А меня ещё нет…
…моя мама — Евгения Владимировна Вейцман родилась 19 декабря 1909 г.
В 1924 году умер её отец — Владимир Давидович Вейцман. А её мама — Елена Абрамовна Хмельницкая, умерла в 1920 году от туберкулёза, приобретённого ещё давно, до революции в ссылке, куда её отправили, как участницу таганрогской социал-демократической ячейки.
Оставшеюся круглой сиротой Женю, в её 16 неполные лет и только что, окончившую среднюю школу, забрала к себе её тетя (родная сестра её матери) Теофилия Абрамовна Элькина (Хмельницкая) — тётя Тося. И Женечка, переехала к тёте Тосе в Петроград.
Муж тёти Тоси — Элькин Николай Константинович, служил (ещё с дореволюционных времён) адвокатом, и в адвокатской среде его называли «редактором для отсидки».
Это означало, что когда возникали конфликты у какой-либо редакции с цензурой по поводу публикации слишком, на их взгляд, «свободомыслящего» материала, Николай Константинович добровольно соглашался на арест в качестве редактора, а главный (настоящий) редактор издательства оставался на свободе и издательство продолжало работать. Николай Константинович, благодаря такой деятельности, обладал широким кругом знакомств.
У него с тётей Тосей было три дочери — Лена, Оля и Аня. Лена, самая старшая из них была строга и малообщительна. У неё был врождённый порок сердца. Оля тоже была для Жени слишком строгой, ну, во всяком случае, старше Жени. Они обе и Лена, и Оля уже были студентками. Особенно Женя близко сошлась и подружилась с самой младшей из сестёр — Анечкой. Они были почти ровесницы.
У Теофилии Абрамовны, как петербургского врача, был тоже очень широкий круг знакомых и друзей. Жили Элькины в самом начале Лиговки, недалеко Мальцевского рынка. Их дом находился напротив дома из красного кирпича постройки XVIII века. Ранее в этом псевдоготическом здании была Евангелическая женская больница, но с 1923 года здесь располагался туберкулёзный институт, где и работала тётя Тося.
К 1925-му году от большой квартиры Элькиных осталось только две комнаты, кухня с ванной и маленькая комнатка для прислуги, в которой и продолжала жить их бывшая кухарка.
Одна из комнат — столовая, в которой стояли большой овальный стол, тяжёлые стулья, вдоль стен диваны, а под высоким потолком висела огромная люстра.
У Николая Константиновича и тёти Тоси по старой привычке собиралось много гостей. Но теперь это были в основном молодые люди — друзья и знакомые их, уже повзрослевших, дочерей — художники, фотографы, журналисты, артисты, молодые учёные, поэты.
Среди этих юных гостей ходила такая двусмысленная шутка: «Пойдём к девочкам на Лиговку». Женечка, как и Анечка, были самыми молодыми в этой компании.
Анечка выросла в Петрограде. Была нежна, по-петербургски бледна, всегда немного грустна и болезненна, а Женечка, напротив, — южанка, была и активна, и деятельна. Лицо, особенно по весне, покрывалось веснушками. Она любила играть в теннис (большой и настольный). Пока жила и училась в Таганроге, активно посещала театральный кружок, который там вёл, приезжавший на лето из Москвы Михаил Чехов.
Сама Женя относилась с юмором и с явной симпатией ко всем этим молодым, уже взрослым для неё людям. Один из них — Богданович, глядя на девушек, вчерашних школьниц сочинил эпиграмму про Женечку:
«Посмотришь рожу и скажешь — боже, посмотришь ноги и скажешь — боги, посмотришь движенья и скажешь — Женя!».
Сама Женя относилась с юмором и с явной симпатией ко всем этим молодым, уже взрослым для неё людям.
Из посещавших эти вечера бывали и такие молодые люди, как Лёва Ландау и Юля (между собой все его звали Люся) Харитон. Юлий Харитон и Лев Ландау, обычно приходили вместе. Однажды Юлий подарил Жене свой большой фотопортрет, сделанный Богдановичем, с надписью на обороте, где было написано: «Чужая душа — потёмки Люся. 16–IV–25.»
Какой смысл был в этой надписи и почему он подарил будущей моей маме, а тогда ещё очень юной Женечке осталось загадкой!
Анечка и Женечка быстро сдружились. Женечку после местечкового и провинциального Таганрога, конечно. потряс Петроград. Анечка же, выросшая в интеллигентной семье, была, не только подругой но прекрасным гидом по Петрограду.
Известно, что Юлий Борисович Харитон в 1926 году уехал в Кавендишскую лабораторию (Кембридж, Англия). Через 2 года Харитон вернулся.
