Из серии «Корни»
Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003
Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»,
«Уральский корень» в журнале «Семь искусств» — начало в №1/2021
и «О моем отце А.С. Эйгенсоне» в «Заметках» — начало в №1/2021
Началась война. Долго к ней готовились, почитай, что со дня окончания Гражданской, а оказались не готовы. И.В. Сталин потом создал для объяснения теорию, что ‘как показывает история, агрессивные нации, как нации нападающие, обычно бывают более подготовлены к новой войне, чем миролюбивые нации, которые, будучи не заинтересованы в новой войне, обычно опаздывают с подготовкой к ней’. Если убрать отсюда не особенно новую мысль о том, что миролюбивая сторона менее заинтересована в войне, чем сторона немиролюбивая (видимо, потому, что больше любит мир) и новую для марксизма идею о делении наций по этому моральному признаку, остается тезис, что нападающий всегда более готов к войне, чем объект нападения.
Это не совсем и не всегда так. В той же финской войне нападающая сторона была явно не готова — вплоть до внезапного дефицита авиабензина в стране, занимающей второе место в мире по нефтедобыче. Сторона же обороняющаяся неплохо подготовилась, построила недорогую, но хорошую укрепленную линию, выучилась заблаговременно метко стрелять, ходить на лыжах и тепло одеваться в зимнее время. И в результате, при самом неблагоприятном соотношении боевых потенциалов сумела уцелеть, пожертвовав одной из своих губерний, как ящерица геккон хвостиком.
Но 22 июня 1941-го агрессор был подготовлен лучше. В этом нет сомнения.
А отец с июня по декабрь 1941-го трудился в должности главного инженера и начальника объекта Nо 1233 АзНИИ НП. На самом деле, как он рассказывал, это было строительство завода взрывчатых веществ. Он, как нефтяник, был бронирован, но в марте он стал кандидатом в члены ВКП(б), а в июне сразу пришел в Шаумяновский райком КП(б) Азербайджана за направлением и его тут же назначили на мертвый, срывавший все планы объект.
Я никак не мог понять рассказы отца о том, как ‘из ничего’, обменом и чуть ли не кражей у других объектов достаются насосы, трубы и прочее. Как же можно в плановой экономике давать задание на строительство такого важного оборонного объекта, не обеспечив его ресурсами? И наказывать за невыполнение. Энтузиазм и патриотизм, конечно, очень важны, но трубы же этим не заменишь! Как-то они все-таки перебивались из кулька в рогожку. Но потом отца все же поставили работать по его специальности — главным инженером завода им. Джапаридзе, основного производителя танковых и авиационных масел в воюющей стране.
И тут, конечно, непросто. Дефицит нужных материалов, требования на поставки масел, исходящие не из возможностей аппаратуры, а из потребностей Красной Армии. Да и недоедание у работников. Отец говорил, что он, почти всю войну получавший карточки по литере ‘А’, досыта никогда не наедался. Особенно плохо с едой стало после харьковской катастрофы лета 1942 г. Для них это было много более страшное время, чем лето 41-го. Немцы двигались от Харькова к Баку со средней скоростью 70 км в день и Закавказье, всегда жившее привезенным с Севера хлебом, осталось на одних фруктах. А это плохая замена хлебу. По воспоминаниям отца, Баку был завален мандаринами, люди пытались варить из них компот, но без сахара он очень горчил.
С такими темпами фашисты должны были подойти к Баку в октябре. На заводе им. Джапаридзе райкомом был создан партизанский отряд, А.С.Эйгенсон был утвержден начальником штаба. При приходе немецких войск они должны были взорвать свои установки и уходить из города, чтобы в виде азербайджанских народных мстителей жечь землю под ногами оккупантов. Сомнительно, конечно. Есть большие опасения, что селяне такой отряд, состоявший более, чем на две трети из бакинских армян, русских и евреев, попросту сдали бы карателям, появись он в их местности. Просто из самосохранения.
Я спрашивал тридцать лет спустя: ‘Но если бы… неужели же тебе не приходила в голову мысль уйти, если придут фрицы, в Иран к англичанам, может быть, в Индию, чтобы там продолжать? Как французские голлисты?’ — ‘Нет, даже сам с собой не обсуждал! Просто не возникало таких мыслей’. В общем, тяжело. ‘Но, — вспоминал отец, — а кому было легко? На фронте? В эвакуации, там, где восстанавливали заводы в чистом поле? А Баку даже не бомбили’. Фюрер надеялся получить промысла и заводы себе — зачем их разрушать?
Немцев удалось остановить в излучине Волги и в предгорьях Кавказа, перед Грозным. Зима 1942 — 1943 гг. была для Баку и всего Закавказья жизнью на острове. Бензин, масла, танковое топливо вывозили танкерами, баржами, пароходами КасПара — Каспийского пароходства — в Красноводск и оттуда вокруг Аральского моря железной дорогой везли на фронт и нищенской долей предприятиям тыла. При погрузке масла в танкер на заводе им. Джапаридзе произошла, частью по усталости людей, частью по недосмотру главного механика, командовавшего работой, авария. Упустили в бухту триста тонн танкового масла. Бог с ней, с экологией, тогда и слова такого никто не знал, но триста тонн! Это случилось в конце января 1942 г., в дни последних боев в Сталинграде и наступления Красной Армии на Ворошиловград и Ростов.
Триста тонн — это более четырех тысяч заправок для танка Т-34. О таких потерях ставят в известность Верховного Главнокомандующего. Должен быть виновный и наказанный. Директор завода — партработник из чекистов, с него и спросу нет. А работой командовал главный механик. Он не то, чтобы был из родственников или друзей Вождя азербайджанских большевиков тов. Мир-Джафара Багирова, но кто-то из его родственников был в друзьях, или кто-то из друзей в родственниках. В общем, он тоже был сравнительно неприкасаемым. Хотя абсолютно неприкасаемых тогда не было: сын Багирова Владимир воевал, как и сыновья Сталина, и героически погиб в воздушном бою. Так или иначе, оставался еще главный инженер, которого, правда, незадолго до аварии как раз вызвали на совещание в местный ЦК.
