Глава 1
Печальное известие, как всегда бывает, пришло неожиданно: прабабка Алексея Рузанова по материнской линии Прасковья Антиповна Прохорова, пережившая уже и внуков своих, тихо скончалась в возрасте девяноста восьми лет, оставив его единственным наследником.
Необходимо признать, что хотя и видел Алексей старуху последний раз лет семь назад, но с той поры как-то уверовал в ее несокрушимое здоровье и долголетие, почему и поездку к ней в деревню год от года откладывал на потом.
Помнится, в тот раз, летом девяносто седьмого, нагрянул он к бабке Прасковье со сворой знакомых и бывших сослуживцев, горящих желанием поохотиться на местную лесную и водоплавающую живность. Намеченные к умерщвлению лоси, кабаны и утки так однако и остались в неведении относительно грозившей им опасности, ибо у охотников, после баньки и уничтожения прихваченных с собой запасов горючего, сил осталось только на то, чтобы несколько раз пальнуть с крыльца в небо, целясь в пролетающие где-то за облаками и потому недосягаемые для гладкоствольного охотничьего оружия авиалайнеры. Только старый университетский товарищ Алексея – Славка Костромиров, сидя в будке сортира и спьяну заслышав над собой утиное кряканье, шмальнул из обоих стволов прямо в нависавшую над его головой крышу деревянного строения, а потом долго и безуспешно вспоминал, какие таившиеся в деревенском нужнике опасности заставили его оправляться, не расставаясь с верной «Береттой».
Тут-то старушка и удивила всех вроде бы несвойственными для ее возраста прытью и живостью: отстранив горе-охотника, пытавшегося с помощью досок залатать развороченную картечью сортирную крышу, отобрала у него молоток, быстренько приволокла из сарая лестницу, лист шифера и в два счета все поправила.
На следующий день, перед самым отъездом, Костромиров, вообще отличавшийся редкой чуткостью и благородством первых порывов (тогда еще усугубленных состоянием похмелья), торжественно вручил Прасковье Антиповне свою запасную ижевскую двустволку, пояснив в пространной речи, что в эдакой глуши даже столь самостоятельной и отважной женщине необходимо иметь под рукой для самообороны что-нибудь посущественней кочерги и ухвата.
С той поры у прабабки Алексей не бывал, лишь изредка получая стороной - от приезжавших в Москву жителей соседних деревень или их знакомых-родственников - известия о том, что она, дескать, жива-здорова и ждет его в гости. Кроме того, каждую весну и осень удавалось ему с той или иной оказией пересылать ей продукты, деньги и письменные клятвы в скорейшем приезде.
И вот, на тебе, вечерний междугородний звонок из ОВД Калязинского района со всей очевидностью поставил его перед фактом бренности бытия.
Звонивший Рузанову участковый сообщил, что, по данным Апухтинского сельского совета, Прасковья Антиповна Прохорова скончалась одиннадцатого августа сего года и в положенный срок похоронена на ближайшем деревенском кладбище. В доме у нее обнаружено неотправленное письмо, в котором она оставила ему как единственному родственнику свой участок и дом с прилегающими строениями, почему он обязан приехать и произвести все надлежащие действия для принятия наследства. Представитель органов доступно объяснил, что, хотя упомянутое письмо и не может считаться завещанием, но раз иных родственников у старушки не осталось, по закону имущество покойной принадлежит Алексею, равно как и связанные с этим обстоятельством оформительские хлопоты. Коли же он откажется от наследства, то оно неминуемо сочтено будет выморочным и перейдет в собственность нашего государства, то есть участок зарастет бурьяном, а строения сгниют и рухнут.
Переварив полученную информацию, стал Алексей размышлять, как ему поступить. То есть никаких сомнений в том, что в деревню надо ехать, у него не возникало. Но вот на чем или, вернее, на ком ехать? Собственная его «Нива» давно уже была не на ходу и тихо ржавела в гараже; помощи от Костромирова ждать на этот раз, к сожалению, не приходилось, ибо он, сославшись на загруженность по работе, объявил себя невыездным.
Наконец, перебрав всех знакомых, владеющих автотранспортом, вспомнил он о давнишней подруге своей бывшей жены – Таньке Гурьевой, у которой, кроме массы прочих достоинств, имелся джип, и не какой-нибудь «паркетник», а вполне подходящий для подобной поездки «внедорожник». Дело в том, что деревня Ногино, где жила и умерла прабабка Рузанова Прасковья Антиповна Прохорова, находилась за сто восемьдесят верст от Москвы, в забытом Богом, а в особенности людьми, уголке Тверской области, куда добраться можно было отнюдь не на всякой машине. К тому же Танька была квалифицированным юристом, наверняка кумекала что-то и в наследственном праве, а в этой ситуации таковые знания явились бы просто неоценимым подспорьем для его невежества в юриспруденции, вообще, и в гражданском законодательстве, в частности.
Дело оставалось за малым – уговорить ее поехать вместе с ним в деревню. Дабы не провалить миссию лобовой атакой, решил он применить обходной маневр и позвонил сначала нынешнему ее бой-френду Дмитрию Скорнякову. Вкратце описав свое положение, Алексей развернул перед ним радужные перспективы совместного его, Димки, с Татьяной отдыха на природе, любовных игр на сеновале, ночных купаний в реке, сладостных соитий среди водных лилий и кувшинок. И все это при полном отсутствии забот о хлебе насущном и бытовых удобствах, которые Рузанов, подобно ненавязчивому ангелу-хранителю, полностью обещался взять на себя. Одним словом, к концу разговора Алексею уже казалось, что Скорняков начал в нетерпеливом томлении слегка постанывать и грызть телефонную трубку.
Операция прошла блестяще, ибо когда Рузанов на следующий день разговаривал с Татьяной, она была не только согласна разделить с ним все тяготы предстоящего путешествия и оказать посильную помощь в принятии наследства, но даже благодарна за проявленные чуткость и заботу. В связи с тем, что свою малогабаритную «двушку» она делила с сыном тринадцати лет и собственной матушкой, а Скорняков – тот вообще был женат, встречаться им приходилось изредка и урывками (чаще всего – у знакомых или на работе), а тут, можно сказать, такой подарок судьбы. Договорившись, что к пятнице она возьмет у себя в конторе недельный отпуск за свой счет (а Скорнякову, как владельцу хотя и крошечной, но собственной хлебопекарни, и этого не требовалось), они решили запланировать выезд в деревню на субботнее утро.
Когда около семи тридцати утра в субботу Рузанов приехал в Новокосино и подошел к подъезду Танькиного дома, сборы были почти окончены, и уже через пятнадцать минут они выруливали на кольцевую дорогу по направлению к Ярославскому шоссе. Машин в этот час было еще не очень много, и их «Паджеро» бежал довольно ходко. За руль села сама Гурьева, Рузанов, как штурман, расположился рядом с водителем, ну а Димка вольготно раскинулся на заднем сидении и вскоре, к вящему удовольствию Алексея, задремал (бодрствующий он зачастую бывал утомительно болтлив).
Свернув на Ярославку, они некоторое время потолкались в плотном потоке дачников в районе Мытищ, затем вновь выскочили на оперативный простор и, когда Алексей уже начал думать, что вся дорога займет у них не более двух с половиной-трех часов, уткнулись в пробку перед Тарасовкой.
Двигаться приходилось мелкими рывками со скоростью полураздавленного таракана, поэтому, уловив момент, когда раздражение у Таньки стало перехлестывать через край в виде нецензурной брани в адрес окружающего ее «стада козлов», Рузанов, в целях успокоения ее, да и своих нервов, заговорил о доставшемся ему домовладении и попросил прямо сейчас начать ликбез по поводу его прав и обязанностей как наследника. Гурьева приглушила магнитолу, закурила и, взглянув на Алексея с равнодушием настоящего юриста, начала:
- Ну, слушай. Прабабка твоя, Рузанов, померла когда? Ага, значит, одиннадцатого. Вот, день смерти и считается днем открытия наследства. Сегодня у нас что, девятнадцатое августа? Значит, как доберемся в твою Тмутаракань, ты сразу сможешь вступить во владение имуществом или, иначе говоря, фактически принять наследство. Мы с Димкой как раз и явимся свидетелями, что ты предпринял для того необходимые меры: ну, там, обеспечил сохранность дома или, например, плетень покосившийся поправил.
- И всего делов-то? – удивился Алексей. – А мне говорили о куче каких-то формальностей и бумажной волоките.
