Из серии «Корни»
Продолжение серии. Начало: «Черта оседлости»
Далее: «Мой дед и Мировая война», «Уральский корень»
Мой сын Александр работает программистом и достаточно успешно, хотя окончил Московский институт нефти и газа им. Губкина по специальности нефтехимия. Поступил туда, в первую очередь, потому, что я проработал нефтяником, в переработке и добыче, и ему со 2-го по 9-й класс пришлось жить и учиться в нефтяном сибирском Нижневартовске. С детства он видел за дальним лесом факела Самотлора.
Я же учился в Уфимском нефтяном институте, потому что вырос в городке нефтепереработчиков Черниковске. Все детство факела над заводами указывали мне стороны света: прямо на север — Новоуфимский НПЗ, а чуть правее и восточнее — «старый» Уфимский завод, п/я Nо 417, где мой отец был главным инженером. Так что и я стал нефтяником, потому что нефтяником был мой папа.
А вот он, Александр Сергеевич Эйгенсон, известный бакинский, потом молотовский и уже до конца жизни уфимский нефтяник, попал в специальность и в отрасль более или менее случайно. Он поступил в Азербайджанский Краснознаменный нефтяной институт осенью 1930 г., хотя еще весной того года у него были совсем другие планы.
Но тут нужно по порядку. Я уж нынче тоже не молод, поэтому в помощь своей памяти привлек два отцовских документа, достаточно подробно отражающих его биографию: трудовую книжку со многими вкладышами и учетную карточку члена КПСС.
Сразу приведу соответствующую статью из выпущенной в 1996 г. Краткой Энциклопедии «Башкортостан»:
ЭЙГЕНСОН Александр Сергеевич (р. 15.7. 1912, г. Армавир, обл. Войска Кубанского, ныне Краснодарского края), химик-технолог. Канд. техн. наук (1949). Засл. деят. науки и техники БАССР (1966). Поч. нефтехимик СССР (1976). Окончил Азербайджанский индустр. ин-т им. М.А. Азизбекова (1935). В 1932–43 работал на з-дах и ин-тах Баку, в 1943–46 дир. Краснокамского НПЗ Молотовской (ныне Пермской) обл., в 1946 зам. нач. отд. Главка Миннефтепрома (Москва), в 1946–47 нач. ЦЗЛ з-да N 417 (Черниковск, БАССР), в 1946–54 зам. дир. по науч. ч., нач. лаб. УфНИИ, в 1954–56 гл. инж. Уфим. орд. Ленина НПЗ, в 1959 63 нач. техн. управления Башсовнархоза. Организатор и первый дир. Баш. НИИ нефтепереработки (1956–59, 1963–76).
С участием Э. в кон. 50-х гг. разработана программа становления химической и нефтехимической промышленности, нефтеперерабатывающей промышленности в республике. Впервые в СССР разработаны технологич. приемы глубокой переработки сернистых нефтей, в т. ч. их высококипящих дистиллятов, уточнена классификация нефтей Поволжья, Зап. Урала, Зап. Сибири. Автор 300 науч. тр. и 30 изобретений. Участник VIII — X мировых нефт. конгрессов. Награжден орд. Труд. Кр. Знамени (1971), «Знак Почета» (1952, 1955).
Соч.: О выборе схем и путей переработки высокосернистых нефтей // Проблемы развития производительных сил Башкирии. Материалы науч. конф. Уфа, 1969 (соавт.); О вероятном участии глубинных залежей графита в нефтегазообразовании // Химия и технология топлив и масел, 1994, N 2.
Летом 1929 г. Шура Эйгенсон окончил среднюю школу и не собирался становиться нефтяником. Был он юноша с разносторонними способностями, прекрасно рисовал (это осталось на всю жизнь), писал стихи и прозу и даже состоял в местном филиале Российской Ассоциации Пролетарских Писателей, именовавшемся АрмАПП. Скажем к слову, что по части пролетариата в кубанском Армавире было слабовато, разве что на ж. д. станции да на заводике растительных масел. Но хорошо шли у него также и математика с физикой, а время было для инженеров.
Вот он и готовился поступать в очень тогда престижный Электромашиностроительный институт им. Каган-Шабшая. Было такое учебное заведение, где за два-три года учебой по 10-12 часов в день три раза в неделю студенты осваивали университетский уровень физики, математики и других нужных инженеру наук, а еще по три дня в неделю работали на производстве, начиная подсобниками и доходя до инженерных должностей. В результате выпускник знал, в отличие от типового советского дипломника, не только ЧТО делать, но и КАК. Существовало некое негласное соревнование между этим вузом и традиционным МЭИ — так выпускники Каган-Шабшая росли по службе после получения дипломов заметно быстрее. Потом, в конце 30-х, институт, конечно, прикрыли, а здание на Петровском бульваре отдали МАТИ.
В 29-м у института и у самого Якова Каган-Шабшая были определенные неприятности, связанные с не совсем правильным социальным составом абитуриентов. Так что документы у сына армавирского доктора С.А. Эйгенсона не приняли. Это было для него потрясением. Он был очень советским подростком, одним из первых пионеров в их малопролетарском городке, активно участвовал во всех комсомольских мероприятиях, как сочувствующий, и даже бывал бит за свою активность и идейность местными казачатами. И вот такое… Подал документы в гораздо менее славный, зато географически близкий Кубанский сельхозинститут, на мехфак. И там не взяли, как классово-чуждого.