Отца отстранили от работы, на заводском партсобрании исключили из партии и отдали под следствие. Он вспоминал, что собрание, где все знали истинные обстоятельства аварии, не хотело принимать это решение, но давил представитель горкома, молодой парень, фамилию которого я не хочу упоминать, чтобы не обидеть случайно неповинных других носителей этой распространенной в тех местах фамилии. Он говорил о том, что:
‘Мы не позволим господину Эйгенсону марать славное имя советских нефтяников!’ Отец вспоминал, что не удержался и сказал напоследок: ‘Голосуйте, товарищи, за исключение, я все равно буду добиваться справедливости, до Цека дойду, а так вас не отпустят. А вы все или после вахты или до. А Вам, господин Имяреков, насчет славного имени советских нефтяников скажу одно: ‘Я раньше Вас пришел и позже Вас уйду’.
Слова оказались пророческими. Когда в 1954-м Вождя азербайджанских большевиков отправили из высокого кресла в Самару замом в ‘Куйбышевнефть’, а потом и вовсе судили и расстреляли, то тов. Имярекова хоть не посадили, но погнали из цековского кресла на мелкую должность в ‘местной промышленности’.
Но до этого очень далеко, а пока А.С. под следствием, от работы отстранен, карточек у него нет, он раз в два дня ходит к следователю. Посидят, помолчат и разойдутся. Значит, дело решается пока не на следовательском уровне.
Остальное время подследственный больше всего молча лежит у себя в комнате на диване. Почти никто из старых знакомых к нему теперь не заходит. Карточек, как сказано, у него не стало, а купить в отрезанном от Большой Земли Баку нечего даже на рынке, только мандарины. Да и отец не из тех людей, чтобы при всех немалых заработках у него оказался запас на черный день. От голодной смерти его спасли мать и сестра его бывшей жены, Мария Трофимовна и Эля, подкармливавшие его супом. Да однажды зашел старый знакомый В. Аренбристер, с которым они будут работать на одном заводе. Всеволод молча, как рассказывал отец, зашел, полчаса посидел на стуле рядом с диваном и ушел, оставив на подоконнике трубку и килограмм трубочного табаку. Отец помнил об этом всю жизнь.
Что было потом?
Вот письмо, которое Александр Сергеевич послал матери и сестре, которые тогда были в эвакуации в Дербенте:
7-III-1943
Здравствуйте, мои родные!
Итак, через 2 часа я улетаю в Москву, а оттуда в город Молотов (б. Пермь) на постоянную работу. Впрочем, я не думаю, чтобы она была очень постоянной: меня собираются затем взять в Наркомат, в Москву. Как случилось, что я через 13 лет и 1 1/2 месяца жизни в Баку решил с ним навсегда расстаться и притом так поспешно, что даже Вас не успел повидать? Как говорится, «куда меня черти понесли»?
В конце января у меня на заводе была большая неприятность. Хотя я был абсолютно не виноват (в чем позже убедились во всех инстанциях), но сгоряча меня и еще 2-х отстранили от работы, исключили из партии и т.д., а главное — передали дело в прокуратуру. Пока шло следствие — до конца почти февраля — я был без работы и не мог найти себе места, настолько был выбит из колеи. Если бы не Мария Трофимовна с Элей, поддержавшие меня в этот период морально и материально, — не знаю, как бы я выбрался из этих потрясений. В середине февраля приехал Нарком, ознакомившись с положением дел, приказал немедленно обеспечить меня работой, а главное — питанием. Когда же числа 22-II прокуратура вынесла решение — не привлекать меня к судебной ответственности за отсутствием состава преступления, — был отдан приказ о назначении меня начальником отдела переработки Молотовнефтекомбината. Одновременно меня восстановили в партии и т.д.
Вот, собственно, и вся история.
В Молотов я напросился сам: это далеко от Кавказа с его опостылевшей мне экзотикой (хочу спокойную природу, спокойный климат и спокойных людей!)
Кроме того, там моим начальником будет очень порядочный человек, которого я знаю. И, наконец, в Молотове (вернее, рядом, с Молотовым) — Шурёк. Все-таки, опора. И вот сейчас я отбываю на аэродром.
«В далекий край товарищ улетает…».
Я дал вам телеграмму — может, вы сумеете заглянуть в Баку. Но вы не сумели. Ну, что же: как только наладятся транспортные вопросы, прикатите в Пермь. Там, говорят, мирово: роскошный уральский климат, роскошная природа (сосновые леса, скалы, озера, Кама в крутых берегах). Я зову Марию Трофимовну приехать туда с… [дальше письмо не сохранилось].
Пояснений надо совсем немного. Шурёк — это Александр Генрихович Эйгенсон, его кузен, в будущем очень известный буровик. Мария Трофимовна и Эля — мать и сестра его первой жены Анны Абкаровны. Что до усталости от кавказской экзотики и тяги к спокойному Северу, то надо, все-таки, помнить, что он родился и вырос в кавказском Армавире и северную Россию знал тогда исключительно по своим командировкам в Москву, в наркомат на площади Ногина. Просто уж очень свежа была обида.
А Баку отец любил до конца жизни, особенно интернациональный Баку своей юности. Выучил за время учебы азербайджанский язык, что с приезжими из России на национальных окраинах бывало нечасто. Потом знание одного из тюркских языков очень помогало ему и сближало с будущими сотрудниками — татарами и башкирами, совсем не избалованными вниманием приезжих специалистов к их ‘периферийным наречиям’. Два азербайджанских слова для него были вообще очень важными, он всю жизнь произносил их особенно выразительно: ‘уста’-мастер и ‘мюэллим’-учитель.
