Автор пишет для себя, а вовсе не для публики. В идеале - произведение искусства или философии публиковать не следует.

…Она подсела к нему на мраморную скамью у входа в отдел. Он курил сигарету, хотя курить разрешалось только в туалетном «предбаннике». Она дождалась, когда дым рассеется, и сказала, что так думала пародийно изображенная Чеховым доморощенная писательница романов из «Ионыча». Они с мужем в деньгах не нуждаются, так зачем и публиковать свои опусы?! Каждый раз Вике удавалось чем-то Эдуарда Карлова озадачить. Вот и на этот раз он промолчал, давая понять, что обдумывает ее слова.

- Хотите, я прочту Вам свои стихотворные переводы? - внезапно спросил он. Еще как, еще как она хотела!

Но прочел он их не сразу. Вика уже подготовила экскурсию и стала водить группы по Музею поэзии, когда он поинтересовался, не хочет ли она проводить свои экскурсии в субботу? В музее - никого! А у него по субботам дежурство и он бы мог… ( Она уже прежде догадывалась о взаимном антагонизме Карлова и прочих сотрудников отдела.) Еще как, еще как она хотела!

И вот экскурсии, которые она проводила, как спектакль одного актера (не из-за этого ли ей постоянно писали благодарности?), стали чередоваться с чтением в комнатке для сотрудников переведенного Карловым стихотворного цикла. Закуток музея со старинными стульями и простецкими «казенными» столами, с узорной решеткой на маленьком круглом окошке и желтым светом одряхлевшей настольной лампы. Медленный, мягкого тембра, но исполненный энергии голос, читающий по книге стихотворный текст. Хорошие стихи? Она тогда не могла бы точно сказать, но завораживали, как вся музейная обстановка. Потом, когда она этого поэта прочла целиком и в других переводах, он ей сильно не понравился, о чем она даже где-то написала. Но тогда, в переводах Эдуарда Карлова стихи производили чарующее впечатление. И вновь она ловила себя на том, что не мечтает ни о каком «романтическом» продолжении, что удивительная радость и раскрепощение, которые она испытывает в этой комнате, так же «самодостаточны», как, по Карлову, самодостаточны и не нуждаются в опубликовании мысли поэтов  и ученых. По всей видимости, и он, хотя и загорался при чтении стихов, не распространял этот огонь на нее, был с ней ровен и подчеркнуто вежлив. У него была хорошая русская жена. Одна из смотрительниц музея, испытывающая к Вике симпатию, неизвестно почему и зачем, рассказала ей об «образцовой» жене Карлова - она прекрасно держится и обходится без косметики. Это «без косметики» Вику страшно смутило. Сама она экономила на еде, чтобы купить маленький флакончик духов, помаду, тени для глаз. Все это входило в магические обряды, известные со времен Клеопатры и фаюмских женщин. Даже крепостные русские крестьянки красили щеки свекольным соком! Но Бог с ней! Вика не испытывала к ней ни малейшей ревности. Просто по субботам она бывала счастлива. Одна мамина знакомая, случайно встретившая Вику возле Музея поэзии и оставшаяся незамеченной, сказала ей потом, что Вика шла и улыбалась. Знакомой это запомнилось. А она подумала, что, скорее всего, эта встреча произошла в субботу, хотя и весь короткий музейный период запечатлелся в памяти под знаком счастья. Каким образом Эдуард Карлов мог забыть об этих субботних чтениях в пустом музее - не укладывалось в голове.

Глава 8. Приманка

Человек слаб. Скворцова все же уговорили. Злат Букашкин, утопивший нос и подбородок в черной шелковой маске, самолично прибыл к нему на квартиру, чтобы убедить Сергея Сергеевича сделать выставку в залах Новой Академии. Совершенно бесплатно, как выставляются академики! Внизу Букашкина ждала машина с шофером, посланная Сарданапалом. И все это было, как догадался Скворцов, какой-то общей с Сарданапалом навязчивой идеей Букашкина, приехавшего без предварительного звонка. Сергей Сергеевич, как обычно, открыл дверь без вопросов и, увидев Букашкина, от охвативших его бурных чувств, в основном - бешенства и негодования, забыл поздороваться и скрылся в комнате-мастерской.

- У вас бывали персональные выставки? - быстро спросил Букашкин, устремившись за хозяином, точно боялся, что его тут же выставят за дверь. Не напрасно боялся! Скворцов так и хотел поступить, но вопрос Букашкина заставил его задуматься. Бывали ли? Совместные точно были, а вот персональные? Одна, кажется, была в начале 80-х, когда он только вступил в Союз художников. А потом его картины стали чем-то раздражать «перестроечное» начальство. Он считался слишком архаичным. При этом ему самому ужасно не нравились безнадежные академические рутинеры, авторы одинаковых «русских» пейзажей с березками и почвенно-религиозных, тщательно выписанных картинок с церквушками и часовенками. Скворцов хотел выставляться с молодыми художниками новаторской складки, но те смотрели на него с пренебрежением. Он выписывал лепестки и листочки, он передавал дрожание капель на траве. Новой волне постмодернистских авторов он казался копиистом, пишущим натуралистические «обманки». При этом сам он с подозрением относился к абстракции, не говоря уже о всевозможных художественных «играх» на полях литературы и театра. Так и получилось, что он не пристал ни к одному из господствующих направлений.