- Ишь чего захотел – всего делов! Правильно тебе говорили. У нас без бумажной волокиты даже мыши не плодятся. Сам подумай, чем бы иначе мы, юристы, а особенно крапивное семя нотариусов и адвокатов, не говоря уж о миллионной армии госчиновников, зарабатывали себе на хлеб с маслом? Наш брат, он, как платяная вошь, питается бумажной ветошью. Нет, дорогой, тебе еще нужно будет чесать в поселковый совет и там получить заверенные копии документов, удостоверяющих права покойницы на всю недвижимость. Ты ведь наверняка не знаешь на каком основании, после колхозно-совхозного умертвия, к ней перешло приусадебное хозяйство. Хотя, скорее всего, на правах пожизненного наследуемого владения. Ну, да это пока и неважно, главное - получить документы, тогда и разбираться будем. А потом, по идее, ты бы должен с этими копиями, а также бумажками, подтверждающими факт смерти старушки и твои с ней родственные отношения, идти прямиком к нотариусу. Но, вот, водятся ли в вашей глуши нотариусы, мы пока не знаем. А не водятся, так, может, и к лучшему. В этом случае все необходимое ты сможешь оформить в том же поселковом совете. Кстати, дешевле выйдет. А вообще, такие подробности придется выяснять на месте. Где там у вас администрация? Знаешь? И я о том же. Не исключаю, что где-нибудь в Калязине; хорошо если ближе. В общем, давай сначала доедем, а то…
- Верно, загадывать – плохая примета. Ведь и дорога, я тебе скажу… Не всякий доберется. Сама увидишь: обочины там просто усеяны остовами машин, людей…
- Не каркай! Три дня назад ты по-другому пел… Ага, кончилась твоя Тарасовка, может, сейчас пойдем шустрей.
Действительно, с расширением дороги пробка постепенно рассосалась, и они вновь начали набирать приличную скорость. Однако стремящихся покинуть столицу на выходные все равно было достаточно, поэтому Танька то и дело перестраивалась из ряда в ряд, иногда даже выскакивала на обочину, объезжая особо неторопливых дачников или неизвестно куда прущиеся в нерабочий день большегрузные фуры. Одним словом, металась как вошь на гребешке, что Алексея (как сторонника спокойной езды) несколько нервировало. Чтобы отвлечься, он вновь стал приставать к ней с вопросами.
- Слушай, Тань, а зачем мне идти к нотариусу? Если я получу документальное подтверждение прав покойной бабки на дом и землю, да еще и, как ты говоришь, поселившись там, фактически приму это наследство, чего еще нужно?
- Вообще-то наследственные дела – не мой профиль, но уж необходимые азы я не забыла, а что забыла, вспомню на месте. Но сначала сам ответь: ты точно единственный наследник?
- Абсолютно точно. По отцовской линии у меня еще какие-то дальние родственники остались, а по материнской – никого, кроме нее, то есть прабабки, не было. Муж ее – Тихон Карпович – еще в финскую погиб, зять в сорок первом году пропал без вести, единственная дочь (и моя бабушка) сгинула уже на моей памяти, в семьдесят четвертом… говорят, умом тронулась и сиганула в омут, где-то там же, в Ногино… Правда, мать рассказывала, что у мужа бабки Прасковьи – Тихона – вроде бы имелась дочь от первого брака, но ее следы давно затерялись. Между прочим, Тихон этот приходился прабабке двоюродным братом. Как уж их повенчали – не знаю. Та еще семейка! Ну, а матушка моя, ты знаешь, скончалась в девяностом году.
- А отец?
- Что – отец? Он с матерью еще в семьдесят втором году развелся; с тех пор, как в анкетах пишут, никаких сведений о нем не имею, отношений не поддерживаю. Да и он-то тут с какого боку-припеку?
- Да, действительно, он здесь ни при чем. Что же касается нотариуса, ему ты должен будешь подать заявление о принятии наследства и получить соответствующее свидетельство. По закону, такие документы выдаются по истечении полугода со смерти наследодателя, но в твоем случае, коли сумеешь доказать, что у старушки действительно нет других родственников-претендентов на долю в наследстве, можно все оформить и раньше. Затем тебе еще предстоят мытарства в Кадастровой палате, потом… И потом - чего ты мне голову морочишь? У нас ведь сам знаешь как: были бы деньги, а там наследуй хоть царю Гороху, лазейка найдется в любом законе. У тебя с деньгами-то как?
- Не очень. От гонорара за последний опус чуток осталось, да у Костромирова я на всякий пожарный занял штуку баксов.
- И как вы живете, романтики-беллетристы? Ума не приложу, – подал голос неожиданно проснувшийся Скорняков. – Я бы всех вас, бумагомарак и щелкоперов, узлом связал, в муку бы стер да черту в подкладку! Чтобы не позорили, значит, светлый образ капиталистического общества. А как еще?
- Ладно, ты, Димка, нас, инженеров человеческих душ, не замай. Тань, а ты, вон, следи за дорогой, а то у меня от твоего лихачества скоро медвежья болезнь случится. Видишь указатель справа? К Загорску, то бишь, Сергиеву Посаду подъезжаем, значится надо брать левее, – отозвался Рузанов.
Когда они въезжали в город, было уже начало десятого. Основной поток дачников подался в объезд, и им потребовалось не более пятнадцати-двадцати минут, чтобы проскочить по проспекту имени Красной Армии мимо древних стен Лавры, миновать железнодорожный переезд и оказаться в предместьях. Окончательно проснувшийся Скорняков завел разговор о своей недавней поездке в Португалию, плавно перешел к сравнительному описанию русской и зарубежной кухни, особенностях хлебопечения у разных народов и больше уже не умолкал ни на минуту. Впрочем, как и его мобильник, проснувшийся, верно, одновременно с хозяином и теперь то и дело издававший вместо звонка странно-протяжные, низкие и печальные стоны. Алексей, в свою очередь, предпочел за лучшее вздремнуть и открывал вежды, лишь когда возникала необходимость задать правильное направление движению. В некоей маревой дымке промелькнули мимо него Иудино, Ченцы и Селково, Федорцово и Морозово, а после поворота на Нагорье и вплоть до остановки в этом оживленном по субботним дням райцентре, он даже успел поспать по-настоящему и видел сон, только не запомнил, какой.
В Нагорье Димка, решивший (после повторной ревизии), что спиртного они взяли в обрез и рискуют не дожить до конца недели, умерев в похмельных корчах, метнулся в сельпо и через некоторое время выскочил оттуда, как-то ухитряясь удерживать в одной лапе пять бутылок пива, в другой же – три пузыря местной ярославской водки.
Минут через тридцать они оказались в Даратниках. В отличие от не столь уж отдаленного Нагорья, здесь наличествовали все признаки явного запустения: заколоченная хибарка магазина, покосившиеся заборы вокруг почерневших изб со скособоченными крышами и, как апофеоз и своеобразный символ умирания, – развалины взорванного в шестидесятые годы храма, подобно гнилому зубу торчащие посреди села.
Сразу за Даратниками, около небольшого сельского кладбища был съезд с асфальта на проселочную дорогу, по которой они должны были добраться до деревеньки Бережки и водораздела между Ярославской и Тверской областями – речки Сабли. Сабля являлась последним препятствием на их пути к Ногино. Раньше, из-за пришедшего в упадок моста, ее приходилось форсировать преимущественно вброд, насколько это выражение применимо к автотранспорту. Но как раз в последний приезд Рузанова к бабке Прасковье через нее перебросили новый мост, который и расположен был в более удобном месте, да и выглядел в то время попрочнее старого подвесного.
Стоило им свернуть к кладбищу, как погода поменялась: в воздухе и до того чувствовалась некая давящая духота – предвестница грозы, теперь же стало стремительно темнеть. Небо позади них постепенно затягивало тяжелыми аспидно-черными тучами, часто озаряемыми мертвенным золотисто-кровавым блеском, и где-то в отдалении уже слышались частые глухие раскаты грома.
Чуть притормозив, Татьяна вопросительно глянула на Рузанова:
- Леш, Прасковья Антиповна не здесь ли похоронена?
- Наверняка здесь. Поблизости других погостов нет. Но я уж завтра схожу, отыщу могилку. Усопших не следует навещать второпях.
В Бережках, которые запомнились Алексею весьма оживленной прежде деревенькой, на улице было почему-то в этот час безлюдно, да и во дворах он никого заметить не успел. Однако разочарование ждало компанию впереди, когда они подъехали к реке. Надо признать, мост выглядел совсем не таким надежным, как ожидал Рузанов.
Танька остановилась и стала с недоумением рассматривать это покосившееся сооружение.
- Так ты говоришь, его поставили лет семь назад? Как-то не верится. Может, его все же какие-нибудь древние ацтеки строили? – поинтересовалась она. – Они, знаешь ли, любили человеческие жертвоприношения.
- Ну, обветшал слегка мостик, – согласился Алексей, – но проехать-то можно.
- Можно, – поддержал его Димка, – особенно если перед этим стакан принять и глаза зажмурить. А как еще?