Так, 7 марта 1943 г. навсегда закончился бакинский период отцовой жизни. Почти вся его оставшаяся жизнь прошла после этого на Урале, в Молотовской области и в Башкирии. Но об этом — дальше.
А в Баку отца помнят даже сейчас. Когда я в начале 90-х познакомился с послом Республики Азербайджан в Москве профессором Рамизом Ризаевым, то он сразу переспросил меня — не Александра Сергеевича ли я сын? После утвердительного ответа он сразу переменил осанку, и я потом признался Рамизу-мюэллиму, что создалось впечатление — сейчас прозвучит национальный гимн. Я-то хорошо знал по статьям и докладам на конгрессах этого известного химика, а его внимание ко мне было, конечно, заслужено никак не моей скромной персоной.
В начале марта отец улетел на север, в наркомат за назначением. Летели через Сталинград, и он очень запомнил вид сверху на большой и полностью, до фундамента, разрушенный город. Фронт к этому времени ушел довольно далеко на запад, за Харьков, Краматорск, Ростов-на-Дону, оставив за собой почти миллион квадратных километров выжженной земли.
Из Москвы он уехал в Молотов (Пермь), один из главных центров Второго Баку. В 1929 г. там нашли первую нефть Урало-Поволжья, а в 1936-м начали добычу на Краснокамском месторождении, в 30 км от областного центра. Собрались строить большой нефтеперерабатывающий завод, но началась война. В августе 41-го эвакуировали крекинг-завод из Бердянска (тогда — город Осипенко) на Азовском море.
Ну, что значит — эвакуировали? Колонны и печи не увезешь, вывезли работников завода, демонтировали какие-то насосы и измерительные приборы, забрали приготовленные для ремонта (лето же!) трубы и оборудование, кое-какие реагенты. А остальное взорвали, чтоб не доставалось врагу. Привезли личный состав и матценности на берег Камы и начали строить завод, т.е., для начала пилить и корчевать лес на площадке и параллельно проектировать. Люди кое-как поместились в бараках и в избах у местных мужиков. Во всяком случае, известно, что ’15 августа 1942 г. заместитель председателя исполкома Молотовского областного Совета депутатов трудящихся В.Ф. Тиунов предложил Краснокамскому горисполкому (К.А. Непомнящих) предоставить строительству Молотовского крекинг завода 6 тыс. кв.м. жилой площади для расселения прибывающих на строительство рабочих и инженерно-технических работников’.
Александр Сергеевич сначала полгода проработал начальником техотдела Молотовнефтекомбината, которым руководил его старый бакинский знакомый, знаменитый буровик Эйюб Измайлович Тагиев. Рядом начальником отдела бурения был ‘Шурёк’, его двоюродный брат Александр Генрихович Эйгенсон. Совпадение имен и фамилий вызывало некие… ну, скажем, необычности. Тагиев, чтобы не писать все подробно, стал экономно ставить на бумаге ‘АС’ — если она касалась переработки и должна попасть к Александру Сергеевичу, или ‘АГ’ — если дело было о бурении и исполнителем должен стать Александр Генрихович. Через некоторое время начальник, совсем обнаглев, стал просто писать: ‘С’ или ‘Г’ — ограничиваясь, как видите, инициалами отчеств.
Да и со стороны. Однажды у отца зазвонил телефон. ‘Кто говорит?’ — ‘Папанин’. Тот самый, сo льдины. В это время он уже не в палатке, а служит начальником Главсевморпути и уполномоченным Государственного комитета обороны по перевозкам на Севере. Отец обалдел, но и сам представился: ‘Эйгенсон’ — ‘Тебя-то мне и надо! Тебя ведь Шурой зовут? Слушай, Шура, мне нужно для Севморпути одну вещь. Одну, всего одну буровую установку!’ — ‘Но у меня нет таких вещей, Иван Дмитриевич’, — ‘Всего одну! У тебя таких много, я знаю!’ И со всем своим грубоватым обаянием навалился по проводу. Еле-еле удалось ему внушить, что хотя и Эйгенсон, и, действительно, Александр — но другой человек и из другого отдела, помочь не может. Понял и бросил трубку, но дяде Шуре почему-то не перезвонил. Может, нашел где-то в другом месте или отпала потребность.
Через полгода отца назначили директором того самого строящегося завода. Он переехал в Краснокамск из гостиницы-‘семиэтажки’ в областном центре. НПЗ к этому времени уже работал, принимал нефть, давал бензин и мазут, но работы было еще невпроворот. Кто строил? Частью эвакуированные из Приазовья работники, частью местные, частью подневольные спецпереселенцы и трудармейцы. Работа, конечно, тяжкая, особенно с учетом северо-уральского климата. Отец написал потом для заводского музея небольшие воспоминания, цитату из которых недавно привела лукойловская газета ‘Пермская нефть’ (http://permneft.lukoil-perm.ru/article.php?idissue=142&idarticle=2584&): ‘Над дымящейся паром от мороза водой виднелись силуэты слесарей. Над ними по бровке ямы бегал усатый Крыласов с бидончиком спирта. Время от времени он ‘взбадривал’ из кружечки неутомимых и безотказных тружеников. Щеткин и Бутолин в ‘ледяных доспехах’ (нам смотреть страшно, а они не замечают) торопились восстановить нормальную работу трубопровода и завода. Каждый в то время не мог не быть патриотом, готовым пожертвовать всем для фронта, для Победы’.