А когда возникла Новая Академия и воцарился «всеядный» Сарданапал, Скворцову и вовсе не повезло. Тот по неизвестной причине его невзлюбил. Впрочем, Скворцов прекрасно понимал, что причины в данном случае могут быть вполне иррациональными, по формуле «чего хочет моя левая нога». В начале своего царствования Сарданапал внезапно отверг два скворцовских натюрморта, которые уже были повешены в залах Новой Академии живописи. Выставку вот-вот должны были открыть. Сарданапал явился за несколько минут до открытия, чем-то разъяренный, окинул зал гневным взором и повелительным жестом руки указал на оба натюрморта - немедленно убрать! Их тут же сняли , а на опустевшее пространство стены быстренько повесили какую-то мазню. Натюрморты были написаны в свободной и веселой манере, подхватившей традиции русского лубка. Скворцов писал их не без оглядки на дядюшку, успевшего поучиться у Петрова-Водкина, который был для Скворцова неким идеалом художника. В обоих натюрмортах с необыкновенной тщательностью изображался начищенный медный самовар, в котором отражались два лица - мужское и женское. Это были гости, пьющие за столом чай. Их наряды говорили о том, что чаепитие происходит едва ли не в 18-м столетии, хотя автор постарался сделать персонажей вполне живыми и в чем-то даже современными. На первом - лица были повернуты друг к другу с выражением брюзгливого недоумения у девушки и полного равнодушия у юноши, поглощенного какими-то своими проблемами. А на втором - их словно магнитом притянуло друг к другу. В лице у юноши появился задор, а у девушки - смятение. Даже ее красивый голубоватый парик слегка съехал с головы. Причем вся гамма разнородных чувств передавалась сквозь дымку, позолоту, искажение, свечение, неверность и странность ракурсов и отражений в старинном самоваре. Что-то в этих натюрмортах Сарданапала насторожило. Что? Может быть, живописная тонкость, вибрации, юмор, отсутствие четкой ориентации на модернизм или академизм? Кто этот Скворцов? И какое право он имеет писать так свободно?

Но некоторое время назад что-то изменилось в отношении Сарданапала к Скворцову. Внезапно он его горячо полюбил. Столь горячо, что пожелал сделать его академиком, наградить, устроить передачу на телевидении и выставку в залах Новой Академии. Причем все это без какого-либо участия самого Скворцова, который как мог сопротивлялся всем «царевым милостям»... Вслед за вопросом Букашкина, была ли у него «персоналка»(как говорилось на художническом жаргоне), Скворцов припомнил всю свою несложившуюся, «кривую» судьбу живописца и неожиданно для себя дал согласие на выставку в стенах Академии живописи. В нем что-то бурлило и жаждало выхода. Исключенный во время эпидемии, по воле властей, из списка людей действующих и самостоятельных, он внезапно ощутил в себе скрытые силы, нереализованные и еще достаточно молодые. Недаром ему так страстно захотелось встретить потерянную Незабудку. А с этим желанием соседствовало стремление как-то устроить свою судьбу художника, показать всем желающим то, что он за эти годы сделал. Да и Незабудку необходимо было чем-то удивить. Маска уже сработала, теперь нужно было лицо. Похороненный в четырех стенах, он копил в себе негодование, злость, энергию, надежду, чтобы теперь бросить в лицо поверенному Сарданапала (пусть даже это был посланник самого дьявола!):

- Да, я хочу! Хочу, чтобы состоялась моя персональная выставка, вторая за целую жизнь!

Букашкин улыбнулся сладостной улыбкой и спросил с некоторой осторожностью: - А Чарльз Скворцоу из Вашингтона не ваш ли родственник? Он очень вами интересуется и спрашивал о вас у шефа (Букашкин с большим почтением выговорил имя шефа, но Скворцов не в силах был его запомнить, видимо, тут срабатывала неистребимая неприязнь). Сейчас Чарльз Скворцоу приехал в Москву не то по дипломатической, не то по финансово-экономической линии, но говорит, что и живописью баловался.

- Не знаю такого! - сердито отрезал Скворцов.

Букашкин вновь заулыбался, но не смог скрыть некоторую кривизну возникшей улыбки. Он оглядел пыльные ряды картин, стоящих вдоль стен, и бросил как бы мимоходом: - Премьер-секретарь назначил меня куратором вашей выставки. Отбор лучших работ я беру на себя. Признаюсь, что не стану искать в сельских клубах. Их давно разворовали и закрыли. Возьму картины из вашей мастерской. А еще пороюсь в подвалах Союза художников и запасниках нашей Академии. Мне говорили, что там кое-что ваше складировано.

И тут же исчез, как бес, выполнивший свое задание. Сергей Сергеевич ощутил некоторое беспокойство - мало ли что там «складировано»? Но почему-то вспомнил, как Букашкин сравнил его Незабудку с чудесной картиной Боттичелли. Может, он хоть чуть-чуть разбирается в живописи? И так приятно отдаться на волю судьбы, когда твою выставку делает другой.

Глава 9. Скворцов припомнил

Вот ведь как бывает! Оказывается, он Чарли знал. То есть виртуально, конечно, но знал. А он-то думал, что его хотят просто «развести», подсунув какую-то мифологическую фигуру в качестве родственника. Этот придурковатый светловолосый Чарли, возникая на экране компьютера, донимал его вопросами все прошлое лето. Задавал эти несуразные, глупейшие вопросы на не менее несуразном русском, который, казалось, придумывал спонтанно. Вопросы касались исключительно живописной техники, которой Чарли хотел овладеть. Какой-то русский (Скворцов так и не сумел его вычислить) ему сказал, что «техника» в России осталась только у Сергей Сергеича Скворцова, а он и развесил уши.

Чарли с трудом отыскал электронный адрес Скворцова, для чего, как он рассказывал, звонил из Вашингтона в Новую Академию живописи. Скворцов недоумевал, как там поняли его чудовищный русский. Но поняли, и кажется, очень испугались. Обещали в течение недели отыскать телефон и электронный адрес. И даже раньше этого срока позвонили из секретариата Академии, передав горячий привет от Сарданапала Тунгусовича и продиктовав электронный адрес, а также домашний и мобильный телефоны Скворцова. В рассказанной Чарли истории Скворцова больше всего возмущало, что у него, Сергея Сергеевича, даже не спросили, согласен ли он дать свои телефоны какому-то американскому парню. Своей фамилии тот не назвал, вероятно, или сомневался в их со Скворцовым родстве, или предпочитал об этом умалчивать. Бесцеремонность академических чиновников можно было рассмотреть в общей связке с развернувшейся общемировой торговлей личными данными. Наверняка, Чарли что-то такое лакомое Сарданапалу пообещал, например, выставить его сервиз «в горошек» в какой-нибудь престижной американской галерее. Говорил же Букашкин, что Чарльз Скворцоу прибыл по финансово-экономической и дипломатической линии. Вероятно, настоящий «буржуй», «владелец заводов, дворцов, пароходов», как это представлялось в гротескно-смешных стихах пионерского детства. Впрочем, когда Чарли на компьютерном экране Сергея Сергеевича только появился, он представился простым «дилетантусом», желающим продвинуться в живописи. Скворцов тогда сильно засомневался, сумеет ли Чарли даже с его помощью куда-либо «продвинуться», ввиду явной своей «болванистости» и отсутствия художественного таланта. Вероятно, и сам «дилетантус» в этом засомневался, так как вскоре исчез с горизонта Скворцова.

