Нет, мой собеседник не родственник отцу-создателю знаменитого «калаша» — Михаилу Калашникову. И даже не его однофамилец. И хотя не прочь сфотографироваться с автоматом Калашникова в руках как символом русских побед и планетарной борьбы бедных против богатых, но Калашников — это псевдоним Владимира Кучеренко. Впрочем, так сросшийся с ним, что его правообладатель в равной степени откликается и на Владимира, и на Максима.
Разумеется, читающий мир знает Максима Калашникова, автора футуристических книг, взламывающих код нашей действительности (одна из них так и называется — «Код Путина») и прорисовывающих пути выхода из хаоса и упадка. Вот они, эти произведения: «Сломанный меч Империи», «Битва за небеса», «Вперёд, в СССР-2», «Крещение огнём. Вторжение из будущего», «Цунами 2010-х», «Глобальный Смутокризис», «Россия на дне». Это далеко не все звенья в цепи написанного. Кое-кто даже усомнился: человеку за сорок, а он уже «нагородил» баррикады томов. Не прячутся ли за Калашниковым литературные рабы? «Прогнали мои тексты через компьютер,— усмехается наш герой.— Тот подтвердил: все книги Максима Калашникова написаны одной рукой».
«Человек модерна», он считает, что ХХ век — это скорее будущее, чем прошлое. И, по его представлению, будущее можно навести увеличительным стёклышком пассионарности. Интернет-сообщество помнит два открытых письма Максима Калашникова, адресованных: одно — президенту России, а другое — премьер-министру. Самое удивительное, власть отреагировала на эти письма не молчаливым игнорированием, не указующим перстом, а приглашением писателя Максима Калашникова для конструктивного общения — к заместителю главы президентской администрации Владиславу Суркову. Говорили ни больше ни меньше, а о модернизации.
Родом Максим — с фронтира. Это любимое его словечко, коим он обозначает русское порубежье в Туркмении, где, собственно, и явился на свет. С этой подробности и начался наш разговор.
— Максим, почему, на ваш взгляд, люди, вышедшие с национальной окраины Советского Союза, чаще выступают за русских и русскую идею, нежели русские представители самой что ни на есть глубинной России?
— А кто ехал на окраины, или — на фронтир, на порубежье? Какие русские? Непоседливые, энергичные, непьющие. Мои предки по маминой линии прибыли в Туркмению из-под Воронежа. Приехали строить АшГРЭС — крупную станцию, которая снабжала электроэнергией Ашхабад, да и сейчас снабжает. А батя мой был вообще шебутной. Сначала — матрос на морском спасательном судне. Потом — монтажник в Северном Казахстане. Затем оказался в Туркмении, где поступил учиться и маму мою нашёл. Туркмения — загадочная, необычная земля. Самый настоящий фронтир! Помню, там, в Туркмении, я бродил по развалинам древнего Парфянского царства — столицы Нисы. Я же читал легенду о том, как парфяне разгромили в пух и прах римского полководца Марка Красса. И вот ступаю по этим же самым камням. Это непередаваемое чувство! Когда ты идёшь по костям сарматских племён и знаешь, что где-то здесь ступала нога воинов Александра Македонского и жили римские пленники. Это край древних цивилизаций, северное порубежье империи Дария. А теперь здесь русские. Русые, светлоглазые. Мой класс в начальной ашхабадской школе был преимущественно славянским. И все славяне, как правило, были очень энергичными. Нет, никакой национальной вражды тогда не существовало. Мы вместе с родителями ходили на армянскую свадьбу. У меня был друг — туркменчонок Серга. Но при всём при том мы, русские, находились, в общем-то, в неславянском, в нерусском антураже. И само это состояние — когда ты пребываешь среди порубежного и чужого,— видимо, и расправляет ту внутреннюю пружину, которая начинает развивать в тебе русскость. И всё русское, великодержавное, оно в нашей семье воспевалось и сберегалось. И я чувствовал гордость за свою нацию. А поскольку читать в Советском Союзе начинали рано (я, например,— с пяти лет), то, погрузившись однажды в роман о Древнем Риме, я представлял себя римлянином на южных рубежах империи. То есть мог понимать местных — они мне не были чужими, и в то же время ощущал: я — русский. А что такое русский для местных? Русский самолёт, вертолёт, телефон... Мы для них были цивилизаторами. Здесь фантастика перетекала в реальность. Вот сидишь ты над книгой Кира Булычёва и читаешь об охоте на драконов на другой планете. А по радио и телевидению — репортажи о спуске космического корабля «Союз» после стыковочного полёта «Союз» — «Аполлон». И ты подпрыгиваешь от радости: мы идём в космос! Мы — великая держава. В Ашхабаде, смотрю, в магазинах — новые магнитофоны, на улицах старые «Москвичи» сменяют «Жигули». Страна обновляется на глазах! Настаёт вечер — и в воздухе появляются летучие мыши. Их полёт очень характерен. И ты — в каком-то волшебном мире. Вот там — Каракумы. Из окна моего дома видны голубые горы Копетдага. И хочется крикнуть: «Смотрите, мы от Волго-русского междуречья дошли сюда!» И, наверное, та мечтательность, которая сегодня проступает в книгах Максима Калашникова, родилась именно тогда. Мне казалось, что прочитанные мной фантастические романы пересекаются с той жизнью, которою живу я, над чьим домом летают реактивные истребители, оставляющие белые инверсионные следы. Вот она, Империя! Недалеко — аэроклуб. И я любил наблюдать, как в небе из корпусов Ан-2 вываливаются точки и расцветают куполами парашютов. Я не чувствовал, что живу в неразвитой стране. Наоборот, меня переполняла сила!..
