Пётр Столыпин, выступая в Государственной думе в конце марта 1910 года, говорил:
«После горечи перенесённых испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Государственной думой, и Государственным советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собою».
Все политические партии, группы, «течения», каждая по-своему, готовились к выходу из этого опасного состояния. Крайне правые, не примирившиеся с социальными и политическими переменами эпохи С. Витте и П. Столыпина, стремились к реваншу, возрождению «самодержавного начала».
В 90-х годах прошлого века французские реакционеры обвинили офицера генерального штаба А. Дрейфуса в шпионаже в пользу Германии. Примерно через 20 лет русские реакционеры и черносотенцы обвинили приказчика кирпичного завода с киевской окраины М. Бейлиса в ритуальном убийстве христианского мальчика. Рассчитывали в мутной волне антисемитизма обрести свой политический шанс.
Три версии убийства
Утром 12 марта 1911 года тринадцатилетний ученик киевского Софийского духовного училища Андрей Ющинский ушёл из дома в Предмостной слободке на учёбу и не вернулся. Выяснилось: в училище он не приходил. Ничего не знали о нём и в полиции. 16 марта мать Андрея (Александра Приходько) и отчим (переплётчик Лука Приходько) обратились в редакцию газеты «Киевская мысль» с просьбой напечатать объявление об исчезновении сына. Сотруднику редакции Барщевскому показалось, что вели они себя как-то странно. Во всяком случае никаких следов горя и скорби на их лицах он не увидел. О чём и заявил в полицию.
А 20 марта гимназист по фамилии Элланский, случайно забредший в одну из неглубоких пещер усадьбы Я. Бернера на окраине Киева, увидел страшную картину: труп подростка со связанными руками и следами многочисленных колотых ран на теле и голове. Рядом валялась шапка, куртка, пояс и школьные тетради. Мертвеца опознали: им оказался Андрей Ющинский.
Сыскное отделение киевской полиции приступило к расследованию. Подозрение сразу пало на мать и отчима Андрея. Некоторые свидетели показывали, что оба они плохо относились к мальчику. И, вероятно, — считая, что родной отец, уезжая из Киева, положил на имя сына в банк какие-то деньги, — могли пойти на преступление. Говорили даже, что мать и отчим были связаны с уголовниками, гнездившимися в Предмостной слободке. Супругов Приходько дважды арестовывали, но за отсутствием улик освобождали.
Чуть позднее началась разработка второй версии. Она была связана с товарищем А. Ющинского — двенадцатилетним Женей Чеберяком, с которым, как установили, он виделся в тот трагический день 12 марта. Появились свидетельства. Согласно им, мальчики, игравшие во дворе кирпичного завода Зайцева (недалеко от усадьбы Я. Бернера), поссорились, и Андрей якобы пригрозил сообщить «куда следует» о воровской шайке, собиравшейся на квартире матери Жени — Веры Чеберяк — для дележа и сбыта награбленного. По показаниям околоточного надзирателя Я. Кобзаренко, Андрей и Женя Чеберяк «употреблялись воровской компанией для выполнения разных поручений и таким образом являлись посвящёнными в тайны собиравшегося в притоне Чеберяковской общества».[1]
В. Чеберяк была хорошо известна киевской полиции как притоно-содержательница «Верка-чиновница». В округе В. Чеберяк, по описанию присутствовавшего на процессе Бейлиса В. Короленко, «женщину цыганского типа, со жгучими чёрными глазами», побаивались. Знали, например, что несколько лет назад она плеснула серной кислотой в лицо своему любовнику, после чего тот практически ослеп. Как раз в начале марта В. Чеберяк дважды вызывали в полицию в связи с происшедшими в Киеве дерзкими, крупными ограблениями. Были арестованы два члена шайки. Сыщики предположили, что обитатели притона искали того, кто «подсевает», то есть доносит. И если Женя рассказал матери об угрозе А. Ющинского, то «подсевальщиком» мог быть признан он. Возможно, его заманили в квартиру Чеберяк на Верхне-Юрковской улице, там с особой жестокостью убили, а труп перенесли в усадьбу Бернера.
Почти одновременно со второй, «воровской», версией возникла и третья. 27 марта во время похорон А. Ющинского на кладбище среди собравшихся разбрасывались листовки, согласно которым покойный Андрей был «умучен жидами», чтобы «выточить» из него христианскую кровь, якобы необходимую для приготовления пасхальной мацы. Авторы листовок — члены крайне правых киевских организаций «Двуглавый орел», «Союз русского народа» и др. Особенно активничал студент В. Голубев. Он повёл собственное расследование «ритуальной» версии, затем стал бесцеремонно вмешиваться в официальное следствие. Черносотенная печать повела истошную антисемитскую кампанию.
Тем не менее судебные и полицейские власти Киева поначалу не придавали особого значения «ритуальной» версии. Прокурор киевской судебной палаты Г. Чаплинский, вскоре ставший самым рьяным сторонником означенной версии, в рапорте, направленном в апреле 1911 года министру юстиции И. Щегловитову, сообщал:
«К следственному производству приобщено значительное количество получаемых по почте анонимных заявлений о ритуальном характере настоящего убийства, но в них не заключается никаких фактических указаний, могущих навести на раскрытие виновников этого преступления»[2]
Запрос в Государственной думе
Ещё до выхода из стадии первоначальной разработки версий убийства А. Ющинского, антисемитский шабаш крайне правой печати в Киеве и Петербурге получил прямой отклик в Государственной думе. Окрысилась фракция крайне правых, ведомая Н. Марковым 2-м, Г. Замысловским, В. Пуришкевичем. 18 апреля 1911 года на закрытом заседании фракции было решено направить официальный думский запрос правительству. В министерство юстиции сыпались телеграммы из местных отделов крайне правых организаций. О содержании их можно судить по телеграмме харьковского «Союза русского народа»:
«Дерзкое убийство жидами отрока Ющинского с ритуальной целью в Киеве глубоко возмутило чувства православных христиан…. Мученическая кровь вопиет о возмездии. Вон жидов из России!»
