Википедия начинает информацию о Майе Улановской с реестра:
«Израильская писательница, переводчица, публицист, автор мемуаров. Участница диссидентского движения в СССР».
Последнее определение можно поместить на первое место. Участие Майи в молодежном «Союзе борьбы за дело революции», судебный приговор на 25 лет, пятилетние лагеря с 1951 по 1956 гг. Она продолжала судьбу родителей, но уже не ради идеи революции, а ради свободы. К описанию лагерной жизни Майя приступила еще в Москве, в начале 70-х, без надежды на публикацию, а продолжила в Иерусалиме вместе с мамой. В ее истории открывался огромный мир советского Гулага, где «все так ужасно»: «ужасные номера на спинах и шапках», «ужас страданий», «ужасные значения слов» и т. д. В этот мир входили осужденные и стукачи, надзиратели, работа, «отдых», феномен лагерной дружбы, одежды, книги и песни. Когда в феврале 2020 года «Эхо Москвы» подготовило видео про тот антисталинский Союз, мы посмотрели его, точнее, прослушали документальный рассказ — «доклад»: когда, почему, кто и как осужден… На заднем плане мелькали фотографии осужденных, в том числе, фото юной Майи. «Понравилось? — спросила я. — Нет… Я с косами. В тюрьме с косами?»
Это была не мелочь. Для авторов «Эха» то был смелый акт, о котором наконец можно сказать в современной России.
Майя описала его в мемуарах со всеми подробностями вещей и характеров, и ее история не рассыпалась на части. Сформировалось очень личностное понятие Срока. Одна из героинь — ленинградка Лидия Васильевна, женщина изысканного и почтенного вида.
«Я как-то сказала ей, что совсем не думаю о конце срока, ведь 18+25 будет 43, — ужас! Она возразила: ייПочему же ужас? Вот мне 43 года, это не старый возрастיי».
Но для Майи судебный приговор на 25 лет равнялся всей жизни. «Я не готова жить на воле». «Конец своего срока я отпраздновала 7 февраля 1976 года», — так она назвала главу мемуаров и опубликовала ее отдельно.
Одновременно с отнятием свободы и насилием в лагере Майя узнавала и такие особенности людей общей с ней судьбы, как антисемитизм, о котором в «Союзе» они не думали. «О том, что мы евреи, мы вспоминали редко», а теперь:
«Меня удивляла эта необоснованная ненависть. Никто из них не сидел из-за евреев, никого не допрашивал еврей. Потом я убедилась, что в тюрьмах, больницах — везде, где сходятся люди по случайному признаку, ругать евреев так же естественно, как рассказывать неприличные анекдоты».
Хотя по возвращении в Москву Майя чувствовала начало новой жизни, прилив сил, переживание Срока осталось. В среде московской интеллигенции 60-х гг., с таким харизматичным лидером, каким был ее муж Анатолий Якобсон, она стала участником широкого диссидентского движения. Как и мама ее, Надежда Марковна Улановская, она включилась охотно в ту же работу печатания самиздата. Одновременно — училась и работала: «…я сначала закончила заочный Библиотечный техникум, а потом заочный Библиотечный институт, одновременно работая».
Майя Улановская
Большая удаленность от «срока» появилась в Израиле (с 1973 г.). Она работала по специальности, в Национальной библиотеке Иерусалима, любила свою работу и делала максимум: заказывала книги на русском, украинском, польском, литовском и др. языках; используя связи с Америкой, собирала статьи о Гулаге. Майя помогала приезжающим научным работникам в составлении библиографии; «спросите Улановскую, и все будет в порядке», — посоветовали мне, я так и сделала. Но при этом отношение к своей работе было у нее парадоксальным. В интервью мне 2012 г. Майя сказала, что дала себе «зарок»: профессиональным библиотекарем не станет:
«тягостно видеть столько книг и не быть в состоянии прочесть их все. Книги “стоят над душой” и требуют, просят: прочти нас».
Профессиональный статус, словно некий ослабленный «срок», «мешал» общаться с книгой напрямую — душой.
