Козулька
Большой бык стоял рядом с песочницей и смотрел на меня кровавыми глазами.
А я боялась смотреть на быка, который даже перестал жевать и обмахиваться хвостом.
Ну что, что он забыл в нашей песочнице?
А что в песочнице забыла я? Мне уже десять лет. И играть в песочнице как-то неприлично.
— Уйди,— тихо сказала я.
Но бык только заревел. Грязная шерсть затряслась вместе с ним.
Песочница огорожена старыми военными ракетами. Папа говорит, что их давным-давно разминировали и решили украсить детскую площадку.
За песочницей с накренившимися ракетами стоит наш серый трёхэтажный дом. За ним начинается поле, за полем — взлётная полоса и самолёты, на которых летает папа. Дальше — лес и «проволока». «Проволока» — это граница нашего маленького военного города. Вчера вечером к нам приехали родственники. Мама не успела сделать пропуска, поэтому родственники с банками варенья пролезали под проволокой. Там должно быть электричество и вышки с пулемётами. Но на самом деле уже давно никого нет. Поэтому мы иногда ходим по ягоды, пролезая между двумя или тремя проволоками.
Бык оглянулся на стадо, бесцельно блуждающее у дома. А я встала от него подальше и стала чертить носком босоножки на песке карту местности.
Учитель на уроке говорил, что ближайшее бомбоубежище находится в Козульке.
— Повторите, дети: Ко-зу-лька!
— Ко-зууууу-лька! — сказал класс.
— Если американцы начнут бомбить нашу страну, то во вторую очередь, после Москвы, они будут бомбить нас, так как недалеко есть ядерный завод и ГЭС. И если они взорвут ГЭС, то нас всех затопит. Поэтому куда нужно идти?
— В Ко-зу-лькуууу! — повторили мы.
За день я узнала очень много о разных видах бомб. Особенно не понравилась мне одна, от которой прятаться нужно было в воде.
Я начала чертить новую карту. Вот школа, вот лес, вот лесное озеро. За сколько минут после предупреждения я смогу объяснить родителям, что нужно бежать в лес и прятаться в воде? Сколько нужно времени, чтобы ночью успеть схватить сестрёнку и перетащить коляску через проволоку? И можно ли спрятаться от такой бомбы в бомбоубежище в Козульке?
«Лес или Козулька?» — думала я и поглядывала на быка.
И смогут ли поместиться все жители нашего города в одном лесном озере? И сколько можно не дышать под водой, пока бомба уничтожает вокруг всё живое?
Я подошла к высокой траве, которой заросла вся площадка, и сорвала прошлогоднюю пучку. Она была пустой изнутри, и через неё можно было бы дышать под водой.
Мимо прохромала соседка с большой клетчатой сумкой и поздоровалась со мной.
Бык замычал на неё, и соседка отпрыгнула в сторону. Она тоже боялась быков.
Ночью я не могла заснуть. Папа вернулся из командировки и сразу пошёл спать. Родственники уехали. Сестрёнка была в комнате родителей. А я лежала и смотрела на бездонный потолок. Там кружились огромные пятна, похожие на планеты. Они то приближались, то отдалялись от меня, изгибались и пульсировали. И я всё никак не могла понять, какого они размера. Некоторые из них подлетали совсем близко к моей кровати, и мне казалось, что если я прикоснусь к ним, то они засосут меня в свою космическую пучину.
За окном зашелестели тополя, и я поняла, что идёт дождь. В руке под подушкой я сжимала свою сухую пучку, сквозь которую планировала дышать в озере.
И в этот момент кто-то прошёл по коридору.
Это был точно не папа.
Мы въехали в эту квартиру почти месяц назад. Вещей у нас почти не было — мы привыкли к постоянным переездам. И коридоры оставались такими же длинными и голыми. Холодными и тёмными.
За окном подмигнул фонарь, и я снова увидела тень.
Она приближалась ко мне.
Тогда я беззвучно запищала и, схватив одеяло, побежала в комнату родителей через боковую дверь.
