В октябре минувшего года ему исполнилось бы семьдесят… Когда он ушёл — после чудовищно тяжёлого гриппа в марте пятнадцатого, осталась семья, остались родные, друзья, ученики, остались стихи.
Стихи начались ещё в школьные годы и продолжались с большей или меньшей активностью до последних дней. После школы были исторический факультет пединститута, преподавание в школе, служба в армии, работа экскурсоводом в городском экскурсионном бюро. В начале 80-х обратился к религии — самостоятельно изучал иврит и иудейский закон, позднее преподавал ещё в детской воскресной школе городской еврейской общины. После переезда в Германию в 93-м был, помимо прочего, учителем религии — учил основам иудаизма детей и взрослых (русскоязычных эмигрантов из республик бывшего СССР), несколько лет исполнял обязанности кантора.
Обстоятельства эти, естественно, не могли не найти того или иного отражения в стихах.
Это можно заметить и в публикуемой здесь подборке его стихов из разных лет.
Иосиф Клейман
* * *
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Тютчев
На западе земля обагрена,
там лезвие заката размахалось.
Вокруг меня застыла тишина,
глухим платком прикрыв вселенский хаос.
Но знаю я — за этой тишиной
полны концом и новым созиданьем
дома, поля; и даже мирный зной
наполнен напряжённым ожиданьем,
как днём жужжаньем пчёл был полон он.
Я вижу всё, чему дано свершиться.
Среди пожаров, под ужасный стон
телега жизни по ухабам мчится.
А если путь ей преградит стена,
махнёт назад и всё начнёт сначала.
Мир потому лишь вечен, что она
движенья ни на миг не прекращала.
Но вот ночной ковёр зарю затмил,
и небеса и землю укрывая.
Я счастлив тем, что посетил сей мир,
в нём каждая минута — роковая.
1971
Еврейское кладбище в Ковеле
Как мшистые стволы поваленных дерев,
надгробия на кладбище еврейском.
О, двери, распахнувшиеся с треском,
О, дикий визг — жён, матерей и дев.
Как много горя видел каждый дом,
как много слышал стонов, причитаний,
встречая вереницу испытаний —
войну, наветы, ненависть, погром.
Как много ненаписанных поэм
в бряцаньи сабель, в россыпи шрапнели.
За что нам было в сотни раз страшнее,
когда бывало даже страшно всем?
Нет, я отнюдь не узкий патриот,
хотя такая узость нынче в моде.
Я просто плачу о своём народе,
я просто уважаю свой народ.
Безумье — строить замки на песке,
безумье — слать проклятья ржавым тучам.
Как жаль, что эти строки — на могучем,
великолепном русском языке.
1975
Отрывок из поэмы «КАИН»
Почтамт, десяток магазинов,
Дом быта — таково сейчас
местечко Староконстантинов,
откуда тропка началась,
где вздох и плач, и пепелище,
и солнце видит из-за туч
одно заросшее кладбище
над речкой, что зовётся Случ.
Там, среди прочих, о которых
мне неизвестно ничего,
накрыт могильным камнем Борух —
так звали деда моего.
Там, там, среди кустов жасмина,
бездумчива и холодна,
накрыта серым камнем Нина,
его покорная жена.
Пролейся, одинокий свет!
Забит, затуркан и замотан —
таков семейственный портрет.
Нет родословной, вовсе нет,
но вижу — вот он, вот он, вот он,
с него я слеплен был природой,
тот отдалённый предок мой,
по счёту, может быть, седьмой,
сутулый и редкобородый,
и злой, и робкий, и прямой,
и тоже сбившийся со счёта,
с кудрявым пейсом на виске,
и тоже сочинявший что-то
на иностранном языке
с песчаным скрежетом пустыни
и звоном ангельских мечей,
и гамом таборных ночей,
и терпкой горечью полыни,
на том, чуть было не забытом,
с которым шли через моря
и умирали под копытом,
пречистой верою горя
в свою единственность и многость…
Слова текли с его лица,
он грыз в задумчивости ноготь
на пальце, белом, как маца,
и видел пред собой отца,
когда он падал бездыханно,
когда его пронзал копьём,
когда его топтал конём
казак из воинства Богдана.
Что знаешь ты о прадеде своём?
Что о тебе узнает правнук?
Пройдёт ли он с тобой на равных
единственную из дорог?
И умереть, и сгнить в свой срок.