И вот он опять возник под смешной фамилией Скворцоу, не русской и не американской - какой-то гибридной. Возможно даже, что Чарли его родственник. По возрасту он вполне мог быть внуком уехавшего в Америку двоюродного брата отца, учившегося у Петрова-Водкина. В Америке тот « пропал», вести от него не доходили, не то потому, что сам он не желал общаться, не то из боязни оставшихся родственников с ним контактировать, что даже и после смерти Сталина могло иметь тяжелые последствия.

Скворцов этого дядюшку никогда не видел, но много слышал о нем в детстве от отца, который тоже постепенно о нем замолчал. В квартире-мастерской Сергея Сергеевича в одной из кладовок были сложены старые вещи. В том числе и картины, оставшиеся после смерти отца. Скворцов их туда поместил и о них не вспоминал. А тут вдруг решил взглянуть на картины. Была вероятность, что это работы «раннего» дядюшки. Его имя он напрочь забыл. И бывает же такое? - первая же картина, на которую он напоролся, стряхнув многолетнюю пыль с рамы и холста, была та самая, анекдот о которой он слышал от отца, а потом пересказал его Букашкину. Ну, конечно, не совсем та самая. В анекдоте фигурировал рисунок, скорее всего пропавший. А это была картина, выполненная по рисунку-эскизу, - сам Скворцов тоже предпочитал такой «академический» способ работы. Конечно же, Сергей Сергеевич на нее взглянул, когда складывал картины в кладовку при переезде после развода и размена родительской квартиры. И вот его глубоко поразило, что на два его «невезучих» натюрморта, которые велено было убрать с академической выставки, эта дядюшкина работа оказала несомненное влияние - ее краски, юмор, напор. А он-то думал, что просто вспомнил рассказ отца о триумфальном поступлении дядюшки и повторил в своих натюрмортах мотив отражения в самоваре. Ан нет! Он и дядюшкин холст держал в голове!

На нем, уже побледневшем и пожухшем от времени, невзгод, войн и вездесущей пыли, можно было разглядеть в тускло поблескивающем самоваре весело улыбающееся лицо молодого «придурка» с желтоватой, свисающей на уши шевелюрой и морковно-красными щеками. Автопортретные черты были явно стилизованы под простонародный русский лубок. Скворцов припомнил, что лубком тогда увлекались «Бубновые валеты», в особенности Машков и Кончаловский. Петров-Водкин вполне мог оценить этот забавный ход и взял дядюшку в свои ученики. Сергей Сергеевич не однажды слышал этот рассказ от отца, простого слесаря, но настоящего интеллигента, очень гордившегося талантами двоюродного брата.

 Автопортретный «придурок», несмотря на свою нарочитую лубочность, кого-то здорово напоминал. Внезапно Сергей Сергеевич вспомнил возникающее на экране прошлым летом лицо нелепого Чарли со свисающими на щеки желтыми волосами. Ага, полная копия своего дедушки! Значит Чарли все же был его родственником? Знал ли он сам об этом или его обучение у Сергея Сергеевича было простым совпадением? Выбором по сходству фамилий?

…Остальные работы были ученическими этюдами человеческих голов и кое-где сохранили следы «поправок» учителя. Только эти поправки делали их значительными. А вот картина по исчезнувшему эскизу была вполне самостоятельной. Мало того, она производила сильное впечатление. Производила даже сейчас, пропыленная и потускневшая.

Скворцов не мог от себя скрыть, что он огорчен. Он словно бы нашел первоисточник двух лучших своих натюрмортов. Совершенно забыв о дядюшкином холсте, оставшемся, тем не менее, в его подсознании, он через много лет использовал найденный родственником прием в собственных работах. Нет, конечно, это не было плагиатом. Сейчас даже термин такой придумали – ремейк - перелицовка старых образов и мотивов. Дело не в плагиате, дело всегда только в искусстве, только в искусстве! Кто перетянет канат - старый мастер или нынешний? И вот Скворцов подозревал, что холст пропавшего в Америке дядюшки будет покруче. Или это он на себя наговаривает? Всю жизнь он в себе сомневался!

Дама и кавалер в его самоварных отражениях были стилизованы вовсе не под лубок, а под «галантную» живопись 18-го столетия. Нет, даже не так! Он шел в своих впечатлениях не от этой живописи, а от художественно виртуозных и едко-ироничных стилизаций этой эпохи в работах мирискусников - Сомова и Бенуа. При этом Скворцов утеплял и поэтизировал натюрморты юношеским ощущением, что для любви нет преград - ни сословных, ни временных, ни пространственных. И вот «вирус любви» постепенно захватывал его персонажей, сливаясь с пыланием самовара.

В то время он и сам был влюблен и передал своим молодым героям собственное любовное неистовство. Влюблен в очередную свою «Незабудку», которая представлялась неземной, хрупкой, нуждающейся в защите, а на деле оказалась бабищей с громким противным голосом и цепкими повадками. Это было… Все даты как-то перепутались в голове и все годы - от конца 70-х и вплоть до 90-х и дальше - были сплошь «переломными», «застойными», «дикими», «лихими», «крутыми», «невыносимыми», «переходными». И он уже не помнил ни одного достойного внимания события - все слилось в бесформенный ком. Помнил только, с каким наслаждением и радостью писал эти два натюрморта и каким отчаянием было окутано житейское отрезвление - громкий, с металлическими нотками голос и холодный цепкий взгляд. Урвать! Побольше урвать! Он ведь, кажется, успел на ней жениться? И оставил родительскую квартиру, а сам, с огромным трудом продав несколько картин иностранным коллекционерам, купил однушку, ставшую и мастерской.

