Мы с Олей жили в Харькове на улице Черепановых, она — в восемнадцатом номере, я — в тридцать третьем. Когда вспоминаю об Оле, передо мной вырисовывается её брат Сеня, который представляется просто взрослым, без конкретных лет. Он попадался по-много раз в день и все время выглядел одинаково: либо направлялся метров за двести к колонке с пустыми вёдрами, либо назад с полными. Казалось, что он носил воду непрерывно. Все выдавало в нем человека умственно отсталого: как смиренно двигался, как одет, как смотрел коричневыми беспомощными глазами. В некотором роде, он был местной достопримечательностью, и даже местная шпана не трогала его. Кроме Сени, у Оли имелся брат-двойняшка Миша и старший брат Юра, который умер молодым. Семья прозябала в бедности.
Оля Ландман_пионерка
Худшей конуры, чем та, в которой жила Оля, не видала в своей жизни. Не сохранилось ни хибары, ни фотоснимка. А жаль! Фотокарточка вполне могла послужить иллюстраций того, как плохо жили до революции. А ведь это жалкое подобие жилища — низкое, с утопленными в землю окошками — построено после. Задолго до нашего знакомства, когда я смотрела на Олю, все раздражало: переваливающаяся походка, короткая форма с чёрным передником, косы с бантами. Позже, когда мы учились в одном классе, заходя к ней в гости, я ужасалась настоящим убожеством: крошечные комнатушки размером в вагонное купе с такими низкими потолками, что позже, когда Оля устанавливала АГВ, (Аппарат Горячей Воды) пришлось рыть пол на кухоньке, чтобы поместить котёл. Внутри царил затхлый запах нищеты. Вслед за старшим братом Оля похоронила внезапно умершую от сердечного приступа маму и осталась с одна с тремя мужчинами: папой и двумя братьями. Сеня продолжал исправно носить воду из колонки, а вскоре ему подыскали подругу Свету, такую же ущербную, как и он. Наверное, их связывала просто детская дружба, ведь они никогда не стали взрослыми. Умиляло, как двигались, держась нежно за руки. Тетя Маня, мама Светы, поддерживала Олиного папу.
Честно говоря, если бы не Зинуля, которая дружила с Олей, мы бы, наверняка, не сблизились. Зинуля привела нас в литературный кружок Дворца пионеров, и это перекроило всю нашу жизнь. Как же талантливые кружковцы отличалось от наших соучеников. Не говоря даже о потрясающих наставниках: Юрий Евгеньевич Финкельштейн считал, что невозможно сделать из нас писателей, но можно вырастить читателей. На лето он раздал список книг для прочтения с именами, доселе мною не слышанными. Это сейчас известны Мандельштам, Цветаева, Ахматова, а в те закрытые времена даже Есенин был полузапрещенным. Неуёмная журналистка Валентина Еженкова, мечтающая сотворить из нас личностей. Это — детский писатель Вадим Александрович Левин, который отрёкся от стабильной зарплаты инженера ради случайного заработка литератора, а мы стали его первыми кружковцами. Вадим Александрович в те годы тоже жил возле кинотеатра «Жовтень», на улице Октябрьской революции, прозванной Москалевкой, которая пересекалась с нашей улицей Черепановых.
Вероятно, Олино сострадание к слабым и несчастным выросло из любви к Сене, которого опекала и берегла до самой его смерти. Кружок посещал слепой мальчик Коля Пономарчук. Мы мало с ним общалась, а вот Оля подружилась и помогала ему. Прошли года, «иных уж нет, а те далече», но мы, тогдашние студийцы, сохранили близость на всю жизнь. После окончания школы, мои подруги поступили на филологический в универ, и я туда же, но на другой факультет. Мы учились на вечернем и даже на одном и том же шестом этаже. Мы — это Ира Серебрийская, Зина Лахманчук, Оля Ландман, Алла Сонькина и я. «Как молоды мы были, как верили в себя.» После окончания лекций по аллее сада Шевченко направлялись к пулемёту. Так прозвали харьковчане кафе-автомат на Сумской, где тусовалась харьковская богема, где выпивалось кофе с бутербродами с сыром или с кружком варёнки по десять копеек. В нашей компашке все, за исключением Зинули, дотянулись аж до полутора метра. Немудрено, что когда столкнулись с каким-то шутником, он в восторге заорал: «Привет, малогабаритные!»