Они выбрались из машины и прошли на мост. Хрупкое на вид сооружение из подгнивших и даже провалившихся местами досок поддерживалось металлическими опорами, вбитыми в речное дно; одна из этих опор заметно накренилась и в результате левая сторона мостика стала несколько ниже правой, а поскольку какое-либо ограждение отсутствовало, даже ходить здесь было неприятно.
Танька с опаской подошла к краю и посмотрела на бегущую внизу воду, явно рассчитывая узреть там кладбище автомобилей.
- А расстояние-то приличное, – заметила она и, глянув на Рузанова, добавила. – Если сверзнемся, дом останется без хозяина.
Пока они рассматривали мост, вокруг еще больше потемнело, воздух сгустился; где-то совсем недалеко от них, прямо над рекой, небо раскололось, сверкнуло так ярко, что они на мгновение ослепли, тут же ударил, потрясая землю, могучий раскат грома и упали первые тяжелые, будто из расплавленного свинца, дождевые капли. Тревожно зашелестела листва, но порывы ветра были еще слабы, и гроза наползала медленно. Запахло озоном и стало быстро свежеть.
- Вот если задержимся, точно рыб будем кормить, – подал голос Скорняков. – Сейчас ливанет, дорога размокнет и твою летнюю резину мигом облепит глиной, тогда на мост лучше и не соваться, враз сползем. Дайте-ка я сяду за руль, а вы лучше постойте на том берегу. В случае чего, будет кому передать весточку вдове.
Возразить никто не успел, потому что Димка тут же развернулся и побежал к машине. Едва Алексей с Татьяной перебрались на противоположный берег и отошли в сторонку, как он уже лихо вырулил на мост и через пару секунд оказался рядом с ними.
- Прочный еще мосток, зря мы его хаяли, – заявил он, вылезая из-за баранки.
Татьяна вновь заняла свое место водителя, и друзья тронулись дальше под усиленно накрапывающим дождем.
Черно-лиловые тучи заволокли небо и нависали столь гнетуще низко, что, казалось, должны были задевать верхушки деревьев. Огненные змеи молний полыхали все чаще, все ярче, достигая уже, кажется, самой земли, а громовые раскаты были оглушительны, словно пушечная канонада. Но ехать приходилось медленно: проселочная дорога была изрыта глубокими колеями; видно, в распутицу на ней не раз кто-нибудь буксовал.
По обе стороны от дороги широко раскинулось бывшее колхозное поле, когда-то засеиваемое то рожью, то овсом, а теперь сплошь покрытое низкорослым кустарником и жидкой березовой порослью, переходящей в мелколесье.
Несмотря на небольшую скорость, машину ощутимо потряхивало на колдобинах. Желтая дорожная пыль, прибитая дождем, начинала превращаться в скользкую грязь.
Наконец справа вдали, в просвете между деревьями завиднелись какие-то крыши. Это было Ногино.
Глава 2
Когда-то в деревне было двенадцать изб – по шесть с каждой стороны улицы. Сейчас, разглядывая окрестности сквозь бегущие по лобовому стеклу дождевые струи, Алексей успел заметить, что первый двор слева являет собой пустырь, поросший репьем и крапивой, с торчащими кое-где обгоревшими останками строения; вместо еще одного дома по правой стороне кособочился лишь полуразваленный сруб с провалившейся крышей; зато по соседству с ним, на месте прежней избы, вырос добротный коттедж, с крытой оцинкованным железом мансардой.
Алексей полагал, что ключи от его будущей наследственной берлоги могли быть только у одного человека в деревне – Людмилы Тихоновны Развоевой или, как ее все называли, – бабы Люды, поэтому попросил Гурьеву притормозить около колодезного журавля и заскочил во двор стоящего напротив дома. Дождь хлестал уже вовсю и он, только раза два для приличия стукнув в окно, быстренько забежал под навес крыльца и принялся барабанить в дверь. Отзываться никто не торопился, и Алексей уже хотел войти в избу без особого приглашения, когда откуда-то со стороны огорода раздался дребезжащий старческий голос: «Иду! Иду!», и из-за угла показалась согбенная старушка в коричневой солдатской плащ-палатке. Проворно взобравшись на крылечко, она откинула с головы мокрый капюшон и выжидающе уставилась на Рузанова.
- Здрасть, баба Люда, – приветствовал он ее. – Не признали?
- Как не признать, нешто, думаешь, я вовсе из ума-то выжила? – ласково отвечала она. – Я уж намедни деду говорила: когда этот Лешка объявится? Бабку Прасковью уж и схоронить и помянуть успели, а тебя-то все нет и нет, все нет и нет… Ну, думаем, на девять-то дён непременно будет. Дак сегодня-завтра тебя и ждали. А тут я с огорода и слышу – машина будто подъехала, так сразу и поняла, что ты.
Зайдя вслед за старухой в сени, Рузанов остановился:
- Баба Люда, вы мне сейчас дайте ключи от дома, а то меня там люди ждут в машине; а вечером я к вам загляну поговорить.
- Ключи-то? А чего бы им у меня лежать? Я б их запрятала, да, пожалуй, сама после искала. Они там, у двери, за вереей на гвоздике висят. Да ты, верно, и сам знаешь: бабка Прасковья их всегда за косяком оставляла, как в лес или еще куда надолго пойдет. А от горницы, да бани – в столе, в ящике найдешь. Да вот что – курей я нынче у ней не кормила, дак ты им дай, а то мне все было недосуг… Хотя курей-то у ней всего пяток и остался… А ты не один, стало быть, приехал?
- Со знакомыми. Вечером забегу, – пообещал он, уже выскакивая из избы. Старуха еще что-то продолжала говорить ему вслед, но слова ее потерялись в сильном раскате грома.
Дом, где родились и жили несколько поколений рузановских предков, стоял в самом конце деревни. Прямо на задах его, за огородом начинался пологий спуск к реке. На противоположной, левой стороне улицы последний дом выдавался еще дальше, но в том месте река делала крутой изгиб, так что все равно от Прасковьиной избы до воды было ближе.
Когда друзья подъехали к калитке палисадника, Алексей взглянул на часы – стрелки показывали двенадцать, но сплошная завеса дождя и сгустившийся сумрак, который смазал очертания домов, деревьев, заборов и лишь усугублялся частыми слепящими сполохами молний, превратили полдень в поздний вечер. Да и похолодало заметно. Эта августовская гроза совсем не походила на короткие летние грозы. Она, скорее, была предвестницей подкрадывающейся осени с ее зябкими затяжными ливнями и промозглой сыростью.
Чтобы не мокнуть без толку под дождем всем, было решено, что Рузанов сначала сходит один, откроет дом, а тогда уж можно будет заняться переноской вещей и припасов. Алексей пробежал по скользким хлюпающим доскам, которыми была выложена ведущая через палисадник к крыльцу тропка, и, отыскав ключ там, где и говорила баба Люда – на гвоздике за косяком – отпер дверь. Из сеней на него пахнуло сыростью и холодом даже большим, чем во дворе. Зайдя в избу, он первым делом зажег свет в комнате, на кухне и на мосту, а затем подошел к печке. Печь стояла открытая, на полу рядом с ней и на загнетке лежали колотые березовые поленья, поэтому Алексей решил немедленно ее затопить, чтобы поскорее нагреть выстуженную избу. Пока он возился с дровами и растопкой, в комнату ввалился Димка, увешанный сумками и пакетами.
- Холодрыга, – заявил он, – хоть прусаков морозь! Околеем мы тут, Леха. А как еще?
- Не околеем, сейчас я и вторую печку затоплю, – откликнулся Рузанов.
Скорняков огляделся и увидел пристроившуюся в углу комнаты маленькую чугунную печурку, типа буржуйки, железная труба которой, удерживаемая проволочными петлями на вбитых в потолок крюках, тянулась по верху через всю комнату и уходила в кирпичную кладку русской печи.
- Ага, понял. Тогда не отвлекайся, с сумками я сам справлюсь.
Вскоре Димка с Татьяной уже споро распаковывали и выставляли на стол продукты, бутылки и даже зачем-то прихваченные комплекты одноразовой пластмассовой посуды.
Рузанов в это время растопил и малую печку, так что скоро в избе стало заметно веселее. Усевшись за устроенный в красном углу под самой божницей большой стол из выскобленных до бела дубовых досок, друзья первым делом помянули бабку Прасковью, потом выпили за благополучный приезд и за скорейшее завершение предстоящих Алексею хлопот с оформлением наследства, за улучшение погоды, за то, чтобы этот дом стоял еще триста лет и служил бы рузановским праправнукам (при этом все, в том числе и сам Алексей, как-то позабыли об отсутствии у тостуемого семьи), и, наконец, за возрождение деревни, неизбежную гибель городской цивилизации и неоскудение Лешкиного недюжинного литературного таланта. Таким образом, через некоторое время друзья совершенно согрелись и принялись за еду.
