(из книг «Орнамент» и «Разноголосица»)
Римская монета
Если эту монету правильно развернуть к экрану,
профиль Германика поднимется из ее глубин.
Век свой с собой приведет упрямый и пряный
с подлогом, Калигулой в спину. А ведь сын.
Теперь отложить ее и повернуться к экрану.
Что там такое в Сирии, когда же все началось?
Новый Пизон наносит смертельную рану,
отменяет эдикты. Яды разлиты и сочинен донос.
Вместо светской беседы
Непогода наша — хамсин в июле,
залипает плевра на клохтанье фибр.
Но, покуда Арава не распишет пулю,
ты подсел на рифму, упустив верлибр.
И поманит рвануть на дачу к сестрам,
покопаться в сухарнице старожилом,
по Москве за поджаристой коркой черствой,
да хоть в Петербург за рыбьим жиром.
Но очнешься на ощупь в набухшей ночи,
где стрекочет, где учит не обознаться,
где звездою трассирующей пророчит
то ли их калаш, то ли М-16.
Иерусалим в снегу
Машины сползают c холма, подняться мешает занос.
На обочинах мокрые следы от колес
там как раз, где белизна разлита,
прямо по краю накрывшего Город талита.
Видел он, видывал Иерушалаим всякого.
В снегах смирения взгляд проникает за окоем,
руку вижу Эсава, след ее в каждых вратах на нем.
А голос слышу домашний отцовский, Якова.
— Магазины закрыты. Ужинай без меня. Остальное потом.
— вдоль притихшей дороги разноголосица-метроном
и вторящий Якову шепот в мокром снегу из-под шин:
— Изя, послушай, один Он у нас. Один.
***
Не любовь — соловьиная зависть волной
разлилась по горящим глазам пеленой.
Здесь неспешно ишак семенит за ослом.
Здесь любой знаменит им убитых числом.
Развалился у ног, запахнулся полой,
мой бакшишно — хамульный восток.
Запахнулся бедром и пропал между ног,
и бодяжит звезду аравийский пророк.
Небесный план
В 17 веке, после погромов Хмельницкого уцелевшие евреи отчаянно уповали на приход Машиаха (Спасителя). Самозванный машиах Шабтай Цви обещал евреям враз перенести их с пожитками в Иерусалим. Евреи, поверившие ему, распродали дома, имущество, скотину, бросили свои заработки и приготовились перенестись в Иерусалим.
Небесному следуя плану,
Продал свою кузню Арон,
Подсел на телегу к Абраму,
В Иерусалим устремлен.
Жиду, что живет на Волыни,
Вокруг беспросветная ночь.
Давно убрались бы, а ныне
Волынить им стало невмочь.
Простили друзья этих гоев,
Ну что с бестолковых возьмешь?
Не брать же обиды с собою
Туда, где аидом живешь?
Поели, о чем-то рядили,
и ждали всю ночь напролет.
Машиаху души открыли,
Но, кажется, он не придет.
***
роди меня другим мама
сильным уверенным в себе
кто гонит врагов одним взглядом
кто увлекает друзей в Трою под парусами
у кого жена утешена и спокойна
чьи дети смелы и любопытны
стань другой мама танцующей
с голосом полным радости наяву
улыбчивой и певучей во сне
не знавшей ада
с памятью полной гордости и славы
со счастьем на пороге
с сыном веселым уверенным
спасающим тебя от ужаса
боли и смерти
***
Там шкет суматошливо в двери стучится,
ему невтерпеж, ему помочиться.
Там великом в двери долбит паренек,
набегался, с голода валится с ног.
Там юноша за полночь возвратился,
заласкан, измучен, к двери привалился.
Стучатся мальчишки, стучатся, стучат.
А там, а за дверью молчат и молчат.
***
Какое дело мне до той войны
уже давно далекой мне страны?
Мне голоса моих погибших не слышны.
Но кто-то вдруг махнет из тишины,
которая сквозит с той стороны.
***
Ночь-то мы переживем,
ночью есть куда приткнутся,
в ней не страшно и проснуться
одинокими вдвоем.
Но на солнце среди дня –
щебет робок, тени кротки,
ни оглядки, ни мороки,
голоса не прикоснутся,
линии не оплетут –
на неспрятанном виду
потеряешь ты меня.
Все, что пережить в ночи
было можно, было можно,
растерзает на свету
в нежном ласковом аду.