29 апреля 1911 года крайне правая фракция III Государственной думы внесла официальный запрос правительству — министрам юстиции И. Щегловитову и внутренних дел А. Макарову. Почти 40 депутатов, подписавших запрос, требовали ответа: какие меры правительство предполагает принять для расследования и недопущения иудейских ритуальных убийств в будущем? [3] Марков 2-й заявил, что если и теперь правительство не примет необходимых юридических мер, позволяющих обличать иудеев, «режущих русского мальчика», то будет погром и кончится тем, что «всех жидов начисто до последнего перебьют». Раздувая шовинистическую и антисемитскую пропаганду, правые и крайне правые рассчитывали потеснить либерально-демократические силы в IV Думе, выборы в которую предстояли весной и летом 1912 года. Угрозами «социального взрыва» они оказывали давление на правительство.
Реакция министра юстиции Щегловитова, по характеристике С. Витте, «совсем бессовестного во мнениях и убеждениях и большого негодяя», была, можно сказать, мгновенной. Сообщив премьер-министру П. Столыпину о «ритуальной» версии киевского убийства, он просил дать распоряжение о командировании в Киев «наиболее опытных чинов Спб сыскной полиции».[4]
Особой телеграммой Щегловитов поручил прокурору киевской судебной палаты Чаплинскому «иметь личное наблюдение за производством следствия по делу об убийстве мальчика Ющинского». Отнюдь не случайно. Прокурор киевского окружного суда Н. Брандорф, имевший репутацию кадета, не пользовался доверием Щегловитова и, по его мнению, «мешал следствию выяснить ритуальный характер убийства». Напротив, Чаплинский ещё в конце марта довёл до сведения Щегловитова, что заключения таких экспертов, как медики профессор Н. Облонский, прозектор С. Туфанов,[5]архимандрит Киево-Печерской лавры Амвросий (хотя Амвросий ссылался на мнение неких монахов из крещёных евреев), убедили его в ритуальном характере убийства Ющинского. Для большего укрепления Чаплинского и других в этом убеждении Щегловитов срочно направил в Киев директора 1-го департамента министерства юстиции А. Лядова.
Судебный следователь В. Фененко, который вёл расследование, позднее свидетельствовал, что при встрече с Чаплинским, с его помощником и с ним Лядов прямо заявил, что «министр юстиции не сомневается в ритуальном характере убийства». Во время пребывания Лядова в Киеве психиатр, профессор И. Сикорский (отец знаменитого авиаконструктора) провёл по просьбе судебных властей экспертизу. Вывод Сикорского сводился к тому, что смерть Ющинского была результатом «вендетты сынов Иакова».[6] Вывод профессора вдохновил Лядова. Пробыв в Киеве неделю, он уехал, на прощание посоветовав Фененко «как бы там ни было, найти жида», чем «министр будет чрезвычайно доволен». «Лядовская неделя» стала той вехой, после которой «ритуальная» версия начала превращаться — в глазах судебных и полицейских властей — в доминирующую.
«Улики» против Бейлиса
Как уже отмечалось, деятель черносотенного «Двуглавого орла» студент Голубев вёл собственное расследование дела А. Ющинского. Он был первым (или одним из первых), кто указал следствию на то, что на кирпичном заводе Зайцева живёт и работает некий еврей по фамилии Бейлис, подозреваемый им, Голубевым, в причастии к убийству. За Бейлисом установили наблюдение, в том числе агентурное. Появились свидетели, которые показывали, что они не то сами видели, не то слышали от видевших, как какой-то «мужчина с чёрной бородой» погнался за игравшими во дворе завода Зайцева детьми, схватил Андрея и поволок его к обжигательной печи, у которой стояли двое неизвестных «в странной одежде». Такого же рода показания давали почти постоянно пьяные муж и жена Казимир и Ульяна Шаховские, зажигавшие фонари в слободке, и не то мелкая базарная торговка, не то нищенка с выразительным прозвищем «Волкивна».
Гораздо более серьёзными являлись, однако, свидетельства дважды подвергавшейся аресту В. Чеберяк, заподозренной полицией по второй — «воровской» — версии. Она утверждала, будто её сын Евгений — товарищ Андрея — рассказал ей, что Андрея схватил и уволок приказчик зайцевского завода Мендель Бейлис, а он, Женя, успел убежать. Допрошенный в мае-июне 1911 года Евгений Чеберяк, однако, излагал весьма путанные, противоречивые показания. Но в начале августа случилось несчастье: он и его сестра Валя умерли от тяжёлой желудочной болезни. Смерть этих детей ещё больше накалила страсти. Сторонники крайне правых организаций утверждали, что подкупленные евреями агенты полиции отравили главного свидетеля. После Жени и Вали Чеберяк важной свидетельницей против Бейлиса становилась вторая дочь В. Чеберяк — девятилетняя Люда. Она показывала, что вместе с Женей, Андреем, Дуней Наконечной и другими детьми играла во дворе Зайцева, как вдруг Бейлис с неизвестными двумя евреями схватили Андрея и потащили к печи.
Сам Бейлис решительно отвергал какую-либо причастность к убийству Андрея Ющинского. Выяснилось, между прочим, что ни он, ни его хозяин Зайцев вообще не были религиозными иудеями: к пасхальной маце они отнесились примерно так же, «как и к солёным огурцам». Позднее, когда Бейлис был арестован, его жена Эстер Бейлис на допросе показывала: «Муж мой совсем не религиозный… Очень часто он работает даже в субботу и еврейских праздников не соблюдает, так как человек он бедный и праздновать нам некогда, а нужно зарабатывать кусок хлеба, чтобы содержать семью» (у Бейлиса было 5 детей в возрасте от 3-х до 13 лет).[7]
Судебный следователь Фененко отдавал себе отчёт в том, что у него нет оснований для ареста Бейлиса.
Царь. Столыпин… Бейлис
Летом 1911 года Киев готовился к приезду царя. Предстояло открытие памятника Александру II. Киевское жандармское управление получило широкие полномочия по обеспечению безопасности августейшей семьи и её окружения. Между тем правые организации и группы — в связи с расследованием дела об убийстве Ющинского — нагнетали в городе антисемитскую истерию, грозили погромом. Как впоследствии показал упомянутый выше Брандорф, на специальном совещании в конце июля прокурор Киевской судебной палаты Чаплинский настаивал на аресте Бейлиса. Брандорф высказывался против, ссылаясь на отсутствие улик. Следователь Фененко требовал письменного отношения Чаплинского на арест. На помощь пришло охранное отделение. Его начальник подполковник Н. Кулябко арестовал Бейлиса «в порядке охраны» — как политически неблагонадёжного. В том же порядке была арестована и В. Чеберяк, но её, в отличие от Бейлиса, скоро выпустили под давлением сторонников крайне правых организаций.