После обеда всех потянуло в сон. «Молодые» полезли на печь, бросив туда пару одеял и подушек. Рузанов попытался было тоже вздремнуть на топчане возле кухни, но его компаньоны вскоре завозились, с печи стало доноситься некое нечленораздельное бормотание и перешептывание, а затем все более громкие стоны. Поднявшись и подбросив дров в огонь, Алексей отыскал ключи от горницы и решил пока прогуляться и осмотреть свои владения; вышел из уже нагретого помещения на мост и тут же пожалел, что не накинул на себя что-нибудь потеплее ветровки, но возвращаться не стал.
Первым делом он отпер горницу. Видимо, многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса и тут же вспомнил о некормленых курах.
Выйдя на задний мост, он остановился, привыкая к темноте. Воздух крытого двора был напитан животными запахами, хотя давно уж никого, кроме домашней птицы, здесь не держали. Когда глаза стали различать окружающие предметы, Алексей, прижимая к себе лукошко с просом, осторожно спустился по скособоченным ступеням во двор. Завидев его, куры, которых действительно было пять (точнее, четыре – пятым был петух), заквохтали, устремились к кормушке и принялись жадно клевать высыпанное им зерно.
Когда Рузанов вернулся в избу, там было тихо. Дрова в буржуйке прогорели, и в русской печи угли уже подернулись пеплом. Тщательно поворошив их кочергой и убедившись, что нет ни дыма, ни открытого огня, он вставил на место вьюшку и закрыл печь.
Самое время было сходить к бабке Люде, но дождь еще не прекратился, хотя гроза ушла куда-то на запад, где все еще продолжала угрюмо погромыхивать и сверкать. Сидя возле окошка, Алексей стал разглядывать видневшийся сквозь мутное и запотелое стекло уголок палисадника. Вскоре он, видимо, задремал, ибо представшая его глазам картина не имела ничего общего с реальностью. Причудилось Рузанову, будто… Впрочем, это не очень интересно.
Глава 3
Когда Алексей очнулся от дремоты, было уже около семи вечера. Дождь закончился, и на улице даже посветлело. Друзья его продолжали мирно почивать, а он засобирался к Людмиле Тихоновне.
Взяв с собой поллитровку и прихватив кое-что из закуски, Рузанов рассовал все это по карманам и вышел на улицу. После грозы было свежо, но не так зябко, как днем. Тучи рассеялись, на западе солнце еще только клонилось к кромке леса и под его косыми лучами от травы, деревьев и луж поднимался пар.
Бабка Люда встретила Алексея у своей калитки.
- Ну, вот, и хорошо, что зашел, я аккурат картошку поставила. Не люблю по темну-то вечерять, а нонче в девять уж и смеркается, – сказала она, провожая его в дом.
Была она на этот раз в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожженной безрукавой душегрейке, из-под которой виднелся сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана. Белый, в каких-то неопределенных цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок низко опускался на лоб, так что из-под него хитро поблескивали только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдавался крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой. Вся одежда свободно и мешковато висела на ее словно источенном старостью и сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями, маленькое сморщенное личико черно от загара. При всем при том, была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжелые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.
Алексей выложил на стол закуску и поставил бутылку водки. Старуха покопалась в вакуумных упаковках с продуктами и решительно отложила в сторону буженину и нарезку из какого-то мяса:
- Ныне у нас пост успенский, нельзя мясного. Да и казенку притащил напрасно, у меня и бражка и самогон имеются, – сообщила она, оставив, однако, бутылку на месте. – А вот, рыбку ты хорошо принес, я соленой-то рыбки не едала давно.
Людмила Тихоновна отправилась на кухню, закоптелые стены которой были сплошь увешаны бесчисленными пучками каких-то диковинных засушенных растений и кореньев, делающих её похожей на ведьмин вертеп, и вскоре вернулась, неся, ловко прихватив фартуком, чугунок с дымящейся картошкой.
Помянув Прасковью Антиповну, они с бабкой Людой выпили еще и по случаю Преображения Господня, а потом уж Рузанов завел разговор про покойницу.
- Да что ж рассказывать, Алексей? Нечего и рассказывать особенно. Обыкновенно померла бабка Прасковья, тихо, по-христиански. Она, вишь, за неделю до того шибко слаба стала. Раньше, бывало, ее дома редко застанешь – все в огороде или в лесу. А тут, как ни зайду, лежит она, сердешная, на печи, не шеперится… Переживала токмо, что перед смертью ни исповедаться, ни причаститься не может. Церкву-то в Даратниках когда еще порушили, а из Нагорья да обратно кто ж попа повезет? Ну, да ничего, грех за ней один только и был, так уж, верно, отпустится. Дня за два до смерти она ко мне сама зашла и говорит: «Помру я, Людка, скоро. Мне уж и дочь покойница до трех раз являлась, за собой манила. По всему видать, недолго ждать осталось. Дак ты уж, за хозяйством до Лешиного приезду посмотри, а ему, вот, весточку от меня передай», – и письмо мне для тебя протягивает…
- Точно, мне, когда из ОВД звонили, тоже что-то говорили про письмо.
- Не помню я, чтобы про письмо кому, окромя деда, сказывала… Верно, совсем уж слаба стала памятью.
- А сохранилось у вас письмо-то, баба Люда?
- Как не сохраниться. У меня где-то и лежит.
- Так где же оно?
- Сейчас поищу, – вздохнула старушка и, подойдя к божнице со старинными образами, вытащила из-за почерневшего от неисполнимых людских просьб лика Николы-угодника конверт.
На незапечатанном конверте прыгающим почерком прабабки Алексея было написано: «Алексею Сергеичу Рузанову» и указан его московский адрес. Внутри лежал один листок бумаги из ученической тетради в клетку, на котором несомненно ее же рукой было начертано следующее: «Дорогой Лешинька скоро уж не станит твоей бабки Прасковьи об одном тужу не свидимся с тобою болше а порасказывать тебе надобы много дом и хозяйство все на тебя оставляю хоть и мало надежды что какая польза от тебя будит слушайся во всем бабы Люды ей много извесно она и с анчипкой поможит в огороде что полить надо будет делай поутру нето в вечеру грех можит быть в баню ли в овин ли подешь напрашиваться не забывай да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй продухты все в подполе сам знаишь в сарае застреху поправь не то неровен час крыша обвалится об остальном сам уж гляди где что надо вот и все прощай твоя бабка Прасковья».
Быстро пробежав глазами письмо и поняв только половину, Алексей аккуратно засунул его обратно в конверт и положил в карман, решив, что на досуге перечтет еще раз более внимательно. Некоторое время они сидели молча, потом бабка Люда, повздыхав и утерев глаза уголком головного платка, заговорила:
- Да, бабка Прасковья твоя, Царствие ей Небесное, крепко хозяйство вела. И в дому, и в огороде, и в палисаднике всегда порядок был. Хотя скотину, почитай, годов уж десять как держать перестала. С кормами, слышь, плохо, самой-то заготавливать сил не больно много осталось, а молока не продашь никому, кто и летом приезжает, и тем без надобности – в Нагорье в сельпо отовариваются. Так что последнее время курей одних для своей да анчипкиной надобности токмо и держала. А ведь сведущая старуха была, многое ей открыто было, что нынешним уж не ведомо. Вона, избе-то ее, почитай, годов сто уже, коли не более, а ведь стоит ровно новая, не шелохнется. Баня, вот, тоже… ее хоть и на моей памяти рубили, да все равно, когда это было-то… Моя уж с тех лет горела два раза, а ноне и совсем не фурычит. Я последние годы все в Прасковьиной баньке парилась, да и веселее вдвоем-то. Нас ведь двое только во всей деревне живых и оставалось, а теперь вот, почитай, одна я, да нечистая сила…
- Как это? – удивился Рузанов. – Неужели, кроме вас, баба Люда, и жителей больше не осталось? А Михалыч с женой, что жили напротив… Авдохины, кажется, их фамилия? И эти, как бишь их…
- Говорят тебе, никого не осталось, – прервала его старуха, разливая по чашкам духмяный, настоянный на неведомых травках чай. – Кто помер, кто уехал. Авдохина Марья, та к родственникам в Загорье подалась, сразу как Михалыч-то по пьяному делу в пруду утоп; дядя Саша Егорычев помер в позапрошлом годе, коли не раньше. Дома свои дачникам попродавали. Токмо и те что-то редко ездят. Умирает деревня. Раньше-то, при прежней колхозной власти, полна деревня ребятишек, а ноне… ни в одной избе угланов не сыщешь. Те, кто и на лето приезжает, дачники то есть, бездетные в основном. А когда угланов нет, какая жизнь? Я, вот, помру – а мне ведь почитай тоже девятый десяток – и конец деревне. Да и то сказать, сама уж думаю, не уехать ли к братиной дочери в Углич. Летом-то еще ничего, ездит народ, а зимой как? Раньше мы с бабкой твоей вместе зимовали, все не так скучно, а нонче уж и не знаю, как зиму-то и пережить. В Павлове и Бережках, слыхал небось, тоже постоянных жителей не осталось, дачники одни.
- Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?
- В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?
- Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.
- Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…
- Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.
- Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?
Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.
Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.
Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.
Глава 4
Скорнякова и Татьяну Рузанов застал уже на ногах. Выспавшись за день, они решили, на ночь глядя, сварганить ужин. Димка жаловался на головную боль и при этом имел наглость искать причину в том, что кто-то, дескать, слишком рано закрыл печку. Алексей, конечно, популярно объяснил ему, отчего обыкновенно болит голова у непохмеленного человека, и Скорняков тут же принял все меры к расширению сосудов головного мозга.
Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:
- Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма, человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы, по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?
- Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай. Раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.
- А дальше тоже не все понятно, но если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».
- Ну, тут-то как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший, и так далее.
- Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. И бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…
- Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.
- Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи. Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?
- Значит, слушай и запоминай, – сказал Рузанов, как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А вот, коли ночью или даже вечером тебе приспичит…
- И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?
- Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!» А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…
- Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.
- А я что? Я разве против? Надо, так провожу…
- Уймись, развратный сластолюбец! На чужой каравай рот, так сказать, не разевай!
- Это кто «каравай»? – возмутилась Танька. – Ты меня еще бубликом обзови… И, вообще, знаете, что я вам скажу: перед сном неплохо было бы искупаться. Леш, как ты думаешь, вода в речке сейчас очень холодная?
Рузанов ответил, что вода в Сабле и в жаркие дни не слишком теплая, но предложение искупаться поддержал, хотелось смыть с себя усталость долгого дня. Димка, избавившись от головной боли, стал весьма оживлен и тоже был готов на любые подвиги, тем паче – на глазах у Татьяны.
Алексей порылся в платяном шкафу и нашел стопку махровых полотенец; прихватив три из них, друзья вышли из дома.
Ночная прохлада чуть было не убила в зародыше и, во всяком случае, сильно остудила их героический порыв, спутники Рузанова затоптались в нерешительности на крылечке. Чтобы подбодрить их, он первым ступил на тропку и, бодро насвистывая, двинулся в темноту. Димка с Татьяной поплелись за ним, зябко поеживаясь.
Когда они дошли до задней калитки, то обнаружили весь ведущий к реке склон покрытым туманом до того густым и плотным, что его, казалось, можно было черпать пригоршнями. Алексей вытянул вперед руку и не увидел своих пальцев; чудилось, за забором лежит какая-то бездонная пропасть. Висящий прямо над ними месяц не только не рассеивал голубовато-белесую мглу этой творожистой субстанции, но, напротив, словно бы придавал ей большую вязкость. Когда Алексей отворял калитку, ему на мгновение показалось, что вся эта тягучая масса начнет сейчас, как квашня, переползать в огород. Но ничего такого не произошло, туман так и продолжал клубиться за оградой, и он, подхватив под руки Таню и Димку и увлекая их за собой, побежал вниз, не разбирая дороги.
Под негромкие взвизги Таньки, которой мокрая и холодная трава хлестала по голым ногам, и какое-то марсианское уханье Скорнякова, друзья мигом домчались до реки. Здесь, на берегу, туман был почему-то не таким густым и стелился только над самой водой. Не давая себе времени на раздумья, Алексей сбросил одежду, осторожно прошел по осклизлым мосткам, затаил дыхание и прыгнул в речку: ожидаемого обжигающе-холодного удара не последовало, – вода оказалась теплой, по крайней мере, значительно теплее воздуха, так что он с удовольствием лег на спину и стал медленно сплавляться по течению.
Услышав за собой радостное фырканье Димки, он перевернулся, нырнул в сторону берега и оказался лицом к лицу с входящей в воду Гурьевой. Ничуть не смутившись (вот преимущество красивых женщин), она медленно легла в темную воду и поплыла; ее обнаженное тело то матово поблескивало и серебрилось в лунном свете, то скрывалось в молочной дымке, и Алексей с удовольствием наблюдал за ней с мостка, пока Димка не устроил шумную возню с воплями и тучей брызг.
Когда они после купания, завернувшись в полотенца, молча поднимались сквозь туман по склону, со стороны это, наверняка, выглядело как шествие привидений. Жаль, оценить такое инфернальное зрелище было совершенно некому, все вокруг спало мертвым сном: ни пенья птиц, ни стрекота кузнечиков. Абсолютная тишина, не нарушаемая и малейшим дуновением ветерка, глухим куполом накрыла деревню.
Дома Скорняков заявил, что ни за что не станет спать на печке, где теперь ему казалось чересчур жарко, и пошел стелить постель на терраске. Конечно, он был уверен, что Танька пойдет с ним, а уж вместе и мороз не страшен, но, вот беда, – Гурьева вовсе не подумала поддержать его в этом начинании. Великодушное предложение Рузанова уступить ей единственный имевшийся в комнате топчан она также с пренебрежением отвергла, решив устроиться на гобце, где, безусловно, было не так жарко, как на самой печи, но места для них двоих уж никак не хватало.
Чуть поколебавшись, Рузанов сказал Димке, что готов поменяться с ним и сам пойти спать на терраску, но тот, уже из чистого упрямства, не пожелал отказываться от своей идеи, только уволок с собой два ватных одеяла и старенький электрообогреватель, обнаруженный Алексеем в горнице.
Был третий час ночи, когда все, наконец, улеглись. Рузанову показалось, что уснул он мгновенно. Стоило выключить свет, как оглушающая темнота навалилась на него, и он уже плыл по широкой мглистой реке струящихся и постоянно меняющихся образов и смутных видений.
Что заставило его проснуться, Алексей точно не знал. Вероятно, этот очень тихий, но отчетливый звук шагов в комнате. Во всяком случае, это было первое, что он услышал, неожиданно очнувшись ото сна.
Надо признаться, впечатление было жутковатое; Рузанов лежал в темноте с открытыми глазами и прислушивался, дожидаясь повторения разбудивших его звуков и всей душой надеясь на то, что они ему лишь примерещились. Не тут-то было! Через минуту звук повторился: топ-топ, топ-топ. Казалось, ребенок небольшими шажками осторожно ступает по полу: топ-топ, топ-топ-топ. Это явно не был звук шагов взрослого человека, но и животное, которое бы так топало, Алексей представить себе не мог. Очевидно было одно: кто-то ходил по комнате, тихо переступая маленькими ножками. Вскоре к этим звукам прибавилось еще какое-то недовольное и совсем уж человеческое сопение и фырканье.
Медленно приподнявшись в постели, Алексей попытался нащупать фонарик, оставленный им вечером на подоконнике, и не нашел его. Наконец, вспомнив, что сам же переложил его на пол около лежанки, он схватил фонарь и, надавив на кнопку, направил неяркий желтоватый луч на то место, откуда только что слышались поразившие его звуки. Только на краткий миг Алексею показалось, будто он увидел, как нечто, теперь уже с довольно громким топотанием, метнулось через всю комнату и затаилось в темноте около двери. Он соскочил на холодный дощатый пол и, освещая себе путь фонариком, подошел к русской печке, а затем осторожно двинулся вдоль гобца к двери. Никаких признаков чужого присутствия. Когда Рузанов уже решил включить верхний свет, откуда-то из-под печи вновь послышалось сердитое пыхтение. Присев на корточки, Алексей посветил на дощатую дверцу, ведущую под гобец: она была закрыта, но в нижнем правом углу ее чернело небольшое отверстие (еще днем он недоумевал, зачем оно тут вырезано, – для кошки слишком мало, не для крыс же, в самом деле). Стараясь не шуметь, Рузанов потянул на себя дверцу и направил луч в открывшийся проем. Под гобцем, поминутно вздрагивая всем телом и пряча нос в колючем частоколе серебристых игл, сидел здоровенный еж, посверкивая на Алексея маленькими блестящими глазками. Его сердитое шипение и пофыркивание заставило Рузанова рассмеяться. В неверном свете фонарика еж комично смахивал на бабку Люду – тот же длинный подвижный нос, те же черные глазки-буравчики, и даже взгляд его показался Алексею столь же настороженно-насмешливым, как у старухи Развоевой. Облегченно вздохнув, он поднял голову и увидел прямо перед собой лицо Таньки. Она смотрела на него, чуть свесившись с гобца, и иронически улыбалась.
От неожиданности он смутился словно подросток, застигнутый за чем-то стыдным. Ситуация и впрямь со стороны могла показаться несколько двусмысленной, и Рузанов, только усугубляя подозрительность своего поведения, принялся бормотать о шныряющих кругом ежах и даже ввернул что-то насчет собственного благоразумия (дескать, ты, Тань, чего такого не подумай, я ни о чем таком не думал).
- Ну и дурак, мог хотя бы притвориться, – прошептала она и потянулась, с кошачьей грацией выгибая спину и отбрасывая ногами одеяло.