Я бы, наверное, обиделся. Он — нет. Решил, что должен заслужить себе право учиться трудовым рабочим подвигом. Но пятилетка еще только начиналась и до Армавира пока не дошла. Рабочего места для него, без какой-то квалификации, тоже не нашлось. Записался на биржу труда и работал иногда на подхвате, когда что-то находилось. Так, весной следующего, 1930, года он два месяца работал по переписи чего-то сельскохозяйственного, ездил по станицам и хуторам, чуть не попал в “бабий бунт” — тогда бы, возможно, эти записки писать было бы не о ком, и, конечно, некому.
Об эту пору Шура Эйгенсон ушел из родительского дома. По политическому мотиву. Дело было весной тридцатого по поводу известной статьи генсека Сталина в газете «Правда» по названию «Головокружение от успехов». Мы все, как правило, знакомы с реакцией на эту статью казака Макара Нагульнова и питерского двадцатипятитысячника Семена Давыдова в донском Гремячьем Логу. А вот в пятиста километров еще южнее доктор Эйгенсон, прочитав тот же номер газеты, сказал за завтраком: «Хорошо это Сталин устроился! Когда получается — тогда под его чутким руководством, а если не вышло — так перегибы на местах». Ну, реакцию молодого восторженного сталиниста вы и сами можете себе представить — скандал, ушел из дома, хлопнув дверью. Ну, однако, смертельной вражды с отцом у него не получилось, но долго ночевал и кормился у приятелей.
Летом у него возникла идея. Он мне рассказывал много десятилетий спустя, что собрался ехать в Хорог, потому что на Памире только полгода в году была Советская власть. Это, конечно, может иметь два толкования. Но у него никаких диссидентских ухмылок не возникало даже в последние советские пятилетки. А тогда все было совсем ясно — он едет в Таджикистан помогать тамошним дехканам сбросить вековое феодальное угнетение и плечом к плечу с красноармейцами сражаться против басмачей. И вообще — все впереди очень увлекательно и в полном соответствии со свежевышедшим поэтическим сборником В. Луговского о “большевиках пустыни и весны”.
Кратчайшая дорога с Северного Кавказа на Памир была через Баку. Он и поехал, при полном ужасе семейства, упросившего его об одном — чтобы он в Баку остановился у дяди Генриха, посоветовался с ним, как правильнее ехать дальше.
Дядя Генрих поселился в Баку еще до Империалистической войны и начал работать у Нобеля. Теперь — в “Азнефти”, у тов. Серебровского. У дяди был сын того же возраста, с теми же проблемами и тоже Шура, впоследствии — Александр Генрихович. Дядя дал племяннику тот же совет, что и собственному сыну. Баку — не кубанская сонная станица, тут лихорадочные ритмы пятилетки были очень заметными. Растущей советской нефтяной промышленности срочно нужны инженеры, набор в Азербайджанский нефтяной институт увеличен в три раза и дверь в него была приоткрыта не только для рабочих и беднейших крестьян. До попов, дворян, кулаков и подкулачников дело не дошло, но двум тезкам великодушно простили их родителей, инженера и врача, и разрешили подать документы. В сентябре 1930 г. мой отец поступил на технологический, чтобы выучиться на нефтепереработчика, а дядюшка — на горный, чтобы стать буровиком.
Экзамены, конечно, были сданы без затруднений. Единственное исключение — азербайджанский язык. Институт где находится? Конечно, требования при сдаче были минимальными, но он-то по-азербайджански знал только два слова “остановка трамвая — трамвайлар дураджахи”. Их и сообщил. Ну, ему сказали, конечно, что зачет поставят, но поставят авансом. А он ответил, что обещает выучить язык. И выполнил обещание, действительно выучил, что бывает очень не всегда. В жизни ему это знание пригодилось.
А с весны 1932-го в трудовой книжке появляются записи о работе моего папы по нескольку месяцев: то дежурным инженером, то сменным химиком на бакинских нефтеперерабатывающих и химических заводах. У них — кадровый голод, а он женился и нужна какая-то зарплата. Ну, и времена — голодные, а на заводе карточки посильнее.
С дневного отделения отец уходить не стал, устраивался так, чтобы работать в вечернюю или ночную смены. Плюс у него была очень серьезная дополнительная нагрузка — занятия с парттысячниками. Был такой обычай в те годы: по рекомендации парторганов направляли на учебу в вузы членов партии из пролетариев, многие с орденами за Гражданскую войну, в возрасте, а образование — в лучшем случае пять классов. После получения инженерских дипломов их ждали высокие назначения, но надо же и сессии сдавать. Особенно мучил математический аппарат многих технических наук. Как перейти с таблицы умножения на исчисление бесконечно малых? Во время их учебы “бригадный” метод сдачи зачетов (когда отвечал кто-то один, а оценку получала вся группа) отменили, нужно было сдавать индивидуально. Идея заранее причислять кого-то по анкетным основаниям к сословию руководителей промышленности, а потом обучать его профессии мне кажется не особенно удачной. Царского пути в технологию так же нет, как, по словам Архимеда, в геометрию. Выучиться, к примеру, понимать в транспорте газа для юриста несколько сложней, чем запомнить несколько красивых ходовых технических словечек. Но и в наше время случаются в этом смысле чудеса, а уж как судить времена, прошедшие семь десятилетий назад? Если отцу после занятий не нужно ехать на вечернюю вахту, то он и парттысячники собирались в пустой аудитории и занимались высшей математикой, заодно наверстывая пробелы в таблице умножения. Понятно, что если такой студент с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке на экзамене обнаруживал хоть какие-то познания — тройка ему обеспечена. А на большее они и не претендовали. Отец рассказывал, что после защиты диплома мужики плакали, говорили, что бросать хотели, если б не партдисциплина и не он, Шурка. Далее было специальное распределение. ЦК КП (б) Азербайджана и лично тов. Багиров посылали их на руководящие должности, потом многие стали начальниками главков, замнаркомами и даже была впоследствии пара союзных министров.
