(повесть в рассказах)
(продолжение, начало в №№ 105, 106, 107-108)
4
Кочевники веков... Каждый из...
Если тебя угораздило уродиться евреем, то будь любезен, милый, поплутай по временам и весям. Даже пусть ты по природе своей изначальной никакой не сорви-голова, а обычный домосед-домоседович, любитель сытных блюд и густой наливки. Путешествуй-путешествуй... Броди по дорогам разъезжим. Ходи по тропам запретным. Из земли в землю. И границы для тебя не границы. Ни географические, ни временные. И пределы для тебя не пределы. Ни осязаемые, ни воображаемые. Броди-путешествуй, не выходя из жилища привычного - телесной своей оболочки. Вот ведь поразительное качество - мгновенно перемещаться в немыслимые далека: из себя самого в себя самого, подчас совсем неожиданного, и обитающего в совсем для тебя неожиданной жизни. Да и какая-такая “ожиданная” должна привечать тебя, нынешнего, за поворотом в тьму-таракань доисторической эпохи? Мог ли ты представить? Нет, не мог... не мог себя представить подле Моисея, скитальцем пустыни. А Барухом? Барухом-целителем, сжигаемым на костре инквизиции? А кем-либо еще? Кем? Неким... Инкогнито, не распознанным еще самим собой. Не мог... не мог... доныне... До стыковки с потусторонней частью “Я”, полной прошлых твоих и будущих превращений... До диффузии, что ли, непонятной... Теперь ты, однако, иной, перевоплощенный внезапно, без всякого подготовительного процесса. Осознаешь себя в облачениях иерусалимского первосвященника. И где? Во главе посольской процессии. Следом за тобой в царственных храмовых нарядах ступают другие священнослужители и именитые жители града Давидова. Под началом твоим, первосвященник иерусалимский Яддуа.... Кто-кто?.. Первосвященник Шимон А-Цадик - Яддуа, великий знаток Торы, автор многочисленных комментариев и толкований! Твоими устами, первосвященник, всем им надо заверить греческого императора-завоевателя Александра в преданности и покорности, в отказе от противления его власти. И отрешить его от намерения истребить строптивых бунтарей Иудеи, восстаюших против его правления. Страшные мысли терзали тебя, первосвященник Яддуа, на этом пути за пределы крепостной стены Вечного города. Неужто роль жизни, подчиненная изучению Книги книг, свелась, по замыслу Всевышнего, всего лишь к дипломатическим уверткам и бытовому красноречию? Но в еще большее недоумение окунуло тебя, первосвященник, когда ты убедился воочию, что от тебя в этой жизни требовалось еще меньше для реального воплощения твоего предназначения и, очень обидно, совсем не то, к чему ты себя готовил. От тебя требовалось... от тебя, светоча знаний, требовалось... такая малость требовалась от тебя... Присниться... да-да, присниться отроку Александру и пообещать ему удачу в походе к всемирному господству. Но не сегодня, конечно, присниться, а много-много лет назад. Вот ты и приснился ему много-много лет назад, чтобы сегодня наяву получить награду за этот вещий сон. Приснился, сам не подозревая о том... Приснился, не проникаясь до последней минуты истинным замыслом - Высшим замыслом - твоей жизни.
Посмотри теперь, первосвященник, чем оборачивается в реалиях Высший замысел твоей жизни, то летучее сновидение, в образе которого ты проник в Александра, не учась этому да и вовсе не предполагая этого делать. Посмотри... Правитель Вселенной, прибывший к воротам Иерусалима для наказания мечом и огнем жестоковыйных иудеев, спускается с коня и низко кланяется тебе, к недоумению твоих и своих приближенных. Объясняя свой поступок, он сказал во всеуслышанье: “Когда я был еще в Македонии и мечтал о покорении Азии, явилось мне однажды, первосвященник, во сне видение, весьма похожее на твой образ. И предсказало мне полную победу и долгую славу. Теперь, увидев тебя, иудейского первосвященника, вспомнил я о своем сновидении и поклонился тебе, ибо в твоем лице я отдал честь Богу, жрецом которого ты состоишь.” А затем Александр въехал в твоем сопровождении, Яддуа, в престольный Иерусалим и принес жертву Богу Израиля. Он оставил вам, евреям, внутреннюю свободу, право исповедовать иудаизм и жить по собственным законам. Не заставлял устанавливать свои статуи и бюсты в Иерусалимском храме, раз это противоречит предписаниям вашего Бога. А взамен ты, первосвященник Шимон А-Цадик - Яддуа, обязался даровать в течение года его имя всем новорожденным.