— Но согласитесь: на протяжении многовековой отечественной истории русская мысль в основном проигрывала. Взять эпоху Петра Первого, которого нельзя назвать проводником абсолютной русской идеи. Когда после Октябрьского переворота её носителей по распоряжению Ленина отправили на «философском пароходе» за рубеж, русская мысль тоже потерпела насильственное фиаско. Если взять новейшую историю с обществом «Память» и «Русским национальным единством» Баркашова, то и здесь мы становимся свидетелями краха русской мысли и русского движения. Отчего, по вашему мнению, это происходит?
— Постараемся разобраться. У меня, во-первых, есть странное чувство, что моё поколение должно было взять реванш. Если бы нас не подрезали в тысяча девятьсот девяносто первом году. Именно потому Горбачёв для меня — личный враг. Мы должны были повести звездолёты, создать философию космической экспансии русского превосходства. Но нашу жизнь погрузили в дерьмо, заставили нас выживать. И мы потеряли время и силы. Я не страдаю манией величия, но те же книги Максима Калашникова — это попытка победоносной философии русских. Русские проигрывают из-за того, что они слишком часто зацикливаются на прошлом. Начинают обороняться, когда надо наступать. Почитайте тех, кого выслали на «философском пароходе». И здесь я согласен с русским мыслителем Иваном Солоневичем: большинство из высланных — балласт. Один Бердяев чего стоит. Это же сплошные умственные метания...
— Стало быть, Ленин был прав?..
— Это было зло, сотворённое во благо. Но о Солоневиче я сожалею. При всей неоднозначности его фигуры, в нём присутствует агрессивная наступательность. Можно, конечно, говорить, что он жил в гитлеровской Германии. Но перед Западом никогда не преклонялся. Мы сами — ценность. Мы — лучшие! И я его работы перечитывал много раз. Я — не антисоветчик, как он. Но мне нравится его русский задор. И думаю, что мы могли бы быть такими. И надеюсь, ещё будем. Чем обычно страдала русская интеллигенция? Смотрела на Запад как на нечто ушедшее далеко вперёд. А теперь Запад тоже в тупике. И сейчас у нас появляется шанс. Не могу сказать, используем ли мы его. Но надо постараться. Потому что мы, русские, пережившие страшную катастрофу — развал Советского Союза, оказывается, выжили. А кто выжил, тот, как известно, приобретает интересные качества. Во-первых, мы знаем, что ждёт Запад. Хотя нас пытаются вовлечь в новую катастрофу — вторую перестройку.
— Что вы подразумеваете?
— Некоторые люди уже говорят, что РФ — это недоразваленная империя, что её бы надо доразвалить. То есть сейчас намечается второй ельцинизм. Помните, Ельцин в своё время заигрывал с русским национализмом? И русские националисты на эти заигрывания повелись — тут уж из песни слова не выкинешь. И теперь задача выживших после крушения СССР и приобретших на этом «радиоактивном пепелище» интересные качества — не допустить очередной катастрофы. Что касается меня, то я поступаю по такому принципу: бросай зёрна своих идей, и они каким-то образом да прорастут.
— А я вот уже себя не обнадёживаю, что некие идеи способны в нынешней России укорениться и дать всходы...