Понятно, что за всеми этими занятиями времени на традиционный студенческий фольклор, пиво, шутки, песни и розыгрыши оставалось немного. Да и времена были довольно голодные. О 1934-м у отца в памяти осталось “расширение желудка”, которое он получил на войсковых сборах. Как шутили окружающие — не болезнь, а постоянный сверхаппетит при воспоминании о красноармейском пайке. Отец говорил, что если хотелось мяса — шли на набережную, в “кишочную”. Собственно, это был просто котел на улице, в котором тушились бараньи кишки. Кишочник-повар, он же — торговец, зачерпывал черпаком варево и разливал его по мискам, кормил публику. А вообще утолить голод студенту в те времена было почти нечем даже на каникулах, в Армавире. Там он с утра отправлялся за десять километров к сестре, работавшей врачом на неблизком хуторе, обедал у нее и шел назад, в отчий дом.
Не всегда удавалось и выспаться, если вспомнить, что отец учился на дневном, а работал вечером или ночью. Он рассказывал, что иногда приезжал утром после смены на трамвае в институт и прямо шел на лекции. Если пара свободная — можно минут сто поспать на столе в пустой аудитории.
Зато с получением знаний все было прочно. Тяжело совмещать учебу на дневном с полноценной трудовой нагрузкой — но зато, не попав в институт Каган-Шабшая, он получил требуемое сочетание учебы и работы по специальности. Много времени уходило на подтягивание парттысячников, но, как всегда, обучающий сам получает основательную подготовку. Не только я считаю, что отец вынес из института и не растерял редкие для советского выпускника фундаментальные знания. Надо честно признаться, что человек с нефтяным дипломом, если и помнил что-то из матанализа к моменту получения заветного документа, то уже через два-три года почти стопроцентно, увидев dx/dt, пытался сократить верхнюю и нижнюю d. Так, впрочем, это обстоит и во многих других областях инженерии.
Отца стали замечать. Редкий, согласитесь, случай, что уже на четвертом курсе студента Эйгенсона включили в состав кафедры процессов и аппаратов, которой заведовал знаменитый А.М. Трегубов. Тогда же в журнале “Азербайджанское нефтяное хозяйство” вышли его первые три статьи по номографическому расчету ректификации. Трегубова и еще одного азизбековского профессора, заведующего кафедрой технологии нефти и газа, а по совместительству — главного инженера объединения “Азнефтезаводы” Константина Васильевича Кострина мой отец всегда считал Главными Учителями в своей жизни. Имя К.В. я еще упомяну не раз. А сейчас вспомню забавный анекдот о начале их более близкого знакомства, который слышал от отца.
Кострин читал лекцию по аппаратам нефтепереработки, а отец, как раз после ночной смены на заводе им. Андреева, задремал. Лектор его поднимает и спрашивает — какие бывают теплообменники? Со сна студент перепутал с холодильниками и вместе с действительно существующими — “труба в трубе” и кожухотрубными — ляпнул: “Оросительные”. Профессор о таких никогда не слышал и попросил нарисовать на доске. Мой папа вышел и начал сочинять — вот здесь распыляется бензин, стекает на трубы с горячим мазутом, испаряется, конденсируется, здесь перетекает. “Где это Вы видели такие?” — “В «Рифайнере»” (американский журнал по специальности). Надо думать, Константин Васильевич сообразил, что ему морочат голову. Но, согласитесь, такой студент заслуживает внимания, и профессор стал присматриваться к нему.
Я говорил, что у отца не было особенно много времени на традиционное студенческое веселье. Но друзья у него появились и дружбу студенческих лет он потом не забывал. Я сразу могу вспомнить имена Бориса Накашидзе, Иззет Оруджевой, Марка Далина, Елены Мирзоян, Петра Ильина и его жены Веры. А еще — буровик Эйюб Тагиев, который всю жизнь был для Александра Сергеевича большим авторитетом.
Еще одна фамилия мне запомнилась по связанной с ней анекдотической ситуации. Ну, действительно выпили после сдачи сессии. А этот товарищ несколько перебрал, начал куролесить и попался милиции. Забирают его, а он возмущенно кричит на всю улицу, что его нельзя тащить в кутузку, “потому, что он — брат двадцати шести бакинских комиссаров!” Когда блюстители разобрались — отпустили. Двадцати шести не двадцати шести, а действительно — младший брат одного из самых известных комиссаров Мешади Азизбекова. В честь которого и институт ихний наименован.