В СССР наступали уже иные времена. Компания на Лиговке распалась…
PS
Художник-фотограф Богданович погиб в 1941-м, в первом бою в ополчении. Богданович посещал эту компанию ради старшей из сестёр Лены, а Лена (Елена Николаевна Элькин) — пережила всю Блокаду, участвовала в сохранении памятников культуры, которые свозились в подвалы Исаакиевского Собора. Поле Войны одно время она работала директором летнего дворца-музея Петра Первого I в Летнем Саду.
Оля (Ольга Николаева Элькин) — окончила Горный институт, руководила геолого-разведочными экспедициями по всей стране от запада до дальнего востока и от крайнего севера до Туркестана.
Младшая Анечка (Анна Николаевна Элькин) стала филологом, работала после Войны научным сотрудником в Библиотеке Академии наук (БАН).
Старая кухарка умерла во время Блокады. Подруга Ольги Николаевы Елизавета Денисовна Воронянская в 1973 году покончила с собой. Она была тайнай хранительницей части рукописей Александра Солженицына. Её арестовали. 23 августа с утра в квартире Воронянской шёл обыск «с обдиранием обоев и взламыванием полов». Она не выдержала допросов с «пристрастием» и «уколов» и когда истязатели добились своего, её отпустили. Она обезумела от горя, непрерывно плакала и в конце концов свела счёты с жизнью.
Это я уже помню, я встречался с Елизаветой Денисовной незадолго до её ареста! Но, как говорит ведущий одной из криминальных телепередач: «Это совсем другая история»…
Портрет Юлия Харитона подаренный Люсе…
Как я случайно стал экскурсоводом
Когда-то, нет, правда, это было действительно очень давно! У меня была тогда общественная нагрузка — я был назначен учёным секретарём по отделению физики высшего специального образования России, а председателем его был профессор СПбГУ Ю.В. Новожилов. Как-то купил я в Доме Книги его книжку. Книга была не очень большая (примерно страниц 200), но она мне очень понравилась. Она была написана теоретиком достаточно строго, но доходчиво для любого даже молодого экспериментатора. И вот теперь он стал, как бы, моим начальником по общественной деятельности. Мой тогдашний очень хороший знакомый стал меня в шутку называть — учёный секретарь всея Руси (его установка была в соседней комнате, в кабинете нашего заведующего кафедрой академика А.Н. Теренина).
Однажды, случайно встретив меня в коридоре, Юрий Викторович невесёлым голосом сказал: «Нам придётся с вами съездить в командировку в Чебоксары. Надо провести ревизию учебной и научной деятельности кафедры физики их университета.» Он развёл руками и добавил: «Некстати и некогда, но что поделаешь! Из министерства звонили!» И вот мы прибыли столицу Удмуртии. Приняли нас как дорогих гостей — каждому из нас были забронированы отдельные номера с видом на Волгу! Правда, заняты мы были с утра и до позднего вечера. Когда наша командировка уже заканчивалась, как-то утром, а было воскресенье, я пошёл познакомиться с городом. Прошёл по набережной широченной Волги и, свернув на какую-то улицу, увидел вывеску — «Выставка современных художников нашего города». Это был старый купеческий дом, недавно отреставрированный. Я вошёл, с трудом открыв тяжёлую дубовую дверь, поднялся на второй этаж. В нескольких больших комнатах, расположенных друг за другом, висели разно форматные картины. В основном это были цветы, натюрморты, разные уголки родного города и конечно много видов Волги — восходы, закаты, тихие дни и ветреные, где Волга, как будто спешит, чтобы поскорее добраться до тёплого Каспийского моря. Против одной картины — она висела в первой комнате — никто не задерживался. На ней был изображён рабочий в синей спецовке: в правой руке он держал мастерок, в левой на ладони наготове лежал кирпич. Он выкладывал стену, которая была уже почти достроена и эта стена окружала его. В ней не было ни окон, ни дверей! Я спросил мимо проходящего посетителя:
— Простите, а почему вы не обратили внимания на эту картину?
— Надоели эти картины про колхозников, строителей, всяких ударников комунестичегокуда!
— Да нет же, он же тюрьму строит, из которой нет выхода, он же себя замуровывает!
Посетитель подошёл к картине посмотрел внимательнее и спросил:
— А вы автор, что ли?
— Да-нет, я здесь случайно, я из Ленинграда, я — вообще-то физик.
И я ему начал читать стихотворение Брюсова «Каменщик», которое я помнил наизусть:
— Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
— Каменщик, каменщик с верной лопатой,
Кто же в ней будет рыдать?