Мой папа вообще тогда впервые увидел настоящий метровый снег, сугробы, метели и прочие российские прелести. Ни в Армавире, ни в Баку ничего подобного не водилось, а довоенные командировки в Москву и Ленинград тоже дать хорошее представление не могли. Он, кстати, и теперь несколько раз съездил в Москву, по тем же делам с авиабензином. Новый нефтяной нарком Седин, тот самый, который его извлек из зубов бакинских органов, включил Эйгенсона в состав Спецгруппы по увеличению объемов производства высокооктановых бензинов. Во время одной из московских командировок они жили в одном номере упомянутым ранее Андреем Фростом. Писали некий документ для наркомата (и далее, судя по всему). Ну, выпили потом, что Бог послал в суровых военных условиях. Фрост несколько разошелся и стал громко сообщать своему соседу и коллеге: ‘Тут, в гостинице ‘Москва’, и стены имеют уши!’ Отец пытался его урезонить, что имено поэтому можно бы и помолчать. Но без большого эффекта. Еще запомнились пустые, почти без транспорта, московские улицы и французы, летчики из эскадрильи ‘Нормандия’, которые вечером, на такой вот пустой, совсем безмашинной улице Горького играют в чехарду, прыгают друг через друга.
Во время одной из таких поездок на молотовском перроне к нему подошел узнаваемый по газетному фото подполковник, прославленный ‘Красной Звездой’ и ‘Правдой’ как ‘капитан Симонов’. Он попросил присмотреть за отправляемой в том же вагоне в Москву мамой. С этого момента знакомство со знаменитым советским поэтом, которого отец всю жизнь глубоко уважал и считал за очень крупного писателя. Они потом несколько раз отдыхали вместе в Кисловодске, и для отца это было истинным праздником.
Вернемся в Краснокамск. Разумеется, тут была та же анархия снабжения, как и при строительстве бакинского завода взрывчатки. Ну, как говорится — ‘Для этого вас здесь и держим’. К примеру, тут же в городке громадный целлюлозно-бумажный комбинат. Лесу у него — море, может поделиться этим главным для Приуралья стройматериалом. А на НПЗ бывают ситуации, когда какие-то налитые нефтепродуктом цистерны оказываются ‘больными’, текут. Положено в таком случае, не глядя ни на какие разнарядки, сливать содержимое, чтобы только не пропало. Куда — решает железная дорога или, в данном случае, руководство НПЗ. В общем, все живут и дают жить другим. Но на ЦБК появился новый директор, который начал самоутверждаться. В частности — отказал соседу в сверхлимитном лесе. — ‘Не положено!’ — Что тут докажешь? Действительно — не положено.
Оказалась очередная больная цистерна. Слили, как и раньше, у бумажников, но не в ‘подарок’, а записали в счет разнарядки. Потом еще раз и еще. Вскоре от них приехали за положенным по плану. — ‘Все, товарищи! Вы свое на этот квартал выбрали. Вот документы, вот и вот’, — ‘А как же…?!’ — ‘Не положено, спросите у своего директора’. Тот туда-сюда. Оказалось, что у палки два конца. А у его ‘эмки’ нет бензина съездить в областной центр. Повинился, дал лесу, дальше жили как нормальные соседи.
Бред, конечно. Как говорится: ‘Вот Вы говорите — не может быть! И я говорю — ‘Конечно, не может быть. Но — было’.
Все давалось тяжело. И вся большая Победа, и конкретные достижения на конкретном заводе. Вот мы упомянули о местных кадрах на этом строительстве. А большую часть из них составляли 15-летние мальчишки, выпускники здешнего ФЗУ. Отец вспоминал, что как-то раз проходил мимо насосной, а оттуда какой-то смех, в общем — непроизводственные звуки. Зашел, а там стояли паровые насосы, такие, где общий шток в паровых и гидравлических цилиндрах. Очень надежная штука, между прочим. Я видел такие на московском ‘Нефтегазе’. Им было чуть ли не сто лет, а главный инженер никак не хотел их менять. Штоки на этих насосах ходят взад-вперед, а мальчишки-слесаря на них катаются и веселятся. Дети же! И притом, работающие по двенадцать часов в сутки, как и все.
Еще кадры поставлял НКВД. Этим, конечно, было тяжелее всего. Одним из самых больших отрядов были немки-спецпереселенки из Поволжья и других областей. Одна из них оказалась отцовой старой знакомой. Эта история началась в середине 30-х в Баку, где одной из ярких дам в их компании была некто Женя, по прозвищу почему-то ‘Коварная маркиза’. Работала она лаборантом в их же НИИ. Общались на вечеринках, ходили всей компанией в театр, филармонию. Одним словом — ‘наш круг’. А тут идет он утречком пешком из своего коттеджа на завод, а мимо гонят колонну. Грязные, конечно, оборванные. Вдруг одна подбегает к нему и говорит: ‘Вы меня не помните, Александр Сергеевич? Я — Женя!’ Ну, вспомнил. Действительно, она — немка, а по тому времени это уже состав преступления. А что он может? Она уже в колонну вернулась, он пошел к себе на завод. В ближайшие дни выяснил по-тихому — где, что и как. Вскоре их энкавэдэшник начал жаловаться, что-де ‘кадров нету, некому кальки снимать’. — ‘Так ты ж сам своих не знаешь, — сказал отец, — Я по Баку знаю одну из твоих немок, вполне грамотная баба и с кальками справится. А у тебя лопатой машет со всеми’.. Следующий раз он ее видел уже более или менее прилично одетой, на той самой копировальной должности. С жильем у неё тоже как бы само собой устроилось. Все же не в бараке. В следующий раз он ее увидел лет через десять в знаменитом кисловодском ресторане ‘Храм воздуха’.