И полнилась Александрами Святая Земля, полнилась, захлестывала волнами этих имен сопредельные и дальние страны, пока не выявилось твоим собственным, в новой твоей инкорнации.
Был ты приближенным Наполеона. Мечтал о военной карьере. Храбростью потомка Маккавеев блистал на поле брани. Ни в одном сражении не был ранен, и прослыл Неуязвимым. Мог бы под этим прозвищем остаться в памяти потомков. А мог бы и под другим - Спаситель. Грудью своей, Александр, закрыл ты императора от пули вражеского конника, прорвавшегося на ваш редут. Пуля скользнула по округлой пуговице на твоем мундире и ушла в сторону, не причинив вреда. И ты получил от Наполеона второе имя, вроде как новую жизнь, - Антуан. И титул виконта Агро. Были в твоей биографии, Александр, и иные, не менее героические события. И ты полагал: вот она!.. вот она!.. твоя стезя, та жизненная стезя, которая выводит в предназначение, в определительный смысл бытия.
Сроки спустя добился ты полного расположения Наполеона. Выполнял его доверительные поручения. Иногда деликатные. Но чаще - не очень... Одно из них - распознать, почему из синагоги, подле которой вы оказались в пору вечернего променада, в летний день, располагающий к усладам души и тела, раздаются крики горести, причитания и приглушенные рыдания. Ты распознал... Вернее, тебе, еврею, и распознавать было нечего.
- Сегодня Девятое Ава. Сегодня разрушили наш Храм.
- Как сегодня? Быть такого не может! Я не отдавал никакого приказа!
- Сегодня... Но две тысячи лет тому назад.
- Две тысячи лет тому назад? Сегодня? Это для вас - сегодня?
- Да, монсеньор. Это для нас - сегодня. Мои соплеменники воспринимают это бедствие так, как будто оно произошло только что.
- Александр-Антуан, тогда... Тогда твой народ следует величать вечным, если ваше “сегодня”... Ваше - “сегодня”.. Где же, в каких заоблачных временах ваше “завтра”? Доживу ли я до вашего “завтра”, Александр-Антуан? А слава моя? Или, проще - память обо мне? о моих деяниях?
- Монсеньор! Память - дань прошлому. Все остается в прошлом. В хранилищах нашей памяти. Доброе и худое. Худое и доброе. И каждому воздается потом из этих хранилищ. Кому - почести и бессмертие, кому - хула и презрение. Почести или хула? Бессмертие или презрение? Право выбора за нашим современником.
- За мной, что ли?
Наполеон знал, и не понаслышке, что евреи были изгнаны из Франции в 1394 году и три столетия затем находились в эмиграции. И лишь в конце семнадцатого века начали вновь вступать во французское подданство. Это были в основном жители Эльзаса и Лотарингии - немецких провинций, присоединенных Людовиком Четырнадцатым. Количество переселенцев все более увеличивалось. Многие из них становились состоятельными людьми и жили даже в Париже. Правда, и тогда и впоследствии, в восемнадцатом веке, их гражданское положение было столь же унизительным, как в Германии. Однако к концу века, после долгих дискуссий в Национальном собрании, евреям Франции были предоставлены все гражданские права наравне с христианами. А 28 сентября 1791 года король Людовик Шестнадцатый утвердил это решение Национального собрания. Что же предстояло сделать Наполеону, чтобы занять ячейку в нержавеющей еврейской памяти и обеспечить себя бессмертием? С твоей подачи, Александр, с подачи верного адъютанта и боевого офицера, он понял - что... Понял и сделал, Наполеон!