— Верно, не ты и не твой брат, богатый.
Незачем вам воровать.
— Каменщик, каменщик, долгие ночи
Кто ж проведет в ней без сна?
— Может быть, сын мой, такой же рабочий.
Тем наша доля полна.
— Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
Тех он, кто нес кирпичи!
— Эй, берегись! под лесами не балуй…
Знаем всё сами, молчи!
Прочитав стихотворение, я стал рассказывать случайному слушателю про масонов. Подошли ещё какие-то посетители выставки, подошла и дежурная с красной повязкой на рукаве, глянув на меня, одобрительно кивнула и пошла к следующей картине, за ней потянулись и остальные. Я незаметно ретировался.
Когда я вернулся в нашу гостиницу, я рассказал о моём приключении на выставке Юрию Викторовичу. Он улыбнулся и тихо сказал:
— Что ж, может быть и просвещение входит в нашу миссию, а не только проверка научной деятельности кафедр физики по всей России. Мы же Ленинградцы.
Над вечным покоем
Когда-то, давно мы всей семьёй в отпуск уезжали на какую-нибудь северную речку на самодельной надувной лодке-катамаране от её истока до впадения в главную большую реку (Оку, Каму или Северную Двину). Как-то мы причалили к берегу, чтобы перекусить. Это был высокий правый берег реки. Как называлась река (Оболь, Угра или Юг) я уже не помню. Речка уже стала довольно широкой и глубокой. Был солнечный июльский день.
Я, пока мои спутники подготавливали еду, поднялся по заросшему травой берегу и увидел вдали, в дрожащем от зноя воздухе, деревеньку и деревянную церковь. До неё было недалеко, метров пятьсот. Когда я вошёл в деревню, я увидел, что она уже не первый год, как брошена. Заборы вокруг домов почернели и покосились, калитки открыты ставни на окнах либо упали, либо висят на одной петле, стёкла почти все выбиты. Дворы заросли кустами смородины, сирени и ещё Бог знает чем. Я вошел в один из дворов, перешагнув через упавшую заросшую травой калитку. Поднялся по полусгнившему крыльцу и вошёл в приоткрытую дверь. От слабого сквозняка, возникшего при моём приходе, на полу зашелестели какие-то бумажки.
Я посмотрел в строну этого шелеста и увидел разбитых и маленьких окон, фотографию, лежащую аверсом вниз. Я поднял её. Перевернул. Это была старинная фотография (примерно 1870–1920 гг.), сделанная в фотоателье на картоне с указанием фамилии владельца фотоателье и города в котором это ателье располагалось (Нижний Новгород). На фотографии был изображён молодой улыбающийся поручик, который стоял, опираясь на высокую спинку старинного стула и придерживая другой рукой саблю в ножнах, висевшую у него на поясе. Аккуратно положил её на место также аверсом вниз и вышел.
Пошёл к заброшенной церкви. Увидел, что крыша прогнила, колокол давно упал, проломив своим весом перекрытия колокольни и уже оброс травой и кустами. В стороне под открытым небом стояли козлы (это меня потрясло) с лежащим на них не допиленным бревном и не вынутой двуручной пилой! Создавалось впечатление, что жители не просто ушли или вымерли постепенно, а что-то случилось! Землетрясение, но в этих широтах их не бывает. Наводнение, но это же высокий правый берег! Метров двести над заливными лугами на левом берегу. Что ж произошло…!? Я повернул в раздумьях обратно. Когда я вернулся, меня спросили:
— Ну как там, что там?
— Ничего. Пусто, жарко, тишина, луга. Простор!
Белый вальс
… в маленьком прибалтийском городке проходила международная конференция по физике твёрдого тела. Соответствующая международная организация приняла решение, что очередная международная конференция должна пройти в России и предоставила ей право выбрать место. В России (это был ещё СССР) решили, что лучше и удобнее для всех, если это будет Прибалтика. Конференция расположилась во вполне приличном отеле (дом отдыха партийного начальства) на большом острове на озере, к которому вела длинная дамба, а вокруг озера был лес. Нас предупредили: «Лучше с острова не уходить, а если всё же пойдёте, то не забудьте паспорт и гостевой пропуск участника конференции. В лесу к вам могут подойти!»
На конференцию приглашены были ведущие учёные по заявленному направлению из европейских стран и, конечно же, из основных научных центров и университетов СССР, как принимающей страны. Доклады представлялись, как устные (они были главные), на которые выделялось, смотря по важности, разное время и стендовые, для которых выделялось по 1,5 кв. м. на фанерном стенде и он висел весь день, пока шли устные доклады и длились недолгие перерывы с кофе и печеньями. Так каждый день пока шла конференция почти по 12-ти часов.