В ответ он молча накинул крючок на входную дверь, змеей заполз на печь и, протянув руки, втащил Таньку вслед за собой. Она тихо смеялась, когда Алексей торопливо стягивал с нее шелковую ночную рубашку и, чуть дрожа от возбуждения, жадно впивался в теплое и податливое тело.
Глава 5
Утро застало Рузанова уже на топчане. Однако по рассеянности забыл он открыть дверь, запертую им ночью на крючок, отчего чуть было не произошел конфуз: Скорняков, проснувшись, дернулся, конечно, первым делом в комнату и был неприятно озадачен тем обстоятельством, что кому-то из них вздумалось запираться. Татьяна тут же рассказала ему историю о том, как ей пришлось ночью выходить на улицу, как там было страшно и неуютно и как, не обнаружив в темноте никаких внутренних запоров на двери в избу, она решила для своего спокойствия накинуть крючок на комнатную дверь. И хотя она очень натурально жаловалась на то, что и Рузанов, и Димка дрыхли без задних ног, нисколько не озабоченные ее безопасностью, какой-то огонек недоверия все ж таки продолжал тлеть в глазах Скорнякова. Когда они все втроем шли на речку умываться, он то и дело подозрительно посматривал на Алексея и Таньку, словно ждал, что те сейчас начнут перемигиваться или, чего доброго, возьмутся за руки.
Надо сказать, утро выдалось ясным и солнечным. По всему было видно, что и день будет теплым, если не жарким. Так что вчерашняя гроза лишь попугала приближающимися осенними холодами, перемены же погоды в худшую сторону пока не произошло.
После завтрака друзья занялись планированием предстоящего дня, дабы провести его с максимальной для себя пользой.
Рузанов сразу же объявил, что намерен отправиться на кладбище и поискать могилу Прасковьи Антиповны, а Гурьевой и Скорнякову предложил сходить в лес по грибы, которых после дождя, по его представлениям, должно было вырасти необыкновенное количество. Идея понравилась, тем более, что далеко ходить не надо – прямо за усадьбой на месте бывшего колхозного поля росла замечательная березовая роща.
Алексей вручил грибникам две поместительные корзины и, наказав не брать никаких других грибов, кроме благородных, проводил их пожеланием успешной охоты, сам же прежде всего сходил на задний мост, задал корму курам и заодно выпустил их с крытого двора в огород, а затем отправился проведать своего ночного гостя.
К его удивлению, под гобцем никого не оказалось, колючий барабашка куда-то слинял. Блюдце с молоком стояло на том же месте, куда Алексей его поставил вечером (правда, уже без молока), тут же лежала оставленная им же горбушка белого хлеба, погрызенная по краям мелкими зубками, а самого хозяина не было и помину. Под дом в погреб он улизнуть не мог – люк плотно прилегал к полу и, чтобы поднять его, нужно было с силой тянуть за металлическое кольцо, а в таких способностях ежа Рузанов сомневался. Оставалось предположить, что он снова вылез из-под гобца и затаился где-то в доме. Но как он попал в сам дом? И питался до сих пор чем? Положим, жрать он мог и мышей, однако ж пить ему тоже что-то надо было: ишь как он блюдце с молоком вылизал, ни капли не оставил. Сплошные загадки, етить их, подумал Рузанов, вновь наливая молока в блюдце и вылезая из-под гобца.
Только что Алексей стряхнул с себя паутину и пыль, как вспомнил, что так и не спустился в погреб, осмотреть запасы продуктов. Вновь нырять под гобец ему было лениво, и он решил оставить ревизию продовольственных запасов на потом. Сейчас же, перед поездкой на кладбище, Рузанову хотелось еще раз осмотреть горницу. Точнее, не само помещение, а замеченные им там прошлый раз деревянные лари. Конечно, Алексей не очень рассчитывал обнаружить в них что-либо примечательнее старой поношенной одежды, однако же любопытство и склонность к пустым фантазиям, свойственные ему и от природы, и в силу профессии, заставляли иначе думать о содержимом этих ковчегов завета. А чем черт не шутит, ну как они забиты древними книгами, пожелтевшими пергаментами, житиями Святых и иными подобными сокровищами?
Короче говоря, зайдя в горницу, Алексей смахнул с первого сундука кипы газет и прочий мусор, после чего с некоторым трудом поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь. Он даже не очень разочаровался, увидев, что сундук действительно доверху забит всякой полуистлевшей мягкой рухлядью: какими-то заячьими тулупчиками, меховыми салопами с проплешинами и потраченными молью лисьими шкурками. Второй ларь практически не отличался содержимым от первого, только одежда в нем хранилась чуть поновее и не такая ветхая; зато когда Рузанов открыл следующий, то был приятно обрадован, обнаружив целую батарею разнокалиберных емкостей с всеразличными наливками и настойками самых разнообразных цветов и оттенков; были тут и малиновка, и вишневка, и смородиновка и еще какие-то крепкие напитки зеленого и даже коричневого цветов, имелись и бутылки с прозрачным, как слеза, самогоном; словом, не сундук, а настоящий винный погребец. Он оставил для пробы парочку штофов зеленого непрозрачного стекла с оттиснутым на одном из них двуглавым орлом и закупоренных деревянными, залитыми воском пробками, он с благоговением закрыл ларь и вновь сложил на него сверху (для пущей сохранности) поломанные скобяные изделия и другой хлам.
Четвертый сундук, в отличие от других, был замкнут на заржавелый навесной замок, который, судя по виду, последние лет пятьдесят никто не пытался открывать. Рузанов тоже не стал предпринимать таких попыток (тем паче, ключа у него не было), а взял лежащую тут же на лавке монтировку и просто сковырнул его вместе с коваными петлями.
Когда Алексей поднял крышку, то сразу понял, что ошибся в своих расчетах: сундук явно открывали, и не позже чем семь лет назад. Дело в том, что сверху в нем лежала аккуратно завернутая в мешковину ижевская двустволка Костромирова и три коробки охотничьих патронов 16-го калибра (дробь, картечь и пули). Но это обстоятельство и обнадеживало – видимо, прабабка складывала сюда все наиболее ценное. Поэтому, осторожно выложив ружье и патроны, Алексей с некоторым трепетом откинул дерюгу, на которой они покоились, и увидел, что остальную часть ларя занимают два больших бронзовых канделябра или жирандоли на шесть свечей каждый. Конечно, не бог весть что, хотя подсвечники были весьма искусной и, вероятно, старинной работы – обильно украшенные всякими резвящимися амурчиками, нимфами и сатирами, и наверняка представляли немалую ценность. Однако же никаких фолиантов в переплетах из телячьей кожи не наблюдалось, и пускай Рузанов не особенно надеялся таковые обнаружить, все равно было немного обидно.
Уже собираясь закрыть сундук, он вдруг заметил на дне какую-то широкую потемневшую доску. Вынув ее и перевернув, Алексей обнаружил, что это не просто старая доска, а писаная маслом картина, точнее – летний пейзаж, как ему удалось определить, когда он сдул с нее пыль.
Заинтересовавшись, Рузанов отнес картину в комнату, аккуратно смахнул оставшуюся пыль и принялся внимательно рассматривать.
Совершенно гладкая доска размерами примерно девяносто на семьдесят сантиметров и толщиной около двух сантиметров, то есть достаточно большая и тяжелая, с оборота побуревшая и засиженная мушиными колониями, с лицевой стороны являла собой писанный маслом пейзаж. Масляную живопись покрывал слой лака, который от времени пошел паутиной мелких трещинок. В остальном же картина сохранилась вполне прилично: краски нисколько не потускнели и даже ярко засверкали, как только он установил ее напротив окна.
Хотя Рузанов не считал себя знатоком в живописи, но ему показалось, что картина написана просто великолепно, в несколько наивно-романтической манере, и по стилю напоминала одновременно полотна Семена Щедрина и раннего Саврасова (как это возможно, судить он не брался, но она произвела на него именно такое впечатление). На переднем плане был изображен край небольшого озера или, скорее, пруда, обильно заросшего ряской, кубышками и рогозом, а по берегу – кустарником, какими-то покляпыми деревцами и осокой. Из воды около самого берега выглядывал и тянул руки-корни огромный корявый пень с сидящей на нем неестественной величины зеленой квакшей; в воздухе кружили стрекозы, а водную гладь чертили всякие насекомые, типа водомерок, но тоже, на взгляд Рузанова, слишком крупные. К воде с берега спускался полуразвалившийся бревенчатый мосток, от него через кусты и осоку, вглубь возвышающегося на втором плане глухого ельника бежала узкая тропка, по обеим сторонам которой художник запечатлел целую колонию ярко-красных мухоморов и еще каких-то зеленоватых зонтичных грибов не менее ядовитого вида. При этом живописец, видимо, изобразил вечер, ибо если на часть пейзажа уже как бы начали спускаться сумерки, то ровно половина виднеющегося пруда и примыкающего к нему леса была освещена последними, но яркими лучами заходящего солнца.