Понял... И в 1806 году призвал в Париж еврейских депутатов из Франции, Италии и Голландии. Председателем этого собрания назначил зажиточного сефарда Авраама Фуртадо из Бордо. И поставил ребром перед ним и всем еврейским кагалом целую дюжину вопросов. Какие же вопросы? Вопросы на засыпку. О совместимости законов иудаизма с французским гражданским законодательством. И что? Убедился: у евреев все правильно, по ним - каков вопрос, таков ответ. Какой же ответ? Ответ собрания гласил: евреи Франции считают ее своей Родиной и ее законы для них так же священны, как законы их религии.
Наполеон понял: евреям можно доверять. А, доверяя, можно управлять ими, жестоковыйными, - не устрашились в древности ни греков, ни римлян, и побеждали в битвах тех и других. Понял и сделал, Наполеон! Что же он сделал? Учредил в Париже Синедром в составе 71-го человека под управлением старейшин из числа раввинов, а по всей Франции консистории, где местные старосты заведовали делами общин и следили за исполнением единоверцами своих гражданских обязанностей. Когда же вспыхнувшие на горизонте войны открыли перед ними границы и распахнули мир, как нечитанную прежде книгу, они устремились и в другие страны Европы. И там, где сильно было влияние Наполеона, - в Италии и Голландии - утвердились прочно. И на земле-матушке и в человеческих правах. Так что... А что, Александр? Да, ничего-ничего, Александр... Даже имени твоего не сохранилось в этой забавной истории, хотя всем она и повсеместно известна. Девятое Ава... Наполеон... А рядом ты - ты, Александр, толкующий императору значение еврейских плачей и причитаний. Ты, Александр, ты... Не постигающий за несерьезностью занятия, что на самом деле вступил невзначай в момент совершенной истины, прикоснулся к смыслу существования, проник в свое предназначение. Аминь!
5
Древняя наука - эта боксерская выучка. Сказывают, и Пифагор ей не брезговал, был увенчан, атлет, лавровым венком олимпийского чемпиона в кулачном бою. Вот его бы сюда, на иерусалимский ринг. Тебе да в противники. Но в исторических хрониках вы разошлись. И достался тебе под расклюй апперкотов и хуков иной эпохи воитель, современник телевизора и компьютера, курчавый сын Интифады, не пирамид. Он напористо наступает, забрасывая тебя то слева, то справа боковыми. Ты подныриваешь под руку, а на выходе приноравливо принимаешь на затылок перчатку, гася ее скорость и силу удара. Нет, не ради штрафных очков. Тебе ли эти игры? Просто чувствуешь ты нечто... нечто неестественное для обычной турнирной схватки... нечто запредельное... И во взгляде его... настороженном, цепком... но... Но словно наполненным не только одной-разединственной мыслью - “победить”, а еще чем-то, докучливым, болезным и, главное, подавляемым и припрятанным до поры. И в движениях его скрыта какая-то недоговоренность, какое-то не то... Да, пусть резки они, сноровисты - так положено! - но... Но к чему суетливость? поспешность? не выверенность атак? К чему? К чему? И зачем? Что за этим таится? Не боксерское это... ох, не боксерское. Левой-левой. Уход. Торопливый какой-то, скачковый. Показывает крюк справа. Дальше? Что дальше? Понятно и ребенку: сейчас последует хук слева. Есть! Все как по уговору. Все как по шпаргалке. Правда, кто уговаривался с ним? Кто писал ему шпаргалки? И что у него в перчатках? Что? В который раз принимаешь ты на затылок, при нырке, не выходя из закодированной дуги, перчатку его, перчатку и... И каждый раз убеждаешься - жестоковата она, жестоковата чрезмерно, да и излишне уплотнена в передней части, в той, где свернуты пальцы.
