(продолжение, начало в № 97, 107-108)
Краткое содержание первой части.
Действие романа Давида Шраера-Петрова “Игра в бутылочку” начинается в послевоенные сталинские годы в Ленинграде, где автор знакомит читателей с главными героями. Это прежде всего - Даня Раев, Дима Бонч и Боря Рябинкин — друзья и сверстники, родившиеся в середине 1930-х годов. Дима Бонч играет в школьном кукольном театре роль короля в традиционном ключе. Однако Бонч по-своему трактует этот образ — так, что зрители школьного театра узнают в тиране любимого вождя Сталина. С этого выступления у Димы и его друзей начинается конфликт с властями. Его исключают из обычной школы и переводят в трудовую колонию. Несмотря на эти осложнения, жизнь все же берёт верх. Умирает Сталин. Для Димы и его друзей — питерских мальчиков и девочек — наступает время студенчества и первых влюблённостей. А самое важное — они приобщаются к начальной работе в экспериментальной медицине.
Мария Леонидовна Цыплакова (Вариация истории одной из героинь)
Назначение в Кронштадский военно морской госпиталь свалилось на бедную головушку младшего лейтенанта медицинской службы Цыплаковой нежданно-негаданно. Все! Казалось, забыло про нее начальство, ведавшее особо-секретными делами. Жила Мария Леонидовна в комнатухе при военно-морском клубе. Другого помещения не отыскалось. Поселять же симпатичную особнячку в казарме или в одной из квартирок для офицерского состава сочли опасным из-за возможности полового конфликта среди неженатых матросов и офицеров. Все эти рассуждения, конечно же, проходили мимо Марии Леонидовны.
Электроколяска была новейшей модели. Об этом позаботился военно-морской госпиталь, в котором лечились Миша и Светка. И велосипед, подходящий для тандема, тоже был подарок госпиталя. Дальше разматывать природный источник щедрот Миша и Светка решили, что не стоит. Да и к новым именам и фамилиям договорились привыкнуть, хотя между собой продолжали оставаться Мишкой и Светкой. Трагедия, произошедшая с ними, была ужасающе короткой. Продолжительным было не только долечивание, привыкание к новым именам, но и к совершенно невообразимым сексуальным отношениям. Каждый из них старался скрыть свое уродство. Его безногость. Её — рубцы от ожогов. Реальная жизнь оказалась одновременно неумолимей и милосердней. Они снимали половину дома на окраине старого Пярну, за рекой. Если ехать из старого Пярну, который начал строиться еще во времена ливонских рыцарей — германцев, — то окажешься окруженным средневековыми строениями готической формы, острыми, словно копья. Это были, как заведено в больших и малых городах Европы, церкви, мэрия, школа и даже старинная синагога посредине средневекового гетто. Правда, гетто и еврейский храм были разрушены во время войны. Дом, где временно поселились Миша и Светка, стоял над рекой, в тени одичавших яблонь, около моста. Переехать мост и мчаться по шоссе в сторону Тыстамаа было единственным развлечением, которое им позволялось. Миновав старый город и проехав несколько десятков километров, они оказывались в Тыстамаа на даче, принадлежавшей их верному другу — художнику Арно Калеви и его жене Тые Калеви. Арно и Тые они открыли истинные свои имена-фамилии.
“Светка, мы должны посоветоваться с Арно,”— сказал Миша, как только въехал в калитку и пересел в домашнее инвалидное кресло с большими колесами.
“О чем, Мишенька, советоваться? С кем?” — горько спросила Светка. Спросила, скорее себя, чем Мишу.
“Прежде всего, с Димкой Бончем. Ты же знаешь, Светочка, как гэбисты организовали брак Бонча и Марии Леонидовны!”
“Да, но родился сын — Сережа Бонч. Ему совсем ни к чему знать подробности своего рождения”.
“А моя скоропалительная женитьба на Маринке, а потом присланная ей моя похоронка?
И Маринкина скоропалитльная женитьба на Даньке, и рождение Петеньки, который может быть таким же моим биологическим сыном, как и Данькиным?”
“Самое смешное, при всей горечи реальности, это наша любовь, Мишка. Я права?”