Так же по-своему Майя относилась к своим мемуарам. «История одной семьи», написанная как семейная сага в буквальном смысле, вместе с мамой, появилась сначала в отрывках, потом — целиком, в самых разных издательствах: американском, российском, парижском, иерусалимском — в 1980, 1993, 2002 годах. Каждый раз она писала другие предисловия, присоединяла другие письма — «переписывала» саму себя в разном контексте. Ее не интересовали известность или гонорар — Майя была уверена, что необходимо донести до каждого свой пережитый опыт и историю страны. Да, Улановская была писателем, но особенным, не отделяющим свою жизнь от пережитого «срока». Он все еще оставался.
Переводы тоже возникали исключительно по ее внутреннему желанию сказать что-то людям. Нельзя было не перевести письма Йоны Нетаньяху и представить историю страны вновь прибывающим. Переводы и книга о венгерском еврее А. Кёстлере, его идейных исканиях и судьбе — тоже были необходимы ей самой, ищущей разные понятия революции. Перевод с идиша «Воспоминаний Иехезкель Котика» стал прекрасным источником истории ушедшего штетла, подарком современным его потомкам, а не только способом изучения языка. Помню, как охотно согласилась Майя перевести очерк неизвестного ей тогда еврейского философа А.З. Штейнберга «Мой двинский друг Ш. Михоэлс». «Вы много переводите — с английского, иврита и идиша, — спросила я ее тогда в интервью 2012 г., — но это дело так и не стало для вас профессией» —
«Нет. Переводчики обычно специализируются на одном языке и зарабатывают этим. Я не стала профессионалом-переводчиком, потому что не хотела жить с этого и быть связанной обязательством переводить не то, что хочу, а что велят».
Так Майя оберегала свою свободу.
Главной же целью жизни Майя считала самообразование. Много лет она посещала лекции Центра Залмана Шазара в Иерусалиме. После утренней лекции приходилось много времени ожидать вечернего курса — ехать домой было далеко. Темы выбирала самые разные, благо выбор был широкий, например: «Еврейская печать и еврейская культура в эпоху Ренессанса». «Иудаизм под давлением советского режима». «Конфликты и полемика в израильских общинах». «Еврейство России: добро и зло; что между ними». «Между иудаизмом и христианством в искусстве, литературе и кино». «Новое? Запрещенное? Как евреи встречают современный мир». «Идиш разговорный и письменный». «Между мессианством и сионизмом». «Революции и еврейские прорывы в XIX в.». «Евреи Азии и Африки во время европейского империализма». «Утопичность сионизма; сионистские утопии» и т. д.
Ей хотелось узнать все, что еще не знала. Ее можно было увидеть почти на всех вечерах в Русской библиотеке, на заседаниях Клуба библиофилов и Общинного центра. Но сама выступать не любила, я помню только один ее доклад: «Еврейская Национальная библиотека и ее российские корни (Иерусалимский Библиофил. 1999. Вып. 1). Мало кто из присутствующих в зале знал ее как писателя, она была простой слушательницей.
На первом плане в общественных связях Майи были отношения с однодельцами. С воодушевлением она поддерживала эти связи, ездила, пока могла, на ежегодные встречи, которые происходили в день освобождения, и была там счастлива, как она говорила. Сколько бы Майя ни удалялась во времени от того «срока», она не выходила из него окончательно, как и написавший тоже талантливую книгу брат расстрелянного Владислава Фурмана Марк. Теперь я понимаю, что Майя была исключительным израильским интеллигентом, тесно связанным с первой родиной и так органично встроенным во вторую.
Продолжением юности было ее желание помогать — добровольческим организациям, нуждающимся. На моих глазах она обеспечила квартирой свою подругу Ирину Ивановну, сделав на своем балконе пристройку и оборудовав ее полностью. Пристройка впоследствии оказалась незаконной (неоформленной как следует), Майя уплатила большой штраф, но и подруга, и ее семья — были обеспечены квартирой.
Когда в еженедельнике “Booknik” появилось мое интервью с ней, одна из читательниц написала в комментариях: «Я хочу быть ее другом». Я могу на своем опыте представить приблизительно, что это значило. Мы познакомились в той же Центральной библиотеке примерно в 1993 г., когда я начала работать в Еврейском университете над темой, предложенной на кафедре и, конечно, никак не связанной с предшествующим опытом. Майя помогла в библиографическом отделе — помогала с переводом всегда. Некоторое время я жила в Неве-Якове, недалеко от ее дома. Уже не было в живых Надежды Марковны, и в одной комнате постоянно жил кто-то временно: внук одной московской подруги или внучка другой. Мне было уютно в ее большой уставленной книжными шкафами квартире, в которой всегда что-то передвигалось вослед прибавлению новых книг.