Я с моим руководителем получили приглашение на участие со стендовым докладом. Вообще же, получить приглашение даже со стендовым докладом, для меня, молодого научного сотрудника это имело большое значение.
Ну-да ладно! В завершение конференции организаторы устроили фуршет с танцами под живой оркестр. Я пристроился где-то у стенки, поскольку не любил танцы, наверное потому, что не умел. Дирижёр с явно прибалтийским акцентом объявляет: «Белый вальс. Дамы приглашают кавалеров!»
Закружились первые пары, я успокоился, — у меня здесь знакомых нет! Но тут, я краем глаза, увидел даму, как сказал бы Гоголь «приятную во всех отношениях», а я был тогда ещё в том возрасте, когда все дамы старше 50 лет мне казались очень пожилыми. Дама была профессором у нас на физфаке. Руководила аспирантами, дипломными работами и читала кокой-то спецкурс на кафедре электроники твёрдого тела. Так вот, я увидел, что она шла прямо ко мне! Я замер, спрятаться было уже невозможно, через секунду я услышал её хорошо поставленный профессорский голос:
— Вы, разрешите?
Сказать, что я не танцую прозвучало бы, как умышленный и невежливый отказ.
Мне не удалось скрыть свою робость и заметив её она, сделав несколько первых па, сказала негромко, но так, чтобы я услышал:
— Я второй раз танцую белый вальс. Первый раз это было, когда мне было примерно, как вам сейчас. Тоже на международной конференции. Она проходила в Италии.
Она помолчала и продолжила:
— Невообразимо давно! Я тогда пригласила самого Ферми!
Я чуть не споткнулся, чуть не наступил ей на ногу:
— Кого?! Энрико Ферми!?
Хорошо, что громко играл оркестр, и ни кто не мог услышать моего изумлённого голоса.
— Да, да, не помню это было уже после или до того, как ему присвоили Нобелевскую премию, во всяком случае, в перерывах и на заключительном банкете только и было разговоров об этой премии. Так что, вы, молодой человек, сможете потом, когда-нибудь рассказать что танцевали с той, которая танцевала с самим Энрико Ферми!
Она как-то не очень весело засмеялась, и потом, вернув свой профессорский тон, спросила:
— А вы чем занимаетесь?
Я коротко объяснил и сказал, что хочу поговорить с кем-нибудь из теоретиков что бы они посчитали можно ли в моих системах привлечь к рассмотрению непрямые переходы.
— Так поговорите с Ивановым, он же почти ваш ровесник. Он на кафедре у Фока. Подойдите, как-нибудь к концу их семинара и поговорите.
Музыка затихла. Я поблагодарил её, спросил:
— Куда вас проводить?
— Спасибо! Я найду своих, с кафедры. Вон они там стоят.
Звучал обычный вежливый, профессорский, хорошо поставленный голос…
Давным-давно
… давным-давно, когда я только начинал быть физиком-экспериментатором, я научился паять стекло, а потом мне понадобилось отремонтировать небольшой прибор. Это была специальная лампа, дающая узкий направленный пучок света в коротком ультрафиолете. Она была целиком из плавленого кварца и состояла из нескольких коаксиальных трубочек. Диаметр наружной трубки был примерно 50 мм, а самой маленькой внутренней порядка 5 мм, а сама лампа в длину была не более 200 мм. В некоторых частях этой лампы развивались огромные температуры, — снаружи это была комнатная, внутри до 2000 градусов, а в самой тонкой, где находился разреженный газ (водород) был в состоянии плазмы, свечение которого проходило через окошко уже из кристаллического кварца и направлялось далее в оптические приборы. Такую разницу температур, на таких коротких расстояниях мог выдержать только плавленый кварц. Всё это устройство мог сделать или отремонтировать только профессиональный кварцедув очень высокой квалификации. В нашем институте физики и, наверное, на все естественнонаучные факультеты университета такой был один. Звали его, по-моему, Коля. Он был невысокого роста, коренастый и работал в небольшой пристройке, прилепленной сбоку к институту физики. Она была без окон и имела железную дверь, которая, когда Коли не было, запиралась на огромный висячий замок. Внутри пристройки стоял большой металлический стол с прикрученной к его краю горелкой. По полу, извиваясь, тянулись резиновые тяжёлые шланги, присоединённые через редукторы к стальным тяжеленным баллонам, которые были заполнены водородом (зелёный) и кислородом (светло синий). Отопления в пристройке не было, но вытяжная вентиляция была очень мощная прямо на столе против горелки. Когда Коля приходил он сразу включал горелку и от её голубого и острого, как нож, грохочущего, как наконечник копья пламени, от ослепительно сияющего разогретого до полужидкого состояния кварца становилось и тепло, и очень светло. Приходилось одевать тёмно-синие очки и приоткрывать железную дверь, чтобы хоть немного был приток свежего воздуха Однажды осенью, когда после дождливых дней в пристройке у Коли стало капать с потолка, он обратился к заместителю директора института, с жалобой, тот пришёл, посмотрел, на падающие капли на бетонный пол, поёжился, задумчиво пробормотал: «К сожалению, секрет не протекающих потолков утерян ещё в XIX веке» и ушёл.»
