«Верою Авель принёс Богу жертву лучшую, нежели Каин; ею получил свидетельство, что он праведен, как засвидетельствовал Бог о дарах его; ею он и по смерти говорит ещё».
К Евреям, гл. 11:4
«Всё соделал Он прекрасным в своё время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца».
И Адам будто бы познал Еву, жену свою, и зачала Ева, и родила Каина — земледельца, и сказала она: приобрела я человека от Господа.
Прошло время, и «склонный ко злу разум человеческий» принёс от плодов земли дар Господу. На урожай от земли, пропитанной томлением и суетой, не призрел Творец, за что огорчился Каин. Он скорбел, что был намного меньше и слабее Сотворившего его; в глубине райского сада находил он запретный плод и в поте лица своего ел его до пресыщения. Вытрясал прах с одежды своей, сам также рождённый из праха.
Он был первоначальной смесью обольщения и любви, поэтому он захотел быть первым во всём.
Боль настигла мать как раз при чтении Библии. В полночь разбудил меня крик моего «сводного брата». Последние три часа в утробе и процесс появления на свет растянулись сверх меры. Преходящее время и страдание, извивающиеся между пальцами доктора, старательно исполняли этюд для клавесина...
«Чинное одеяние сшили из синей, пурпурной и выкрашенной в кошепиль шерстяной ткани», перекинутой через руки моего отца, который бегом нёс страдающую от боли женщину в больницу.
— Так «испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные»,— кричала роженица, в чьей изнурённой утробе трясли друг друга её дети.
Врач с удовлетворением всматривался в иссушенные глаза женщины и для ускорения процесса предлагал пациенту родовспомогательные лекарства.
Так искусственно — в тринадцать минут девятого — родился мой брат, которого назвали церковным именем [Лазарь].
«Весь красный он и как будто в шерстяные одежды одет. Мясистые части тела его сплочены между собою твёрдо, не дрогнут. Сердце его твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жёрнов. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево».
Во время короткого сожительства во чреве я успел открыть у него эти качества. Единственное, что мне нравилось в нём, это были его скулы цвета овечьей шерсти и слишком нежный взгляд. Я чуть было не влюбился в него, ей-богу!..
Снаружи до меня доносились отчаянные, минорные восклицания. Его «венчали почётом и могуществом», а мне, испуганному, ещё более затруднили рождение. Хриплый голос гинеколога таинственно подкрался и зашептал мне в ухо:
— И второй идёт.
Поражённый проклятым предсказанием, я почувствовал, как страдание пробежало между ног матери, и от прикосновения острого инструмента моё лицо залилось кровью. (С тех пор на нём остался шрам.)
«Страх овладел мной, и каждая кость моя возмутилась». Так я родился [пашущий зло и сеющий ложь]. «Я тоже, родившись, втянул [в себя] общий [всем] воздух и упал на такую же землю, и первый звук мой был плачем, как и у всех [прочих]. Вскормлен я был в пелёнках и в заботах», так как в одеяние, сшитое из выкрашенной в кошепиль шерстяной ткани, поместили моего старшего брата.
Наперёд приготовленное имя также досталось ему. На второй день после рождения, по благоразумию соседки, мне тоже нашли имя. (Оказалось, что меня ещё не величали.)
Именно с того дня началась борьба за первенство! Соревнование при сосании груди, играх в мяч, выполнении заданий.
«Как орёл вызывает гнездо своё, носится над птенцами своими, распростирает крылья свои, берёт их и носит на перьях своих, так Господь один водил его», а я...
По ночам мы доставали книги из шкафа. По просьбе Лазаря отец читал Евангелие. Со слезами на глазах, не зная грамоты, просил я читать мне Библию. (Так конфликт интересов вконец отдалил нас от первоисточника.) Остолбеневший под грозным взглядом отца, я переставал упрямиться и поверхностно, не углубляясь, рассматривал страницы Библии. (Как я мог знать, что «глупца убивает гневливость, и несмысленного губит раздражительность»?)
Соблюдая очерёдность, я почти уверился, что он был первым ребёнком, а я — одним из близнецов... К сожалению, то, что недополучил я, судьба готовила для него.
Во время обеда я незаметно пересчитывал количество тарелок и видел, что всегда было одной тарелкой меньше. (О моём существовании забывали.)
Перед сном я босиком тихо выходил из спальни на кухню, где клал себе еду на ещё не мытую посуду и так украдкой ел, пока не насыщался.