После окончания учебы А.С. стал работать в АзНИИ НП — Азербайджанском НИИ по переработке нефти; продолжал заниматься ректификацией. В это время кубовые батареи на заводах сменялись трубчатыми печами и ректификационными колоннами. Сначала он был научным сотрудником, потом завлабом. Когда в соседних кабинетах стали сажать руководителей, то “беспризорных” сотрудников переподчиняли отцу. Постепенно в составе лаборатории безотказного Эйгенсона оказалось пол-института. Тематика — от исследования и моделирования свойств нефтяных фракций до прямых измерений эффективности работы тарелок в колоннах. Что поднимающиеся наверх пары уносят с собой капельки жидкости, снижая качество разделения — было известно, а вот то, что сливающаяся жидкость тоже прихватывает с собой пузырьки паровой фазы и сколько, определил он.
Эта работа заняла второе место во Всесоюзном соревновании молодых ученых, которое проводили ЦК комсомола и Академия наук. Первое место занял тоже бывший бакинец, к тому времени перебравшийся в Ленинград, тоже комсомолец Игорь Курчатов. Это второе место во всесоюзном масштабе стало, в определенном смысле, предметом гордости всей республики. Интервью с фотографией в газетах, президиум, упоминания достижений в докладах.
В эту пору у моего отца появился новый приятель, можно бы сказать, что старший друг, которого он почитал всю жизнь. Это был Андрей Владимирович Фрост, знаменитый физхимик из ипатьевского ГИВДа. Познакомились они с моим отцом в тридцать шестом, когда А.В. приехал из Ленинграда в Баку на конференцию. Ему тридцать и он только что стал без защиты доктором — отцу двадцать четыре, он год как окончил Азизбековский, был самым молодым завлабом в АзНИИ НП. Смотрит на гостя, конечно, полуоткрыв рот. Подружились, однако. Фрост оказался совсем не надутым зазнайкой. Оказалась общая тема, где у бакинца оригинальный экспериментальный материал, а у ленинградца проверенный для подобных задач матаппарат. Договорились за воскресенье написать статью. Считали, писали, закончили поздно, выпили за ужином бутылки полторы модной “Столичной”, запивши пивком, потрепались и гость к себе в гостиницу не пошел, остался ночевать на диване. Ночью, часа в два, он будит хозяина: “Александр Сергеевич, хорошо бы еще выпить…”, — “Да мы ж с Вами, Андрей Владимирович, вроде всё кончили, что было в доме”.
Еще через час будит снова: “А.С., я нашел! У Вас тут на шкафу большой флакон “Шипра” лежит. Вам не жалко?” — Ну, что тут ответишь? — “Да не жалко, конечно. Но мне и не хочется совсем. И вообще, завтра-то на работу”, — “А знаете, мне говорили опытные люди, что если водой разбавить — будет белый, как молоко. Естественно, там же эфирные масла, они выйдут в другую фазу. Давайте попробуем?” — “Да нет, мне как-то не хочется”, — “Ну, я один”.
Наутро он, на удивление, свеж, бодр и, как называется, “ни в одном глазу” до самого обеденного перерыва, когда выпивает под бефстроганов бутылку полюбившейся ему “Столичной” новинки, спит, слегка всхрапывая, на послеобеденном заседании, но вдруг на повороте темы просыпается и держит длинную блестящую речь абсолютно по делу.
Проходит полгода. Теперь уже отец приезжает в Ленинград в командировку. Побывал на заводе, в ЛГУ — и пошел пообедать в рекомендованный ему знающими людьми Дом Ученых на Дворцовой набережной. Заходит в ресторан и с радостью видит своего единственного хорошего знакомого в этом красивом, но чужом городе — А.В. Фроста. Тот тоже страшно обрадовался и на весь зал возвестил: “Товарищи! Разрешите вам представить: молодой бакинский ученый Александр Сергеевич Э.. Да я же о нем рассказывал… это мы с ним прошлым летом одеколон пили!” — Хотя пил, собственно, он один. Александр Сергеевич много, что присутствовал. Представленный таким своеобразным образом ленинградской научной общественности приезжий позорно бежал и некоторое время дулся на своего приятеля. Ну, помирились.
О Фросте, вообще-то, много подобных историй ходит с общим резюме приблизительно: “Пьян да умен — два угодья в нем”.
Если говорить о жизни, а не только о работе, то можно сказать, что семейная жизнь в итоге не заладилась, как часто бывает, а все остальное лично у него шло неплохо. Много лет спустя я допрашивал его, пытаясь себе представить — как же жили люди в период “довойны”? Советские фильмы о войне рисовали те годы, как совершенную идиллию под звуки песни “А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!” Но ведь что-то сквозь это просачивалось не совсем совпадающее — о карточной системе в мирное время, о внешнем виде и одежде людей на тех фотографиях. Конечно, много лучше, чем в годы Великой Войны, но вообще — так ли хорошо было?