Имеются данные о том, что прокурор Чаплинский, представляясь царю в Киеве, сообщил ему:
«Ваше величество, я счастлив донести, что обнаружен истинный виновник убийства Ющинского. Это — жид Бейлис».
Царь будто бы перекрестился.[8]Было ли так на самом деле? Директор департамента полиции С. Белецкий позднее показывал следователю чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: Чаплинский в присутствии Щегловитова сделал царю доклад по делу Бейлиса «с оттенением улик, изобличающих Бейлиса в ритуальном убийстве».[9] Сам Чаплинский на той же чрезвычайной следственной комиссии это отрицал. «В Киеве, — говорил он, — никакого доклада у царя не было». Щегловитов утверждал, что Николай II не обнаруживал никакого интереса к этому делу.[10] В дневниковых записях Николая II о пребывании в Киеве (29 августа — 6 сентября 1911 года) фамилия Чаплинский не упоминается. Но в них содержится несколько записей о приёме «военных и гражданских чинов» и различных депутаций.[11]
В архивных фондах министерства юстиции сохранилось несколько донесений и рапортов Чаплинского Щегловитову, на которых рукой Щегловитова помечено: «доложено его императорскому величеству». Таких документов по крайней мере три: два за 1911 год (18 мая и 21 декабря) и один за 1913 год (25 сентября). Дневники Николая II фиксируют приём Щегловитова в эти дни, но без какого-либо указания на содержание его докладов (там же, д. 260).[12] Однако по характеру рапортов Чаплинского понятно, что Щегловитов докладывал царю о расследовании убийства Ющинского с явным уклоном в «ритуальную» версию.
1 сентября 1911 года начальник охранного отделения Кулябко лично выдал пропуск в театр своему агенту из группы анархистов-коммунистов Д. Богрову. Тот смертельно ранил премьер-министра П. Столыпина и имел полную возможность совершить покушение на находившегося в ложе царя.
Д. Богров был евреем, что не могло не подлить масла в огонь. В. Коковцов, сменивший Столыпина на посту премьер-министра, вспоминал, как к нему пришла депутация от киевских евреев с просьбой защитить от погромов. Коковцов ответил: опасность погромов миновала, так как казачьи полки успели вовремя прийти в Киев (В.Н. Коковцов. Из моего прошлого. М., 1991, стр. 50).[13] «Киевская мысль» опубликовала заметку об этой встрече, и уже через несколько дней петербургское «Новое время» клеймило Коковцова за «чрезмерную заботливость о благе и спокойствии евреев», за то, что на выстрел Богрова он ответил «защитой киевских жидов».
В ноябре в Думе последовал второй запрос крайне правой фракции в связи с делом Ющинского. Речь шла об арестах матери и отчима А. Ющинского, некоторых из их родственников, Веры Чеберяк и др. То есть тех, кто проходил главным образом по «воровской» версии.
Вера Чеберяк и другие
Бейлис за решёткой, а против него накапливались новые «улики». По некоторым предположениям, часть из них фабриковалась под руководством товарища прокурора киевской судебной палаты Н. Карбовского. По-видимому, не без его участия, некий И. Козаченко, сидевший с Бейлисом в тюрьме, дал показание о том, что Бейлис поручил ему отравить двух свидетелей своего преступления — клички «Фонарщик» и «Лягушка». Бейлис будто бы заверил, что за это Козаченко крупно вознаградят евреи. Впоследствии тот же Козаченко признался подполковнику Иванову во лжи, однако его показания были приобщены к делу. Было состряпано и прямое «сознание Бейлиса». Осуждённый за подлоги М. Кулинич показал, что в тюрьме Бейлис признался ему, Кулиничу, в убийстве Ющинского и в «вытягивании» из него крови «специальными инструментами».
Первое обвинительное заключение против Бейлиса датировано январём 1912 года, судебный процесс готовились открыть в мае. Щегловитов назначил обвинителя на процессе — товарища прокурора петербургской судебной палаты О. Виппера (брата известного историка Р.Ю. Виппера). Однако в январе, а затем в мае неожиданно последовали два заявления судебным властям от сотрудника газет «Русское слово» и «Киевская мысль» журналиста С. Бразуля-Брушковского.[14] Он вёл собственное частное расследование «воровской» версии и представил в её пользу серьёзные улики. Действуя совместно с агентами сыскного отделения (руководимого сначала Е. Мищуком, а после его отстранения — Н. Красовским), Бразуль-Брушковский сумел проникнуть в уголовный мир Киева. Он свёл знакомство с неким Караевым и Махалиным, людьми, как впоследствии выяснилось, связанными в разное время с революционными кругами, охранкой и уголовниками. Караев и Махалин показывали, будто один из воров притона В. Чеберяк — её брат П. Сингаевский — признался им, что это он вместе с ворами Рудзинским и Латышевым убили подростка Ющинского.
В распоряжении следствия имелись и другие свидетельства, прямо или косвенно подтверждавшие слова Сингаевского. Некий парикмахер Швачко, сокамерник вора Рудзинского в киевской тюрьме, рассказывал следствию: как-то в разговоре о деле Бейлиса, Рудзинский будто бы обронил фразу, что он с приятелями «пришили его (Ющинского), стерву проклятую». Другой сокамерник Рудзинского (уже по иркутской тюрьме) политический П. Суслов в письме сообщил адвокату О. Грузенбергу, что Рудзинский говорил ему: «Чеберяк меня выдала». Он страшился вызова в Киев на процесс Бейлиса в качестве свидетеля.
Обвиняющая сторона и стоявшие за её спиной власти делали всё возможное, чтобы «блокировать» таких свидетелей. Караев, к началу процесса находившийся в ссылке в Енисейском крае (он был арестован за хранение оружия), по указанию петербуржского жандармского начальства не был доставлен в Киев. Показания же Махалина, проживавшего в Киеве, сначала решили дезавуировать, раскрыв его как тайного сотрудника киевского охранного отделения (что строжайше запрещалось инструкцией). Затем, однако, этот метод был признан опасным. Сингаевский и Рудзинский были доставлены в суд, имели очную ставку с Махалиным, но своё участие в убийстве Ющинского отрицали. Вор Латышев ещё до процесса закончил в тюрьме жизнь самоубийством.