Гонг. Финита ля комедия - раунд отработан. По-стариковски? Может, и по-стариковски. В стиле шестидесятых годов? В стиле, в стиле, в нем, в родном, будто под диктовку давнего своего почерка. Грамотно ли - “под диктовку почерка”? В боксе - грамотно. В боксе все грамотно, ибо правописание здесь осваивается кулаками под доступные наставления классной дамы: “если ты не бьешь, бьют тебя.” Но кто это понял? Кто способен врубиться в столь необычные тонкости, пахнущие для выдрессированных на угодливости умов невоспитанностью и дикостью нравов? Пожалуй, никто кроме, само собой, Гриэля, секунданта и тренера, такого же “классика” легендарной эпохи высшего пилотажа боя: филигранная техника плюс акцентированный удар.
Было - изгнали его с ринга. Изгнали вскоре после Шестидневной войны. В те антисемитской разкраски годы - застойные и в дремучем параличе духа своего мстительные по отношению к соплеменникам маленького Давида, вновь сразившего наповал Голиафа, на сей раз выкованного советской “Оборонкой” из легированной стали. Изгнали его с ринга. Именно за удар изгнали. Именно за акцентированный. За убийственный, в прямом смысле этого слова, удар. Убил он кулаком человека. Ударом в висок. Как купец Калашников. Но не в честном поединке, не в дуэльном, когда смерть на людях - красна. А в схватке негласной, случайной - один против трех. Убил, уходя от ножа, - шаг вправо, за лезвие, скользким холодком мелькнувшее у живота, и справа кроссом разящим... насмерть! И все теперь перевернуто. В одно мгновение развалил все величие жизненной постройки, этакую вавилонскую башню собственного предназначения. С детства - тренировка за тренировкой - возводил ее, таскал по лестничным маршам камни. И вот, в двух ступеньках от вершины, в шаге от сборной СССР, развалил ее. Развалил в тот момент, когда на горизонте Мехико, олимпиада 1968 года, когда смысл существования, а с ним, вполне возможно, и замысел Всевышнего, принимает реальные очертания. Не сверхестественные, а привычные пониманию - очертания олимпийской медали или... или... (но это совсем невероятно, но вполне-вполне по-Божески) - кубка Баркера, небывалой награды в истории еврейского спорта. И все это, все, приемлемое в мечтаниях честолюбием, казалось бы, еще три минуты назад, ухнуло внезапно в какую-то Черную космическую дыру, из которой, как с того света, выхода к российскому солнышку нет. Да и к израильскому не выпустят. Запечатают, на отсидку спровадят до лучших времен. А какие они, лучшие, у советской власти? Если не голод, так погром. Если не погром, так война. Если не война, так опять голод либо тюрьма. Не даром высшая философия тертого местного люда здесь выражается в одной фразе: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Итак, тюрьма? И за что? Если разобраться по справедливости, за спасение человека. Было так... На вечерней пробежке, а для приблатненной шпаны в распивочный срок сумеречного приволья, натолкнулся он на крики о помощи. И свернул с тротуара, с беговой своей дорожки в неизвестность. Неизвестность встретила его матом и угрожающе выставленным ножом.
- Сматывайся, откуда пришел, - донеслось из неизвестности под визг упирающейся у входа в сарай девчушки лет семнадцати, чья участь легко предугадывалась, просто в открытую читалась на пьяных мордах трех мускулистых “гомо-советикус”, мало похожих на гениальных мыслителей.
- Отпустите девушку!
- А этого не желаешь откушать? Жидовская морда!
И - нож!
Машинальный уход за руку.
Удар.
Смерть.
Дальше - разбирательство-крючкотворство, судебный процесс. И какое-то немыслимое, непостижимое невооруженным умом освобождение из-под стражи. Невообразимая метаморфоза еврейской жизни.