Сидел-ужинал, а тут вошла шумная компания, в центре которой блистала дама — та самая. Делая заказ, она достаточно сурово отозвалась об умственных способностях ‘кавказских дикарей’. Отец доел, а проходя мимо их стола, наклонился и сказал: ‘От Вас, Женя, я этого не ожидал’. К чему я об этом? Скорей всего к тому, что в прошедшей кровавой и изнурительной истории страны есть, конечно, абсолютные жертвы и абсолютные палачи, но гораздо более тех людей, которых судьба выносила на позиции, где либо они давили, либо давили их — как уж сложится, независимо от них самих.
Еще одна бакинская история имела продолжение на берегах Камы — это история изобретателя Приземного. В начале этой истории, т.е. в 1939 году, в АзНИИ раздался звонок из ЦК компартии Азербайджана. Голос в трубке властно требовал прекратить зажим и волокиту в рассмотрении предложений этого новатора. Начали выяснять — кто такой? А никто не знает. А ЦК-то надо отвечать. Не детский сад! На счастье, пришел назавтра в институт большой конверт с этими самыми предложениями. Это, значит, он одновременно отправил по почте свою инновацию в институт и жалобу с мудрым предвидением о зажиме со стороны институтских консерваторов наверх. Но не учел, что письмо в ЦК с почтамта полетит, как птица, а в институт может и немного отстать.
Смысл новации заключался в разработке ректификационной колонны не вертикальной, как у всех, а горизонтальной. От этого обещались большие выгоды, в первую очередь в смысле противовоздушной обороны (тогда был некоторый ажиотаж с этим пунктом в проектировании). Действительно, торчат и демаскируют. Видели когда-нибудь? В принципе можно разделить колонну на секции, скажем, в каждой одна тарелка. И составить их рядком на земле. Никакого ‘торчания’. Единственная проблема в том, что в обычной колонне противоток жидкости и газа получается автоматически — легкий газ стремится вверх, тяжелая жидкость течет вниз, по пути контактируют и обмениваются компонентами. А тут движение газа в нужном направлении сделать не проблема — он сам пойдет туда, где меньше давления, в голову колонны, а вот жидкость в каждой из наших массобменных ячеек придется отбирать снизу и отдельным насосом перекачивать вверх следующей ячейки. Оч-ч-ч-ень сложно, ненадежно и дорого! В общем, идея старая, о чем данный изобретатель, конечно, не подозревал, но нереализуемая. Мертвая.
О чем, конечно, институтские спецы сообщили автору при последовавшей встрече, оправдав его мудрое предчувствие насчет консерватизма и зажима творческой мысли. Но избавиться от него, однако ж, не удалось. Была у него где-то наверху ‘рука’, то ли в НКВД, то ли в ЦК. И слух, что это чуть ли не новый союзный нарком внутренних дел товарищ Берия. Да мало ли таких работ? Вот у нас в институте ВНИПИгазпереработка в 70-х годах всерьез тратились время и деньги на разработку ‘газоперерабатывающего завода с диаметром, равным диаметру газопровода’. И компрессора, и холодильники, и все аппараты — одним диаметром. Сколько я не пытался дознаться у ученых и проектировщиков, занятых в этом деле, зачем оно вообще нужно — без результата.
Плетью обуха не перешибешь. Пришлось институтским тратить на новатора время и силы. Он приходил с новым вариантом, ему объясняли, почему и это — чепуха. Он внимательно слушал, записывал и в следующий раз уже старался использовать вновь освоенные слова и выражения. Еще время от времени постукивал наверх о продолжающемся зажиме его творческой мысли со стороны ученых, вызывая новые накачки сверху. В общем, вся эта эпопея без особых результатов протянулась до начала войны. А далее А.С., как упоминалось, ушел строить завод взрывчатки и более о Приземном не слыхал.
Прошло время. Отец еще не директор, но уже начальник отдела Молотовнефтекомбината. Приехал на завод, там, в углу территории какое-то сооружение. — Что это? Ему объясняют, что ‘установка товарища Приземнова’. Оказалось — тот самый, только две буквы себе в фамилии успел руссифицировать. И опять все с таинственным видом намекают, что товарищ Приземнов имеет очень-очень высокое, московское покровительство. Пришлось отцу опять продолжать свои бакинские мытарства с этим изобретателем. Пытался избавиться, но местный энкаведешник ему сказал, что этого делать не надо. Времена такие — не заспоришь. Вообще же у изобретателя было в городе два могущественных покровителя — уполномоченный НКВД и еще горвоенком.
Самый изобретатель, увидев старого бакинского знакомого, выразил большую радость и ‘надежду на успешную совместную работу’, но ответной любви не встретил. Впрочем — выгнать его не выгнали, не по силам, он продолжал что-то сооружать, появляясь у директора завода только с требованиями: слесарей, материалов и прочего. Конечно, приходилось отрывать от дела.
Вдруг с одним из его покровителей случилась катастрофа. Горвоенком провел всю войну в стратегическом тылу и у него, что бывает с тыловиками, накопилась большая нереализованная ненависть к немецко-фашистским захватчикам. Будучи под хорошей мухой за рулем казенного виллиса, он въехал в колонну немецких пленных. Подавил людей. Трибунал, разжалование, штрафбат. Новый военком стал разбираться в делах и, среди прочего, обнаружил, что военнообязанный Приземнов четвертый год тихо уклоняется от призыва. Забрали — и под суд. Никакие намеки на ‘руку’ не помогли.