Я смотрел на Колины волшебные руки. В этом бешенном пламени, ревущем, как реактивный двигатель, хрупкий и почти невидимый на свету кварц становился сначала красным, через секунду ярко жёлтым и вдруг ослепительно белым, как маленькое солнце, полужидкое, горящее в Колиных руках и поддерживаемое на весу концом кварцевой трубки и раскалёнными добела щипцами, которыми он, несмотря на неуклюжие рукавицы ловко управлялся.
Как-то я зашёл к нему летом в его пристройку. Он, как всегда, сидел за своим металлическим столом. Горелка была заменена на маленькую и не грохотала так страшно, на улице было тепло, и железная дверь была настежь открыта. Коля сосредоточенно что-то колдовал, сидя на высокой табуретке. Я подошёл, поздоровался, Коля молча слегка кивнул, не отрываясь от работы. Я посмотрел на стол, на какую-то коробочку на нём, Коля молча продолжал. Перед ним к столу был прикреплён маленький моторчик, который медленно вращал графитовую круглую палочку миллиметров 7 в диаметре, а Коля, разогрев в пламени горелки почти до жидкого состояния кварцевую палочку, которую он держал за два холодных конца вдруг резко вытащил из пламени расплавленный комочек, развёл в стороны на сколько мог руки и тут же прилепил ещё светящуюся тёмно-красным цветом тончайшую нить к графитовой палочке. Моторчик всё также медленно и бесшумно вращал графит, Коля стал медленно и осторожно приближать поднятую вторую руку с зажатой в ней вторым концом заготовки к графиту. Ещё не успевшая остыть и затвердеть тонкая и почти н невидимая нить стала равномерно наматываться на графит, превращаясь в пружинку. Через несколько секунд её свечение погасло, а на графитовом стерженьке оказалась хрупкая и тончайшая пружинка. Коля сдвинул пальцами на ладонь и затем в коробочку, стоящую передним на столе. Там уже лежало множество таких одинаковых пружинок, как будто созданных на станке. Я заворожённо спросил: «Коля, что ты делаешь? Что это?» Он ответил обыденным голосом: «Наказываю ГОИ’вских кварцедувов, они не захотели со мной делится заказом. И за такую работу запросили по десять рублей за пружинку. Это же пружинки для кварцевых весов. Они вручную их делают совсем по-другому. А я моторчик приспособил и буду продавать их по рублю за штуку.» Я воскликнул: «Но, Коля, у этих же пружинок должна быть нить определённой и одинаковой толщины ни более, кажется, 0,02 мм!» Коля промолчал, подвинул ко мне по столу микрометр и, не торопясь сунул заготовку в пламя горелки и тут же привычным движением вытянул из пламени ещё одну тонкую нить, когда через секунды нить остыла, Коля пробормотал: «Меряй!» я взял со стола микрометр. Нить была 0,022 мм, я переместил микрометр на полметра дальше по нити, измерил снова — там было 0,023 мм!» Я положил микрометр на стол, посмотрел восхищенно на Колю. Он, улыбаясь, сказал не громко: «А ты говоришь — допуски!»
Однажды Коля пришёл к моему шефу и попросил: «Не могли бы Вы мне одолжить 5 рублей на такси? Мы с друзьями из ГОИ, с кварцедувами выпили по случаю сдачи заказа, не могу же я в таком виде ехать в автобусе!» Мой шеф дал и тут же решил похвастать перед ним умением работы по кварцу и показал ему недавно отремонтированную какую-то кварцевую деталь. Поделка была некрасивая, неоднородная с наплывами и местами с непрозрачными заносами конденсатами испарившегося кварца, но работала. Коля, покачиваясь, посмотрел на это «любительское» творение и заявил: «Здорово! Нет, правда! Я так не умею» и, покачиваясь, взяв деньги из рук шефа вышел из лаборатории.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/sberdnikov/