Иногда мы отправлялись гулять, купить по дороге что-то срочное: туфли-босоножки или подходящую кофточку. Свободная, в отличие от меня, в своих расходах, Майя иногда не учитывала эту разницу, приходилось напоминать… Я помню, как мы «пропивали» ее скромный гонорар за перевод эссе А. Штейнберга на балконе Дома Тихо, постоянном месте встречи иерусалимских интеллектуалов. Внутри кафе на одном и том же месте можно было увидеть Аарона Аппельфельда. Помню, как гуляли по старому городу, и я чувствовала: Майе это место очень подходит. Но подходил и маленький мой садик. В городе Майя любила встречаться под часами «Талита Куми», возле Машбира, где встречались все, в самом центре нового города. Ни о чем важном мы не говорили, ни на что она не жаловалась, разве на то, что не умеет готовить, а сына раз в неделю надо кормить… Со мной она не говорила о лагере и о прошлом, так же, как о своей болезни и операции, которая случилась уже давно. А я не спрашивала. Майя всегда приходила на презентации моих книг в той же Русской библиотеке… Наша дружба, при нечастых встречах, была не банальной, для меня — очень значительной, еще из-за одной особенности, не встречавшейся ни у кого другого.
Когда настало время новой технологии, Майя не спешила за нею, но и не жаловалась, как многие пенсионеры. Мобильный телефон она не любила, но охотно пользовалась компьютером, который помогал реализовывать ее чувство ответственности: она перепечатывала крупным шрифтом статьи из «Еврейской Старины» для той же Ирины Ивановны, которая не могла читать обычный шрифт.
Одна из залман-шазаровских лекций, которые слушала Майя: «Книжный шкаф евреев». Майя будто исполняла данный в молодости завет прочесть каждую книгу, которая зовет ее. «…Книга у меня с 2014 г. и ни разу не открывалась» — жаловалась она в своем грехе. «Всю жизнь для меня главным удовольствием было валяться и читать. И как раз на старости лет, а особенно в самое последнее время, мне почти нечего делать, как валяться и читать». Читала Майя не по теме и не по автору, лишь бы были «только серьезные книги». Имея дома большую библиотеку, она была не в состоянии отказаться от приобретения новой книги. Любой молодой автор, а таких было немало, мог подарить Майе свое сочинение, будучи уверенным, что оно будет прочтено хотя бы одним человеком.
Она никогда не «просматривала» книгу и не выбирала интересное — читала без пропусков всё. Терпение и глубина восприятия видны в письмах мне самого последнего времени, которые я выбрала. Так нелегким для чтения был сборник «Аарон Штейнберг. Мы были живыми людьми» (2019) — переписка философа с современниками, так же как комментированная хрестоматия «Быть евреем в России» в 2 томах (1995, 1999).
23 март 2019. Привет, привет! Дочитала до стр. 37 интереснейшую переписку и испытала желание поваляться, продолжая читать.
23 нояб. 2019. Дочитала до стр. 100 и пошла смотреть новости. Вернувшись, не нахожу в себе энтузиазма продолжать. Надеюсь, что завтра, с новыми силами, продолжу. Интересно, но трудно! Заодно, позвольте выразить сожаление из-за моего вынужденного отвлечения от чтения Вашего двухтомника по интересной и такой неактуальной причине: наткнулась у себя на полке на книгу советского литературоведа И. Сермана с лестным, неизвестно за что, автографом его дочери-составительницы сборника. Книга у меня с 2014 года, и не открывалась. И принялась я её судорожно и с интересом читать, отложив второй том двухтомника в самом начале.
21 дек. 2019
…что читаете? (Вот я, например, нашла у себя и с интересом впервые читаю трёхтомник участника и жертвы российской истории двадцатого века: Григоров Григорий «Повороты судьбы и произвол». Очень толковые воспоминания и исследование).
21 марта 2020. 06:26
Доброе утро, Нелечка!