Отец старался объяснить так, чтобы я понял и одновременно — чтобы не противоречило тому, чему меня учат в школе. Он говорил, что лично он относился к неплохо зарабатывающим людям, что вкусы и потребности тогда сильно отличались от вкусов и потребностей 60-х годов. “Ну вот — костюма с пиджаком у меня не было, да и не было ни потребности, ни необходимости в нем, как теперь. Но отдыхал я в Кисловодске, хорошем санатории, деньги в отпуске не очень считал, а в командировки в Москву или Батуми ездил в международном вагоне”. Добавлю, кстати, что “культа одежды” у А.С. так никогда не появилось, но одевался он, на моей памяти, всегда очень элегантно.
Вообще, жизнь шла. Александр Сергеевич продолжал работать, решал научные задачи, имел успехи и радовал Родину достижениями — а рядом один за другим сажались люди. Вызывали ли у него сомнения эти массовые посадки? В конкретных случаях — да, бывало. А в принципе — он безоговорочно верил Сталину и эту веру сохранил до своей смерти в 1999 г., когда недостатка информации, компрометирующей Вождя, не было. Отец считал, что у Великого Человека и его государства были ошибки, многократно усиленные “осадным положением” первого социалистического государства. Однако, крайне не любил Лаврентия Берию, считая того, как сам говорил, “злым гением Сталина” и не верил, с другой стороны, в возможность “социализма с человеческим лицом”, т.е. без колючей проволоки, полагал “осадное положение” неизбежной, вынужденной империалистическими интригами платой за будущее Светлое Царство Коммунизма.
Такие, как мой отец, энергичные городские, сельские и военные профессионалы Советской страны без этнических различий, были, наряду с партийно-административными кадрами, не только главной опорой Сталина, но и его, в определенном смысле, создателями. В Иосифе Сталине и в его политическом курсе, собрались, как в “точке Омега” философии Тейяра де Шардена, коллективная воля, коллективные желания. А желания эти, как мне кажется, в очень большой и сильно недооцененной мере определялись мечтой о Реванше.
Кроме желания социальной справедливости было еще унижение от двух бездарно проигранных Романовыми войн ХХ века — германской и японской. Такие ситуации давят, не дают заняться другим, пока не смыт позор. Рабочим и крестьянам это, может быть, не так важно, а вот социально и политически активным — как острый нож. Сталин заключил с ними неформальный социальный контракт на возрождение Российской Империи под новым, красным знаменем и, надо признать, что выполнил его полностью. Прибалтика, Кенигсберг, Галиция, Выборг, возвращение Порт-Артура и Сахалина, система вассалов на Балканах, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, о которой сто лет мечтали в Зимнем — плоды его работы.
Конкуренты предлагали другое: Троцкий — такую Мировую Революцию, после которой Советская Россия опять становится аграрной окраиной Всемирного Союза Социалистических Республик; Бухарин — сравнительно гуманный умеренно-репрессивный Социализм с Человеческим Лицом. Не угадали, чего на самом деле хочет активная часть страны, и проиграли.
То, что этот союз правителя с управленческой и научно-технической элитами довольно щедро полит их, элит, кровью, в истории бывало не раз. Хотя 37-39-й годы, конечно, уже был перебором. Охватившее страну безумие арестов напоминает по бессмысленности позднесредневековые охоты за ведьмами, а по размаху — до Мао и “красных кхмеров” и сравнивать-то не с чем было. И все равно верили, пусть не все, но большинство, в которое входил и мой папа.
Двадцать лет спустя Елена Мирзоян, его вузовская приятельница, возвращалась с Колымы и остановилась на пару дней у нас в Уфе. Я подслушал их с отцом разговор на кухне за рюмкой. Она спросила: “Шура, неужели ты поверил, что я — шпионка?” Он помолчал и сказал: “Конечно, поверил, Лена. Если б не поверил — наверное, не оставил бы… Ходил бы, писал письма. Поверил…”.
Когда не верил — действительно, ходил и писал.
Сначала — про самого себя. Он был в длительной, недели на три-четыре, командировке в Москве, в наркомате. И вдруг приезжающие в столицу бакинцы один за другим начинают сообщать ему, что дома обсуждают его арест. И как всегда — что “зря не посадят”. Но он же точно знает, что не арестован! Как он заканчивал дела по командировке, в каком состоянии ехал двое суток на бакинском поезде — мы можем только догадываться. По приезде немедленно заявился в НКВД: “Так, мол, и так. Вот такие разговоры. Я же не могу работать в таких условиях, думаю только об этом. Давайте, арестовывайте и разбирайтесь!” — “Вы себя виновным чувствуете?” — “Нет, конечно!” — “Ну, так идите и работайте. Если будет нужно — арестуем. Сейчас не видим необходимости”.
Да и есть подозрение, что истерию раздували не только и не столько карательные органы диктатуры пролетариата, сколько сами воспитанные системой граждане. За несколько лет до этой истории, летом после 4-го курса, отец был на студенческих военных сборах. Военная кафедра института им. Азизбекова готовила командиров горно-стрелковых войск, и сборы были в базовом соединении, горной бригаде, стоявшей в Армении у турецкой границы. Сборы длинные, месяца два. Приносят им газеты с очередными разоблачениями Каменева-Зиновьева-Троцкого и впервые в этом ключе упомянут Бухарин.