Ташкентская уголовка вывела непреднамеренное убийство к вынужденной самообороне. Сыграло роль при дознании, а затем и на суде, что девушку уберег от изнасилования, рискуя жизнью. Но более того, иное - из породы “нарочно не придумаешь и не предугадаешь”. На счастье спасителя, девушка оказалась узбечкой, а крепыши-хероносители русскими. Произойди наоборот, либо не в отдельно взятой азиатской республике, и не быть ему в сердце родовых устремлений - в Израиле. Не жить в предвечном Иерусалиме. Не лепить из еврейских подростков новых Самсонов-единоборцев. Ну и конечно же, не стоять сейчас перед тобой, в углу, у пересечения канатов, не размахивать вафельным полотенцем, загоняя в легкие добавочный кислород. И самое-самое!.. это уж точно не предвидено в прошлом! - не произносить тишком, опасаясь постороннего уха, неподъемные, чуждые секунданту слова. В любой-другой стране - и впрямь чуждые, противоестественные здравому смыслу... Но не в Израиле, где живем наперегонки со взрывной волной.
- Говоришь, жестоковаты перчатки?
- В области пальцев -да.
- Железяка?
- По упругости скорее - пластилин... Я бы сказал, засохший.
- Пластиковая взрывчатка?
- Пожалуй...
- Думаешь, рванет?
- Не сию минуту. Ждет. А вдруг поднимут его руку? - в знак победы. Тогда и бабахнет, под фанфары.
- А не поднимут?
- Все одно - бабахнет. В виде протеста. Против судейства. Сценарий знакомый.
- Задави его с явным!
- Не годится. Испугается бесславного поражения и - каюк, досрочно. А нам запас времени нужен.
- Думаешь, есть у нас это время? Есть?
- Думаю, есть. Предчувствие меня еще никогда не обманывало. А оно говорит - есть. Им фейерверк подавай под триумф. Вот я и рискну костями... поработаю под него. Под его триумф. Сам знаешь, надежда умирает последней.
- Что ж, подержи его в напряжении - пусть умирает последним. И без нас. Только очки раздавай скупо, прижимисто. Ты же еврей, - неуклюже пошутил Гриэль. - Не усердствуй. А то догадается.
- Приму его игру - не догадается. А ты мозгуй, мозгуй...
Распаренный воздух обтягивает лицо, шершавыми ладонями поглаживает плечи. Сквозь влажную дымку в створе глаз твоих - зал, многоместный, объемный, с уходящей по периметру, вдоль стен, зодиакальной живописью - овен, телец, близнецы, рак, лев и всякая прочая астрологическая живность. В полной боксерской выкладке - майка, трусы. шлем. Под ногами (клешнями, копытами) серый тент ринга, в заспиньи корабельные тросы. Изыски, так сказать, твоей необузданной кисти, полет воспаленного воображения. Но какие изыски, какое воображение? Жизнь закручивает тебя в сюжетец - почище чем в фантастических романах. Бесшабашно толкает в бой с “живой” бомбой и усмешливо цедит: “ничего не попишешь, маэстро, такова обыденная фантастика израильской - как ее? - се-ла-ви.”
Доступно, не правда ли, пониманию? Доступно и доходчиво...
Ты медленно поднимаешься с табуретки, смахивая тыльной стороной кожаной рукавицы капли пота со лба. Подставляешь открытый рот под капу - резиновый назубник. И шепеляво говоришь Гриэлю:
- Я пошел...
- С Богом...
Гонг!