Про знаменитую Сумскою Маяковский сочинил:
Один станок — это просто станок.
Много станков — мастерская.
Одна блядь — это просто блядь.
Много блядей — Сумская.
Однажды поспорили, не помню на что, что я поцелую первого встречного. Когда уверовали вполне, что способна на такую дурость, девчонки сжалились и разрешили заменить поцелуй вопросом. Вздохнув глубоко и набравшись смелости, приблизилась, к приятному на вид юноше и, заглянув ему в глаза, осведомилась: «Скажите вы верите в коммунизм?»
«Нет! «— отрезал.
Была обескуражена, но спор выиграла. Это было в ту пору, когда я наивно верила, что построят. К тому ж, меня окружали такие особенные, как Оля Ландман. Даже сейчас, когда от этой утопии не осталось и песчинки, мне представляется, что если бы человечество состояло из таких людей, как Оля, то коммунизм состоялся бы. Действительно, с людьми подобного человеколюбия, бескорыстия и сострадания больше не сталкивалась.
Когда «Комсомолка» объявила конкурс на лучшее стихотворение, победил Геннадий Головатый, калека с детства, не могущий сам передвигаться. А на премию рискнул самостоятельно отправиться в путешествие. В его маршрут входил Харьков, где мы познакомились на встрече в литературном кружке Дворца пионеров.
Затем Геннадий перебрался в Читу и пригласил Олю в гости, куда с подругой Раей Каминской отправились на поезде, в общем вагоне, на край света, к черту на куличках. Безденежье — страшное. Денег хватило только на билеты в одну сторону. А на что есть? На какие бабки добираться обратно? Геннадий выручил.
Вскоре он женился и у него родилась дочь, а в девять лет девочка смертельно заболела. На поездку к известным врачам требовались деньги, и Оля отдавала им всё что имела, но исход был предрешён.
Получив дипломы филологов, Оля и Зинуля отправились покорять Москву. Пробиться в столице — замкнутый круг, чтобы устроиться на работу, нужна прописка, а чтобы прописаться нужна работа. Помытарив несколько месяцев, Зинуле пришлось возвратиться в Харьков, а Оле удалось зацепиться, устроившись ночной уборщицей в кинотеатр «Зарядье», расположенный в гостинице «Россия», где там же в подсобке и жила. Немыслимо даже представить сумасшедшую уборку в двух залах на 1500 мест. После того, как последние зрители покидали кинотеатр, залы напоминали необъятную помойку: заблеванную, загаженную, заплёванную шелухой семечек и с горами бумаг да конфетных обёрток. Сколько мусора вымести, сколько вёдер воды принести, какое количество раз выкручивать половую тряпку, чтобы стало чисто! Оля похвасталось, что работала добросовестно, и её портрет даже повесили на доске почёта. Сокрушалась, что никогда больше так полно не жила: «Бродила по улочкам, пропадала в музеях и не вылазила из Ленинской библиотеки!» Только хотелось уточнить: «А когда же ты спала?»
Олино блаженство длилось несколько месяцев, пока милиция не обратила на неё внимание. Блюстителям порядка показалась подозрительной особа, которая каждый день, в одиннадцать вечера шастает мимо мавзолея по Красной площади. Стали выяснять и оказалось, что живёт без прописки и работает незаконно. Тут же с треском вышвырнули из города. Из Олиного письма: «Очень не хочется уезжать из Москвы, мне кажется, что я тут всю жизнь прожила, так свыклась со всем московским, и ко мне тут привыкли: не только в кинотеатре, но и в кафе, где питаюсь, и на главпочтамте у окошечка с буквами К-Л, где получаю от вас письма, и в библиотеке, где каждый день встречаю одни и те же лица.»
Пришлось вернуться в родные пенаты. Найти работу в Харькове с дипломом филолога, с пятой графой, да ещё без блата, оказалось нелегко. Оля устроилась воспитателем в Харьковскую спецшколу для малолетних правонарушителей. Впечатляет, не правда ли? Она написала: «Зону для малолетних». Вот отрывок:
«Приютившаяся под горой спецшкола отделена от всего человечества высоким каменным забором. Железные ворота, железная калитка, в окошечке каменной пристройки заспанное лицо дежурного службы режима.»