А жизнь продолжалась, завод строился. Среди прочего у Александра Сергеевича сменилось семейное положение. Он же был, если помните, разведенный. Жил один в коттедже, по совету аборигенов посадил под окнами брюкву, по-местному — калегу. Она возьми и неожиданно вырасти. Пермяки калегу парят в русской печи, в перевернутом горшке, заткнутом соломой. Кавказец Эйгенсон этого не умел, но строгал сырую, как салат. Все-таки витамины. Тут приехал в Молотов замнаркома (потом нарком) Байбаков. Проводит совещание. А секретарша у Тагиева заболела. Ее заменяет Мита Кузьминых из техотдела, местная коренная пермячка. Байбаков ее спрашивает: ‘Как Вас зовут, девушка?’ — ‘Маргарита Александровна!’ Все начальнички так и грохнули: Маргарите Александровне-то двадцать один год от роду, а выглядит еще моложе. В общем, отец положил глаз, после совещания пригласил на футбол, потом проводил. Короче — влюбился. И в мае 45-го в этот самый коттеджик она вернулась с кулечком из роддома.
В марте 1946-го наркомат был разделен на два, теперь уже министерства. А отца вызвали в Москву, чтобы работать заместителем начальника техотдела Главнефтепереработки новообразованного Министерства нефтяной промышленности Восточных районов. Обещали жилье, в коммуналке, конечно, но в центре и с перспективой на улучшение. По факту, когда они с мамой приехали, оставив меня у деда с бабкой в Молотове, оказалось, что жилье не в Москве, а деревянная летняя министерская дача в Томилино, чуть ли не та, на которой ночевала Фаня Каплан перед своей известной поездкой на завод Михельсона. Без теплых сортиров, газа и прочих удобств.
Тут отца услали в длительную командировку на Дальний Восток, на строительство Комсомольского НПЗ. Летели три дня с ночевками на ‘Дугласе’. По пути отец от нечего делать переводил английские надписи самолета, в том числе — на бачке с антиобледенительной жидкостью, которой в годы Второй мировой войны был, как понимаете, этиловый спирт. Было там обозначено, что перед посадкой этот бачок надо опорожнять. Это сообщение крайне обрадовало экипаж. Собственно, они и раньше так делали, но нынче впервые узнали, что действуют строго по инструкции изготовителя.
В Комсомольске-на-Амуре оказалось, что основная рабочая сила — это японские военнопленные. Причем, в отличие от немцев, попадавших в советский плен в ходе боевых действий, то есть ‘россыпью’, части Квантунской армии сидели в своих гарнизонах на месте всю войну, дожидаясь августа 45-го и Красной Армии. Так что сдавались и содержались в плену они с сохранением своей структуры. Под Комсомольском в лагере содержалась целая японская дивизия во главе с со своими же командирами и генералами, только что над ними были советские начальники. Эти японцы и работали на строительстве завода, так же, как на строительстве железной дороги (к слову — БАМа!), но работали, по мнению своих советских хозяев, слабовато. Когда этот вопрос обсуждался нашим руководством с участием японских командиров, то комдив, виновато улыбаясь, сказал: ‘Конечно, так и должно быть. Потому, что наш солдат любит ласку. Если офицер его приласкает — он все делает намного лучше. А вы же запретили’. Ну, официально разрешить самураям применять телесные наказания или хоть просто бить своих солдат — это было невозможно. Но договорились, что советские политвоспитатели и строительные начальники будут смотреть в сторону. По словам отца — помогло.
Вернулся отец осенью в Москву, а мама вся в слезах от этого дачного житья. Да и работа в министерских коридорах — согласования и визирования — она на любителя. Реального влияния на техническую политику не получалось. Отец стал довольно скоро проситься из министерства в провинцию, на конкретную работу в одном из районов Второго Баку. Подавал заявления министру. Министром был его старый бакинский знакомый Евсеенко, парттысячник, выпускник Азизбековского института, назначенный сразу по окончании, в 1936 году, управляющим трестом. Он отказывал. Все это могло бы продолжаться очень долго, но помог случай. Началась очередная партийная кампания. Министр выступил на партсобрании с призывом шире развертывать большевистскую критику и самокритику, невзирая на лица. Коммунисты стали выступать, но без энтузиазма, жизнь ведь завтра не заканчивается. Тут встает замначальника технического отдела и начинает говорить про какое-то распоряжение министра, по его мнению, не особенно умное. Прямо, открыто, по-большевистски. Все так внутренне и ахнули. Следующее заявление на уход уже было подписано. Евсеенко был умным человеком, специалистов уважал, но и такого сильно умного протестанта иметь в аппарате не хотел. Александр Сергеевич уехал в Уфу.
Столица Башкирии уже была заметна на карте советской нефтепереработки, а предстояло ей звездное будущее главного центра отрасли. Отцу хотелось создать тут научную организацию, которая могла бы полностью обеспечить любые потребности существующих и будущих заводов. Сначала он пробыл четыре месяца начальником центральной заводской лаборатории 417-го завода, т.е., ‘старого’ Уфимского НПЗ, потом перешел в только что организованный институт УфНИИ главным технологом, потом стал заместителем директора.
Этот институт существует и сейчас. Он занимается бурением, добычей нефти, повышением нефтеотдачи, а тогда несколько лет в нем был и отдел переработки. Отдел этот сразу был не очень связан со всем институтом, даже и географически. Уфимский нефтяной НИИ находился в центре Уфы, на улице Ленина, а отдел переработки сразу поселился в двадцати километрах оттуда, в городке нефтепереработчиков и авиамоторостроителей Черниковске, рядом с 417-м заводом. Мы и жить стали недалеко, в Соцгороде, в роскошном по тем временам доме, известном тогда, как ‘Гэ-один’, а позже как ‘Индийская гробница’, поскольку одно время планировалось, что в этом доме переночуют Джавахарлал Неру и его дочь Индира, посещавшие Советский Союз.