— Но я же на одну половину — упрямый хохол. Для меня идеал — книжка, которую в детстве принёс батя, Александр Кучеренко. Она — про моряков сторожевого корабля «Туман», на который выскочили три гитлеровских эсминца. «Тумановцы» сражались до последнего, пока вода над пушками не сомкнулась. Есть знаменитая картина: двое у пушки, а третий военно-морской флаг держит, сбитый с мачты. И я тоже буду стрелять из пушки, пока она под водой не скроется.
— Вы основали сетевое «Русское братство». В то же время называете себя «человеком из другой реальности, гражданином Империи». При этом в Интернете вас можно увидеть в красной майке с логотипом «СССР». И крушение Советского Союза вы восприняли как личную трагедию. Как сочетается в Максиме Калашникове фанатизм русской идеи и ностальгия по СССР?
— Они синтезируются. Что я беру от СССР? Конечно, мне не нужен дурной интернационализм. Использовать русский народ в качестве топлива для каких-то сомнительных проектов — это кощунство. В СССР была одна ценная вещь, которую надо взять на вооружение. Это идея того, что жизнь можно спроектировать, если за тобой всё рухнуло. По моему глубокому убеждению, старая Россия покончила жизнь самоубийством. Ей помогли в этом. Но тысячи пломбированных вагонов и миллионы вложений англо-французских и американских банкиров не произвели бы никакого эффекта, если бы в России не существовало сильнейших внутренних противоречий. Они — детонатор. И мы геройски кинулись резать друг друга...
— В августе тысяча девятьсот девяносто первого я волею обстоятельств оказался у «Белого дома» в Москве. И был среди его защитников. Но уже месяца через два после событий я задал себе вопрос: «Что на поверку ты защищал?» И ответил, что защищал власть вскоре нагрянувших лавочников и бакалейщиков, ставших ныне олигархами, министрами и губернаторами, исправно обслуживающими первых. На наших плечах они въехали в нынешнюю Россию. Когда начался суд над ГКЧП, помнится, кто-то пробросил идею, что, дескать, вы ещё гэкачепистов вспомните добрым словом. А кто-то их уподобил даже декабристам. Могла ли быть историческая заслуга у этих людей? И мог бы ГКЧП реально повлиять на ход российской истории?
— Мог. Но я бы их тоже судил. За то, что они всё сделали через известное место. Они обладали такими возможностями, которые нам сегодня могут только сниться. Тогда мне было двадцать четыре с копейками. Сейчас — сорок пять. За эти двадцать лет я многое узнал, что было у Советского Союза даже в тысяча девятьсот девяносто первом году. Мне вспоминается очень интересный эпизод. Я тогда работал в одной из московских газет. ГКЧП поступил безграмотно: составил сразу же список запрещённых газет. В том числе — нашей. Этого не надо было делать. В газете уже были готовы полосы: «Ура! Наконец-то ГКЧП услышал зов народа!» Гамсахурдия прислал из Грузии телеграмму: «Я приветствую ГКЧП!» С Украины — Кравчук, будущий лидер её самостийности: «Мы давно ждали, когда начнётся наведение порядка!» Дело в том, что на тот момент у страны имелись большие промышленные возможности, огромные стратегические запасы. Карабахский конфликт и все эти возникшие народные фронты были следствием трусливости и бездействия центра. Как только бы их адепты увидели настоящую силу, они бы тут же прижали хвосты и подняли бы лапки кверху. Тем более что было на кого опереться — на объединённый фронт трудовых коллективов, на армию...
— Я помню, мой учитель, тогдашний чусовской журналист Вилорий Глухов, некогда бывший участником венгерских событий в составе наших войск, когда я вернулся после «Белого дома» и начал обо всём этом с жаром рассказывать, бросил такою фразу: «Путчи не делаются в белых перчатках!»
— Будь во главе путча Максим Калашников, тем более в нынешнем сорокапятилетнем возрасте, пощады бы не было! Есть один современный исследователь. Он сказал очень здорово о том, чем ценна здесь роль Сталина. Органическое развитие старой России вело к тому, что она повторяла судьбу Австро-Венгрии и могла распасться на разные государства. Те же немцы имели возможность навертеть нас на гусеницы. И Сталин понял, что надо проектировать. И вот это проектное начало необходимо брать за основу сейчас, потому что то же органическое развитие Российской Федерации идёт к концу. Это можно доказать, держа в руках демографические выкладки, показатели износа основных фондов, отставания в науке, техники и промышленности. Американцы нас уже списали. Вице-президент США Джозеф Байден заявил: дескать, нам пятнадцать лет осталось. А Джордж Фридман, глава мозгового треста «Стартфор», выпустил книгу «Сто ближайших лет», где чётко пишет, что к две тысячи тридцатому году РФ не будет. Значит, у нас есть только один способ — снова спроектировать собственное будущее. И когда я ношу на своей майке логотип «СССР», у меня под майкой теплится идея о спроектированном будущем России.