Письмо Суслова Грузенбергу, уличавшее Рудзинского, на процессе не фигурировало. Жандармы задержали его, и оно до адресата не дошло.
Так или иначе, вставал вопрос о необходимости доследования дела об убийстве А. Ющинского. Чаплинский сопротивлялся до последней возможности. В конце мая 1912 года он писал в министерство юстиции А. Лядову:
«Беда с этим делом, натиск ведётся вовсю. Много лиц, занимающих солидное положение, принимает меры убедить меня, что дело Бейлиса должно быть прекращено… Я, конечно, не поддаюсь на эту удочку, гоню своих доброжелателей вон…».[15]
Далее, Чаплинский запрашивал Лядова относительно мнения Щегловитова.
Процесс решили всё же отложить. Дело вернули на доследование. Его уже вели другие люди. Те, кто, по мнению Чаплинского, слишком углублялись в «воровскую» версию (Мищук и Красовский), были уволены (позднее даже попали под суд по сфабрикованным обвинениям в должностных преступлениях). Киевский губернатор А. Гирс, в 1917 году, на допросе в чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства высказал мнение, что это было сделано под сильным давлением крайне правых организаций (там же, д. 89, л. 17).[16]Отстранили и следователя Фененко. Его заменил прибывший из Петербурга следователь Н. Машкевич — твёрдый сторонник «ритуальной» версии. Начались допросы и передопросы свидетелей. Киевская полиция не гнушалась любыми средствами. Стала давать показания В. Чеберяк, дескать, евреи через Бразуля-Брушковского предлагали ей крупную сумму денег (40 тысяч рублей) с условием, что она засвидетельствует убийство А. Ющинского связанными с ней ворами.
«Выходить» на процесс при таком состоянии дела было политически опрометчиво. В апреле 1912 года киевский губернатор Гирс прямо указывал на это в письме министру внутренних дел А. Макарову. Тот, в свою очередь, в мае писал И. Щегловитову:
«Процесс Бейлиса приковал к себе всеобщее внимание не только в России, но и за границей… Возможно исход этого дела в смысле оправдания обвиняемого произведёт на русское население крайне тягостное впечатление…».[17]
Макаров запрашивал Щегловитова, не признает ли он возможным распорядиться о перенесении срока слушания дела Бейлиса в суде на время не ранее окончания выборов в Думу.
В начале июня 1912 года вопрос о Ющинском и Бейлисе всё-таки встал в III Государственной думе. Теперь уже левые — кадеты, социал-демократы и трудовики — требовали его обсуждения в целях политического разоблачения крайне правых. Возникла бешеная перепалка, но обсудить вопрос по существу не хватило времени: 9 июня 1912 года III Государственная дума завершила свою работу. А Бейлис продолжал сидеть в тюрьме. В своих воспоминаниях, вышедших в США в 20-х годах, он рассказывал о том, как его в камере посещали некоторые судебные чины и склоняли к признанию в убийстве. Его избивали уголовники. Бейлис писал, что мысль о самоубийстве не раз посещала, но он находил в себе силы отбросить её, так как понимал, что это может быть использовано как признание его вины.
В феврале 1913 года исполнилось триста лет династии Романовых. Пышные празднества продолжались почти всю первую половину года. Запустить ритуальный процесс в России начала ХХ века (смахивающий на самые мрачные времена средневековья) в разгар шумных и пышных торжеств было по меньшей мере неуместно. Но когда празднования закончились, делу всё-таки дали ход.
Киевская судебная палата утвердила новый обвинительный акт. Правда, два её члена — И. Каменцев и Л. Рыжов — выразили особое мнение. Проанализировав все имеющиеся против Бейлиса «улики», они сформулировали свой вывод:
«Ввиду всего вышеизложенного, мы полагаем, что следствие о Менделе Бейлисе надлежало бы прекратить».
Судебные власти явно пошли ва-банк, ибо любому непредубеждённому юристу было ясно: юридических шансов на осуждение Бейлиса практически нет. Видимо, сознавал это и Щегловитов, и назначенный в феврале 1913 года министром внутренних дел и убеждённый сторонник правых Н. Маклаков. По имеющимся свидетельствам, Щегловитов будто бы говорил:
«Я сам предвижу оправдательный вердикт, но нужно, чтобы это дело было прослушано, нужно пострадать, если дело правое».
На что же рассчитывали, на что надеялись? Полагали, вероятно, что «прослушивание» дела (даже с нежелательным исходом) всколыхнёт в обществе крайне правые, черносотенные настроения. Как опытный юрист Щегловитов понимал также, что каждый судебный процесс таит разные возможности. В. Тальберг, близкий знакомый Щегловитова, свидетельствовал: перед процессом Щегловитов говорил ему, дескать,
«из собственного опыта убедился, что иногда самые безнадёжные обвинения на судебном следствии, благодаря случайностям, а главное благодаря талантливости председателя и прокурора получали совершенно другую окраску, и дело заканчивалось обвинительным приговором». Щегловитов сказал, что крепко надеется на «очень талантливого прокурора», которого предполагает послать в Киев. «Во всяком случае, — закончил он, — дело получило такую огласку и такое направление, будто жиды подкупили и меня, и всё правительство».[18]
Начало судебного процесса
Судебный процесс открылся 25 сентября 1913 года. Город патрулировали. Здание суда оцепили усиленными нарядами конной и пешей полиции. Впускали строго по специальным пропускам. Присутствовали корреспонденты русских и иностранных газет. Среди них — знаменитый писатель Владимир Короленко один из авторов обращения «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)», подписанного Максимом Горьким, Леонидом Андреевым, Александром Серафимовичем и другими, опубликованного ещё в ноябре 1911 года. Короленко приехал в Киев, несмотря на болезнь. Как он писал, «не мог во время этой подлости найти себе места в Полтаве». Присутствовали на процессе и другие широко известные лица, представлявшие либерально-демократическую Россию — в частности видный юрист В. Набоков (отец будущего писателя), специалист по русскому сектантству В. Бонч-Бруевич и др.