И вот теперь, на исходе жизни, он замутил свое сознание мечтами и фантазиями о новой встрече с этой, настоящей Незабудкой, закрытой таинственной полумаской. Он приманивал ее холстом с ее портретом, грядущей громкой персональной выставкой, непрерывным напряжением мыслей, где витала и царила она - эфемерное создание с нежным голосом и лучистым взглядом сквозь узкие прорези для глаз. Он приманивал ее своей несомненной грядущей славой, тем, что он, в отличие от чеховского дяди Вани, непременно встанет рядом с Шопенгауэром ( Боже мой, кому сейчас нужен Шопенгауэр?), что он сумеет ее узнать даже с закрытыми глазами, хотя толком не видел ее лица. Недаром через талантливого дядю (ах, да, его звали Борис! Борис Скворцов!) он оказывался в таинственной связке с мистиком и пророком Петровым-Водкиным, озарившим своим творчеством грозную русскую революцию. А уж тот сам писал, что узнал бы свою умершую от скарлатины невесту среди тысяч женщин даже с завязанными глазами!

Сергей Сергеевич ощущал в себе небывалые силы, какие-то богатырские возможности и почти радовался внезапному появлению на его горизонте некоего Чарльза Скворцоу, который был как вестник из античной трагедии или из другой жизни. Какой? Реальной или вымечтанной? Это оставалось не ясным. И вот, когда зазвонил телефон и очень слабый, какой-то дребезжащий, почти старческий голос назвался Чарльзом Скворцоу, - Сергей Сергеевич почувствовал странное облегчение. Наконец-то!!! Тот, по обыкновению, говорил нечто несуразное:

- В Москве… Без испуга. Я в перчатках и на маске. И пожелательно…

- Приезжай! - мощным басом, почти грозно выкрикнул Сергей Сергеевич, почему-то «на ты». - Мне есть, что тебе показать, дорогой родственничек!

Глава 10. Прощание

 В последний раз они встретились где-то в районе Пушкинской площади. Места, с недавних пор ставшего для Вики родным и любимым. В одном из близлежащих переулков находился институт, в аспирантуру которого она поступила. Одна из самых блестящих гуманитарных аспирантур Москвы – по эстетике, в одном из самых блистательных институтов Москвы, изучающих историю искусства. Поразительно, но ее приняли, невзирая на тот пункт в паспорте, который был непреодолимым препятствием в аспирантуры всех прочих гуманитарных вузов. Один циничный руководитель ей тогда так и заявил: «Вас никуда не примут! Есть негласное распоряжение». А ее приняли в самое недосягаемое место! Это было для нее свидетельством того, что здесь сохранились честные и свободные люди, настоящие интеллигенты! Правда, заведующего сектором эстетики, который выбил для нее аспирантское место, через год сместили. Чиновничья машина безошибочно работала «на понижение» и подравнивание всех под одну гребенку.

 Поступление в аспирантуру случилось через несколько лет после того, как она пришла в Музей поэзии на самозванную стажировку. Она продолжала проводить там экскурсии, за что ей даже начали платить какие-то деньги, в сущности, гроши. Но работала она не из-за денег - ей по-прежнему нравилось проводить экскурсии, что у сотрудников экскурсионного отдела вызывало сомнение в том, «дружит ли она с головой». Эдуард Карлов всю эту зиму болел, несколько месяцев провел в больнице. В музее поговаривали, что это какая-то выдуманная болезнь, ему просто надоело ходить на службу и нужна справка для отъезда.

- Какого отъезда?

На нее взглядывали со снисходительным удивлением - она ведь не была в штате и не обязана была слышать все новости и все слухи. Хотя, странно, конечно.

- Как , вы не знаете? Он же собирается оставить нас, бедных (сотрудники отдела его не очень-то любили за его всегдашнее высокомерие, а он их просто не замечал). Она не знала, не слышала, была в ужасе, не сразу поверила. Неужели и он уезжает, как уехали уже многие евреи? Но не такие, как он! Зачем ему? Он и здесь сумеет всех поразить! Поразил же он ее своими чудесными стихотворными переводами!

- Уезжает, уезжает, не сомневайтесь! Всей семьей, с женой и сыном.

Он болел, а она приходила в музей дважды в неделю и проводила экскурсии. И снова ей писали благодарности, ведь для нее каждая экскурсия была как главная роль в хорошем спектакле. Разве такая роль может надоесть? И экскурсанты вовлекались в эмоциональное поле этой игры - рассказа в старинных декорациях с блестящим паркетом и драгоценными светильниками на изящных столиках. Но ей в музее все время чего-то не хватало. Он словно опустел, осиротел. И вот однажды в дверях мелькнул знакомый полосатый пиджак. И все в музее преобразилось.

- Эдик!

- Ах, это вы, Вика? Не ожидал, что вы еще здесь.

Они встретились, как давние друзья. В тот день он дежурил, и она вызвалась его дождаться. Он с деловитой серьезностью показал, как сдаются на вахте ключи, как ставится печать на дверях музея. Все это было ей почему-то безумно интересно. Наконец они вышли и пошли к Пушкинской площади. Был конец зимы, в воздухе пахло свежестью, почти весенней.

- Что это у вас на пальце? - внезапно спросил он.

- Это?- она смутилась и почему-то обрадовалась его вопросу. И секунду подержала перед глазами руку с маленьким золотым колечком, словно впервые его видела.

- Это - обручальное. Я вышла замуж, Эдик, пока вы болели.

Он немного помолчал (о, какое это было блаженство - его минутное молчание!), а потом  ее поздравил и что-то спросил о муже. Ей тогда казалось, что замужество не самое важное событие в ее жизни. Поступление в аспирантуру гораздо сильнее на нее подействовало, там было чудо. А муж ухаживал за ней много лет, упорно добивался. Она не была влюблена безумно (а только такая любовь тогда казалась ей настоящей). Лишь гораздо позже она оценила его терпение и удивительное постоянство в чувстве, граничащее с чудом.