Я очень боялась разбудить уставшего отца и расстроить его своим поведением. Но всё равно забралась на кровать и улеглась между родителями. Сначала я прижалась к мягкой маминой руке и уткнулась носом в подушку. Я пела про себя детские песенки из «Бременских музыкантов» и куталась в одеяло. Вскоре почувствовала, как что-то тяжёлое и тёплое опустилось на мои ноги. Я с ужасом открыла глаза и вылезла из-под маминой руки.
На кровати и моих ногах сидело большое существо. С рожками и волосатой мордой. У него были точно такие же глаза, как у быка. Оно поднесло руку с длинными ногтями к своим губам и сказало:
— Тссс.
А на следующий день к нам в школу привели попа в чёрной рясе, похожего на шар. И заявили, что он проведёт несколько уроков по религии. Поп повесил на всю доску большую картину с изображением тощего мужчины и сказал:
— Это Иисус.
Я не знаю, чего он от нас ждал. Но мы уже знали, что бывают бомбы химические, бактериологические, графитовые и электромагнитные. Мы запомнили, где находится ближайшее бомбоубежище. Мы все видели, что поп похож на бомбу. Но мы не знали, кто такой Иисус.
Потом поп скучно рассказывал о том, что мы должны во что-то верить, кому-то молиться. Тогда я спросила:
— А когда сбросят бомбу, нужно молиться или прятаться в озере?
— Какую бомбу? — спросил поп и не ответил на мой вопрос.
Затем поп повесил на доске другую большую картину. Там было уже много голых и худых мужчин.
— Куда они идут? — спросил нас поп.
— В Козульку? — прозвучал в тишине мой голос.
Меня выгнали с урока. Я медленно шла мимо серых домов и высокой дикой травы. Иногда стёкла в окнах дрожали от взлетающих самолётов, а головки сухих цветов качались в разные стороны. Я увидела впереди стадо и решила обойти его через другой двор. Когда выскочила из травы, вся увешанная колючками, то снова увидела Его. Бык стоял у другой песочницы. И вновь пристально на меня смотрел.
Тогда я замахнулась на него портфелем и закричала:
— Не приходи ко мне больше, слышишь? Никогда больше ночью не приходи!
Шарики
Не люблю родственников. Они уверены, что знают меня как облупленную. Естественно, глупо и думать, что если видел ребёнка в коляске, ревущего от неожиданно мокрых пелёнок, то это даёт тебе право свысока к нему относиться и указывать ему на то, что он, по вашему мнению, хочет. Моя мама считает, что я хочу стать интеллигентной гордостью нашего города и для этого хочу поступить в танцевальный ансамбль и без условных троек закончить музыкальную школу по классу гитары.
А я хочу шарики. Знаете, когда идёшь по парку Горького летом, там над серыми головами реют в воздухе разноцветные шары. Так вот, я их не люблю. Зато я жить не могу без «стареньких» шариков ещё маминого детства. Они не взлетают ввысь. Не качаются над головами взрослых, и их нельзя складывать в однотипные фигурки страусов. Нет. Они тащатся вслед за мной, подпрыгивая о подошвы спешащих куда-то людей, и мягко пружинят, если их прижмёшь к груди и потрёшься щекой. Потом смотришь на своё мутное отражение со вздыбленными волосами и разговариваешь с ним. В детстве я целовала его и пыталась весь засосать вовнутрь, так, чтобы лопнул. Я знаю, это очень глупо, но завтра у меня день рождения, и я хочу шарики. Много-много. Разных и во всю квартиру.