Бейлиса судили судом присяжных. Председательствовал председатель киевского окружного суда Ф. Болдырев, человек «безусловно правых убеждений» — по свидетельству киевского губернатора Гирса. Обвинение, как уже отмечалось, поддерживали командированный из Петербурга товарищ прокурора петербургской судебной палаты О. Виппер и «гражданские истцы» — уже известный нам лидер крайне правых в Думе Г. Замысловский и присяжный поверенный А. Шмаков, автор десятков антисемитских сочинений.
Защищал Бейлиса поистине цвет русской либеральной адвокатуры: присяжные поверенные Д. Григорович-Барский, О. Грузенберг, А. Зарудный, Н. Карабчевский и В. Маклаков (брат министра внутренних дел Н. Маклакова). Черносотенные газеты тут же заявили, что «адвокаты куплены евреями за огромные гонорары».
Либеральная и демократическая Россия приветствовала смелый шаг адвокатов. В Киев на их имя шли приветственные телеграммы. Вот только одна из них, подписанная группой журналистов, адвокатов, врачей, педагогов: «Из далёкой Сибири с напряжённым вниманием следя за вашей борьбой с кошмаром, висящим над всем мыслящим русским обществом, переживая вместе с вами каждый шаг этой мужественной борьбы, мы шлём вам, защитникам общечеловеческого дела, своё приветствие и выражаем твёрдую веру в победу. Да будет ваше слово надгробным словом над позорной могилой суеверий и человеконенавистничества».
Подлинную сенсацию вызвала статья в «Киевлянине». Газета редактировалась правыми политиками, не чуждавшимися к тому же антисемитизма — Д. Пихно и его пасынком В. Шульгиным. Пихно пользовался авторитетом не только у высшей администрации края, но и в Петербурге, а «Киевлянин» считался чуть ли не официальным органом. Однако в деле об убийстве Ющинского газета заняла особую позицию. Ещё в конце апреля 1911 года она осудила думский запрос крайне правой фракции. Затем «Киевлянин» предоставил слово начальнику киевского сыскного отделения Н. Красовскому, который категорически утверждал: убийство Ющинского совершено в квартире В. Чеберяк членами воровской шайки. И вот теперь Шульгин подверг уничтожающей критике обвинительное заключение прокуратуры:
«Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение, — писал он в газете 27 сентября. — Вы относитесь к Бейлису, как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол».
На редакцию «Киевлянина» обрушился поток грубой брани со страниц правой печати, утверждавшей, что «Шульгина и редакцию «Киевлянина» сильно «подсахарил» миллионер-сахарозаводчик еврей Бродский».[19]
Правые довели себя до состояния остервенения. Черносотенное «Русское знамя» писало:
«Жидов надо искусственно поставить в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чём состоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны».
Исход соревнования обвинения и защиты должны были решить 12 присяжных заседателей. Их имена заслуживают того, чтобы вернуть их из забытья: М. Мельников, И. Соколовский, И. Перепелица, Г. Оглобин, К. Синьковский, М. Кутовой, П. Клименко, М. Тертычный, П. Калитенко, Ф. Савенко, А. Олейник, С. Мстицкий. Семь крестьян, три мещанина, два мелких чиновника. Русские и, по определению того времени, малороссы. Ни одного еврея. Как писал В. Короленко, «коренные мужики с предрассудками деревни, но и с крепкой, нетронутой деревенской совестью». Организаторы процесса и обвинения рассчитывали, что «темнота этих людей в свитках и косоворотках» поможет добиться осуждения Бейлиса. Опасалась этого и защита.
Процесс приобрёл не только остро политический, но и глубоко нравственный характер. Столкнулись две России: поддержанная всей мощью власти реакционная, черносотенная и либерально-демократическая.
В Петербурге, в виду — по словам министра внутренних дел Н. Маклакова — «серьёзного государственного значения, которое имело дело Бейлиса», делалось всё возможное, чтобы поддержать, подкрепить обвинение. Архивные материалы департамента полиции и министерства юстиции обнаруживают поразительные свидетельства. До «телефонного права» было ещё далеко, но «шифро-телеграммное право» действовало вовсю. Вся корреспонденция защиты перлюстрировалась, и то и дело не находила адресата. Важные свидетели, вызываемые ею в суд, задерживались жандармскими органами.
По указанию Н. Маклакова директор департамента полиции С. Белецкий приказал начальнику киевского жандармского управления А. Шределю установить «самое тщательное и осторожное наблюдение за присяжными заседателями». В число судебных курьеров были внедрены переодетые жандармы. Распоряжением Н. Маклакова прокурору Випперу и «гражданским истцам» Замысловскому и Шмакову по прибытии в Киев обеспечивалась охрана; из секретного 10-миллионного фонда департамента полиции были оплачены все расходы основного «гражданского истца» Замысловского (2,5 тысячи рублей), а также эксперта обвинения профессора Д. Косоротова (он запросил за экспертизу 4 тысячи рублей). Заведующему русской заграничной агентурой Красильникову поступила в Париж шифровка с требованием «не стесняясь ценой», но, «не указывая цели», достать старинные еврейские книги («Зогар» и др), необходимые экспертам обвинения для доказательства того, что иудаизм издревле не отвергал ритуальные убийства. А пока особый фельдъегерь привёз в Киев литературу на эту тему из архивов и библиотек Петербурга.
Белецкий командировал в Киев двух чиновников по особым поручениям — В. Дьяченко и П. Любимова — они должны были систематически сообщать ему обо всём, что происходило на процессе. Кроме того, им предписывалось оказывать всяческое содействие обвинительной стороне. Дьяченко, по-видимому, должен был передавать рекомендации из Петербурга председателю суда Болдыреву, прокурору Випперу и «гражданским истцам».
Заключение экспертов
Из донесений Дьяченко и Любимова Белецкому (через него — Щегловитову и Н. Маклакову) видно, что того и другого не покидали сомнения в успехе обвинительной стороны: слишком беспомощны «улики» против Бейлиса и слишком откровенно антисемитски вели себя прокурор Виппер и «гражданские истцы» Замысловский и Шмаков. Не особенно маскировал свои намерения и председательствующий на суде Болдырев. Порой, казалось, все они забывали о Бейлисе. В ходе допросов многочисленных свидетелей, а также в своих выступлениях, они то и дело обрушивались на «еврейское засилье», на «жидо-масонский заговор», угрожающий России и т. п. А каково пришлось присяжным заседателям? По донесению жандармов некоторые из них с недоумением говорили:
«Як судить Бейлиса, колы разговоров о нём на суде нема?».