Первые уже давно кандидаты в покойники, а Бухарин пока член ЦК и главный редактор “Известий”. В перерыве между занятиями будущие командиры курят и обсуждают новости. Отец и скажи: “Да, мол, прошляпили!” — Какой-то бдительный товарищ по оружию: “Кто прошляпил?” — “Все прошляпили. Работали рядом с Бухариным-Рыковым и не замечали” — “И товарищ Сталин прошляпил?” — “А он что — не работал с Бухариным?”
Вечером приходят в казармы, а там объявление о комсомольском собрании. Дело об антисоветском выпаде комсомольца Эйгенсона. Хотят исключать из рядов и есть полное понимание, что должны за этим следовать и другие более серьезные действия. Пока, в 1934-м, высшая мера наказания — удел немногих, но хорошего от такого собрания ждать не приходилось. Многие пожелали выступить и заклеймить. Спасло комсомольца Эйгенсона то, что он, в отличие от своих обвинителей, вовремя вспомнил об уставе ВЛКСМ. Они же все — бакинцы, стоят в горно-стрелковой бригаде на временном учете, а их карточки лежат в институтском комитете ЛКСМ Азербайджана. Тут даже республика другая.
Послали телегу в Баку. Она попала в руки людей, хорошо знавших данного комсомольца и не пожелавших делать из мухи слона. Кончилось ничем, хотя могло бы… Но нельзя же посадить всех?! Очень тяжелым ударом для моего отца было то, что “под случай” попал его учитель и друг К.В. Кострин — “участник антисоветской организации и агент английской разведки, арестован 18 декабря 1939 года, обв. по ст. ст. 63 ч.1, 69,72 и 73 УК Аз. ССР, следдело No 26148”. Не то, чтобы А.С. на этот раз заподозрил Органы в чем-то плохом — но бывают же ошибки! В 37-м кое-кого взяли, а потом выпустили, разобрались. А тут — Герой Труда АзССР, Орджоникидзе ему машину подарил за ударную работу. Отец написал лично наркому внутренних дел Азербайджана, потом в Москву, товарищу Берия Л.П. Вызвали, сказали, что разобрались и с арестом все правильно. Идите и работайте.
Еще раз он попробовал написать наверх, когда должна была кончиться костринская десятка. Отец писал, что такой выдающийся нефтяник должен приносить пользу своим квалифицированным трудом, а преступления уже искуплены отмеренным по приговору сроком. Константин Васильевич к тому времени давно уже работал на Ухтинском НПЗ начальником цеха. Он хоть и не имел права на переписку, но жил в бараке в отдельной комнате, был расконвоированным. Люди в Ухту ездили в командировки, и о местопребывании Кострина было известно тем, кто хотел это знать.
На новое письмо опять ответили, что сами разберутся и больше писать не нужно. А в Ухте Кострина оставили еще на десять лет послелагерной ссылки. Было уже легче, у него появилась комната и к нему разрешили приехать Марине Васильевне. Но — с места ссылки никуда. На счастье, через несколько лет агентом той же самой английской разведки оказался и сам Л.П. Берия, за что его, как известно, постигла суровая кара. Да и Вождь, слава Богу, помер. Летом 1953-го начали кого-то выпускать, потом и реабилитировать. Отец снова написал, потом еще — но очередь до К.В. дошла только в 1958 г. После реабилитации он в Баку не прижился и поехал в Уфу, где его ученик А.С. Эйгенсон к тому времени организовал новый исследовательский институт по переработке нефти. Там Кострин жил и работал до смерти, кажется, в 1975 г.
Он был членом Ученого Совета, работал, писал довольно интересные статьи по специальности, но, по правде сказать, уже чересчур себя работе не отдавал. Да и сколько всего можно от человека требовать? За такую-то жизнь!
Зато он печатал статьи в самых разнообразных журналах. В “Новом мире” — о происхождении шотландцев, в “Уральском следопыте” — о двухногом дубе, выросшем на берегу реки Уфы, в журнале “Советская Арктика” — об опыте разведения клубники за Полярным кругом. В “Известиях ВУЗов. Нефть и газ” было две статьи: “Нефть в Московском государстве в XVI-XVII вв. О возникновении торговли нефтью” и “Ухтинская нефть в Гамбурге в 1747 г.”. Почти каждый год выходили его брошюры — о первом русском нефтянике Федоре Прядунове, о нефтяных названиях на карте нашей Родины и т.п.. Практически целая библиотечка по истории русской и советской нефти. Сравнивать это все с работами, которые он вел ДО ареста, например, по брайтстокам, наверное, не стоит. Не его вина, что ему не дали реализовать полностью свой незаурядный потенциал. Я однажды по подростковой дурости ляпнул ему — мол, как же он такую чушь подписал, насчет английского шпиона? Он ответил тихо: “Вот этой рукой, Сережа”. Я посмотрел, а у него ногти так и не восстановились — костяные комочки на концах пальцев.
Попробуем, все-таки, проводить тему о Временах Террора какой-то, ну, хоть полуулыбкой. Одним из самых близких друзей отца и в ВУЗе, и потом в АзНИИ НП был Борис Накашидзе, по дружеской кличке — “Кнез”. Предположим, что мы все знаем, что была, действительно, такая грузинская княжеская фамилия, родовое имя властителей Гурии. Хватало, конечно, Накашидзе и не княжеского уровня. Ну, посмеивались, совершенно беззлобно. А в марте тысяча девятьсот тридцать седьмого адресат старой шутки вдруг очень обиделся при ее очередном повторении и потребовал такое именование прекратить. Ну, понятно, времена доброго юмора как бы закончились.