Глазницы обратить наверх
и тень увидеть над собою,
и выскочить из ничего,
вопя: — Будь проклят, человек!
И над могильною плитою
узнать потомка своего.
1975
Отцу
Найдёшь ли ключ в таинственных словах,
которых смысл тебе ещё неясен,
но слышен звук — и этот звук прекрасен,
как Ангел Смерти, ждущий в головах?
Или умрёшь в неведеньи немом,
не понимая песни вдохновенной,
которая, блуждая во вселенной,
на миг отозвалась в тебе самом?
06.04.1977
Проскуровское
Осенняя ночь холодна,
ни скрипа, ни звяка в округе.
Блестит одиноко на юге
прозрачной ледышкой луна.
Под нею — пустой материк.
А Лейзер луны не дождался.
Он днём незаметно скончался,
ворчливый и добрый старик.
На дом его тёмный взгляну,
где внуки не плачут о деде.
Уходят, уходят соседи,
кто за море, кто — на луну.
1979
На дальний восток
В.
У вас — кончается январь,
у нас — ещё полдня в запасе.
Здесь — солнце как небесный царь
в безоблачном иконостасе,
а в вашем небе — лик луны
в её сиянии бесстрастном.
Так мы с тобою — не пространством,
а временем разделены.
Земля — огромный циферблат,
и мы — как стрелки циферблата,
что были так близки когда-то,
а нынче в стороны глядят.
1980
* * *
Позаботились о теле,
а кости в кожу вросли.
Два зелёных ангела слетели
и отдыхать понесли.
Теперь всё будет в порядке.
Глаза открывать тяжело и лень.
У них вместо крыльев складки,
Заправленные под ремень.
Кусочек металла, в стволе горящий,
ждёт встречи с тобой,
и не надейся — ты настоящий
и в меру пока живой.
Ни слова больше не проронишь,
не прохрипишь — Россия, Ле…
Ночным дождём стучит Воронеж,
как кулаками, по земле.
1980
* * *
Рассвет прошёл и полдень на исходе,
и, слава Богу, недалёк закат,
и смерть сидит в засаде на охоте,
и годы, точно вальдшнепы, летят.
Как долго надо жить на белом свете,
какие исповедывать пути,
чтоб — жизнь и смерть — слова простые эти
бестрепетно суметь произнести.
И уходя, и ничего не зная
о солнце, о земле и о цветах,
сказать одно — прости меня, родная,
я, может быть, любил тебя не так.
1980
* * *
О, созерцание, ты всё, ты ничего,
в тебе начало множества ошибок,
и мир твой непосредственен и зыбок,
рассчитан, как сортир, на одного.
Вот солнце, вот прохожие, а вот
и ветерок подул немножко крепче
и пёрышко случайное несёт.
— Чьё перышко, глупыш?
— Не знаю, — шепчет.
1980
* * *
Ты вечна, вечна, тень моя,
как вечен блеск листвы,
как вечен говорок ручья
и шепоток травы,
как вечен дым, как колея,
как ветер по пескам,
ты вечна, вечна тень моя.
Но вечен ли я сам?
1980
* * *
Этот проклятый бред
долго за мною брёл:
нет — поправимых бед,
нет — поправимых зол.
В подлой ухмылке рты
скалят беда и зло —
как же изменишь ты
то, что произошло?
То, что уже в судьбе,
то, что уже в тебе.
1984?
* * *
Вот так и жить — до самого конца,
гримасу смеха и гримасу плача
стирая с губ, лицо в колени пряча,
и выпрямляясь — вовсе без лица.
1985?
* * *
Ты не родная, ты чужая.
Ты словно дальняя звезда,
чей свет летит, опережая
тысячелетья, в никуда.
А я гоняю по планете —
дурак из сказки давних лет —
и всё хочу расставить сети,
чтоб в них попался этот свет.
1986
* * *
Раскованней бы надо. Как в любви,
как в радости и в горе. Без раздумий
на волю душу выпустить — живи,
паря под облаками, в ровном шуме
потоков ветра и свистящих крыл.
Долой указы, слава безуказью!
Раскованней!..
Но что же ты застыл,
раскованный, как узник перед казнью?
1987
* * *
О, как грязны и некрасивы
изнанки наших городов!
Пустынных улочек извивы
не помнят дворничьих трудов.
Гнилые запахи помойки
слышны из ближнего двора.
Забор вокруг бездомной стройки
как вечное etc.