“В том-то и дело, что права! В том-то и дело, Светка, что ты для меня — самая желанная женщина на свете!”
“И только при тебе я могу носить свои рубцы, не прикрываясь косынкой?”
“Ты же знаешь, Светочка, что все это правда!”
“И все же, как открыться, не разрушив все, что сложилось годами?”
“Это в нашем вымысле, Светочка. А в реальности, ты моя единственная на свете женщина”.
Миша легко приподнял Светку и понес на кровать.
Мало кто знал телефон художника Арно Калеви. Светка и Миша жили у Арно в Тыстамаа. Главная же мастерская Арно была в Пярну. Вообще-то он не любил, чтобы его беспокоили. Жил отшельником со своей женой Тыей. Но Светка и Миша обладали особенным влиянием на Арно. Они встретились на выставке эстонских художников, открывшейся в Таллинне в тот благословенный год, когда Димку Бонча выпустили из лагеря неподалеку от Читы, и он вернулся полный надежд на продолжение работы с воготалом. Тогда ещё не было никакой Марии Леонидовны. Яркими цветами горела любовь Бонча и Светки. Потом, после трагической аварии над атомной подлодке все переменилось. Прошли годы. И вот наконец-то Димка Бонч, Раев, Светка, Маринка Бонч, Миша-офицер, Бурштейны и Ратнеры отдыхали в Пярну. Выставка была открыта в помещении Пярнусского театра, напротив почты. Невозможно было вообразить нечто подобное в России, хотя ветер перемен начал разгуливать и по просторам метрополии. Арно Калеви стоял около огромного полотна. На зеленом фоне которого летали огромные деревья, звери и люди небесно-голубого цвета. Но в какой-то момент людей, зверей и деревья как будто бы втягивало в невидимую воронку, а некоторые не хотели быть втянутыми и сопротивлялись. Но только очень немногим удавалось оставаться в свободном небесно-голубом пространстве. Бурштейн познакомил нас с художником Арно Калеви. Поэтому-то Светка решилась попытать счастья и найти временный приют у Арно. Для себя и Миши. “Вспомнят ли её Арно и Тыя, его жена?”— думала Светка?
Правильно ли разделять жизнь человека на пространственно-временные миры? На вселенные зла и добра? Вселенная любви Бонча и Светки. И теперь продолжающаяся вселенная любви Светки и Миши. Вселенная Дани Раева и Маринки Бонч. Это как во время галлюцинаций. Ты продолжаешь спать в нормальном опъянении сна и бродишь по квартире, ощущая другого себя в ином пространстве. Бонч никак не мог смириться с мыслью, что его возлюбленная Светка потеряна навсегда. Если верить, что события происходят одновременно в головном мозгу и в точке мира, принадлежащей единственному существу во Вселеной, Светка никогда не покидала воображения Бонча. Он ни секунды не верил, что ее нет, что она во время взрыва исчезла бесследно. До сих пор Бонч ждал от нее сигнала. Какого, он не знал. Светка должна была проявиться. Все странности, происходившие с момента катастрофы, казались ему возможным сигналом. Размышления Бонча не воспринимались бы им самим с такой естественной (или - противоестественной) правдой, если бы изгиб тела прекрасной незнакомки на пярнусском базаре не показался Димке невероятно знакомым — единственным, встречавшимся в его жизни. И эта мотоколяска, и профиль, похожий на профиль Миши-офицера! Чего только не происходит в истосковавшемся воображении!
Димка Бонч решил посоветоваться со своим близким другом Даней Раевым. Давняя их дружба началась, когда каждому было по 5-6 лет. И никогда никто из них не обманывал друга. Маринка с детьми умчалась на пляж. Мария Леонидовна отправилась в обход модных магазинчиков. Бурштейны отправились занимать тенистое место под соснами, отгораживающими территорию гостиницы “Ронохона” от пляжа, где в это время утра шла лихая раздача шезлонгов. Даня оказался половчее и через короткий сгусток пляжных минут вернулся с шезлонгом и топчаном. Димка Бонч устроился поблизости— голова к голове — так что получился неведомый доселе летательный аппарат. Закурили “Беломорканал” и начали беседу.