Обвинение рассчитывало на заключение экспертов, приглашённых на процесс. В поддержку ритуального характера убийства, как уже отмечалось, ещё до начала процесса, высказались врач и профессор Облонский, патологоанатом Туфанов, известный психиатр Сикорский. На процессе к ним присоединился профессор судебной медицины Косоротов.
Но главная и, может быть, решающая ставка делалась всё же на заключение выписанного из Туркестанского края католического ксендза И. Пранайтиса, ибо высший орган русской православной церкви — Синод — фактически отказался подтвердить наличие в иудаизме догматов о ритуальных убийствах. «Русское знамя» ещё 21 мая 1911 года писало:
«Что же наше духовенство молчит? Что же оно не реагирует на зверское ритуальное убийство жидами мальчика Андрея Ющинского?.. Но оно молчит».
Пранайтис выступал от обвинения как единственный знаток «еврейского вероучения». Дескать, «убийства христиан евреями не вымысел, а действительность». В деле Ющинского сей эксперт, разумеется, усмотрел «все отличительные и характерные черты типичного ритуального убийства».
Но даже Любимов в донесении Белецкому вынужден был признать, что «экспертиза Пранайтиса, к великому удовольствию евреев, не произвела значительного впечатления». Вопросы адвокатов и экспертов защиты порой ставили эксперта в тупик, и он угрюмо молчал».
Зато эксперты, приглашённые защитой, — медики, профессора Е. Павлов и А. Кадьян, психиатры, профессора В. Бехтерев и А. Карпинский, светила русской гебраистики (науке о древнееврейском языке и памятниках письменности) академик П. Коковцев и И. Троицкий, профессор Киевской духовной академии А. Глаголев и московский раввин Я. Мазе — опровергли заключения экспертов обвинения. Глаголев, например, прямо заявил:
«закон Моисеев запрещает пролитие человеческой крови и употребление в пищу всякой крови».
Троицкий подтвердил, что «убийство человека — еврея или иноплеменника — запрещено евреям, за исключением случаев лишения жизни на войне или в виду наказания за преступление». Выступая в конце процесса с речью, Грузинберг сказал:
«…В эту минуту я говорю себе с гордостью: какое счастье, что среди православных священников, среди православных учёных не было ни одного…, который бы явился и своим именем священника или… русского учёного, поддержал бы эти ужасные, мучительные сказки, этот кровный навет. Это счастье — ни одного не было!»
«Этот приговор не забудется»
Согласно прокурору, мещанин М. Бейлис обвинялся в том, что по предварительному соглашению с другими (не разысканными) лицами «из побуждений религиозного изуверства, для обрядовых целей» схватил А. Ющинского, после чего он и сообщники вызвали «почти полное обескровление тела», отчего мальчик скончался. В случае признания виновным Бейлису грозила пожизненная каторга. В ответ на вопрос председательствующего, признаёт ли он себя виновным, Бейлис ответил: «Нет. Не виновен…Ничего этого не было».
33 дня (с 25 сентября до 28 октября) с утра до позднего вечера 12 присяжных заседателей слушали перекрёстный допрос почти двухсот свидетелей (34 свидетеля не явились), заключения экспертов, многочасовые речи прокурора и «гражданских истцов», пугавших всемирным «европейским засильем», пытавшихся доказывать подлинность «улик» против Бейлиса. И ответные выступления адвокатов. Прокурор Виппер лавировал, дескать, он не обвиняет всех евреев и еврейскую религию, которую «допускают русские законы», что обвинение направлено против Бейлиса и некой «изуверской еврейской секты» и сам же опровергал себя, когда в заключение обвинительной речи, сославшись на Достоевского, заявил: России грозит «еврейское пленение» и что «евреи погубят Россию». Отвечая ему, адвокат Зарудный задал вопрос:
«Тогда я спрашиваю, какие имеют значения те справки в священных еврейских книгах, те рассуждения, те споры, которые имели место здесь? Для чего это делалось? … Нет, тут дело касается всех евреев, всей еврейской религии».
23 октября коллегия петербургских адвокатов по инициативе Александра Керенского (того самого!) приняла резолюцию, оценивавшую процесс Бейлиса, как «грубое попрание основ человеческого сообщества», которое «унижает и бесчестит Россию в глазах всего мира». «…Мы — так написано в резолюции — поднимаем наш голос в защиту чести и достоинства России».
В тот же день Любимов в одном из своих последних донесений Белецкому излагал мысли и настроения крайне правых кругов России:
«Сейчас идёт не суд над безвестным дотоле евреем, а генеральное сражение между всемирным еврейским и русским правительством… Все светила — и адвокатуры, и литературы, медицины и науки — на стороне уже успевшего обработать их еврейства. Против стоит ещё не затронутая еврейским просвещением душа простолюдинов. Они скажут свое неподкупное слово — и это слово будет судом Божьим над еврейством. Я лично верю, что приговор будет не в пользу евреев».
Белецкий, по-видимому желая сделать приятное Щегловитову, переслал ему данное любимовское письмо. Опытный Щегловитов, однако, был настроен пессимистически. Он меланхолично написал в сопроводительной записке: «Евреи, вероятно, восторжествуют».
По общему признанию, наибольшее впечатление на суде оставила блестящая речь В. Маклакова.
«…Здесь суд, здесь присяга не осудить невиновного — говорил он в притихший зал — здесь крест спасителя, здесь портрет Государя. В нашем деле всё сводится к одному: сумейте быть справедливыми… Если вы в этом деле видите какие-нибудь улики против Бейлиса, что же… казните его. Вы будете правы. Но если вы в этом не убеждены, если в этом у вас есть сомнения, то забудьте, поскорее забудьте обо всём том, что вам здесь говорилось о еврейском засилии. Умрёт Бейлис, умрёт его семья, всё забудется, всё простится, но будут вечно помнить и знать, что русский суд присяжных из-за ненависти к еврейскому народу отвернулся от правды».
Общественность внимательно следила за процессом. Архивы департамента полиции сохранили массу агентурных донесений о реакции различных общественных слоёв на процесс Бейлиса. Судя по ним, наибольшие волнения происходили в среде студенчества. Отмечались забастовки и митинги в учебных заведениях Петербурга, Москвы, Новороссийска, Одессы, Казани, листовки политического содержания. Рабочая масса реагировала значительно слабее.