Я часто так иду по улице и мечтаю. Сегодня новая тема — десятилетие. Давно я не справляла свои новые числа и «поседевшие» волосы, как говорит мама. Мама не хотела отмечать мой день рождения пять лет, которые я помню. Говорила, что особенных дат ещё не было. На самом деле она боится этого праздника, боится открыток, которые скидывает нам в ящик тётя Вера. Каждая из них начинается с милой фразы: «Дочурка, а тебе сегодня...» — и нужная цифра. Правда, два года подряд приходили открытки с числом «8». Конечно, у папы на работе много разных цифр, и он мог забыть эту одну-единственную. Так я стала на год младше. И завтра на свежем, пахнущем какой-то другой жизнью бланке будет аккуратным почерком выведено: «Дочурка, а тебе сегодня девять». Нет, девять мне сегодня. И я иду в школу в синих кроссовках, хотя на улице кое-где лежит снег.
А вот и моя школа, в ней я обычно мучаюсь полдня. Недавно пыталась подсчитать и ужаснулась тому, что вышло. Половину своей жизни я провожу там, в этих злых и вечно чего-то требующих коридорах. А сегодня около дверей собрался почти весь народ школы. Я подпрыгнула на ходу, но взрослые старшеклассники упрямо стояли стеной. Где-то справа мелькнуло лицо моей единственной подруги, я рванула за нею. Кто-то больно схватил моё плечо, дунул в пространство моих ушных раковин что-то наподобие приказа не мешать и насчёт моей совести. Я вырвалась, подтянула портфель и стала продираться дальше. Вдруг воздух колыхнули тягучие звуки духового оркестра. Рядом зарыдали. Девчонка из седьмого класса, мой давнейший безжалостный враг, регулярно встречающая меня по дороге домой со своей компанией, сейчас дёргалась в объятиях такого же заплаканного одноклассника. Мне даже стало её жаль.
Моя подружка стояла неподалёку. Я подскочила к ней.
— Здорóво. Ты придёшь завтра ко мне на день рождения?
Подруга молчала, глядя мимо меня. Я обиделась. Развернула её к себе лицом. Она прошептала:
— Настя из... седьмого «Д» от диабета умерла...
Никакой Насти из седьмого «Д» я не помнила. Хотя... нет, была такая. Раза два просила не хватающий рубль на дорогу. Или не она? Но точно была. Была... Странно как-то.
— А вон её мама,— так же тихо показала мне подруга на женщину в чёрном платке около.
Меня передёрнуло. Лицо Насти как-то криво осунулось, глаза не были закрыты до конца, и создавалось жуткое впечатление, что она сейчас улыбнётся вдруг этими белыми губами, окинет всю эту толпу весёлым взглядом и спросит: «У вас нет рубля? Я на булочку истратила, теперь не хватает». А её мама... не люблю я смотреть на плачущих матерей, они мне всегда напоминают мою. А что моя? Может, и сейчас в подушку плачет, а потом будет, счастливая вся, с днём рождения поздравлять.
— Так ты пойдёшь завтра ко мне? — с надеждой спросила я подругу.
— Да как ты можешь? — она оттолкнула меня, рванула в толпу.
Я не выдержала вдруг, закричала вслед:
— Что я теперь, до конца жизни должна траур носить?!!
И побежала от сотни, нет — тысячи презрительных, удивлённых, возмущённых, испепеляющих, ненавидящих, кричащих глаз...
Остановилась только через три дома. Стукнулась о серую стену пятиэтажки.
Ну в чём, в чём я виновата? Впервые в жизни у меня должен был быть день рождения! Там никого не будет, кроме мамы и... Я эту Настю даже не знаю! Она там лежит, окружённая толпой и куклами Барби на белых простынях, и тоже ничего-ничего не знает обо мне!
А у меня завтра день рождения... Успокойся. И не такое бывало. Пусть рядом будет одна лишь мама и открытка отца. И, может быть, она подарит мне шарик. Синий или фиолетовый... И я сяду с ним ночью на кровати, прижму к груди и поговорю с отражением. Только оно никогда и никуда не убежит. Только лопнет, если я захочу прижать его сильнее.
Дорога к храму
Яся, теряя по дороге вываливающиеся бумажки из папки, вышла из университета и, спустившись по рыхлому и грязному снегу к набережной, потопала по берегу к остановке автобуса. На работу в школе она катастрофически опаздывала. С таким трудом устроилась работать преподавателем с зарплатой в четыре тысячи в Красноярске, будучи ещё студенткой в университете, без опыта работы,— и опаздывала...