“Данька, ты веришь в резеррекцию?” спросил Бонч. “Как-то всерьез не задумывался об этом. Хотя, если говорить, пользуясь языком метафизическим, а потому, тяготеющим к образному представлению о себе и другим понятиям о возврате к нынешней земной жизни, то могу поверить в резеррекцию. Одного из моих друзей столько раз приговаривали к высшей мере, что анализ моих собственных мыслей о возвращении к жизни после гибели недалеко отстоит от смерти и воскрешения. А впрочем, что это ты, Димочка, ударился в философию? Посмотри, какие женственные облачки плывут над Пярнусским заливом…”
“И прекрасные девы проплывают мимо нас по золотисто-белому песку, призывно поигрывая зовущими телами! — подхватил игривую нотку Бонч. — И все-таки, скажи мне откровенно, друг мой Данька: существует ли в нашей реальности возможность возрождения после смерти?” “Если только это была не смерть, а фальшивка кого-то, кому нужно убить душу, а не телесную материю”. Раев впервые прервал их сегодняшний, шутливый разговор, загасив папиросу о подошву сандаля. Читатель вправе оценить шутивую форму как маскировку чего-то чрезвычайно серьёзного. “Поверишь, Даня, совсем недавно, здесь на базаре я видел мою Светку с Мишкой-офицером.”
“Ты с ума сошел, Димка! А впрочем, в психиатрии описан подобный синдром ремиссии маниакального состояния и возвращения к нормальной жизни. Что ты хочешь сказать, Бонч? Что авария на подводной лодке не была тотально разрушительной? А нам всем внушали, что лодка вместе со всем личным составом и радиоактивным топливом пошла ко дну? Удобнее скрыть недостатки отдельных секторов корабля, чем позволять комиссиям вникать в детали конструкции этого атомного динозавра?” ”И все эти официальные письма были ширмой, за которой прятались чьи-то дьявольские планы...“— с недоумением, близким к открытию истины, сказал Димка. По лицу его пробегали сомнения, в которых были перемешаны краски разочарования и надежды (значит, правда, что любовь его жизни где-то рядом!) и неверия в возможность чуда. Какое счастье увидеть Светку! И какое несчастье для Марины Леонидовны и Сереженьки принесет это чудо? В любом случае, надо было найти истину: существует тайна, происхождение которой они не понимают, или это мираж, иллюзия, возникшая в душе тоскующего по Светке Димки Бонча?
Вполне понятно, что собираясь проводить отпуск в Пярну, Светка и Миша понимали, насколько высока вероятность встречи с Маринкой Бонч и Данькой Раевым. Иначе совершенно необъяснимы их планы (еще в Москве) погостить некоторое время у Арно Калеви на окраине Пярну или в Тыстамаа. Это в определенной мере соответствует (по Достоевскому) синдрому Раскольникова. Светку неумолимо влекла к себе тайна женитьбы Бонча на Марии Леонидовне Цыплаковой. Мария Леонидовна была единственной в их компании, абсолютно отдаленной и абсоютно отделенной от тайн, связанных с прошлой жизнью ее мужа Вадима Сергеевича Бонча. Так казалось остальным. Или остальные (хотя бы некоторые из них!) знали или догадывались, что за этим стоит не тайна, а реальность: могущественная сила КГБ? Вполне вероятно, она знала о поворотной роли этой игры “в бутылочку”, которая теперь на курорте догнала их компанию. Тайну игры давней молодости мужа и его окружения. Так же, как результаты изучения на разных моделях активности воготала — препарата, полученного из бледных поганок. Но это никакого отношения не имело к их повседневному существованию с условным названием жизнь нормальной интеллигентной семьи. Каждому в этой компании было около 35-40 лет от роду. Димка Бонч — заметно европеизировался, потеряв значительную часть волосяного покрова, теперь уже точно похожего на лишайники. Оставаясь заикой, говорил быстро и толково, разбрасывая по сторонам слюну, закутывающую картавые и шепелявые звукам. Бонч тем и был славен в их компании, что придумывал новые научные (да и повсежизненные) сюжеты. Он понимал, что если поместить объявление о предстоящем турнире “игры в бутылочку”, это может оттолкнуть людей осторожных, и привлечь к себе только крайне заинтересованных. К таким, по представлениям Димки, относились Светка и Миша-офицер, которых он узнал мгновенно на рынке. Но они скрывались и скрывали. Значит, придётся принимать их игру.