Карлов был совсем чужим человеком, посторонним, уже женатым, с определившейся «не российской» судьбой. Чужим, но и почему-то родным и , как ей казалось, связанным с ней какими-то незримыми нитями. Она ведь была фантазерка, она, возможно, все это придумала, но ведь и он ее выделял, общался в музее почти исключительно с ней, читал ей свои переводы… И вот они в последний раз встретились опять на Пушкинской площади, кажется у перехода. Он должен был передать ей книжку древнеармянской поэзии. Прежде она заказала ему для сестры другую книгу, но от той сестра отказалась, и он привез замену. Он говорил, что распродает библиотеку уезжающего друга. Но при всей своей наивности, она все же догадалась, что это была его собственная библиотека. Он вынул из большой сумки, висевшей через плечо, изящно изданный томик Нарикаццы.

- Эдик, не уезжайте, - вдруг пролепетала она и прочла в его взгляде недоумение. О чем она? В самом деле, что его могло остановить? Даже та самая «безумная любовь», о которой она по-детски мечтала, случись она с ним в России, его бы не остановила! Он был нацелен исключительно на отъезд, все его существо было нацелено на отъезд. Эта страна была теперь ему окончательно чужда, и бесконечно противно все, с ней связанное. Он сумел так себя настроить, что потом ни разу не приезжал на родину и, должно быть, ни разу о ней не пожалел!

- Не уезжайте! - лепетала она, совсем как ребенок, словно не понимая, как странно, дико, даже двусмысленно это выглядит. Да он и не придал никакого значения глупым ее словам.

«Напомните мне, пожалуйста, что вы делали в музее, - написал он ей через много лет в ответном письме. - Я что-то не могу вас припомнить!»

Ну да! Как Музей поэзии, как Пушкинскую площадь. Все стерлось из заколдованной памяти. А детство? Неужели и детство стерлось?

Глава 11. Болванистый Чарли

Чарльз Скворцоу оказался совсем не таким, каким представлялся по электронным письмам и нескольким сеансам бесед по скайпу. Он был гигант. Огромный, мощный, белокурый красавец, нависающий над тобой несколько тяжеловесной, не слишком накачанной в спортзалах фигурой. Светлые, с небольшой рыжинкой волосы молодецки падали вдоль щек. Но вел он себя с Сергеем Сергеевичем неожиданно стеснительно, говорил тихим, затухающим голосом, смешно искажая весь строй русского языка, от грамматики до лексики, жаловался на мигрень, преследующую его в Москве и, кажется, даже бы не вспомнил о своем родстве с Борисом Скворцовым, а следовательно, и с Сергеем Сергеевичем, если бы тот не показал ему недавно найденную в кладовке картину. Поражало, что желтоволосый, придурковатого вида шут гороховый из картины Бориса Скворцова ужасно смахивал на Чарльза, которого тогда не было и в задумке.

- Попал на вылет! - проговорил Чарли с обычной своей «козлиной» вибрацией в голосе, очевидно имея в виду, что на портрете он «как вылитый». При этом он зигзагами расхаживал вокруг поставленного на мольберт портрета, то отбегая, то приближаясь.

- Мой деда - Борис. Можно сфоткать?

Чарли уже наставил на портрет свой сверхсовременный смартфон. Отклонив рукой смартфон от автопортрета, Сергей Сергеевич строго сказал, что готов его ему подарить. Ведь все эти годы он был лишь его хранителем. Как, кстати, сложилась жизнь Бориса?

 - О, красота!

Оказалось, что его «деда» по отцу в Америке почти сразу забросил живопись и занялся коммерцией. Очень успешно. Но семья отца с ним практически не общалась из-за его деспотического характера. Жили в разных городах. И Чарли его не видел. Когда «деда» умер , он оставил… Тут Чарли очертил руками вокруг себя большущий круг, что можно было понять, как ноль, но, скорее всего, Чарли намекал на «кругленькую» сумму. Однако и «ноль» ему вскоре понадобился. Он с некоторым опасением взглянул на Сергея Сергеевича и тихо, словно стесняясь, проговорил, что русскому Скворцову «деда» оставил «нулевой капитал». Потом, вспоминая эту сцену, Сергей Сергеевич подумал, что она отчасти объясняет поведение Чарльза - тот не выпячивал их с Сергеем Сергеевичем родства и помалкивал о Борисе, возможно, из опасения, что «русский родственник» будет претендовать на наследство. Возможно даже, - у Чарли были какие-то основания этого опасаться - Борис мог вспомнить про оставшегося в России племянника. Вся эта возня вокруг денег и наследства была для Сергея Сергеевича до колик смехотворна и снова напомнила детский стишок про «буржуя» - мистера Твистера. Он, русский живописец Сергей Скворцов, ни в чем не нуждался и на наследство от американского дядюшки никогда не претендовал!

Было обидно за Бориса, променявшего талант художника на коммерцию. Все же - ученик Петрова-Водкина, и отец Сергея Сергеевича так им гордился! Да и сам Сергей Сергеевич, наткнувшись в кладовке на автопортрет Бориса, не мог не признать за дядюшкой таланта. По сути, от художника Бориса Скворцова остался лишь этот автопортрет. А Чарли? Сергей Сергеевич его не понимал. Не мог определить ни его отношения к себе, ни его отношения к живописи. Лишь к коммерции было явно положительное отношение! В рассказе о Борисе он даже смешал коммерческий успех с красотой!

Внезапно в ломаной русской речи Чарли прозвучала интонация просьбы.

- Господин Премьер-секретарь… О, у меня с ним великий бизнес. Давал мне видеть… Я даже не гадал, какой большой из вас художник. Сам я - дилетантус. Было бы пожелательно взглянуть…

Скворцов не мог сдержать смеха. И не только из-за дико звучащих фраз, а из-за не менее дикой смеси всего со всем: тут и бизнес с Сарданапалом, и талант Скворцова, и портрет Незабудки, который, судя по всему, показал ему на видео «господин Премьер-секретарь».