— Насколько всё то, о чём вы сейчас говорите, понимают в администрации президента? Вы же общались с Сурковым и Собяниным, когда он был в ранге вице-премьера.
— С Собяниным я общался чисто ритуально в течение пятнадцати минут. А Сурков — существо другого порядка. Сурков по-своему очень умён. Но это — дитя постмодернизма.
— Редкий случай, когда рядовой гражданин Калашников, пусть писатель-футуролог, приглашается к царю. Ну, если хотите — к близкому царедворцу. В своё время, когда кто-то сочинял письма царям или генсекам, их нередко упекали в психушки. Как в песне Высоцкого: «Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, чтоб не писал и чтобы меньше думал!» И то, что Максим Калашников после открытого письма президенту был принят на уровне заместителя главы президентской администрации,— это о чём-то да говорит? Или — о некоем варианте «царской забавы»? Или...
— Я думаю, это объясняется кризисом жанра. Они, начиная с тысяча девятьсот девяносто первого года, осуществляли политику так называемых радикально-рыночно-монетарных реформ. Дважды эти реформы накрылись медным тазом. Сначала — в ельцинском варианте, кончившемся катастрофой тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Второй раз — в две тысячи девятом, когда политика приватизированного государства и лжегосударственных корпораций серьёзно пошатнулась. Но дело в том, что они — существа совершенно другого порядка. Их мысли движутся в ином направлении. Они по-другому понимают те же наши слова...
— Например?
— Не будем далеко ходить. Вот Пермь. Казалось бы, хорошая идея и лихой замах. Кто ж против, чтобы город стал культурной столицей Европы? Но посмотрите, к чему сводятся все инновации. К тому, что разрисовали заборы абстрактными человечками с надписью «Гонконг», «Париж», «Лондон». Установили возле краевой библиотеки имени Горького «яблочный огрызок». Возвели в виде поленницы букву «П». Они принесли в Пермь атмосферу постмодернистского карнавала. Раскрашивание помойки и руин. Так они понимают инновации. Если, допустим, перевести это на российский уровень, то не так давно за ту же инновацию дали премию группе «Война», изобразившей на мосту гигантский фаллос. То есть единственно, что могут эти существа,— это раскрасить помойку, учинить пляски вокруг недостроенного реактора и нарисовать хрен на разводном мосту. Их отличительная черта — они пытаются не быть, а казаться. На самом деле это — перепевы американского художника Энди Уорхола шестидесятых годов прошлого века, давно умершие на самом Западе. И у этих существ ничего не получится. Культура сильна своим сцеплением с верными порывами страны. Давайте напомним, что могучий русско-советский прорыв в космос был сопровождён мощнейшим всплеском отечественной научной фантастики. «Туманность Андромеды», «Сердце змеи», «На краю Ойкумены», «Час быка»... Вспомните все эти романы Ивана Ефремова. Они погружали людей в эту реальность.
— Мне кажется, именно тогда русские были космичны как нация!
— А вы знаете, что у нас был свой певец будущего развития и будущей индустриализации? Александр Беляев! Самое известное его произведение — это, конечно, «Человек-амфибия». Но ведь есть и другие его романы: «Звезда Кэц» (орбитальная станция), «Ариэль» (летающий человек), «Волшебный гуаш» (подводная техника плюс телевидение), «Пахари моря» (это безумные красные русские, которые на Дальнем Востоке основывают подводный колхоз! Изобретают там источник энергии, сверхъёмкий аккумулятор, утирая тем самым нос японским империалистам). А Григорий Адамов? В его «Тайне двух океанов» — предтеча атомных подводных лодок с ультразвуковым оружием — оружием будущего. А его «Повелители недр»? Это — путешествие на подземоходе в глубь Земли. И «Конец владыки» того же автора — преобразование Северного морского пути. То есть отечественная фантастика готовила будущий русский прорыв. Готовила уже в двадцатые-тридцатые годы прошлого века. Чертила орбитальные станции и великие стройки. Тот же Александр Казанцев что писал! Вот это и была авангардная культура, а не то, что сейчас выдаётся за современное актуальное искусство. Как Ефремов, Беляев, Адамов и Казанцев готовили этот прорыв, я, собственно говоря, вижу. Но как галерист Гельман может подготовить прорыв в будущее?.. Если инновациями считать применение этого «мусорного», постмодернистского искусства, гнилого товара позавчерашнего дня, то я не представляю, каким образом можно с помощью вышеперечисленного уподобиться идее прорыва.