Светка позвонила Арно. Ей повезло: как раз эту неделю Арно проводил со своей женой Тыей в Пярну. Дом Арно и Тыи Калеви окружали плакучие ивы так, что зеркальные пространства, отраженные двойниками деревьев, служили натурщиками и натурщицами для пролетавших над изгибом старой реки Пярну облаков, птиц, самолётов и стрекоз. Миша-офицер со всей своей техникой остался на время в салоне фиата-шестерки. Навстречу Светке с распахнутыми руками выбежал из дома гигант Арно Калеви — знаменитый эстонский художник.
- Здравствуй, Арно! Не узнаешь?
- Почти узнал. Боюсь ошибиться.
- А ты не бойся, парень. Хуже, чем есть, не будет! — еще плотнее затягивая края шарфа, сказала Светка.
Конечно, Арно узнал Светку, укутанную в зеленый шарф. Такие красивые женщины запоминаются навсегда. Особенно художникам. Было лето одного из относительно спокойных лет, когда органы госбезопасности поотстали от лаборатории Бурштейна и — соответственно — от Бонча и его помощников, продолжавших Абрама Борисовича Бурштейна с воготалом. Словом, вся компания стеклась в Пярну на летний отпуск. Тем более, что в здании пярнусского Театра, закрытого до осенннего сезона, показывали картины лучших эстонских художников.
- Я понимаю, Светка, по каким-то важным соображениям ты вынуждена оставаться инкогнито (Арно катал русские слова во рту, как отшлифованные морем камушки). Ты же знаешь, что лучшей модели, чем ты, у меня не было.
- Это правда, Арно. Я знаю, что ты искренне говоришь.
- О чем ты, Светка? Я поклянусь, что со мной говоришь ты, а не кто другой. Ты — моя самая совершенная модель.
- Если и была, то когда-то.
- Еще долго будешь.
- Прежде всего, как воспримет Тыя наши сеансы с натуры?
- Тыя в Таллине.
- Умен!
- А Миша?
- Миша дома. Знаешь, Арно, я лучше тебе все расскажу. Но давай выйдем в сад: меньше вероятности, что там нас прослушивают.
Сад был освещен желто белыми фонариками — яблоками золотого налива. Светка оставалась за своей вуалью. Она рассказала Арно о взрыве на подлодке. О суперсекретности, в которую были заживо погружены выжившие. Об изменении имен и фамилий. Словом, всю их с Мишей историю.
- Так Мишенька насильственно исключен из романтической конкуренции?
- Не больше, чем я! Хотя, знаешь, выслушай мой рассказ.
……………………………………………………………………..
Когда Светка закончила, Арно взял осторожно ее руку и начал целовать от кончика пальца, сначала одного, потом другого и дальше, дальше до устья левого плеча, поближе к сердцу, осторожно освободил ее плечо от многоцветной рубашки. Обнажил ее по-прежнему прекрасное тело (“Только не снимай шарф!” задыхаясь от возбуждения, прошептала Светка). Пока она принимала душ, Арно варил кофе в джезве по-турецки, как прежде, когда художник вызывал Светку из Питера для позирования. Теперь все переменилось. Вся надежда была на преданность дружбе и блестящий ум Арно. Они пили кофе, пытясь развязать узлы, перепутавшие леску в спинингах нескольких жизней: Димки, Светки, Маринки, Даньки, Миши-офицера и Марии Леонидовны.