В наушниках играло что-то этническое, доброе и русское.
Яся всё шла, пиная ногой февральский снег. Нащупала в кармане кусочек бумажки: вчера она девочке-подготовишке дала задание — написать сочинение на свободную тему по картинкам на карточках, пока занималась с седьмым классом проблемами написания одной и двух «н» в прилагательных. И Леночка написала: «Жили-были казаки. Они жили на далёком-далёком севере». Потом Леночка устала и побежала играть с симпатичным мальчиком Васей. А Яся сохранила этот листок на память.
Сзади послышалось кряхтение. Яся обернулась и увидела, что на улицу, ведущую наверх, к храму, по асфальтированной дорожке с набережной пытается забраться женщина... Хотя это тело, вернее, кусок тела женщиной назвать было очень сложно. Ног у неё не было. Тело стояло на тонкой дощечке, не толще двух сантиметров, на четырёх колёсиках от детской коляски. Обрубок тела был привязан к этой дощечке какими-то верёвками. Женщина передвигалась, опираясь о землю двумя стёртыми палочками — ножками от стула. На голове — тёмный платок, на теле — старое пальтишко. Женщина, кряхтя, по нескольку сантиметров передвигалась по земле за каждый толчок палочками. Яся беспомощно огляделась. Мимо женщины, обогнав её и девушку, прошла влюблённая парочка, потом мужчина приличного вида поспешил быстро проскочить по делам, брезгливо, стараясь не смотреть в сторону ползущей старушки. Яся не выдержала. С тоской посмотрела на часы, представила часовую езду по пробкам до работы в школу, взгляд директрисы... «Уделает меня, как Бог черепаху». И, вдумавшись впервые в эту обыденную в её лексиконе фразу, подошла к женщине.
— Позвольте, я вам помогу.
— Да, да!
Женщина быстро, будто боясь, что девушка передумает, начала доставать из-под тела верёвку. Это оказался поясок от халатика, в подобных которому ходили когда-то по квартирам все советские женщины.
— Возьмите, тяните! Может, вам тяжело? Мне надо наверх...
Её испуганные и радостные глаза метались по Ясиной фигуре. Она ещё сильнее начала перебирать руками по земле.
— Да нет...
Яся взглянула на крутую гору перед собой. От берега Енисея к улице Дубровинского наверху вела очень долгая лестница... Ярослава подтянула сумку на плече, запихала руку в пакет по самый локоть и обвязала другое запястье верёвочкой.
— Держитесь! Представьте, что вы в детстве на санках!
И потянула. Несколько раз поскользнулась на нечищеных ступеньках, постоянно направляя верёвочку на относительно ровный асфальт слева от лестницы... Мокрая, выдохшаяся, она очень медленно залезала на вершину и смотрела на Дворец бракосочетаний... Шаг. Другой. Утопающие ноги в рыхлом снегу. Старушка кряхтела и из последних сил подтягивала своё тело на руках.
Небольшая деревянная церквушка одиноко стояла среди старинных разрушающихся домиков. Яся, задыхаясь, почти донесла женщину до разбухших от сырости дверей.
— Спасибо, девушка, дальше я сама... Тяжело тебе...
Ясе даже смешно стало от этих слов женщины.
— Да нет уж, я вас и за порог теперь дотащу!
— Спасибо, милая, да хранит тебя Господь! Остались ещё христианские люди на земле!
Яся наклонилась поближе к женщине.
— Извините, что расстраиваю вас, но не христианский я человек, бабушка! — Яся аккуратно затащила женщину на порог храма.— Я вообще неверующая и некрещёная. Язычница я. Ещё раз извините за эти слова.
Яся поцеловала женщину в лоб, распахнула перед нею дверь церкви и побежала на остановку.