Картина Алексею сразу понравилась, точнее, она его просто заворожила. Чем именно, он еще не разобрался, но, скорее всего, сочетанием реалистичности и несколько нарочитой сказочности пейзажа. Художник явно умышленно допустил некоторые заведомые преувеличения: стрекозы, водяные клопы и поганковидные грибы были заметно крупнее, чем в природе, коряги – чересчур искорежены; ветви склонившихся над водой худосочных осинок слишком напоминали паучьи лапы, а переход от света к тени – немного резок, то есть сумерки были как-то очень уж сумрачны для раннего вечера, а солнечный свет, напротив, ярковат для этого же времени суток. Вместе с тем, той грани, за которой все эти фантазии превратились бы в гротеск, художник не переступил, что и создавало некое неуловимое и трудно передаваемое, но очаровывающее смешение вымысла и реальности. А еще картина была пронизана ощущением ожидания – будто бы вот-вот что-то должно произойти, что-то неуловимо измениться в пейзаже или вдруг выползти из пруда… В правом нижнем углу доски красной краской была проставлена подпись: «А.Прохоровъ» и ниже значилось наименование самой картины: «Павловъ прудъ».
За разглядыванием этой находки Рузанов чуть не позабыл о своем намерении посетить могилу Прасковьи Антиповны, а время уже приближалось к двенадцати, того и гляди, грибники могли вернуться. Поэтому, отложив картину, он нашарил в кармане загодя позаимствованные у Татьяны ключи и пошел заводить джип. По дороге он остановился у колодца, решив заглянуть к бабке Люде и уточнить у нее, в какой части кладбища искать могилу.
Людмила Тихоновна колупалась в огороде, но, завидев Алексея, отложила лопату и, по своему обыкновению, торопливо заковыляла навстречу.
- Никак бабку Прасковью собрался навестить, – догадалась она и, усевшись рядом с ним на крылечко, принялась мыть в оловянной миске только что накопанную картошку. – Ну, что ж, дело хорошее. Токмо ты, вот что: коли уж на машине, может, сгоняешь в Нагорье, закажешь службу поминальную по Антиповне? Чай, не разоришься, а ей все утешение. Ее ведь, сердешную, там в Нагорье и отпевали. Храм тамошний хоть и порушен сильно, но служба идет. Вот уж года два как.
- Непременно съезжу.
- Вот-вот, съезди, милок. Заодно в магазин зайдешь, купишь мне крупы гречневой два кило, да гороху столь же и еще кой-чего по мелочи, я тебе для памяти уж записала, – баба Люда вытерла руки о передник и вручила Рузанову осьмушку бумаги, исписанную с двух сторон карандашом и содержащую список необходимых ей продуктов. – А то ведь неизвестно, приедет ли к нам сегодня автолавка-то. На прошлой неделе так и не дождались, хоть и дорога была сухая. Что б, кажись, не приехать посуху-то?
- Хорошо, будет сделано. А вот еще что, Людмила Тихоновна, есть тут поблизости какой-то Павлов пруд?
- Павловский-то омут? А куда бы ему деться? Да ты и сам, верно, знаешь. Чай, видал не один раз. Он ведь аккурат за вашим березняком лежит. Да только на что он тебе? Коли рыбки собрался поудить, так ступай на реку, а в ямине этой никакой рыбы отродясь не было, нечего там и делать.
- Ага, так это болотце такое, что за перелазом в излучине Сабли. А почему оно называется Павловским прудом? Павлово-то ведь совсем в другой стороне.
- А кто его знает? Эдак уж исстари повелось: Павловский пруд или Павлов омут. Токмо говорят, что его еще кто-то из прежних помещиков велел вырыть, вроде бы раньше там купальня у них была, а может, рыбная сажалка. Это уж потом он зарос и заболотился, хотя я его иным и не припомню. Рыбы там никакой нет, даже и проверять не думай, одни лягвы да пиявицы. Кабы ты был охотник, так еще уток там можно пострелять, они в тех местах часто селятся. А так и не ходи, и время не теряй. Ну, езжай себе с Богом, да про магазин-то не забудь!
Пообещав, что купит все в точности, ничего не перепутав, Рузанов узнал также, что могилу следует искать на левом, ближнем к Нагорью, краю кладбища, возле оврага, и уже совсем собрался уходить, как вспомнил про письмо. Охлопав себя по карманам, он с сожалением обнаружил, что забыл его дома, а заинтриговавшее Таньку выражение, как назло, напрочь вылетело у него из головы.
Делать нечего, Алексей решил отложить консультацию на потом и расстался с Людмилой Тихоновной, предварительно пригласив ее на обед, отведать грибов.
Уже перебравшись через мост и проехав Бережки, Алексей остановился в поле в виду кладбища и достал мобильник. Убедившись, что связь, хотя и плохонькая, но есть, он набрал номер своего старого университетского друга Костромирова.
- Игоревич? Привет. Узнал? Вот и славно. Как ты там? Ага, все ясно: жив, здоров и тучен, и делом не замучен. Чудесненько. Слушай, Слав, ты по-прежнему у нас по исторической части подвизаешься? Ага. Замечательно. А можешь выполнить одну мою просьбу? Нет, при твоих способностях, я думаю, она тебя не слишком обременит. Тогда слушай: нужно, чтобы ты порылся в архивах, литературе соответствующей, ну, даже не знаю… в ревизских сказках каких-нибудь, переписях, которые, значит, опубликованы были… одним словом, сам покумекай, где копаться, а нужно мне узнать следующее: имеются ли какие-либо сведения о бывших владельцах деревни Ногино Тверской губернии, предположительно Апухтинского уезда. Что? Черт! Не знаю я, как они звались… Почему к тебе и обратился! Что? Не твой профиль? Ну ладно, выручи, ты ж у нас любитель копаться в бытописаниях земли. Какой период интересует? Да, все, что найдешь… ну, тогда хоть с XVIII века, а сумеешь, так и с потопа. Ладненько? Не очень напрягаю? Вот и замечательно. Понятно, что никаких гарантий, ты покопайся просто, вдруг сыщется чего интересное. И вот еще что, если повезет, и помещики такие найдутся, то посмотри, не было ли среди их дворни неких Прохоровых. Ага, Прохоровых! Вот и все. За неделю управишься? Тогда я тебе сам звякну в субботу или воскресенье, до меня тебе все одно не дозвониться. Да, пишу тут кое-что, но это скорее личный интерес. Ну, все, прощай и жди звонка.
Глава 6
Домой Рузанов вернулся уже в начале третьего, побывав и на могиле прабабки и благополучно съездив в Нагорье, где выполнил все наказы бабы Люды и оплатил панихиду по Прасковье Антиповне. Кроме того, он нашел в том же райцентре плотника, который взялся за умеренную мзду соорудить на могиле приличную оградку.
Гурьеву и Скорнякова Алексей застал уже во дворе – сидя на крылечке, они разбирали и чистили принесенные из леса грибы. Более всего они набрали крепких подберезовиков с черными шляпками, но имелись и лиственничные маслята, моховики и разного вида подосиновики.
Когда с обработкой грибов было покончено, Алексей попросил Димку сходить на колодец за водой, а Татьяне велел почистить пару луковиц и потереть сыру – надо было спешить – к половине четвертого он пригласил Людмилу Тихоновну, а заставлять гостей ждать, пока хозяева сподобятся закончить все приготовления и начнут, наконец, накрывать на стол, Рузанов всегда считал дурным тоном.
Главным блюдом Алексей занялся сам, ибо не привык кому-то еще доверять приготовление мяса и грибов. Так что, когда пожаловала бабка Люда, стол уже был полностью накрыт и сервирован: посередине дымилась сковородка с грибами, рядом стояли немногочисленные постные закуски и один из обнаруженных Рузановым утром штофов (как выяснилось – это была водка или самогон, настоянные на каких-то травах и кореньях, вкуса весьма специфического, но крепости непередаваемой).
Людмила Тихоновна, войдя в комнату, первым делом перекрестилась на божницу, а затем глянула на стол и удовлетворенно крякнула. Рассевшись, все в третий раз помянули бабку Прасковью и принялись за еду. Застолье, однако, продолжалось на удивление недолго. Рузанову даже стало немного обидно, что никто не успел оценить грибы по достоинству. Уже после третьей рюмки Димка с Татьяной стали зевать и тереть глаза, будто наглотались снотворного и, в конце концов, отставив тарелки, решили немедленно бежать на реку искупаться, справедливо рассудив, что завалиться спать при гостье было бы невежливо, а после освежающего купания можно и снова за стол.