Так вот, поехал этот самый Накашидзе в Москву, в наркомат. Первый раз в столице, где что — не знает. Его друг и коллега Александр Сергеевич Эйгенсон дал ему туристский план города, на котором все отмечено крестиками: наркомат, гостиница, хороший ресторан, где живут в Москве общие знакомые. Все это, естественно, находилось в центре. Ну, стоит, значит бакинский командированный с этим планом в руках, разбирается с номером дома — к нему подходят. Сами знаете, в любом метро в вестибюле есть комнатка. Там и спрашивают: имя, откуда приехал, где остановился… что делал напротив эстонского посольства с планом в руках и кто, собственно, дал этот самый план… и почему крестики на плане стоят не особенно далеко от германского, польского, эстонского и прочих империалистических посольств.
Ну, отпустили, однако. Видимо, простодушие задержанного очень уж бросалось в глаза, а план был на ту пору уже выполнен, а казенные люди за жалованье обычно ведь не такие энтузиасты, как добровольцы из толпы. Н-но, конечно, могло бы и так сложиться, что раскрыт коварный замысел по подрыву столицы, направляемый из враждебных посольских особняков. И такие прецеденты бывали, сами знаете.
Ладно, прошлого не исправишь. Вернемся в конец 30-х. В это время мой отец активно занимался селективной очисткой масел. Процесс — новый, требовал, что называется, “научного сопровождения”. Результаты были хорошие: качество масел намного улучшилось. Но разработчики из АзНИИ НП решили посмотреть, как там, у потребителя, используют их хорошее масло. Результаты их потрясли. Особенно выдающиеся сообщения были от обследователей колхозов и совхозов Сталинградской области. Там поселяне за неимением бочек или других емкостей рыли в черноземе ямы, в которые наливали с такими трудами полученное и очищенное на НПЗ масло. Сверху его накрывали брезентом, а потом зачерпывали по потребности ведрами. Все-таки, старое правило, что эскадра не может идти быстрее, чем ее самое медленное судно, работало и тут. Разработали программу, главным в которой было — дать сельскохозяйственникам недорогую тару и следить, чтобы ее не использовали для чего-нибудь другого. Но реализовать не успели. Началась война.
Собственно, для отца она началась раньше, в декабре 1939-го, когда его вместе с доцентом А.И. Скобло из бакинской Промышленной академии им. С.М. Кирова и директором ГрозНИИ В.С. Федоровым, будущим министром нефтепереработки и нефтехимии, вызвал к себе в Москву тогдашний топливный нарком Лазарь Каганович. Смысл этого вызова я сейчас изложу не совсем так, как мне рассказывал отец, а еще и с добавлениями, выуженными в старых номерах “Ойл энд Гэз Джорнел” и в старых газетах.
Сначала рассказ отца. Каганович был не просто наркомом, а еще и членом Политбюро, наверное поэтому по его вызову они полетели на самолете. Их троих нарком принял вечером и сразу поставил задачу — увеличить выпуск авиабензина. Оказалось, что ВВС РККА не хватает горючего. Финнам хватает, а нашим, со вторым в мире объемом добычи и переработки нефти — нет. Как увеличить ресурсы? Все трое приглашенных к наркому экспертов были специалистами по ректификации и обсуждали они проблему именно с этой стороны. Отец спустя тридцать лет после совещания сохранил удивление, что Каганович (из сапожников ведь вышел!) продемонстрировал некоторое знакомство с нефтяной терминологией, задавал вполне разумные вопросы об орошении колонн и, в общем, был на уровне. Кое-какие направления выхода из ситуации у них тогда наметились.
Я спорил с отцом, говорил ему, что тут нечем восхищаться. Удивительно, конечно, что нарком понимает, что такое флегмовое число, но ведь он еще и член Полибюро, это он вместе со своими коллегами принял решение начать войну, в ходе которой внезапно выяснилось, что для самолетов почему-то нет бензина. А в самом деле — почему? Разговор мы тогда не окончили, но мне кажется, что Александр Сергеевич не хотел эту тему додумывать до конца или не хотел об этом говорить со мной. Потом я разбирался сам и понял, в чем было дело.
Советско-финскую война РККА начала с бомбардировок городов. Это еще только входило в военные обычаи. Легион “Кондор” очень осуждали за Мадрид и Гернику, а уж потом были разрушение Ковентри, Роттердама, Гамбурга, Софии, Ленинграда, Дрездена и Токио. Постепенно отличились все участники драмы, в том числе и мы.