В том-то и дело, что кроме Димки Бонча, Маринки Бонч и Даньки Раева, никто из названных героев моего повествования не мог выступать под собственными именами. Вы скажете: “Как? Ведь коммунистическая империя распалась! Начался период гласности и свободы!” Относительная свобода, действительно, была дарована народу, но при одном условии: Секретные службы сохраняются и служат обновлённому режиму. Это происходило незадолго до выхода атомной подводной лодки в Балтийское море из базы в Кронштадте. А вот “посвящение в рыцари тайного ордена шпионов и инквизиторов” началось задолго до последних страшных событий в море. Еще во времена коммунистической империи. Секретная служба переходила из одних рук в другие. От царской охранки к пролетарскому ЧК с “железным Фелисом” Дзержинским во главе, а потом этот “кубок золотого орла” получали Ягода, Ежов, Берия, Андропов и другие столпы секретности. Символическим венцом тоталитарного феодально-коммунистического устройства явилось правление олигархов. В сущности, ничего не изменилось по сравнению, скажем, с секретными службами последнего правителя - феодального коммуниста Брежнева. Многочисленные полулегальные заводы, фабрики и фермы правились мафиозниками, сдававшими часть доходов коммунистической верхушке. Не так ли дело обстоит и сейчас? Особенно в бывших советских республиках — нынешних тираниях? Словом, желающим войти в этот таинственный орден давались многочисленные преимущества. От них требовалось только собирать информацию, которая была золотой валютой секретных служб. Собирать, а потом сдавать стоящим выше на ступеньку чинам.
Мария Леонидовна Цыплакова (продолжение)
Так произошло с Марией Леонидовной Цыплаковой. Она закончила среднюю школу и получила похвальный аттестат да еще рекомендацию комсомольского комитета. Надо было выбирать профессию. Она выбрала медицину и закончила академическое медицинское училище. С ней все произошло подобно тому, как с былинными богатырями: путь преграждался валуном-камнем с надписями: вправо пойдешь — работу фельдшера найдешь, влево пойдешь - судьбу в тайге найдешь, прямо пойдешь — свое счастье-горе найдешь. Мария Леонидовна выбрала прямой путь. Её послали на усовершенствование в Кронштадский военно-морской госпиталь. Кто-то невидимый руководил ее карьерой. Мария Леонидовна получила звание младшего лейтенанта медицинской службы. Она была наделена практическим умом. Этим полезным для ежедневной жизни умом нередко наделены женщины красивые, спокойные, рассудительные. Как часто говаривал А.П. Чехов, “сильные женщины”. Такие женщины, как собаки, преданы главной линии жизни. Чертила для Марии Леонидовны эту главную линию неведомая, но ловкая и твердая рука. Нередко Мария Леонидовна не могла разгадать следующий ход в жизненной игре, которой руководила секретная служба. И если не могла, ей подсказывали. Ее учили новой профессии, столь близкой к актерскому мастерству. С той лишь разницей, что актер, отыграв, смывает грим и возвращается к обычной жизни с разучиванием новых ролей. Марию Леонидовну научили никогда на смывать грим. Потому что спектакль с дополнением одной из вспомогательных ролей затягивался на месяцы, годы, до самой смерти. Настоящее имя актрисы умирало с ней навсегда.
Она работала в приемном покое. Больной был человек, в возрасте, и по тому, как Мария Леонидовна опрашивала этого далеко не молодого пациента, можно было понять, что случай непростой, и банальными методами устного познавания некоторых дорожных столбов его жизненного пути главного не постигнешь. Что каждый поворот мысли Марии Леонидовны в постижении истины был чреват полным провалом в распознавании истории болезни (жизни), а значит, провалом назначаемого курса лечения. Собрав последние силы, больной опускал забрало и просил об одном: “Воздуха!” Марию Леонидовну позвали по телефону. Особенный, мятный, с наждачным царапаньем голос начальника особого отдела, вкрадчивый и не ведающий отказа, попросил ее придти незамедлительно. Она ответила: “Конечно, Иван Павлович.” И оглядела себя. Она всегда была подтянута, хорошо причесана, привлекательна. Довольная собой, Мария Леонидовна передала анкету-опросник своей помощнице по приемному отделению и, взглянув мимолетом в зеркало, направилась к начальнику особого отдела. Это был коренастый подполковник в том счастливом для мужчин возрасте, когда старость еще за горами, а карьера развивается и продолжает развиваться в направлении целей и задач тоталитарной власти, который был и мозгом и мышцами власти тогдашнего общенародного в тотальном искажении русского языка — режима. Имя начальника особого отдела кронштадского военно-морского госпиталя было вымышленным и давно спаявшимся с телом его хозяина, а настощее имя было вычеркнуто и забыто навсегда. Мария Леонидовна остановилась перед дверью, обитой черной кожей с ромбовидным тиснением и табличкой с надписью особый отдел, а затем нажала последовательно на несколько кнопочек. Они охотно отозвались утреннним пионерским маршем. Она в умилительной забывчивости загадала марш нахимовцев, отозвавшийся словами и мелодией любимой песни ее ранней юности. Дверь сама собой распахнулась и проводила выскользнувшую официантку со щитом — пустым подносом.