На рассвете отец выходил пасти овец и брал с собой Лазаря.
— В полдень принеси нам кувшин воды и землю возделай старательно! — наказывали мне и у ворот клали плуг, чтобы я не забывал о деле.
— «Можно узнать даже отрока по занятиям его, чисто ли и правильно ли будет поведение его»,— говорил он своим лживым языком.
В одиночестве наблюдал я за их работой и думал: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их...»
«Ел я масло коровье, и овечье молоко, и тучную пшеницу, и пил вино, кровь виноградных лоз». Забывал я, что «вино — глумливо, сикера — буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен». И слышалось мне: «„Утучнел, отолстел и разжирел ты, и оставил Бога, создавшего тебя, и презрел твердыню спасения своего...“ Хорошо ли помнишь, что Я сказал тебе: „Если будешь поступать по уставам Моим, и заповеди Мои будешь хранить и исполнять их, то Я дам тебе дождь в своё время, и земля даст произрастения свои“. Если забудешь: „Кто копает яму, тот упадёт в неё; и кто разрушает ограду, того ужалит змей“».
И с того дня мы не видели дождя. На иссушенной земле засохла трава, и услышал я упрёк Лазаря:
— Из-за тебя овцы умирают с голоду!.. Неужели провидение «даст тебе веру, что он семена твои возвратит и сложит на гумно твоё»?
Они рыли вспаханную моим плугом землю и хоронили в ней умерший скот. И умножились болезни, и молвил я:
— «Что пользы работающему от того, над чем он трудится?» Или «отвратятся от упорства своего и от злых дел своих люди?» И «ублажил я мёртвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе», потому что «всякий труд и всякий успех в делах производит взаимную между людьми зависть».
И я всегда завидовал моей двойне.
— «Посему препояшьтесь вретищем, плачьте и рыдайте, ибо ярость гнева Господня не отвратится от нас».
После этих слов смех срывался с губ моих и гневил тоскующего отца моего и брата. И Лазарь говорил мне:
— Жалок человек, у которого «булава считается... за соломину, и свисту дротика он смеётся»...
Слишком наивный взгляд был у него, ей-богу. О, как я помню это безмолвие в утробе, когда, притеснённый мной, сидел он расстроенный и самому не признавался в своём одиночестве.
— «Полномочия царя превышаешь и поступаешь хуже тирана»,— откровением срывалось с его губ вконец.
Первые девять месяцев мы спали вместе. Казалось мне, что «из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла». Затем он захотел отнять у брата своего изголовье, стать сопричастным к праву любви и сочувствия.
В последнее время меня стала преследовать мысль убить Лазаря. Точно так, как библейский Каин — Авеля. Я старался заманить Лазаря к лесу и утопить его.
«У дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним».
Мы сели на сухую землю. Лазарь водил рукой по земле... наступая на цыпочки, будто страшась своей тяжестью сломать чресло Земли; потом он неожиданно обнял меня и сказал голосом, в котором прокрадывалась тоска:
— Мы уже умерли!
— За что? — спросил я с удивлением.
— За зависть, леность и хулу на Господа! За то, что мы сами не ведаем, чего хотим друг от друга. Мы научились вероломству вместо искренности и рассорились между собой. Умираем подобно овцам и скотине. Поставили идолов на вершине каждой горы, в том числе и в душах своих. «И я ворочаюсь досыта до самого рассвета», так как ежечасно помню, что, созданные из праха, мы в прах возвратились. Не из костей ли и жил сотворили нас и пролили нас молоком? Так почему же сгустились мы? Устремлённость к цели развела нас, связанных с одним дыхательным аппаратом. Радость нашли мы не в пастырстве овец и возделывании земли, но в злословии и спорах... И я вопрошаю тебя: смог бы ты одновременно пахать и вести овец на пастбище? Сеять и чесать шерсть? Ковырять трясогузку и высматривать волка? Неужели дикому ослу, который орёт в поле, не нужен хозяин, или волу, ревущему перед сеном? Истинно «одинокий человек более жалок, чем разделяющий дело с другим». Во всем не сможешь быть первым, иногда дóлжно тебе быть вторым, третьим, десятым... Числа ничего не меняют до тех пор, пока не начинают их считать. «Не приноси в жертву Господу, Богу твоему, вола, или овцы, на которой будет порок, или что-нибудь худое: ибо это мерзость для Господа, Бога твоего». Подобным пороком обладаю и я... В то время, когда я веду овец по склону горы, меня начинает преследовать ужасная мысль о тоске преходящей жизни. И о том, что пройдёт время — и перестанем мы быть друг другу утешением. Что, подобно Понтию Пилату, умоем руки на несчастия других, возвысим на кресте чувства друг друга, и нам доставит удовольствие фарисейство перед Сыном Человеческим...