Я надолго погрузилась в двухтомник «Быть евреем в России», который, оказывается, не очень-то читала. Ладно — «Всех не переброешь». При всей своей любви к чтению, всё равно что-то пропускаю, — иногда самое важное. Достаточно сказать, что совсем недавно отложила, не дочитав-перечитав «Былое и думы». Между тем, сыну моему очень хочется, чтобы я именно Герцена читала, чьё мировоззрение нам особенно близко по мнению сына…
Всего доброго,
21 марта 2020 г., 10:14
Погуляла с утра пораньше и ухватилась за стихи Фруга.
Пока фильмы по интернету смотреть не решаюсь, но не исключаю такой возможности.
Будьте здоровы (как с этим?).
21 марта 2020 г., 16:17
Привет, привет!
Основательно ознакомилась с поэтическим творчеством Фруга. Замечательно! Нельзя ли вот так же получить «Иудейскую смоковницу и ещё что-нибудь из его прозы и статей? Напомните, где Вы живёте, что вас могут не выпускать, кроме как для вынесения мусора.
25 марта 2020 г.
…читаю я по-прежнему много и исключительно серьёзные книги. Например, в настоящий момент — знаменитый в последнее время роман Амоса Оза «הבשורה על-פי יהודה. Существует в русском переводе под названием «Иуда».
— Всего доброго. А точнее — интересного чтения в наше недоброе время!
16 апр. 2020 г.
Привет, Нелечка, спешу сообщить, что книгу Вашу одолела, но вместе с радостью не отпускает меня огорчение из-за усилившейся потребности узнавать всё больше и больше о нашем общем прошлом. И сознания, что для меня лично это слишком поздно… Ладно, что успеем, то успеем… Но главное — напишите, как переносите нынешнюю ситуацию с карантином. Я, кстати, от одного не страдаю, что валяюсь целыми днями и читаю. Вернее, — страдаю только от угрызений совести, что окружающим! [соседям-квартирантам Кате и Мише, помогающими Майе — Н.П.] приходится больше прежнего ходить по магазинам!»
24 апр. 2020
Доброе утро, Нелечка!
Проблема не в открытии отсканированных Вами файлов — я их в состоянии читать, но это труднее, чем бумажный текст, который поэтому предпочтителен, чем я и занимаюсь, с утра пораньше, немного прогулявшись со своим соседом.
Всего доброго, М.
20 мая 2020
Спасибо, Нелечка, — воздержусь пока [я предлагала вышедшую в свет книгу о Мандельштаме в серии «Сильные тексты» — Н.П.]. Занята чем-то другим, и не менее срочным, а именно: разбором фотографий, своих и моей мамы, а частично и сына, а в большой степени и его покойного отца, Анатолия Якобсона. Малая часть в альбомах, а в основном — в полном беспорядке в картонных коробках. А про Мандельштама я недавно обнаружила у себя книгу Павла Нерлера «Слово и “дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений». Москва: Петровский Парк, 2010. Вспомнила, как когда-то мы читали «Воспоминания» Надежды Яковлевны, и я попросила своего сына их взять для меня в университетской библиотеке, отделение которой находится на Скопусе, где он работает. А вообще их можно получить и в Интернете. Посмотрим.
Всего доброго, М.
Какое необычное и тонкое соотнесение ценностей: семейная история и чтение: первое — «что-то другое, не менее срочное!» Мою книгу «Иудейская смоковница» она так и не нашла, но я послала отсканированные очерки-фельетоны Фруга, которого так полюбила. Но ответить уже не успела. «Всего доброго. А точнее — интересного чтения в наше недоброе время!» — пожелала она мне. Увы, за напором ютюбной информации я, как многие, потеряла эту привычку.
Майя была оптимисткой. Помогал ей в этом прежде всего сын Александр Якобсон, которого она боготворила. Не знаю, кто еще так точно выполнил свой жизненный «срок», как сделала это Майя. В юности, когда родители еще сидели в лагерях, продолжила их судьбу, присоединившись к группе антисталинцев. Потом написала множество текстов об этом от имени погибших и однодельцев. А затем так построила свою жизнь, чтобы быть готовой помогать другим и быть упорной в собственной свободе. На вопрос, кто такой диссидент, А. Сокуров говорил: «Это человек, который стоит в стороне от других». «Сторона» Майи была чрезвычайно богатой.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2_3/portnova/