Белоснежка
Я обожала умирать. С чем я и справлялась успешно на сцене нашего двора с восьми до двенадцати лет. Помимо героев, которые в наших пьесах умирали,— дедушка, Гитлер, индеец, Робин Гуд,— я сыграла и все необходимые для пьес вещи: берёзку, немое кенгуру и даже одежду в шкафу. Сцена была очень старой и затерянной среди деревьев нашего леса. Когда-то к ней вели асфальтовые дорожки, и наши бывшие соседи ходили туда праздновать самый популярный здесь праздник — День строителя. Но всё это было ещё до нашего с братом рождения. Сначала у родителей родился он. И только через семь лет появилась я.
И вот мне исполнилось двенадцать. Оля, самая старшая девочка из нашего дома, вдруг начала часто заходить ко мне в гости. Дарить подарки на праздники. И мне пришлось согласиться с тем, что она моя лучшая подруга.
Через несколько дней после моего дня рождения она вдруг решила стать режиссёром новой пьесы нашего театра. Вечер для показа пьесы был назначен на конец мая. Именно на тот день, когда мой брат должен был вернуться из армии.
А ещё она мне запретила стричь мои волосы, которые внезапно стали виться. Это была трагедия. Мне нравилась моя короткая стрижка. И рваные джинсы. И лопнувший баскетбольный мяч, который перед отъездом подарил мне брат.
В новой пьесе я должна была сыграть не медведя, не качающиеся на ветру деревья, а... Белоснежку.
На первой репетиции ко мне подошёл длинный Витька и, ухмыльнувшись, заявил:
— Я буду с тобой целоваться! Я — принц!
Я долго и громко пыталась отказаться играть с прыщавым Витькой, но Оля предложила мне то, от чего я не могла отказаться. Красиво умереть с яблоком в руке в конце пьесы.
А может, я согласилась играть Белоснежку из-за приезда брата, так как мне купили красивое платье. Или из-за яблок. На каждую репетицию Светка из семьдесят третьего дома приносила жёлтые мягкие яблоки. Пролежав положенное время в гробу, я отпихивала Витьку и съедала своё яблоко в конце наших театральных встреч.
И мой брат наконец-то приехал. В квартире всё было прибрано, на кухне пахло блинами и мясными приправами. Брат незнакомым мне взглядом смотрел в окно. Иногда улыбался чему-то и накручивал на палец мои кудри...
Наши родители и соседи долго подтягивались к сцене по тропинкам. Рассаживались вокруг сцены на собственные стулья. Посматривали на моего брата в военной форме.
Я гордилась. Оля нервничала. Объявляя начало пьесы, она заикалась. А в конце речи добавила, что она поздравляет с приездом моего брата. И, не отрывая взгляд от бумажки, быстро ушла за кулисы. Я глубоко вздохнула, подкинула в руках яблоко и — вышла на сцену.
Всё шло по сценарию почти до самого конца. Оля осторожно выглядывала из-за кулис, смотрела на реакцию зрителей и явно ждала любовную сцену, которую мы так долго репетировали.
Я откусила своё яблоко и повалилась в гроб. Но яблоко внезапно выпало у меня из руки и покатилось куда-то в сторону публики. Я от неожиданности и огорчения приоткрыла глаз и заметила, что за сценой что-то происходит.
Оля держала за кончик плаща принца и старалась не выпустить его на сцену. Видимо, кто-то забыл принести из дома стул, украшенный белой лошадиной головой. Но принц оттолкнул её, выпрыгнул на сцену и поскользнулся на моём яблоке. Яблоко Белоснежки покатилось в другой конец сцены. Я с ужасом посмотрела на брата. Он смеялся. Оля тоже смотрела на моего брата. И плакала.