- Это вы о Незабудке? - спросил он у Чарли.

- Как? Незабудь-ка? Очень живенько! Я в Москве имел познакомство с дамой, нет дамочкой. Совсем случаем! Одно лицо!

Скворцов не слишком вслушивался в дикие фразы американского родственника, но его похвала, как ни странно, была ему приятна, в особенности после собственных неутешительных сравнений себя с Борисом. Значит, тот не устоял. Зачем же было уезжать? Вот и Чарли в живописи «дилетантус», а занят все тем же «великим» бизнесом, который стал теперь заменой прежних великих вещей - красоты, любви, поэзии… Размышляя об этом, Скворцов подвел Чарли к одному из хорошо освещенных углов комнаты-мастерской, где, прислонясь к стене, стояла его Незабудка. И повернул картину лицом к свету. Чарли взвизгнул тоненьким голосом:

- Мои здравницы! То есть поздравницы! Мой респект, - по-вашему. Одно лицо!

Это «одно лицо» стало Скворцова раздражать.

- У нас говорят, что все китайцы на одно лицо, а у вас, должно быть, все русские, - буркнул, с недовольной гримасой. Чарли, скорее всего, шутки не понял, но вежливо хихикнул.

- Вот его бы я… стал приобретать. За дорого.

Проговорил он это медленно, без обычной своей «козлиной» вибрации в голосе. Словно и сама вибрация, и дикий русский были очередной клоунадой и маскировкой. Сергей Сергеевич пожал плечами. Деньги его никогда особенно не интересовали, а сейчас, на склоне жизни, тем более. Он подарил бы картину Третьяковке или Русскому музею, если бы они взяли. А вдруг возьмут?!

- Не продаю, - мрачно отрезал он, не глядя на Чарли. Гость промолчал, потом пожаловался на «большой мигрень» и отбыл, пообещав прийти на выставку Скворцова в Академии художеств, а уже после этой выставки забрать обещанный подарок - автопортрет деда. Выглянув с балкона, Скворцов увидел, как гость садится в роскошный лимузин, предупредительно распахнутый для него шофером.

Глава 12. Неузнавание и узнавание

Куратором выставки Скворцова Премьер-секретарь Новой Академии живописи назначил Злата Букашкина, как тот уже прежде художнику сообщил. При этом Злат буквально умолял Сергея Сеоргеевича не приходить на экспозицию до открытия выставки. Пусть она будет для него сюрпризом. Да и самому Скворцову хотелось увидеть себя по-новому. Сюрприз превзошел все ожидания. Букашкин потрудился на славу. Кроме работ, имевшихся в мастерской художника, он развесил даже не «складированные» в подвалах и запасниках, а те, что были развешаны по чиновничьим кабинетам - самые «не авторские», лишенные скворцовской неистовой энергии. Вероятно, их там развешивали из-за пущенного кем-то слуха об «успокаивающем», чуть ли не лечебном эффекте картин Сергея Сергеевича. Возможно, они и успокаивали. Но в результате получилась выставка какого-то другого художника. Иного масштаба, иного полета. Лучшие картины, взятые в мастерской Скворцова, буквально потонули в куче шелухи, «фузы», как называют отходы производства художники. Оказалось, что Букашкин не только ни бельмеса не смыслит в живописи, но еще и глубоко равнодушен к творческой судьбе Скворцова и к его картинам. А он-то, глупец, ему поверил! Ту же Незабудку, которую сам Букашкин сравнил с шедевром Боттичелли (помнил ли он об этом или это были пустые слова?), он засунул в какой-то дальний зал. А ведь она, повешенная в центре, могла изменить впечатление обо всей выставке! И прочие работы, в которых Скворцов сумел сказать свое неповторимое слово, где вполне проявился его талант, по прихоти ничего не понимающего Букашкина, прятались в темных углах. И вот доверчивый, истосковавшийся по простой похвале, злой и ироничный Скворцов получил по заслугам - его уравняли с теми мазилами и халтурщиками, которых он глубоко презирал! Крах, полный крах!

Довольный Злат Букашкин короткими шажками бегал по выставке с раскрасневшимся, лоснящимся личиком. Вчера Премьер-секретарь «изволили посетить» (как сказали бы при дворе Николая I, а при Сарданапале раболепства было не меньше!) экспозицию в Новой Академии живописи. По словам Букашкина, тому особенно понравились два натюрморта с отражениями в самоваре. Ничего нового Скворцов не узнал - Премьер-секретарь действовал с произвольностью абсолютного монарха: вчера гневно отверг, сегодня похвалил. Самое забавное и подтверждающее гипотезу Скворцова о полном безразличии Букашкина  к собственным делам в сфере искусства было то, что эпизод с выдворением этих натюрмортов из давней экспозиции, - полностью стерся из его памяти. Однако и у Букашкина были свои обиды на шефа. Оказывается, Премьер-секретарь уже трижды «окончательно» прогонял его с должности, а потом возвращал, как ни в чем не бывало.

- А зачем возвращались? - не удержался Скворцов от ехидного вопросика.

- Как? - с театральным запалом вскричал Букашкин. - Я люблю этого человека, этого мощного художника и… прощаю ему некоторые несправедливости. Я вам по секрету, по дружбе скажу, что на следующей неделе вас должны принять в академики…

- Но я не хочу, не приду! - возмутился Скворцов.

- Это ваше дело. А наше дело - принять талант. Мощный талант.

Скворцова передернуло от эпитета «мощный», употребленного Букашкиным и по отношению к Премьер-секретарю, что как бы уравнивало Сергея Сергеевича с этим шарлатаном. Улыбка Букашкина во время их разговора все время становилась то идеально-сладкой, то несколько кривилась.

- А вот , к примеру, ваш родственник относится к Премьер-секретарю иначе. Мы уже приняли его в почетные академики. Такая у него по-детски непосредственная живопись! Чувствуется ваша школа!