— Известный политтехнолог Станислав Белковский назвал вас «человеком модерна» и «мечтателем-футурологом». Вы с этим определением согласны?
— Да, но я всегда с гордостью говорю: «Я — человек двадцатого века. И горжусь этим...»
— Стоп. Двадцатого? А не двадцать первого?
— Пока человек двадцать первого века показывает себя как гламурный идиот, утративший ориентиры образования, в общей массе не умеющий читать, наделённый мышлением на две-три фразы, с разорванной, хаотичной картиной мира. Он не знает, что происходит в лабораториях учёных. Треть наших современников уже уверена, что Солнце вращается вокруг Земли. Большинство людей двадцать первого века понятия не имеют о географии. Они не верят в способности человеческого разума и силу человека. Пока что человек двадцать первого века — декадент, достаточно унылый или предающийся сладкому забытью и наркотическому драйву. А я — человек двадцатого века и считаю, что двадцатый век — скорее будущее, чем прошлое. Я замешан на вере в науку, в разум, в способности русских сделать всё возможное и невозможное. Русские были главными заводилами двадцатого века. Мы шли впереди всех и задавали логику истории.
— Стало быть, «Вперёд, в СССР-2», как называется одна из ваших книг?
— Да, но это не копия первого СССР. Я считаю, что нам нужно сохранить триединство: малороссов, белорусов и великороссов. Вот становой хребет. Закавказье нам не нужно. Средняя Азия — в лучшем случае как колония. Пусть её республики остаются формально независимыми. Но есть способы их колонизации. Они тоже в ловушке — их можно поймать. Среднюю Азию ждёт страшный водный голод. Там начнутся войны из-за воды. И никто — ни Турция, ни Китай, ни Америка — ни за какие деньги не дадут им воду. Воды нет! Я читал записки графа Витте и слышал рассказы отца, который приезжал из Института пустыни в Ашхабаде. Там же древние лёссовые пески. Они очень плодородны. Но нет воды. А воду могут дать только русские. А в обмен за воду можно требовать всё: преданность, нейтралитет, часть урожая и минеральное сырьё.
— Насколько повлияло на вас творчество Александра Солженицына, и в частности — его работа «Россия в обвале», название которой приходит на память, когда думаешь о вашей книге «Россия на дне»?
— Вы можете меня ругать, но я Солженицына активно не приемлю! Этот человек был уличён во лжи в «Архипелаге ГУЛАГ». Я не люблю искусственный язык Солженицына. Многие его слова вычурны — на таком языке не говорят. Я не навязываю своих вкусов, но, соответственно, Александр Исаевич никак на меня не влиял. В Солженицыне было слишком большое отравление прошлым. Прошлого уже не исправишь. И в миллионный раз плакать, что там натворили монголо-татары, Иван Грозный, Пётр Первый или большевики, бессмысленно и нелепо. Надо думать о будущем. А русские, к сожалению, кидаются: «Нельзя забывать свою историю!» Но когда история начинает тебя захватывать всего и ты, вместо того чтобы размышлять о будущем, опять пережёвываешь минувшее, переигрываешь Гражданскую и Великую Отечественную, плачешь о том, как плохо, что большевики в тысяча девятьсот семнадцатом пришли к власти,— я думаю, это потеря времени.
— Однако если вспомнить теорию пассионарности Льва Гумилёва, эти приливы и отливы национального самосознания и движения биологических масс, то приходишь к ощущению, что русские как нация сейчас — на спаде, на том самом «Смутокризисе», о котором вы, собственно, и пишете?
— Не забывайте, что пассионарность может наводиться. Пусть нас будет не большинство, но достаточно таких вот неуёмных, буйных мечтателей, которые могут заразить других...
— Ермак и его дружина?
— И в этом — надежда. Может не получиться — знаю. Но надо пробовать. В моих руках не было ни телевидения, ни своей газеты. У меня нет миллиардов долларов на спутник для вещания. Книги были и остаются единственным моим доступным оружием. Через них я попытался передать мечту о будущем. И книги мои — это хор. Это — не ария. Я всегда стараюсь, чтобы в них звучало как можно больше голосов других людей — мечтателей и создателей будущего. Поэтому я буду пытаться ловить солнечные лучи увеличительным стёклышком пассионарности. И наводить это стёклышко в нужную сторону.