В этом же доме жило много черниковских нефтяных и строительных начальников, в том числе новый отцов приятель, директор строящегося Новоуфимского завода Борис Майоров. Я смутно помню, как они, на радость и развлечение всем обитателям дома, перекликаются с балконов, приглашая друг друга на завтрак после первомайской демонстрации. И совсем хорошо помню встречу Нового, 1951-го, года у Майоровых, с елкой, на которой было всего два вида украшений — мандарины и водочные чекушки. Веселились, однако, нечасто. Отец много работал. Помощь заводам, подготовка создания нового, отдельного, нефтеперерабатывающего НИИ, лекции в недавно созданном Уфимском нефтяном институте. Студенты его и побаивались, и любили. А он всю жизнь гордился успехами своих выучеников, как например известного нефтехимика Равгата Масагутова.
Намекнули, что пора бы ему защищать диссертацию. В 1949-м Александр Сергеевич собрал свои текущие работы по защелачиванию бензина из высокосернистых башкирских нефтей и повез защищать в Москву, в головной институт отрасли ЦИАТИМ (будущий ВНИИ НП). Остановился он у своего вузовского приятеля Петра Ильина, работавшего в Кремле референтом Председателя Совета Министров, сами понимаете — кого. Они очень дружили всю жизнь, до ранней смерти Ильина.
Не могу удержаться, чтобы не привести один исторический анекдот, слышанный от отцова приятеля, с его же личным участием. Где-то в конце 40-х подготовлен проект постановления Совмина о создании Комитета по новой технике. Он как раз и готовил, вместе с будущим комитетским начальником, знаменитым Малышевым. Курировал это дело, кажется, Микоян. Подготовили, понесли. Сидит Предсовмина, читает-читает. А чего там читать, такие бумаги на одной странице пишутся:
С целью наибольшего улучшения создать…
Назначить начальником такого-то…
Минфину (тов. Зверев) выделить столько-то…
Моссовету (тов. Попов) выделить площади для…
А ОН все читает. Эти — Микоян, Ильин, будущий председатель комитета — аж вспотели от страху: ‘чё ж они не так написали, что Вождь от бумажки не оторвется?’
Наконец он положил бумагу на стол, зачеркнул слово ‘новой’, вписал ‘передовой’ и вернул полумертвым визитерам со словами: ‘Нэ все то хорошее, что новое. Нэ все то плохое, что старое. Пусть тэхника будет пиридовой’. Действительно, эта контора так и жила под именем Государственного комитета Совмина СССР по внедрению передовой техники в народное хозяйство. Ее правда, потом все же переименовали в Государственный комитет по новой технике. Но уже через два года после смерти Вождя.
Возвратимся к А.С. Эйгенсону и его диссертации. Надо ему сдавать экзамен кандидатского минимума по специальности. Пришел он к циатимовским корифеям, сели напротив друг друга. Непонятно, что же спрашивать? Не студент, не аспирант, специалист ихнего же уровня. Наконец кто-то спрашивает: ‘Вот скажите, если взять средний газойль каталитического крекинга — можно ли его использовать как дизельное топливо?’ — А черт его знает! В СССР каткрекинга еще нет, о свойствах такого газойля можно только прочитать в ‘Ойл энд Гэз’. — ‘Вроде можно. Но надо бы уточнить то-то, то-то и то-то’. Экзаменаторы покачали головами, дескать, надо бы знать, но экзамен, конечно, засчитали. Вечером отец вернулся к Ильину, рассказал. А тот — в хохот. ‘Мы, — говорит, — им этот вопрос третий год задаем, не могут твердо ответить. Они думали — может, ты знаешь!’
Отец защитился, вернулся домой, работает. Жизнь у него пошла совсем хорошая и интересная. И начальство уважало. На выборах в местные советы 1953 года его выдвинули депутатом Черниковского горсовета. Он был в командировке в Ленинграде, зашел к своему кузену, известному астрофизику Морису Эйгенсону — так тот просто не поверил насчет депутатства. Сами знаете про конец зимы 53-го, люди с такими фамилиями более собирали теплое белье для ожидаемой поездки в Сибирь.
Отец же пребывал, как помнится, в состоянии сдержанного оптимизма. Надо и то сказать, что к еврейской теме он был равнодушен. Во всяком случае — демонстративно равнодушен. Был у нас в нашем городке некий парикмахер, который однажды попросил у него фото. ‘Для чего?’, — ‘Ну, я собираю фотографии разных знаменитых евреев’, — ‘Не могу. Я уже отдал свою в собрание фотографий разных знаменитых лысых’.
Тот обиделся, конечно, а возможно, что и испугался отчасти, и более никогда с отцом не заговаривал.
Оптимизм отца вдруг привел к несколько неожиданному событию — переезду в Башкирию известной специалистки по нефтепереработке Софьи Валериановны А-н. Дело было так, что Александр Сергеевич был где-то в середине 52-го года в Москве, в Губкинском Нефтяном институте. Говорил с с А-н. И очень расхваливал ей Черниковск, Уфу, заводы, возможности интересной научной и производственной работы. С.В. находилась во много более минорном состоянии, что и неудивительно, если вспомнить время действия и ее не вполне арийскую фамилию. ‘Ну, так переезжайте к нам! Для такого специалиста всегда найдется и работа, и квартира’, — ‘Ну, что Вы?! Как собраться на такой переезд?’