В другой момент Скворцов бы гневно огрызнулся на эту, обнаруженную у Чарли «школу», вероятно, не без рассказов самого «почетного академика» о занятиях с Сергееем Сергеевичем по скайпу. Сейчас же он только буркнул: - Слишком большая честь для меня.

Букашкин невозмутимо продолжал:

- А он продал шефу в Полинезии необитаемый остров. Один из последних на Земле. На случай ухудшения эпидемиологической ситуации. Только это между нами. И мне было обещано местечко…

- Должно быть, в роли Пятницы? - снова не удержался Скворцов, но Злат Букашкин на своих коротеньких ножках уже бежал к какому-то знакомому и притормозил на надлежащем расстоянии. Хотя карантинные меры были уже ослаблены и некоторые музеи открылись, кое у кого из редких посетителей на лице болталась приспущенная маска, а полутораметровое расстояние друг от друга выдерживали почти все, тем более, что залы были довольно пустынны.Сергей Сергеевич подумал, что, несмотря на все эти «медицинские» утеснения, народ явился вовсе не из-за горячей любви к искусству и, конечно, не из-за его, Скворцова, картин (в этом было даже нечто меланхолически-утешительное, смягчающее удар от провальной экспозиции). Пришли продемонстрировать себя: мужчины - свою брутальную обритую голову и чопорный черный костюм, сшитый за баснословные деньги, а дамы - голые плечи и роскошные украшения. Но, на взгляд Скворцова, все это было редкостно скучно и старообразно. Сам он надел старые линялые джинсы и завалявшуюся в шкафу зеленую бархатную блузу, много лет лежавшую без употребления. Однако даже и это «старье» выглядело живее и веселее. Вдруг он почувствовал спиной, что его кто-то догоняет. В это время он искал в залах Незабудку, неизвестно где обретавшуюся. И делал сразу три дела - не только искал среди «фузы» дорогую ему картину, но и припоминал «вторжение судьбы» в лице киношников и полицейских, а также чутко прислушивался, все еще не оглядываясь, к звуку женских каблучков, легких, почти воздушных…

- Здравствуйте! - раздалось рядом. Кажется, дама подошла ближе положенного.

С прежде не свойственным ему старческим кряхтеньем, он обернулся. Какая-то девчушка, смущенная, вся красная не то от духоты, не то от возбуждения, переминалась с ноги на ногу возле него. Скворцов уставился на ее туфельки, крошечные, как у Золушки. Но что-то мешало ему увидеть ее лицо, хотя зрение у него было феноменальное - видел каждую травинку в поле и всю рухлядь на соседних балконах. А тут, возможно, из-за ужасного недовольства собственной выставкой и теми, кто ее увидит, или из-за смущения, передавшегося и ему, - он все время отводил глаза от ее лица, а когда смотрел, то словно бы и не видел.

- Откуда вы, прекрасное дитя?- спросил шутливо, морщась от собственных слов. Как-то это было неуместно и заезженно.

- Я пришла… Меня привел…

И она помахала кому-то рукой. И тут Скворцов увидел сквозь арочный проем гигантскую фигуру Чарли, который стоял у роскошно отделанного, черно-золотого входа в галерейные залы и о чем-то увлеченно беседовал с Сарданапалом. У обоих в руках были бокалы с шампанским. Они стояли совсем близко друг от друга и чокались. Очевидно, в некоторых случаях Премьер-секретарь допускал отступление от установленных медицинских правил. Оба были в черном, большие и важные, как жуки, сходство с которыми подчеркивала золотящаяся «рама» входа. Даже желтовато-рыжая шевелюра Чарли как-то потемнела и приобрела несколько зловещий красноватый оттенок. Он уже ничем не походил на придурковатого персонажа с картины дядюшки Бориса. Теперь это был типичнейший Мистер Твистер или постоянно пребывающий в Лондоне российский олигарх. Не хватало только сигары.

- Так вас Чарльз сюда привел? - задал Скворцов очередной, совершенно не нужный и даже чем-то неприятный для себя вопрос. Девчушка на него не ответила и задала свой:

- Не узнаете?

Скворцов опешил.

- Разве мы знакомы?

Девчушка вспыхнула еще сильнее, хотя лицо у нее и прежде горело.

- А я вас сразу узнала, хоть вы и без маски!

- А вы видели в маске? - задал он еще один ненужный вопрос. - Вы прелестны, милое дитя, но я вас не знаю.

Она почти закричала:

- Нет, погодите! Вы знаете! Вы еще говорили о моем голосе… Что он…он отрадный…

Что-то кольнуло Скворцова прямо в сердце. Кому же он мог это говорить? Но девчушка, без дураков, никого ему не напоминала.

- Я вас не знаю, - уже с какой-то злостью, в сильном раздражении сказал он. К ним важно приближался Чарльз Скворцоу, теперь невероятно напоминавший английского принца Чарльза, столь надменно-закрыт был весь его облик в черно-золотом (золотились пуговицы на пиджаке и запонки на рукавах белой рубашки).

- Ах, так вы уже со знакомством? - по обыкновению коверкая русскую речь, спросил он.

Скворцов философически развел руками, что должно было означать: «Виноват, но эту особу я не знаю». Девчушка бросилась к Чарльзу, как к спасителю.

- Чарльз, пойдемте в буфет! Тут, говорят, хороший буфет!

Чарли подхватил девчушку под руку, и они побежали, причем ритм бега задавала она, почти летевшая в сторону «хорошего буфета». Чарльз едва за ней поспевал и на бегу приглаживал свои длинные, красноватого оттенка волосы. А Скворцов внезапно напоролся на висевшую в укромном уголке Незабудку. Она мрачно глядела на своего создателя. В ее руках была маска, которую она собиралась надеть. Так писали продажные журналисты. Но он-то изобразил другое! Другое! Другое!

И вдруг сквозь черты Незабудки проступило лицо девчушки. Одно было бледным, другое - пылающим, но они казались похожими, как сестры.

- Она! - пронеслась в его голове ужасающая мысль. - Не узнал свою единственную Незабудку, которую искал всю жизнь!