Первая бомбежка Хельсинки 30 ноября стала самой убойной. 350 авиабомб, 97 трупов. В последующие годы мир узнал о гораздо более сильных бомбардировках, но эта была одной из первых. Сообщение о разрушении Хельсинки и бомбежке других городов, гибели мирных жителей, фотографии руин потрясли мир. Президент Рузвельт немедленно направил протест советскому послу в США, вроде, как хотел устыдить. Не сумел. Вячеслав Михайлович Молотов ответил в интервью “Известиям”: “Советская авиация не бомбила и не собиралась бомбить город, но наше правительство уважает интересы народа не меньше, чем любое другое правительство. Конечно, из Америки, находящейся более чем за 8 тысяч километров от Финляндии, это не заметно”. Уел Рузвельта, одним словом. Остро так и с чувством собственного достоинства, переходящего в глубокое удовлетворение. В том же духе на запрос из Лиги Наций Народный комиссар иностранных дел сообщил, что “Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря с. г. им заключен договор о взаимопомощи и дружбе…. В настоящее время мы совместными (с тов. Куусиненом) усилиями… ликвидируем опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии ее прежним правительством”. Чтобы было понятно, Демократическая Финляндская Республика — это марионеточное как бы государство, созданное на захваченной в первый день войны территории Финляндии, конкретно в Келомяках-Комарово.
14 декабря 1939 г. из-за бомбежек финских городов Советский Союз был исключен из Лиги Наций. Ну, это бы еще не горе. Ведь наши новые друзья — Гитлер, Муссолини, японцы — давно сами поуходили из Лиги, которая уже представляла собой в ту пору демократический дискуссионный клуб пожилых джентльменов. Но второе следствие, гораздо менее известное широкой публике, было действительной неприятностью — 4 ноября 1939 г. Конгресс США утвердил новый Закон о нейтралитете, а в начале декабря Госдепартамент включил Советскую Россию в список “морального эмбарго”, список стран-агрессоров, в которые запрещался экспорт из США военных материалов, в том числе авиационного бензина, его компонентов и технологий их производства. А это были довольно серьезные потоки. По данным журнала “Ойл энд Гэз”, опубликованным в декабре 1939 г., ноябрьские поставки авиабензина составили 317 тыс. баррелей, или 38 тыс. т. Собственное советское производство в 1939 г. — примерно 60 тыс. т в месяц. То есть, эмбарго было равноценно одномоментному выходу из строя более 60% наших заводских мощностей. Начнешь тут собирать специалистов по всей стране!
Правда, редактор “Ойл энд Гэз Джорнел” в редакционной статье в том же номере обличал рузвельтовскую администрацию в том, что, официально демонстрируя стране и Конгрессу свою непримиримость к агрессору, та под сурдинкой продолжала пропускать экспорт “к большевикам” и в декабре. Ну, это тоже можно понять. Мораль моралью, а политического предвидения и расчетливости у Рузвельта было уж никак не меньше, чем у Сталина. Он понимал, что ни Советскому Союзу, ни Соединенным Штатам не избежать участия в начинающейся Второй мировой войне. И США никак не выгодно снижение военного потенциала будущего главного союзника против Германии и Японии. А обиженная Финляндия по сравнению с исходом Мировой войны все же не так важна, как считают Конгресс и общественное мнение.
Но утаить в Штатах от изоляционистски настроенных газет нарушения Закона о нейтралитете было невозможно, и высокооктановый ручеек к январю пересох. Эмбарго против СССР Госдепартамент отменили через год, в январе 1941 г. Но и этот перерыв поставок сыграл, как кажется, трагическую роль в будущих сражениях лета 41-го.
Дело в том, что прекращение американских поставок — это не только снижение количества, но и серьезное понижение качества авиабензинов. Как раз в то время происходила очередная техническая революция в моторостроении и производстве авиатоплива — рост мощности моторов за счет повышения степени сжатия, что потребовало бензинов с повышенными октановыми характеристиками. Мы отстали. Как по собственным технологическим разработкам, так и по техническому шпионажу в этой области. Тупо следовали за немцами, сосредоточившими усилия на получении жидкого горючего из угля — немцы зря делать не будут! И почти не интересовались тем, что делалось в США по получению высокооктановых компонентов — изооктана, изопропилбензола, высокоароматизированных фракций — алкилированием и каталитическим риформированием. Особенно обидно, потому что эти процессы были во многом основаны на российско-советских исследованиях академиков Ипатьева и Зелинского.
В результате советские нефтепереработчики смогли тяжким трудом увеличить общие ресурсы авиабензина, во многом благодаря оптимизированной ректификации, которую придумала троица, приглашенная тогда к наркому. Но план по выпуску сортов с повышенным октановым числом, Б-78 и Б-74, не выполнялся даже после отмены эмбарго, ведь сразу не привезешь высокооктановые компоненты из Штатов по кишащему подводными лодками океану, технологический лаг времени тут несколько месяцев. Свое же алкилирование в СССР удалось сделать под руководством отцова приятеля Юсифа Мамедалиева только во время войны и с использованием полученной от американцев по ленд-лизу документации. И то это был подлинный научно-технический подвиг.
Значит, полтора критических предвоенных года РККА была не обеспечена горючим именно для новых моделей самолетов — Яков, Мигов и Илов. Как-то перебивались, экономили бензин. Конечно, за счет учебных полетов. Это сказалось страшным летом 1941 г., когда самолеты были, но летать на них еще не научились.
А.С. Эйгенсон. Автопортрет
Карандаш, 1953 г.
Если б рассказать моему отцу, он бы, думается, смог все это понять. Но сам — не хотел он об этом думать! Так и сохранил на всю жизнь: “Я — солдат Сталина!” Несмотря ни на что. С другой стороны, вызывает уважение.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/eygenson/