И наконец-то я разглядела принца. На длинную трёхметровую палку кто-то надел крохотную голову свиньи с блестящими глазками и новогодний дождик вместо лошадиной гривы. Оторопев, я даже позволила принцу меня поцеловать и ожила раньше времени. Принц кинул реплику в умирающую от хохота толпу зрителей и одной рукой подсадил меня боком, как полагается в средневековье, впереди себя на «коня». Сзади нас на палке примостились ещё восемь гномов, которые пытались разобраться, в каком же направлении со сцены мы должны двигаться. Принц подпихнул меня ногой, и вот так, боком, мы стали двигаться к кулисам. Брат свистел и махал мне рукой. За сценой Светка доедала моё яблоко. А Оля сидела, закрыв лицо руками.
Письмо домой
— Тамо далеко, далеко од мора, тамо је село моје, тамо је Србија,— напевала я услышанную по «Радио России» песню.
Где находится Сербия, я не знала, узкий мир нашего сибирского города был настолько далёк от всей цивилизации и Европы, что интересоваться местонахождениями крохотных европейских держав казалось мне бессмысленным делом. Слишком уж их было много на карте, и слишком уж они были далеки.
Я шла в школу привычным путём, не по дороге. Наверное, странно смотрелось со стороны, как взрослая девушка перелезала через забор соседнего лицея № 1 и топала по летним лужам школьной поляны. Раздвинув ветки сирени, я вылезла из кустов прямо под окна нашего класса.
Я всегда училась в классе под буквой «А». Считалось, что мы были самыми умными из всей параллели. Классов было шесть, а к девятому стало восемь. Школ в районе построили три, и почему-то две другие считали своим долгом отчислять своих неуспевающих и отправлять их к нам. Сердобольный наш директор Юрий Владимирович — единственный человек, которого я любила во всей нашей школе,— принимал даже таких. За что неуспевающие регулярно били ему окна.
И сейчас стёкол в нашем начальном классе не было, а во всю школьную стену был нарисован толстый член. Пустая комната, казавшаяся теперь крохотной, была уже несколько дней обдуваема всеми ветлужанковскими ветрами. Сердце как-то странно задрожало, и я почувствовала привычный детский ужас. Но разворачиваться было поздно.
Не помню как, но, пройдя через тихий июльский коридор, я постучалась в кабинет директора. Юрий Владимирович хмуро кивнул мне и крикнул в пустую учительскую:
— Ирина Алексеевна! Ирина Алексеевна!
Я села в большое кресло и посмотрела на директора.
— Что тебе нужно? — спросил он меня, изучая какие-то документы.
Пройдя университетскую жизнь больше чем наполовину, я привыкла к обращению на «вы» и смутилась.
— Ну? — Юрий Владимирович снова взглянул на меня.
— Вы знаете, я потеряла аттестат, и мне нужен новый...
Юрий Владимирович потёр пальцем свою переносицу и вдруг вскрикнул уставшим голосом:
— Ещё и недели не прошло с выпускного, а ты уже потеряла аттестат? Почему я должен бросать всё и делать тебе новый?
— Вы знаете…— ещё больше смутилась я, ощущая себя в каком-то сумрачном лесу.— Я не в этом году закончила... А пять лет назад... Я выпускаюсь из университета, а мой аттестат оказался утерянным... И мне не дают диплом.
Юрий Владимирович удивлённо оглядел меня с головы до ног и вдруг улыбнулся:
— Катюша, ты, что ли? Уже четыре года прошло, вот это да...
Он подошёл к шкафу, стал что-то там искать, потом рухнул передо мной вместе с серой папкой больших жёлтых листов, исписанных мелким почерком.
— Сейчас всё сделаем! Надо же, уже дипломница... Молодец! Отличница, надеюсь?
Я скромно кивнула.
— В каком году ты закончила?
Я не помнила. Я вообще ни разу после окончания школы не вспоминала о ней.
— Какой сейчас год? — решил подсказать мне Юрий Владимирович и улыбнулся.
Моё лицо превратилось в маску. Вся моя ненависть к школе, живущая во мне все десять лет обучения здесь, взрослевшая со мной, снова проснулась и затмила мою память.
— Та-ак,— сам посчитал директор.— Значит, двухтысячный год. А класс? Буква?