В середине октября 1913 года социал-демократическая и трудовая фракции Государственной думы предприняли попытку внести запрос правительству о нарушении законности киевскими судебными властями. Запрос, однако, не собрал необходимого для объявления на заседании Думы числа голосов. Социал-демократы, бундовцы и эсеры выпустили листовки с осуждением позорного процесса, с призывами к забастовке и к революционному свержению самодержавия. «Долой самодержавие, долой кровавые наветы! Да здравствует интернационализм!» — говорилось в эсеровской листовке.
Наибольшая политическая активность, естественно, отмечалась в самом Киеве. Из жандармских донесений следует, что по городу ходили различные мнения. Одни верили в ритуальный характер убийства Ющинского, другие отрицали. Однако полагали, что это всё-таки дело рук евреев, имевших определённую политическую цель. Как доносил агент по кличке «Житель», цель состояла в том, чтобы «возбудить против евреев неинтеллигентное русское общество и добиться при помощи этого процесса если не погромов, то больших беспорядков». Воспользовавшись ситуацией, «евреи думают добиться для себя всяких льгот, быть может, вплоть до равноправия». Третьи — их было большинство — считали, что дело Бейлиса организованно самим правительством в целях поддержки и поощрения крайне правых кругов.
Левые, главным образом социал-демократические группы Киева, попытались в середине октября активизировать протесты против процесса Бейлиса. Получив сообщение об этом, Белецкий дал указания начальнику киевского жандармского управления полковнику Шределю арестовать всех членов комитета социал-демократов сразу же после его создания.
По мере того, как процесс шёл к концу, еврейское население Киева проявляло всё большее беспокойство. Агентурные донесения содержали немало сведений о проявлении погромных настроений. Агент «Овсиенко» сообщал:
«по трактирам и пивным ведутся разговоры о том, что всё приготовлено для погрома евреев… Из разговоров можно судить: для погрома наберётся тысяч семь человек, между которыми не только рабочие и безработные, но мелкие домовладельцы на Подоле, они также не прочь поживиться чужим добром».
Некоторые еврейские семьи покидали Киев. А среди еврейской молодёжи, сообщали агенты, началось движение за организацию самообороны по примеру 1905 года. В отряды самообороны выражали готовность записываться не только евреи, но русские и украинцы.
Однако погрома не произошло. Двумя шифро-телеграммами киевскому губернатору министр внутренних дел Н. Маклаков приказал предпринять всё возможное, чтобы не допустить погромов. В телеграмме от 10 октября 1913 года указывалось:
«Вменяю местным властям в безусловную обязанность самое предупреждение всяких эксцессов, не говоря уже о погромах. Вообще малейшая вспышка бурной расправы, даже быстро потушенная, будет поставлена мною в вину местной полиции».
Телеграммы возымели действие. Киевская полиция и полицейские соединения, прибывшие в Киев из Петербурга и Москвы в связи с юбилейными торжествами, сдержали люмпенско-черносотенные элементы, готовые разжечь погромные настроения.
На левые революционные элементы тоже оказывалось сдерживающее влияние. Интересный факт приводил в своём донесении агент «Южный». 23 октября он сообщал по начальству: «Писатель Короленко, ознакомившись с настроениями общества, энергично предупреждал от всякого выступления…, указывал, что всякое выступление выгодно только для реакции». Авторитет Короленко, несомненно, охлаждал горячие головы, которые не прочь были использовать дело Бейлиса для резких антиправительственных выступлений. На это прямо намекал Белецкому его представитель на процессе В. Дьяченко. Оппозиционные партии, сообщал он, отказались от выступления, «в виду советов Короленко. В городе спокойно».
В целом крупных политических эксцессов в связи с делом Бейлиса не произошло. И когда П. Милюков в своих воспоминаниях писал, что «волнение охватило самые глухие закоулки России», он имел в виду прежде всего либеральную интеллигенцию. «Помню, — продолжал Милюков, — тревожное ожидание приговора группой друзей и сотрудников, собравшихся поздним вечером в редакции «Речи».
Бейлисиада не потрясла Россию так, как дрейфусиада — Францию.
«Нет, не виновен»
Перед тем, как присяжные заседатели удалились для принятия решения, заключительное резюме произнёс, согласно процедуре, председательствующий Болдырев. Оно, конечно, не могло не оказать влияния. Болдырев составил его так, чтобы сориентировать присяжных в пользу обвинительной стороны. Присутствовавший в зале суда В. Бонч-Бруевич вспоминал: «Когда закончилось резюме, громадное большинство присутствующих было уверено в печальном конце процесса, в осуждении Менделя Бейлиса».
Присяжным предстояло ответить на два вопроса:
1) доказано ли, что А. Ющинский погиб после мучительных страданий и истечения большого количества крови?
2) виновен ли в этом М. Бейлис?
На первый вопрос присяжные ответили: «Да, доказано», на второй: «Нет, не виновен».
Бонч-Бруевич так описывал то, что произошло в зале. Стоявший на месте подсудимого за барьером Бейлис упал, словно подкошенный.
«Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале. Бейлис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает. Зала, оцепенённая, вдруг пробудилась, зашевелилась, возликовала…».
Правые испытали шок. Любимов с горечью писал из Киева своему шефу Белецкому: финал процесса — это «Цусима русской полиции». Нововременский журналист Михаил Меньшиков сподобился на ещё более скорбную оценку: «Россия понесла поражение».
В действительности же поражение потерпели черносотенцы, а Россия одержала победу.
«Несмотря на то, что было сделано возможное и невозможное, — писал в «Киевлянине» 29 октября 1913 года Василий Шульгин, — несмотря на то, что были пущены в ход самые лукавые искушения, простые русские люди нашли прямую дорогу… Низкий поклон этим киевским хохлам, чьи безвестные имена опять потонут в океане народа!.. Им, этим серым гражданам Киевской земли, пришлось перед лицом всего мира спасать чистоту русского суда и честь русского имени. Спасибо им…»
28 октября 1913 года процесс Бейлиса закончился. Отголоски ещё долго не стихали. Была даже предпринята попытка инициировать новый подобный процесс — в связи с убийством в Фастове. Г. Замысловский, Шмаков и другие лидеры правых, выступая в различных аудиториях, объявляли произошедшее в Киеве чуть ли не победой «русского народа над еврейским кагалом». Но желающих слушать их с каждым разом становилось меньше.