Ещё бы остов лошадиный
в ограде рёберных костей
свалить для полноты картины…
Но не хватает лошадей.
осень 1988
Xамельн
В загадочный город со сказочной славой
я ехал в автобусе, где детвора,
неспешно спешащая в школу с утра,
меня окружала пискливой оравой.
Не странно ли — город тот самый, и снова,
казалось, они — вереницей мышат,
снуя виновато, собраться спешат,
послушные силе неслышного зова.
…Нам дудочка пела, и голос был чистый,
он вёл за собой, как ни плакали мы,
всё дальше и дальше, в поля и холмы,
по Нижней Саксонии, нежно гористой.
1993
* * *
Теперь мы знаем, как весна проходит:
перестаём беситься без причин,
любуемся проектами морщин,
и кровь играет, но не колобродит.
И, в общем, ясно, как уходит лето:
не тянут больше пляжный гам и зной,
и хочется с прохладной тишиной
беседовать — и даже ждать ответа.
И осени уход вполне понятен —
отпела роща (милое клише)
и всё бы ничего, но на душе
не счесть царапин, шрамов, шишек, вмятин.
А как уйдёт зима, мы не узнаем.
Мы просто будем спать и видеть сны
среди пустой холодной белизны,
и вместе с ней — в канун весны — растаем.
?
* * *
Ты не заметишь, как уснёшь,
и не узнаешь, что проснёшься…
Но, голопуз и босонож,
на мамин оклик обернёшься.
И побежишь стремглав во двор,
где всё до капельки знакомо:
крыльцо, и дверь, и коридор,
и комната — и папа дома.
Из кухни слышится возня,
звенит стакан, гремит кастрюля.
Открыта форточка. Сквозняк
приподымает складки тюля.
Брат ремонтирует утюг,
разворотив его на части.
Всё начато. Замкнулся круг.
Ты знаешь, что такое счастье.
2008
* * *
Начало дня пришло — скупое,
простое, словно полотно.
Местами — снег, местами — поле
свободно, пусто и темно.
И, видно, вместе не сошлись бы,
Когда б не эта пустота,
напуганные ею избы
у невысокого моста,
где молча — ни шлепка, ни всхлипа —
течёт, как спит, уже века
река с названьем детским Иппа,
такая тихая река…
С минуты той, с того рассвета
воды немало утекло…
Но вновь и вновь я вижу это
над речкой спящее село —
как жизнь, подсмотренную вчуже
и вновь ушедшую во тьму…
Сквозь столько лет! Так почему же,
так почему же, почему?
2010
* * *
Не смотри!
Пусть беснуются, справа и слева.
Что сказала бы мама?
— Иди не спеша.
Чем прямее спина,
тем спокойней душа.
Не забудь,
ты и здесь, и сейчас — королева.
Я прошла, я снесла
эту сырость и стылость,
и повозку, и тряску,
и вонь мостовой,
и помост,
и корзину с моей головой.
И за всё расплатилась,
за всё расплатилась.
2011
* * *
Знаю, что не вечен, но покамест
есть дорога и туман над ней.
Заплутаю, может быть, покаюсь,
выйду ли куда — Тебе видней.
Сколько той дороги остаётся…
Добрести бы, душу не губя,
до прощеньица, до поворотца,
до межи туманной. До Тебя.
?
* * *
День за днём в тоске панической —
знать, придётся сгинуть мне
на Троянской ли, Пунической,
англо-бурской ли войне.
Тыщи лет душе неможется,
ей, душе моей, родня
все бесчисленные множества —
те, что жили до меня.
Безымянные, далёкие —
каждый чудится, зовёт —
камнерез из Каппадокии
и хазарский скотовод.
Избалована, изнежена,
дочь писца из старых Суз,
бедный пахарь из-под Нежина,
воин майя, мирный друз.
Прочь идут и возвращаются —
взмах руки, овал лица —
и эпохи не кончаются,
и секундам нет конца.
Смерть — такое же мгновение,
и не гаснет вечный свет,
и, возможно, нет забвения,
и, возможно, смерти нет.
2013
* * *
Поэт — что вязальная спица,
упорно ведущая нить.
Ему б за словцо зацепиться
и с прочими соединить.
Ему бы связать воедино,
что порознь веками жило…
Так держит края — середина,
так магму сжимает жерло.
И тянется нить ниоткуда,
и вьётся в узорах простых.
Но если случается чудо,
то к жизни рождается стих.
2013
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/pklejman/