6
“А до смерти четыре шага...” Действительно, четыре шага до живой, о двух ногах и руках, с приплясывающей походкой смерти. Но то четыре боксерских шага. Излюбленных, до сантиметра выверенных скольжением по рингу. Четвертый, последний, выводящий тебя, якобы неприкрытого, под удар, внезапно меняет направление, уходит вправо, и выносит тебя в сторону от летящего в лицо кулака. И ты с вывертом корпуса достаешь противника, через его плечо, кроссом по скуле, играючи, сноровисто, вызывая ярость и спазматическую атаку. Вот она, беспорядочная, изначально запоздалая, но эффектная для болельщиков. Бьет с обеих рук, размашисто как косарь, наступательно загоняет тебя в угол, и накачивает-накачивает ударами воздух и подставы твои, не достигая увертливого тела. А в окошечке между высоко поднятых перчаток видятся крупные капли пота на взбешенной его физиономии, черная ниточка шрама на зашитой давненько уже брови. И хочется сказать ему по-дружески: “Парень, в комарином нашем весе нокаутов практически не случается. Не гоношись. Побереги силенки”. Но зачем это? Зачем раскрываться? Пусть себе лупит под рев трибун, под сладость аплодисментов. Пусть себе выдыхается, израсходуется, вкладывается в надежду... до полного изнеможения. Надежда умирает последней. Со мной, парень, твоей надежде намечено продержаться от звонка до звонка. А ты себе бей!.. бей!.. Веруй в эту богиню удачи, веруй. Мне пристало бы поклониться ей в ножки. Лишь бы не бросила тебя, не ушла к другому любовнику.
А то ведь бывает... Да еще как бывает!..
Ох, уж эта надежда...
Ну, а сейчас держись, парень. Я выхожу из угла... Нырком под правый твой боковой - раз, и влево. Затем, меняя позицию, тройкой неспешных, загонных хуков, перемещаю тебя, подневольного, втискиваю в стесненное для передвижений пространство, на мое, простреливаемое кулаками место, - в угол. И как? Неожиданно? Это ясно. А еще что? Неприятно? Ах, даже пакостно? Чего же раньше сей мерзости не замечал, когда меня колошматил? Бить - оно, конечно, приятнее. Но ведь и держать удар надо умеючи. Представь себе: ты - Гриэль. Да-да, Гриэль. Ты его видишь из своего угла, когда не закрываешься вглухую. Вон там, за канатами. С вафельным полотенцем на плече. Секундант, стало быть. Видишь? Тогда возьми в прикид: вот оно, перед тобой, дело всей жизни. В руки дается. Хватай! - не проворонь. Ан нет... В последний момент, за час до отлета, снимают тебя, Гриэль, с рейса Тель-Авив - Мюнхен. И олимпийская команда Израиля взмывает в небо, недостижимое для тебя. А ты? Ты... Что ты? Ты выясняешь с катастрофическим опозданием: из Германии пришла депеша... А в ней... В ней... Международная судейская коллегия запретила спортсменам выступать в составе сборных тех стран, чье гражданство они приобрели менее чем за год до начала турнира. “Приобрели...” Можно подумать. Можно-можно подумать! Об ухищрениях можно подумать. О махинациях можно подумать. Но при чем здесь новый репатриант, не способный вообще еще думать на западный манер? Ни об ухищрениях с паспортами. Ни о махинациях с гражданством. Ни о марках-фунтах-долларах. При чем? Он Израилем жил. Все отдал, чтобы подгадать с выездом к Олимпиаде. И на тебе, подгадал. Фиаско. А за горизонтом, в Ташкенте... там знают... Родственники, приятели. Брат младший Гершель. Знают: введен он в сборную, едет на Олимпиаду.
Гершель потом чуть не поседел от этого знанья. Потом, когда на это знанье наложилось известие о гибели одиннадцати израильских спортсменов. Кто? Кто? Имена! Но молчало советское радио. И телефонная связь с Израилем была садистки отключена. Кто? Кто? Имена! В ответ - загробное молчание. И вдруг, на разрыве аорты, - догадка: проигравшие не задерживаются в Мюнхене, их возвращают. Кто? Кто? Имена! По каким адресам заховались они, возвращенцы? Убойное вращение телефонного диска. Произвольные всхлипы в горле. Кто-о-о? Конечно, знаком. Корешили, бывало. “Вольник”, из борцовской секции “Спартака”, из моего общества. Есть! - записываю. Где он сейчас? Где? В парной? Отмывается от мюнхенской грязи? А... Тогда - бывай. Я на перехват.