Ещё:
«По школе прошёл слух: привезли из побега Валерика. Поймают его, а он — снова в бега. Валера — колобок! От воспитателя ушёл, от учителя ушёл, от мастера ушёл, а от меня и подавно уйдёт.
Он только что с воли, его сердчишко переполнено переживаниями вольной жизни, где было столько приключений… Подошёл, заговорил.
Хочется прикоснуться ладонью к его чёрной стриженой голове, успокоить. Горят, искрятся его вишнёвые глаза, будто звёздочки в тёплую летнюю ночь.
Видите мои руки? — начал Валерик.
— У меня в день не меньше восьмидесяти рублей. Лезу через форточку. Ничего не беру, только деньги.
— Знаешь, Валерик, мне бы очень хотелось встретить тебя когда-нибудь через много лет. Чтобы ты показал мне свои руки и сказал: «Эти руки знают много профессий. Своим трудом я могу заработать для моей семьи».
В этом кусочке вся Оля: это жуткое описание закрытой школы, это нежность к воспитаннику и надежда. Надо сказать, что Оля прекрасно управлялась с такими непростыми подростками, а ведь среди них были и убийцы. Её уважали и верили, потому что считали настоящей.
Я же всегда оказывалась жертвой. У меня никогда не существовала кошелька, которого бы не спёрли, зонтика, которого бы не вырезали из сумки, или без приключений добраться вечером домой. Живя недалеко друг от друга, Оля всегда провожала. Как-то я поинтересовалась: «А тебе не страшно?». Рассмеялась в ответ: «А чего мне бояться-то ходить по родной стране?»
Убегу из дома,
Истопчу с асфальты,
Ухожу к бездомным,
Ухожу не с вами.
Мне подарит листья
Мой знакомый дворник,
Набросаю листья
В чей-то частный дворик.
Воротник поставлю,
Не замерзнут уши,
Ухожу ночами
Тишину послушать.
Заберите утро,
Заберите шорох,
Мне стихи оставьте
В сборнике дешевом…
Как-то ночью плохой человек все же привязался, но Оля смогла его разговорить за жизнь и проговорив всю ночь, мирно расстались.
Позднее Оля руководила кружком юных следопытов, вела студию юных журналистов во Дворце пионеров.
Всю жизнь оставалась бессребреницей, потому что ей постоянно казалось, что кто-то нуждается больше, и она делилась последним. Из одеяния все существовало по-одному: одно платье, одна пара туфель, одна юбка. Как Маяковский в знаменитой жёлтой кофте, так и она в своей семисезонной жёлтой куртке, шествовала много лет, просто за неимением другой.
Оля Ландман Регистрация 1974_Харьков
Разойдясь с мужем, воспитывала сына сама. Денег, как обычно, не хватало, и Оля разрешила испекать в своем дворе мацу, чтобы подзаработать. Надо признать, что этот смелый поступок тогда мог считаться уголовным преступлением. Во-первых, это, как бы, частный бизнес, а во-вторых, вспомните, как всё «Еврейское» было под запретом, а слово «еврей» — ругательством. Маца тайно раскупалась на Пасху, где шла на «Ура».
Купание в реке
Возможно, показалось, что Оля — белая и пушистая, но всё не так. Её мягкость обычно проявлялась к немощным, больным или старикам. К тем, кто в ней нуждался. В отношениях с людьми, отстаивая свои взгляды, была резкой, не дипломатичной и бескомпромиссной. Она не притворялась, не лгала, и не льстила. Однажды Ира Серебрийская и я разругались с Олей в пух и прах и не разговаривали пару лет. Помирилась только перед моим отъездом в Америку. Сейчас тема нашего спора покажется пустячной, а в те года, когда нам раскрывали глаза на то, что творилось в совке, просто не верилось в горькую правду. А поругались из-за Павлика Морозова. Оля страстно поддерживала Павлика, а мы были против. По происшествии стольких лет, понимаю Олю. Ведь рушилось все, во что она верила, её идеалы.