Растворюсь горячей линзой,
тенью воздуха раскинусь —
мне не вынести блаженства,
потеряешь ты меня,
потеряешь ты меня.
***
— Стихи должны быть кратки и остры,
— сказал мне усталый иерусалимский славист.
«Идеальные стихи — это яростное молчание»
— услышал я его сдержанность
и экспромтом равнодушно промолчал.
***
Замешкаешься — темень за окном,
забудешься — дождя не оберешься,
сойдет с небес за яблочным руном,
растянет сети, и не отобьёшься.
Обрушится, что истекло окрест.
И с ног собьет, и вываляет в прахе,
поволочет по щебню дат и мест,
под музыку рубцов из-под рубахи.
Стирка
Мы с женой по-разному бросаем
грязную одежду в корзину.
Я выбрасываю ее из головы,
а она потом вернется перед стиркой,
будет хлопать по карманам, обонять,
укладывать в полость машины,
механически повторять движения,
которыми укладывала детей.
Она знает предстоящее уже тогда,
когда бросает одежду в корзину.
Правда
— Слышишь! Форум бурлит! Демос полон отваги!
Ритор народ гоношит, требует суд распустить.
Что ты пылишь с антресолей иссохшей бумагой?
Что же бочком ты крадешься, толпу презирая?
Что ты приводишь свидетелей скучных с окраин?
А еще говорят о тебе, будто правда — прямая.
Всем надоела ты, тетка, репей неотвязный.
Мелких деталей песок, хронологии цепкость,
и перекрестные ссылки — все от тебя неуместно.
Что же стихают восторги, толпа поредела?
Что вдруг тебя полюбили? Смирились? Боятся?
— Видно за дело, родимый, видно за дело.
***
Рассказать бы я мог, как, дурак-дураком,
где не надо стучал я своим кулаком.
Там, где дверь, уходя, мне бы тихо прикрыть,
там я хлопал дверьми, одуревшая прыть.
И увидеть бы мог, оглянувшись тайком,
как сопливую дурь мне хотели простить.
Иуда Амихай, перевод с иврита
Чудеса
Издали что только не кажется чудом
а под носом и чудо мешает
сам же шел по дну Чермного моря
а видел лишь потную спину
и широкий под ношей крестец…
Завтрак
(утренние новости)
Аписа,
чей оффис
в Мемфисе,
сменил Серапис.
Вольтера — вальтер.
Благодатный огонь
не погас в Треблинке.
Мария, как
вовремя
умер Райнер.
Рильке на пляже
льдинкой скользит
по спинке.
На Суккот
в косяках канабис.
Спелое авокадо
Второго Спаса.
Благодатный огонь
не погас в Треблинке.
Нас беспокоит
разве лишь
свежая стерва,
ну, и война,
искусства,
ремесла,
мудрость —
на всех Минерва
одна.
Проходит навылет
пуля,
не задевая нерва.
Благодатный огонь
не погас в Треблинке.
***
Что делает Ави, что делает Ави,
откуда мне знать?
А был бы он Вовкой, гонял бы в футбол,
шел бы в рощу играть.
Что делает Йони, что делает Йони,
откуда мне знать?
А был бы он Ленькой, носился бы с пленкой,
чтобы нас поснимать.
Что делает Роник, что делает Роник,
откуда мне знать?
А был бы он Санькой, бежал бы за Танькой,
портфель ей таскать.
Что станется с Ави и Йони и Ронькой,
не стану гадать.
И где теперь Вовка и Ленька и Санька,
откуда мне знать?
Обозначение цвета
«У вас …даже в «Песни песней» — нет, говорят,
ни одного слова, означающего цвет»
(из «Обмена комплиментов» Зеева Жаботинского)
Разве дочери Итро у колодца
отделяли цвет и запах от слова «овцы»,
от голосов их, от голодной прыти?
Напоить стадо, меняющее окрас после выпаса.
Долина между гор в подшерстке теней,
в подпалине гулкого воздуха.
Разноцветье овец в полдень и на закате,
десятки пар глаз, ищущих и обретших,
камни в оттенках липкого молока из их сосцов.
Отара, густая, как растопленная мякоть фиников,
поднимается под свою походную песню
по травянистому склону холма.
— И Рахель пришла напоить овец, —
не жалуйся, на воздержанность слога.
— И отвалил Яаков камень с устья колодца
руками цвета силы и нежной страсти.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2_3/alipovecky/