Бывший кореш, будто осведомленный заранее о негласном визите, выкладывал под пиво, что в олимпийской деревне, чаще в столовой, сталкивался с Гриэлем. В гости, разумеется, к нему в общагу не захаживал. Какие - гости? Кегебешенное око не дремлет. Однако... Словом, дал понять, что не случись захват гостиницы террористами, привез бы - а почему бы и нет? - сувенир от брата. Словом, дал понять... Дал понять, что... что не встречал его после... среди уцелевших... а следовательно... следовательно...
Эх, бывший кореш! Лучше бы дал понять - пускай и на прослушке баня! - глазом, жестом, мизинцем костлявым, что не значился в списках израильской команды Гриэль - давний твой сотоварищ по сборной Узбекистана. Совести не хватило, что ли? Или ее инструкцией придавило секретной? Чего старался, в инфаркт вгонял? Злорадства какого ради? Что тут такого, в изобретенной за канцелярским столом смерти, чтобы злодействовать душой, поить ее гнойники чужими страданиями? А если не “чужими”?.. если - “еврейскими”?..
Еврейские страдания столь же вечны, как “аидыше маме”. И столь же непостижимы. Мучайся по обе стороны от смерти - у телефонных аппаратов - либо в Ташкенте, либо в Тель-Авиве. Мучайся от немоты. Не спросить: “Ты жив?” Не сказать: “Жив”.
Жив...
А жив ли по сути? Да, тело вроде в порядке. Живо упругой тягою мышц. Голодом-жаждой живо. И прочими рефлексами - двуногого... позвоночного... бесхвостого... Но в чем же тогда смысл дальнейшего существования этого тела, Гриэль. Дальнейшего... существования... на разделительной полосе между жизнью и смертью? В чем? Осуществи до конца исконное, в еврейской генетике укорененное устремление, прорвись на олимпийский ринг, и... И устремление, созвучное, казалось бы, замыслу Всевышнего, превратится в деяние. Но с опозданием вдруг проясняется: Всевышний сберег не от деяния, замышленного Бог весть когда, а от самоубийственного броска под расстрельные пули охотников на людей. (Почему тебя - не других? Избран из избранных? Во имя чего? Цель?) Однако - факт: сберег от смерти внезапной, неурочной. Оставил в живых - теперь это явно различимо - на дополнительные, значит, отнюдь не лишние годки. С занозой поучения, вогнанной в подкорку на все дарованные свыше годки: не строй домыслы о созвучности намерений... не каждому дано восходить по нотному стану, воспринимать музыку запредельных сфер... изыщи себе проводника, иначе домыслы твои будут и впредь напрасны...
А где он, проводник. В чем? В Книге Книг? В Каббале? В человеке?
Гонг!..
Тягучий, медовой густоты звук, не готовый по тональности к воспарению. Стелющийся... Но способный из-за медовой - магнитического свойства - наполненности притягивать разные, таинственные в основе и неуловимые обычной перепонкой, колебания тонких миров. И передавать их, передавать в том первозданном, закодированном виде... куда-то туда... в пространство... ему... на дешифровку... то ли интуицией, то ли каким шестым чувством, то ли мозгом. Необъяснимо это, пока еще необъяснимо...
Раунд истек. И мягкие, разгрузочные шаги разводят противников по углам, к секундантам, минутному роздыху с охладительной губкой под майкой, у сердца...
Может, сердце - мембрана?..
(окончание следует)
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников. В середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 25 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины «Литературный Иерусалим», «Новый журнал», «Встречи», «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Кольцо А», «Слово\Word», «Вестник Европы», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори», «Гостиная», «Новый свет», «Кругозор» и т.д.
* Ефим Гаммер, 2018