Я сидел молча и на камне точил острие ножа. Слюной чуть-чуть мочил оружие... Всё-таки лучше утопить его, и алиби будет более подходящим, чтобы оправдаться.
Ведь знал я, что при возвращении домой отец обязательно спросит у меня: «Где брат твой?» — и накажет за то, что я не уберёг его жизни...
Уже стало вечереть. Свет вырядился в ночную пижаму, и [день] сонно протирал глаза. Послышался крик совы и шорох взметнувшейся летучей мыши. Потом мы прошли по мосту, который качался, словно карусель, и Лазарь тоже вертелся, следуя завыванию ветра.
Вдруг нога его затряслась, колени ослабели, и, потеряв равновесие, он стал падать в пучину воды.
Я не умел плавать, ей-богу, иначе как бы я не кинулся спасать его, ведь я знал понаслышке: «Упавшему нужна подмога, чтобы встать, стоящий на ногах и сам найдёт дорогу».
Поток воды унёс Лазаря. Он махал руками и овладевал наукой плавать. Ещё минута — и он скрылся из виду...
Перед моим взором встала картина его смерти. Вот лежит он мёртвый, и звонят колокола, оплакивая его... Из нас двоих могила также достанется первому ему, родители от него узнают впервые «заботу по покойному», воздвигнут камень, устроят поминки; и мне стало жаль для него даже этой «упокойной чести».
Радостно шёл я по протоптанной опушке леса и думал: «Да сотворил ли Бог человека по образу своему?!»
И со спины донеслось до меня мужское эхо: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа! И возненавидел я жизнь».
Я осторожно приоткрыл двери. (Потому что я один возвратился домой.)
На скамье, сплетённой из бамбука, сидела мать и вязала чоху. На чёрной ткани багряными нитками она выводила мои инициалы. Да, мои, а не Лазаря!.. Почему-то я почувствовал, что снова прикреплён дыхательными органами к её телу. Точно так, как у неё в утробе... (Это была радость, вызванная переживанием первенства.)
Я опустился перед ней на колени — и горько зарыдал, и умолял её связать такую же чоху для Лазаря!!!
Изучил я жизнь эту и познал: «Я тоже человек смертный, подобный всем, отпрыск земнородного, перволепного. Я тоже в материнской утробе был облечён в плоть в десятимесячный срок, сгустившись в крови от семени мужа и наслаждения, сопровождающего сон».
«Ненавидящий обличение идёт по следам грешника, а боящийся Господа обратится сердцем»,— возмущалась совесть, которой трудно было произнести слова сочувствия перед матерью.
Я целовал подол её одежды и вёл рукой по её волосам, в которых прокрадывалась седина.
С тоской повернулась она ко мне и сказала:
— «Так ты поступаешь только когда виновен!»
Я проглотил слюну, закашлялся, задрожал от переживаний.
Мать обо всём догадалась. Чтобы мне не почувствовать безутешность, формальности ради, она обняла меня. Евангелие лежало открытым, и я громко прочёл:
— «Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой».
В доме послышался голос священника:
— Воскреснет брат твой.
(Эти слова смутили меня, я отчаялся и возжелал: «О, если бы благоволил Бог сокрушить меня»,— ведь с таким трудом обретённое первенство оказалось столь коротким, временным.)
Я сидел в стороне со скорбящим видом, вооружённый лестью, лукаво, с хитрой мимикой,— и ждал чуда от провидения...
Послышался стук в дверь.
С кресла, качаясь, поднялась несчастная женщина и встретила у порога дрожащего от холода сына.
— Мама, я научился плавать! — сказал Лазарь и посмотрел на меня с жалостью.
Это был взор из-под моста, похожий на взор жертвы, приносимой течению. Стоя с поникшей головой, стыдясь, я произнёс как откровение:
— Между нас двоих и против течения он поплыл первым!..
«Неужели он опять превозмог меня?!»
Я опустился у ног брата своего, опять схватился за его стопу, и вспомнилось мне наше рождение.
«Разум восстал для познания тайного, но так, что не смог понять ни начала, ни конца содеянного Господом».
И познал я: ненависть к брату своему из-за первенства — коварство...