 Но оправдываться, бежать в «хороший буфет» и извиняться, - он не стал. Теперь он окончательно понял то, чему все никак не хотел верить - он стар. С ним все кончено, и это у него старческое беспамятство! И что бы он делал с такой Незабудкой? Свежей, юной, наивной?! Он, не верящий в свой дар, равнодушный к житейскому комфорту, наградам и почестям, потерявший вкус к жизни? Старый старичок, что бы он мог ей дать? Кроме своей никому не нужной и бесполезной жизни? Кроме своей последней, старческой, безумной любви.

Он стоял у стены с пейзажами, вытирая платком слезы, которые беспрерывно текли по щекам. Хорошо, что так мало народу!

Внезапно он увидел и узнал свой давний пейзаж. А изобразил он на нем свое детство. Мама сняла дачу по Павелецкой дороге, тогда еще почти не освоенной оголтелыми строителями городских панельных башен. Густые леса, деревянные домишки, туалеты «во дворе». Пейзаж поражал свежестью, каким-то весенним ликованием. В глубине дачного двора две девчонки играли в мяч. Да, да, одна из них жила на соседней даче, и к ней прибегала подруга. Как невыразимо хороша была светленькая соседка с такой прелестно-растрепанной челкой! Он был в нее влюблен уже целый месяц, с первой секунды, когда увидел ее за забором. Подружки были старше него на несколько лет, и он, нелюдимый, неловкий, угрюмый подросток (хотя он догадывался, что в хорошей компании мог бы хохотать не переставая), очень дикий, ни с кем тут не сдружившийся, с восхищением и завистью наблюдал за ними сквозь металлические прутья. Они его, возможно, видели, но никак на него не реагировали. Его внимание им было неинтересно. Как бешено они хохотали, играя в самую простую игру, - перебрасывали мяч друг другу! Как загадочно о чем-то шептались, сидя на скамейке. И он, прислушиваясь к их смеху и шепоту, воображал себе какую-то необыкновенную, полную тайн и радостных открытий взрослую жизнь.

Был бы он постарше, он бы непременно подружился со светловолосой соседкой, ходил бы с нею на вечерние танцульки в местном поселковом клубе и, танцуя под глубокие и хрипловато- гулкие звуки аккордеона, обнимал бы ее гибкую талию, обтянутую восхитительно-прохладным сатиновым платьицем в мелкий красный цветочек на бежевом фоне (вся красота этих простецких и одновременно упоительных сочетаний до сих пор сияла перед глазами Сергея Сергеевича). Как много у него, десятилетнего, тогда было желаний, сил, надежд! И как ярко, с какой отдачей он сумел все это передать в пейзаже, написанном в расцвете лет. И почему, почему все поглотила сухая старческая безнадежность?

Незабудка под руку с Чарльзом выпорхнула из черно-золотых дверей Новой Академии живописи. Ушли. Он проводил ее глазами. Он видел ее теперь, как умел только он в особенные минуты - подробно и четко, но и словно бы чуть расплывчато, в ослепляющих лучах незаходящего солнца. Так некогда он увидел под ногами маленький голубенький цветок, который остался с ним на всю жизнь. И родственной этой встрече была встреча на даче со светловолосой девчонкой, хохочущей и глупенькой, как он тогда уже догадывался. Но эта догадка ничего не меняла. Тогда, печальным подростком, «ботаником», он открыл для себя прелесть женственного, ускользающего, бесконечно загадочного. Наивный цветок и глупенькая девочка - дачная соседка - слились в его сознании в образ Незабудки. Пейзаж, написанный в зрелости, словно бы сохранил все его детские надежды и ожидания. И сейчас, когда он на него смотрел еще мокрыми от недавних слез глазами, он подумал, ему померещилось, его осенило… Нет, разве могла исчезнуть из мира та красота и та волшебная энергия, которую он хранил в себе и воплощал в картинах все эти годы? А что, если это не конец, и есть какой-то иной исход его стремительно убывающих дней? И какая-то новая, уже бесконечно счастливая, пусть даже и с трагическим флером, встреча с его Незабудкой?

Вика поставила вопросительный знак и задумалась. Неужели финал? А как же ее собственная история, которую она хотела разгадать? Не хватает какой-то заключительной встречи, которая по-новому бы осветила все предыдущее повествование. Или уж и ее отложить на смутно чаемые гениальными поэтами-визионерами, такими, как наш потрясающий душу Лермонтов, незнаемые времена и бесконечные пространства? Где космический адрес Земли, - какие-то закоулки вселенной в «бандитском» районе между Млечным путем и Солнцем?

Ведь переплетение человеческих судеб происходит на Земле безостановочно, и писатель, как в сущности и ученый, подбирает на океаническом берегу лишь отдельные, беспорядочно лежащие, красивые камешки, складывающиеся в таинственный узор…

 

Вера Исааковна Чайковская - прозаик, художественный критик, историк искусства. Окончила филологический факультет МГПИ им. Ленина и аспирантуру Всесоюзного института искусствознания. Кандидат философских наук. Член МСХ и Академии художественной критики. Автор трех книг прозы: «Божественные злокозненности», «Мания встречи» и «Анекдоты из пушкинских времен и другие новеллы». А также книг по искусству 19-20 веков: сборника эссе «Удивить Париж», книги-альбома «Светлый путь», монографии «Три лика русского искусства 20 века: Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин. Александр Самохвалов», книги для юношества «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)». В 2010 г. - книга «Тышлер. Непослушный взрослый», в 2011 г. - «К истории русского искусства. Еврейская нота». В 2015 - книга «Карл Брюллов. Споры с судьбой», в 2019 - «Дух подлинности. Соцреализм и окрестности». Первая премия за прозу ( новелла «Гвидо и англичанка») на международном литературном конкурсе в Италии (г. Анкона) в 1997 году. Лауреат премии им.Катаева за повесть «Уроки философии» в журнале «Юность» за 2013. Диплом Академии художеств за книгу «Три лика русского искусства 20 века. Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов»,М. 2006. Постоянный автор Литературной газеты и Независимой газеты»(Ex-libris). Родилась и живет в Москве.