А в феврале следующего года С.В. обнаруживается перед дверью нашей квартиры с мужем, мамой и чемоданами. Приехала по июльскому приглашению! Хотя вообще-то неплохо бы об этом созвониться, оформить какие-то бумаги… Отец, конечно, был несколько удивлен внезапностью. Но специалист и вправду классный. В первом приближении они разместились просто у нас дома, а А.С. с секретарем парторганизации УфНИИ поехали в дирекцию Новоуфимского завода — просить жилье. Ну, выпросили, хотя был момент, когда партсекретарь ляпнул: ‘Вы нам вообще должны!’, после чего пришлось полчаса замазывать его ляп и объяснять вскипевшему директору, что никто никому не должен, но для пользы общего дела…
Она проработала в УфНИИ, а потом в БашНИИ НП четыре года, сделала немало полезного, потом, уверившись, что страхи растаяли, вернулась в Москву. Стала профессором Губкинского института, и в начале девяностых и мой сын Саша был ее дипломником. К слову скажу, что мне, когда я работал в московском ВНИИ нефтепереработки, приходилось встречаться и вместе работать с профессором А-н. И даже нахально спорить с ней, несмотря на наш явно разный профессиональный вес. И однажды после такого спора С.В. сказала: ‘ Ну вот, Сережа, Вы так на меня нападаете, а ведь я вас на коленях держала’. Думаю, что ей немного изменила память. Когда она приехала в Уфу мне было восемь. Мальчик я был крупный, упитанный и на коленях меня хрупкая и изящная София Валериановна вряд ли удержала бы. Почти сразу после этой истории с внезапным приездом умер Вождь. Отец, как и все вокруг, очень горевал. Но когда я, запуганный школьными разговорами, спросил его: ‘Папа, что же теперь? Враги-американцы нападут на нас, раз Сталина нет?’ Он меня утешил: ‘У товарища, — говорит, — Сталина остались ученики и соратники — товарищ Молотов, товарищ Маленков, товарищ Ворошилов. Будут продолжать руководство. Не бойся!’
Уже после смерти Вождя и реабилитации врачей-убийц наехала и на А.С. Советская Национальная Политика. Дело было так. Последние два года при жизни Сталина министром государственной безопасности был Семен Игнатьев, из партработников. Он-то, собственно, и раскручивал это и другие дела того времени. После смерти Хозяина эти ведомства забрал Берия, а Игнатьева назначили лично виновным в создании дела врачей и отправили… первым секретарем в Уфу, где он уже однажды поруководил во время войны.
Через месяц после его назначения отца вызвали в Черниковский горком партии, как и других руководящих евреев городка (например, упомянутого директора строящегося Новоуфимского завода Майорова). Там им сказали, что их долг, как коммунистов, подать заявление на увольнение. Все подали, были переведены на должность собственных заместителей и продолжили работу. Через какое-то время весть об этой самодеятельности башкирского обкома дошла до Москвы. Главный игнатьевский враг Лаврентий Берия к тому времени уже закончил свою бурную карьеру, но инициатива Игнатьева не была одобрена и все вернулись в свои кабинеты. А через пару лет этого спеца по нацполитике перевели в Казань, тоже первым секретарем обкома, откуда и отправили в 55 лет на пенсию.
Отец же, с его искренней верой в Партию и Советскую власть пережил все это очень трудно. Чуть с ума не сошел. В собственные замы он не пошел и жил техническими переводами с английского из ‘Oil & Gas Journal’ и других специальных журналов. Мама, правда, говорила, что эти месяцы, без отцовских разорительных командировок, были самыми денежно-спокойными. Меня в эти дела не посвящали, но вот тома журналов с латинскими буквами и роскошными картинками клапанов и задвижек, разбросанные на столе и по полу, я помню хорошо.
Надо сказать, что евреем себя папа сознавал в очень малой мере. И его отец, хоть и пробыл после гимназии год в звании ‘казенного раввина’, очень сильно был руссифицирован, да еще и жили они в казачьем Армавире. А потом интернациональный Баку, Урал… Мама моя — коренная уралка, она говорила, что до войны и эвакуации у нее знакомых евреев не было. Не так их много и было тогда в Молотове.
А тут она выходит замуж за еврея. Решила она сделать мужу подарок. Узнала у эвакуированной соседки рецепт изготовления фаршированной щуки, за которой, как известно, идет слава ‘главного еврейского блюда’. А к отцу как раз приехал в гости дядя Шура, Александр Генрихович, его кузен. Она им и выставила. Оба в один голос заявили, что фаршированную рыбу не любят с детства и дружно закусили соленым салом.
Все утряслось. Игнатьева убрали. Отец снова работал в УфНИИ. Ночью 20 января 1954 г. раздался жуткий взрыв на 417-м Уфимском НПЗ, всего в полутора километрах от нашего дома. У нас и в соседней школе многие окна повылетали. Погибло сразу 33 человека, тушили пожар двое суток. Как будто, если я понимаю правильно, дело было в пирофорном железе на внутренней поверхности газового резервуара. Но тогда это было все очень секретным, в духе времени. Хотя как такой ужас скроешь? Завод, конечно, мертво встал. Вот в эти дни рано утром, еще до того, как мне идти в школу, пришел к нам Яков Григорьевич Соркин, который работал тогда в объединении ‘Башнефтехимзаводы’ и они с отцом что-то очень громко обсуждали. Потом я понял, что отца обком поставил главным инженером на развалины 417-го завода, чего он не очень хотел.
Он проработал там больше двух лет. Кстати, директором туда назначили его старого знакомого Аренбристера. Отец потом говорил, что почти сразу категорически запретил тому рассуждать с сотрудниками завода на технические темы. Это, наверное, и к лучшему. Дядя Сева — человек хороший, но по профессии он — ‘начальник широкого профиля’. Сразу после вуза он попал на нефтепровод Баку-Батуми комсомольским секретарем, ну и поехало.
Работали они хорошо. Я это знаю по тому, что завод восстановили, а еще по тому, что спустя много лет, когда я сам работал, какой-нибудь немолодой оператор или слесарь, узнав, чей я сын, тут же просил поклониться Александру Сергеевичу ‘от Марата с АВТ’ или ‘от Гриши-электрослесаря’. Чувствовалось, что уважают. Это бывает нечасто. Кстати, зашли мы в ту пору с родителями как-то в заводской клуб, там висела стенгазета, с шутками про видных на заводе людей. Про Эйгенсона было написано: ‘Любит шутить, но не любит шуток’. Мне в мои десять лет это запомнилось.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2_3/eygenson/