В департамент полиции поступали предложения от анонимных лиц с требованием не прекращать расследования убийства Ющинского. Иные из анонимов заверяли, что у них есть доказательства «ритуала» и они готовы рассказать обо всём, если им… гарантируют безопасность от евреев плюс …«хотя бы незначительные средства для существования». Любимов в длинном послании Белецкому, написанном по завершении процесса, подробнейшим образом излагал свои соображения относительно продолжения расследования — в надежде всё-таки «найти жида». Конечно, признавал он, шансов очень мало, улик нет. Письмо его всё же заканчивалось отчаянным криком надежды: «А вдруг…».
Но в «верхах» не хотели нового позора. Когда товарищ министра внутренних дел генерал В. Джунковский сообщил в министерство юстиции о предложениях и попытках продолжать следствие по делу Бейлиса и Ющинского, Щегловитов ответил, что теперь это не представляется целесообразным. Тем не менее, как бы по инерции, судебные власти пытались делать хорошую мину при плохой игре. Были возбуждены «литературные дела» против некоторых лиц, выступавших в печати с разоблачениями «бейлисиады». Пожалуй, наиболее крупным из них было дело, начатое Чаплинским против Шульгина, обвинённого в «распространении в печати заведомо ложных сведений о высших должностных лицах» (имелась в виду статья Шульгина в «Киевлянине», в которой он обвинил киевскую прокуратуру в давлении на полицию и суд с целью принудить их к принятию «ритуальной версии»). Шульгин был приговорён к тюремному заключению, но вскоре началась война и Николай II прекратил дело.
Главные организаторы и исполнители «бейлисовского процесса» были щедро награждены. Щегловитов после своего ухода в отставку весной 1915 года был зачислен в Государственный совет, позднее даже стал его председателем. Сенатором и членом Государственного совета стал Чаплинский. Виппер получил должность товарища обер-прокурора уголовно-кассационного департамента Сената. Продвинулся по службе и Болдырев — его назначили старшим председателем киевской судебной палаты.
А что же Вера Чеберяк? О ней мало что известно. После процесса она подавала прошения в разные инстанции, даже на «высочайшее имя», требуя восстановить своё «доброе имя», поруганное «продажной печатью». Шульгин в воспоминаниях писал, что, по слухам, во время революции с ней расправились киевские студенты.
В конце февраля 1917 года монархия в России пала. Временное правительство создало чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных действий министров и других высших чиновников царского режима. В особое производство было выделено «дело Бейлиса», к следствию были привлечены арестованные Щегловитов, Н. Маклаков, Белецкий, Чаплинский, Виппер и др. Всю весну и лето 1917 года в Петрограде, Москве и Киеве шли допросы многих участников расследования и судебного процесса по «делу Бейлиса». Но комиссия не успела закончить свою работу. Большевистская революция ликвидировала и Временное правительство, и его чрезвычайную комиссию.
Однако история «дела Бейлиса» на этом не закончилась. У неё ещё был свой эпилог. Летом 1919 года следственная комиссия Революционного трибунала при ВЦИК рассматривала дело по обвинению прокурора О. Виппера, «способствовавшего царскому правительству в инсценировании дела Бейлиса». (Виппера арестовали в апреле 1919 года в Калуге, где он работал тогда в губернском продовольственном комитете). Обвинителем на суде выступал председатель Верховного ревтрибунала Н. Крыленко.
20 сентября в своей речи Крыленко подчеркнул, что только революционный социализм, революционная социалистическая организация поставили перед собой задачу «перестроить мир так, чтобы подобных драм никогда не повторять, чтобы положить конец мировым трагедиям, от которых трепетало человечество».
«Товарищи, — сказал далее Крыленко, — сегодня переворачивается страница тяжёлой драмы. Хотелось бы думать, что эта страница будет последней».[20]
Московский ревтрибунал (дело было передано туда) признал, что Виппер полностью сознавал, какие политические цели преследовало правительство, организуя процесс, — они были направлены на «расслоение народа для большего его угнетения». Трибунал приговорил Виппера к заключению «в концентрационный лагерь с лишением свободы до полного укрепления в Российской республике коммунистического строя». А экс-министр И.Г. Щегловитов — за организацию политических процессов (в том числе дела Бейлиса), за введение военно-полевых судов и телесных наказаний для политических заключённых — был в сентябре 1918 г. расстрелян ВЧК по постановлению Совета народных комиссаров.
Примечания
[1] Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ), ф. 543, оп. 1, д. 4, л. 33).
[2] Там же, л. 11.
[3]Там же, д. 4, л. 12—13 об.
[4] В Киев были направлены петербургские сыщики Кунцевич и Левиков. Вскоре, однако, они возвратились в Петербург. По некоторым свидетельствам, они не поддержали «ритуальную версию».
[5] Первая экспертиза Облонского и Туфанова отвергла ритуальный характер убийства Ющинского. Однако при повторной экспертизе они изменили свое заключение. По всей вероятности, что-то или, вернее, кто-то способствовал этому.
[6] Экспертиза Сикорского была официально дезавуирована многими — как русскими, так и зарубежными специалистами.
[7] В ГАРФ, ф. 47 с. 1652, оп. 1. 82, л. 57.
[8] Там же, д. 69, л. 71.
[9] Там же, д. 88, л. 59 об.
[10] Там же, д. 88, л. 124; д. 89, л. 76.
[11] ГРАФ, ф. 601, оп. 1, д. 257.
[12] Там же, д. 260.
[13] В.Н. Коковцов. Из моего прошлого. М., 1991, стр. 50.
[14] См. С.И. Бразуль-Брушковский. Правда об убийстве Ющинского и деле Бейлиса. СПб, 1913.
[15] ГРАФ, ф. 47 с/1652, оп. 1, д. 91, л. 44.
[16] Затем их дела пересмотрели, и они оба были освобождены. Там же, д. 89, л. 17.
[17] См. А. Тагер. Царская Россия и дело Бейлиса. М., 1933, стр. 182.
[18] Там же, д. 88, л. 95—96.
[19] (ГРАФ, ф. 102, оп. 316, д. 157, 1911, л. 36—38 об).
[20] (ГРАФ, ф. 543, оп. 1, д. 3, л. 100—101).
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/gioffe/