Из письма:
«Мне нельзя унизиться в этой жизни, никому нельзя. Во всем же остальном я, как всегда, на высоте. Ты же знаешь, что работать плохо я не умею. Без хвастовства, у себя на работе незаменима, да еще при хорошем знании украинского языка, который, надеюсь скоро поднимется над харьковским суржиком.»
В отличие от Оли, у которой разные языки каким-то естественным образом оказывались родными, очутившись в Ганновере, вечером в полупустой электричке, после десятилетнего изучения немецкого языка в школе и ВУЗе, не понимала ни черта. Водитель, что-то объявил и народ вышел. Наверняка, это касалось и меня, но боясь оказаться в подземке одной, не имея понятия, как добраться до остановки, где меня ждали. Сидела стойко, как памятник. Водитель, выскочив из кабины и приблизившись ко мне, жестикулируя и на разных языках пытался вдолбить, что нужно покинуть вагон. Ноль эмоций. «Итальяна? Финита ля комедия?» Дошло, наконец.
«Каждый пишет, как он дышит». А ей дышалось и на русском, и на украинском, и на немецком.
Слова имеют сердце —
Я слышу, как оно стучит.
Слова имеют дыхание —
Я слышу его.
Слова замирают от страха —
И мне хочется их успокоить.
Тоже самое на украинском гораздо мелодичнее :
Слова мають душу —
і я чую її.
Слова мають дихання-
і я відчуваю його.
Слова завмирають
від страху —
і мені хочеться
їх заспокоїти
Или другой стих:
Наснись мені, моє кохання,
гуло собі та й відгуло.
Що ж ти пішло, як осінь рання?
А снігу майже не було.
В девяностых годах в Харькове жилось нелегко, но не унывала.
Из письма:
«За квартиру и коммунальные услуги больше двух лет не плачено. Долг растет, грозятся взыскивать через суд, отключить газ, свет, воду, но пока ничего не отключили. Таких, как я много, и в этом не наша вина. Вот такая картина. Приходится относиться к этому философски: когда — нибудь это закончиться, все не так плохо…»
Оля Ландман, Харьков 1991
15 сентябре, 2001 года, утром мы покидали Ганновер, в котором гостили, а вечером туда приехала навсегда Оля с семьёй. Обидно. Разминулись. Уехав из Совка в 1992 году, больше никогда не свиделись.
В иных мирах, иных веках
Забыть друг друга не смогли бы,
Мое письмо в твоих руках
Такое теплое на сгибе.
И нежность, ту, что в детских снах,
В ладошке спящего ребенка,
Найдешь ли ты в моих словах,
Так недосказанную тонко.
1996 г.
Живя в Ганновере, Оля руководила двумя литературными студиями, под её руководством издавались альманахи: «Запятая», «Палитра».
Она напишет о себе:
«Я человек невероятно богатый. У меня есть все: прекрасный дом, любящий сын, красавица невестка, добрые сваты, работа, о которой иной может только мечтать, друзья, которых мне послал Господь…»
Оля позвонила мне в Америку, оставив на автоответчике чудесное поздравление с 8 Марта. Ей богу, даже не припомню, кто бы меня так тепло и нежно поздравлял, пожелала кучу прекрасностей. Придя домой, послушала и на душе потеплело. Позвоню потом.
Через несколько дней, возвращаясь с работы, увидела на экране мобильника, что Зинуля из Израиля пытается дозвониться. Соединения не получалось. В метро связь плохая. А Зинуля все пыталась и пыталась. Почему звонит? Ведь в Израиле около часу ночи.
Потом поделилась с подругой:
— В Германии от разрыва сердца умерла Оля Ландман. У Лены появились слезы.
— Почему ты плачешь, ведь вы незнакомы?
— Да, но ты мне столько о ней рассказывала, будто знаю всю жизнь.
Оли не стало 20 марта, а я так и не успела перезвонить. Удалила сообщение с автоответчика, но слышится её голос на подаренной книге:
«Дорогой подруженьке Неллочке в память о незабываемой юности.
Обнимаю, Ольга Ландман.»
Из письма:
«Странно, когда даже близкие подруги воспринимают меня лишь по первому слою: оптимистка, хохотунья. Ведь есть же другой слой, иная глубина, и дна нет, а просто живешь в ином измерении, на уровне цветка, и не достучаться цветочному сердцу к человеческому.»
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2_3/epelman/