Бабка Люда проводила их чуть насмешливым взглядом:
- Что говорить, умела Антиповна настойки делать, травница была знатная. Иной раз таких кореньев да травок насобирает, что не токмо по имени никто не назовет, но и не видывал никогда.
- Вот уж не думал, что она в этом разбиралась. А что еще она умела?
- Много чего. Но более всего к знахарству была способна, заговоры знала разные: и скотину и людей, бывало, пользовала, от порчи и сглазу помогала. Уважали ее очень за это, однако и побаивались. Ей ведь многое открыто было, почему иные ее раньше и за ведьму почитали.
- Почему же за ведьму? Сглазила она кого, что ли? Или навредила кому?
- Врать не буду, однако зла она, кажись, никому не делала. Ну, так народ-то у нас какой: стоит слуху какому проползти, вот уж и ведьма. Да и приметы разные для этого у людей имеются. Это, значит, чтобы понять, помогает кому нечистый или нет.
- Какие ж это приметы? – заинтересовался Алексей.
- Разные. Вот, говорят, к примеру, ежели в ночь на великий или двунадесятый праздник у кого из избы змейка огненная покажется, в том дому непременно знаются с нечистым. Однако пустое ведь это все, брехня одна. Сестрица же Прасковья и меня знахарству да травничеству учить пробовала, но куда мне до нее! Так, нахваталась маленько кой-чего…
- Сестрица? – удивился Рузанин. – Почему вы ее так назвали?
- Эдак уж привыкла, – вздохнула бабка Люда.
- А то мать рассказывала, будто у мужа Прасковьи Антиповны, что в финскую погиб, еще дочь была от первого брака, – уточнил Алексей. – Вы не слышали об этом?
- У Тихона-то Карпыча? Знамо была.
- Куда же она делась?
- Дак кто ж ее ведает, – усмехнулась старуха. – Видать делась куда-нибо… Будь жива, чай, давно бы объявилась.
Тут Рузанов неожиданно вспомнил про прабабкино письмо и, найдя его на подоконнике, предъявил старушке:
- Я, Людмила Тихоновна, не понял, что она про огород писала, какую такую анчипку там надо поливать, да еще только поутру?
- Ты чего-то, милок, путаешь. Дайкось письмо-то… Ладно… Антиповна, вишь, пишет, что коли тебе в огороде приспичит работать, то до вечеру не жди, это уж известно: кто рано встает, тому Бог подает. Да и по темну-то, неровен час, можешь и в колодец угодить, яму то есть поливную. Видал, небось, около бани копана, уж больно глубокая яма, а оградки там, само собой, никакой нет, вот ввечеру и можешь бултыхнуться. Этого, видать, боялась. А что до анчипки, дак то она мне напоминание делала, до тебя это и не касается, можешь и из головы выбросить.
- Да что ж это такое «анчипка»?
- Анчипка, он анчипка и есть. Нечистая, стало быть, сила, вот кто этот анчипка.
- Ну, того не легче! При чем здесь нечистая сила и какая мне нужна с ней помощь? Тут ведь так и написано: «Слушайся бабы Люды, ей много известно, она и с анчипкой поможет». Верно я понимаю?
- Верно-то верно. Дак это уж она так, по-стариковски… Говорю тебе, не бери пока в голову. Время придет – или сам все узнаешь или уж мне, старухе, придется тебе рассказать. Ноне не время еще… А там уж, как Бог даст…
Почему «ноне не время» Рузанов узнать не успел, так как в этот момент вернулись с речки купальщики. Они были достаточно бодрые и повеселевшие, чтобы продолжать застолье. Зато у Алексея теперь в голове шумело, и язык, несмотря на все усилия говорить отчетливо, несколько заплетался. В это время Димка заметил стоявшую повернутой к стене давешнюю обнаруженную Рузановым картину, немедленно развернул ее к свету и принялся рассматривать с видом знатока.
- Ого! Это ты где надыбал эдакую парсуну?
- Не парсуну, а пейзаж, – поправила его Татьяна. – Парсунами раньше называли портреты.
Алексей рассказал о своей утренней находке и специально обратил внимание на нее Людмилы Тихоновны:
- Вот, баба Люда, чего я вас про Павловский пруд спрашивал. Тут внизу написано, что это он и есть. Да только не очень-то похож или я там не бывал давно.
- Да не тычь ты мне в рожу доской энтой! Видела я ее у Прасковьи не один раз. Она как-то даже хотела ее на стенку повесить, да я отговорила – уж больно чудна картина, коли приглядеться. Павлов пруд то и есть. А узнать мудрено, дак что ж удивительного, ее ведь еще едва ли ни дед Прасковьин писал, уж когда не скажу, но лет полтораста наверняка тому как.
- А как она оказалась у Прасковьи Антиповны? – заинтересовался Рузанов. – Я в том же сундуке нашел еще два здоровенных бронзовых канделябра.
- Прасковья сказывала, что как еще в восемнадцатом годе барский дом пожгли, то крестьяне все подчистую добро оттуда растащили, а картину эту и свечники еще будто пращур ваш для помещиков делал. Вот они Прохоровым и достались. А как уж там в подробностях все было, не знаю, Прасковьюшка не сказывала, да и сама могла не помнить, ей же в то время и было токмо годков шесть или семь.
Алексей хотел было тотчас отправиться за молотком и гвоздями и привесить картину на стену, но подумав, просто поставил ее на стол в самый красный угол под образа, решив, что более подходящее место для фамильной реликвии выберет позже.
Людмила Тихоновна сразу засобиралась, поблагодарила за угощение и, предварительно узнав, что баню новый хозяин намеревается топить не раньше пятницы, ушла.
Когда наступил вечер, Скорняков с Танькой по теплой погоде оба стали располагаться на терраске, так что Алексею дома приходилось ночевать одному. Не зная чем себя занять, он уселся за стол и некоторое время раскладывал пасьянс, хотя в голове у него изрядно шумело и глаза уже закрывались. Неожиданно его внимание привлекла стоявшая все в том же красном углу картина. Рузанов с удивлением и даже некоторым тревожным, почти суеверным испугом заметил, что под воздействием тускловатого света лампочки, висевшей под выгоревшим клеенчатым абажуром на потолочной матице и освещавшей как раз ровно стол и божницу, оставляя все остальное помещение в полутьме, краски на картине не то чтобы заиграли по-новому, а стали проступать некоторые дополнительные, незаметные прежде при свете дня детали.
Во-первых, при внимательном рассмотрении становилось ясно, что картина разделена светом и тенью на две равные части, пейзаж на которых мало чем разнился, но вот тут-то и крылся некий парадокс, род детского рисунка-загадки: «найди десять отличий». Если на левой, солнечной половине картины деревья были как деревья (только чересчур кривые), коряги как коряги (только слегка смахивающие на неких экзотических пауков или пресмыкающихся), то в сумеречной области, если приглядеться, можно было не сразу, но заметить, что за каждой кочкой скрывается какая-нибудь оскаленная харя или рожа; пни – не пни, коряги – не коряги, а скорее некие скорчившиеся и дожидающиеся лишь своего часа лесные чудища; из покрывающей потемневшую воду зеленовато-бурой плесенью ряски тоже выглядывают какие-то невиданные существа, одно из которых Алексей ранее принял за большую корягу, а теперь оно явно смотрелось устрашающей мордой с узкой пастью и со множеством острых загнутых зубов, наподобие гавиальих. Промеж прибрежной осоки извивались черные болотные гадюки, а на самом берегу – ржавом и топком – затаились огромные безобразные жабы, похожие на проклятые души нераскаявшихся убийц. И вся эта уродливая болотная нежить, казалось, дожидается только наступления ночной темноты, чтобы окончательно отойти от дневного оцепенения, стряхнуть сонную одурь и заплясать, заклубиться в черных зыбях и мочажинах. Жутковатое впечатление!
Алексей не заметил, сколько времени он просидел, зачарованно разглядывая загадочный пейзаж, но уже забрезжил рассвет, когда он, наконец, очнулся и без сил опустился на топчан. Перед этим он прикрыл картину какой-то рогожей и засунул под стол, чувствуя, что иначе ему вряд ли придется нормально заснуть, ибо его постоянно тянуло продолжить вглядываться в таинственное творение старого мастера.
(окончание следует)
Сергей Валентинович Юдин. 1965 г.р., москвич, публиковался в журналах «Урал» (Екатеринбург), «Изящная словесность» (СПб), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Бельские просторы» (Уфа), «Северо-Муйские огни» (Северомуйск), «Менестрель» (Омск), «Искатель», «Знание-сила» (Москва), «Великороссъ» (Московская обл.), «Зеркало» (Тель-Авив), «Слово/Word» (США) и др., а также в сборниках «Святочные рассказы, XXI век» (ИД "Русь-Олимп", 2010 г.), «Тёмные» (АСТ, 2016 г.). Автор романа «Золотой лингам» ("Вече", 2012 г., в соавторстве с А. Юдиным).