— «А»! — гордо сказала я, выходя из сумрака.— Я всегда училась в «А» классе.
— Правда? — удивился директор и стал искать с линейкой мою фамилию на жёлтых листах.
Оглядев несколько раз листы с обеих сторон, Юрий Владимирович снова посмотрел на меня:
— Тебя здесь нет. А кто у тебя был классным руководителем?
К такому обороту событий я была не готова и, как-то отстранившись от себя, поняла, что говорю совсем не то, что нужно:
— Григораша.
Наверное, в тот миг мой дух, смутившись, вылетел из меня и «обернулся», озирая весь мой школьный путь.
Начальные классы пролетели слишком быстро. Я настолько боялась нашей учительницы, что однажды, опоздав к первому уроку, побоялась постучаться, просидела весь день в школьном саду на зимней скамейке и заболела.
Помню, как Серёжа Попечец во втором классе показывал мне турецкую ручку с голой женщиной и, видя, что я смущена, пихал мне её прямо под нос, а потом сказал на весь класс:
— И ты такая же будешь!
Это был первый в моей жизни вызов смеющемуся классу.
— Да, буду! — сказала я и села читать книжку про Мэри Поппинс.
Попечец удивился и остаток дня провёл, сравнивая меня с женщиной на ручке.
Почему-то я помню первый урок по религии, где я осмелилась поднять руку.
— А почему у Иисуса и Иосифа не русские имена?
— Потому что эта вера зародилась не в России, а в другой великой и древней стране.
— А что, в России нет своей веры? — снова спросила я.
— Или она не великая? — крикнул кто-то сзади — видимо, Попечец.
— Есть вера! Христианская!
— Но ведь это не русская вера! — не понимала я.— Вот русские сказки: Алёнушка, богатырь Святогор, Илья Муромец. Это русские имена. А Иосиф — не русское имя...
Мне поставили в дневник двойку за поведение и выгнали в коридор подумать о том, что такое хамство.
Пока я сидела на подоконнике в туалете, я впервые поняла, что не люблю попов и школу.
— Её звали Елена Анатольевна…— зачем-то сказала я директору.
— Кого звали? — Юрий Владимирович сел напротив меня.
— Нашу классную руководительницу в пятом классе!
Елена Анатольевна вела у нас математику, мы перешли на второй этаж и стали ходить по кабинетам. Елена Анатольевна была похожа на Снегурочку.
Я смотрела на доску с цифрами и мечтала, чтобы меня не вызвали отвечать. Я ничего не понимала. Ни квадраты, ни уравнения — ничего. Я остановилась на уровне третьего класса и таблицы умножения на восемь. На первой контрольной я дрожала и ждала чуда. Я тогда впервые ждала чуда в страшной для меня ситуации. И дождалась. Мой сосед по парте Дима сказал, что напишет мне контрольную, если я ему сделаю сочинение и помогу с диктантом по английскому языку.
Однажды, через год, мы сидели в раздевалке на физкультуре и собирались уходить домой. У меня на старых колготках была большая дырка, которую уже было невозможно зашить, и я очень этого стеснялась. Я забилась в угол и читала «Джейн Эйр», ожидая, пока кабинет, пахнущий носками и пóтом, опустеет. Девчонки не обращали на меня внимания и говорили о какой-то косметике. Как вдруг ко мне подошла Юлька и спросила нарочито громко:
— Катя, а тебе нравится Губин?
Я как раз читала про то, как Джейн услышала голос мистера Рочестера, раздающийся эхом в горах. Пришлось выныривать из Англии в ужасную действительность.
— Ты меня не слышишь? Тебе нравится Губин?
— Кто это? — выдавила из себя я.
В переодевалку в это время зашли ещё девчонки из шестого «В» и шестого «Е», и я поняла, что с сегодняшнего дня стану посмешищем для всей школы.
— Вот деревня! Ты вообще что-нибудь слышала про музыку? Про «Бэкстрит Бойз»? Девчонки, она Губина не знает! Хха-ха!