“Прямо к столику присаживайтесь. Вам кофею или чаю?” - невысокий господин в темном костюме-тройке и приспущенном ярко-малиновом гастуке подал Марие Леонидовне руку, как в отцветевшем ныне танце-полонезе, и повел к журнальному столику, предлагавшему кофий, чай, сладкие булочки и пышные пирожки. “Угощайтесь, Мария Леонидовна!” “Я сыта. Спасибо, Иван Петрович!” “Да не в сытости дело, дорогая Маша! Ничего, что по-свойски: Маша?” “Угу”, кивнула она. “Я вам буду говорить, а вы соглашайтесь или…” “Угу”, снова кивнула она. “Академия Медицинских наук открывает новую лабораторию по изучению грибных токсинов. Возглавлять лабораторию поручено Вадиму Сергеевичу Бончу”. “Где эта лаборатория, Иван Петрович?” “Неподалеку от Петропавловск-Камчатского. А ты, Маша, будешь главным администратором. Замом директора Лаборатории”. “Ну, а жить где буду? Зарплата и прочее?” ”Об этом высшее начальство в Москве побеспокоилось. Оклад твой, Маша, будет в два раза (и это - вначале!) выше, чем теперь”. “А сам Вадим Сергеевич? Что он? Кто он?” “Светлая голова этот Вадим Сергеевич Бонч! Правда, как у нас говорят, нелегкой судьбы человек. Помотала его судьба, поломала, а он еще сильнее стал. Как там это было: закаляйся, как сталь! А нынче: молодой мужчина, входящий в самую пору таланта! Холостяк, между прочим. Была у него любовь жизни, служила врачом на подводной лодке. Да случилась авария. Хорошо, что осталась живой”.
“Когда вылетать в Петропавловск, Иван Петрович?” “На сборы-проводы сколько дней пойдет?” “Два-три. Все-таки мать с отцом оставляю”. “Да ты, Маша, тоску не разводи! В отпуск через год слетаешь”. “Или они ко мне — в Петропавловск-Камчатский”. “Ну, не совсем в Петропавловск. Лаборатория построена в стороне от шума городского. Чтобы гул толпы от науки не отвлекал. И к себе посторонних глаз не привлекал. Одно слово: СЕКРЕТНОСТЬ!” “СЕКРЕТНОСТЬ,” эхом отозвалась Мария Леонидовна.
(продолжение следует)
Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился в Ленинграде в 1936 году. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Рано войдя в литературу как поэт-переводчик, Шраер-Петров написал много стихов о любви, которые, преимущественно, были знакомы публике по спискам ("Ты любимая или любовница"; "Дарите девушкам цветы"; "Моя славянская душа"), постепенно входя в его книги стихов и антологии. В 1987 г. эмигрировал в США. Оставаясь приверженцем формального поиска, ввел в прозу жанр "фантеллы". Его эссе "Искусство как излом" развивает парадоксальность работы Виктора Шкловского "Искусство как прием". Шраер-Петров опубликовал двадцать книг: стихи, романы, рассказы, мемуары. В России стал известен его роман "Герберт и Нэлли", изданный в 1992 в Москве и номинированный на Русского Букера в 1993 (длинный список). Роман "Савелий онкин" (2004) был в числе претендентов на Русского Букера-2004 (длинный список). В США в 2003 г. вышла книга его рассказов "Иона и Сарра" ("Jonah and Sarah") в переводе на английский язык.