Я прижала книжку к груди, как будто она могла спасти моё сердце от стрел, и сказала:
— Я зато знаю, кто такой Рейнгольд Глиэр!
Но меня никто уже не слышал. Все обсуждали, какая я тупая, обсуждали мои старые колготки и смеялись. Дома я включила телевизор и просмотрела его целый день в ожидании Губина. Наконец на сцену под бешеные женские визги выскочил какой-то мальчик и начал прыгать. «Зима, города, одинокие дома, моря, холода, всё как будто изо льда». Больше я не интересовалась его творчеством и не общалась с классом.
А потом я поступила в Литературный лицей и практически стала жить в нём, появляясь в школе два раза в месяц. Я не помню, как закончила девятый класс и перешла в десятый.
— Ещё была Григораша.
— Какая Григораша? — с ужасом глядя на меня, спросил Юрий Владимирович.
Если бы я ещё помнила, как её зовут на самом деле... Григораша преподавала у нас физику и заваливала меня тройками. Я появилась снова только в одиннадцатом классе, нашла девочку, с которой мы ходили когда-то на танцы, и села к ней. К этому времени я уже публиковалась в газетах, засветилась в новостях в обнимку с мэром. И мне нужен был аттестат, чтобы поскорее уйти из школы.
Я сидела перед директором, и мне перед ним было очень стыдно.
Напряжение в кабинете накалилось настолько, что вошедшая завуч тут же выскочила обратно.
— Александра Григорьевна, я так понимаю? — сухо расшифровал меня Юрий Владимирович. Открыл листок с надписью «Класс „Б“», выписал номер моего аттестата на листик, протянул ручку: — Пишите заявление о пропаже аттестата, заявите об этом в газету, принесёте вырезку, и через два месяца приходите за документом.
Юрий Владимирович закрыл осторожно серую папку и, стоя ко мне спиной, сказал:
— Нельзя забывать своих преподавателей.
— Спасибо,— сказала я и вышла в коридор.
Я медленно шла вдоль стены и думала о том, что нет мне оправдания. Вот кабинет информатики, где мы впервые узнали, что такое Интернет, и скачали клип «Тату», а вот кабинет истории, где я разыгрывала сценку из «Трёх мушкетёров» и, как Атосу, мне пришлось целовать Машу целых пять раз в течение пяти выступлений.
Я остановилась около кабинета трудов. В конце восьмого класса, когда все девчонки сидели на трудах и шили юбки, наша учительница вдруг взяла мою ткань и подняла её кверху:
— Девочки, запомните! Вот так шить нельзя! Это не юбка, это половая тряпка! Катя, сегодня ты опять будешь дежурной после уроков за то, что не стараешься.
Я спряталась от класса за машинку. Старалась не плакать и тёрла юбкой глаза. Я никогда больше не шила на уроках труда. Да и сейчас не могу пришить пуговицу ровно.
Вдруг Юлька сказала громко:
— Катя, там к тебе мальчик пришёл!
Все девчонки загудели и бросились к дверям. Потом принесли записку, которую по дороге сами вслух и прочитали: «Встречаемся после уроков у школы! Отпросись до вечера гулять в лес!»
— Ну ни фига себе! — сказала Ирка.
— У Кати есть мальчик?! — сказала Оля.
А потом Юля сказала таинственную для меня фразу, после которой ко мне вдруг все стали относиться уважительно:
— Симпотный чувак! Даже не из нашей школы!
И помню, как я шла после урока вниз по лестнице к выходу и как впервые в жизни чувствовала себя красивой даже в заштопанных на пятке колготках и шерстяной маминой юбке.
— Тамо далеко, далеко од мора, тамо је село моје, тамо је Србија,— напевала я услышанную по радио песню.
Где находится Сербия, я не знала, но почему-то в тот момент, прижимая заявление и забытую в сжатой руке директорскую ручку, пообещала себе, что обязательно туда съезжу.
