Недавно мне исполнилось… в общем, хорошая, уважаемая дата. А отмечать ее не получилось — коронавирус. Но и оставить без внимания такое событие очень не хотелось. И я приглашаю всех на мой день рождения. Давайте присядем за виртуальным столом, в центре которого — именинный пирог (к сожалению, тоже виртуальный). И — будем слушать стихи. Вслушиваться. Ведь даже если стихотворение напечатано — оно всё равно звучит. Может, о чём-то вместе задумаемся. Может — кто-то улыбнется, а кто-то возразит. А стихи… вот они. Перед вами.
Три сосны
Три сосны на косогоре,
три сосны —
в час отчаянья, и горя,
и вины,
в дни побед, и вдохновенья,
и труда,
в миг досадных поражений
и стыда.
А одна из этих сосен
там, где бор
устремляет стрелы просек
в синь озер,
в том краю, куда за счастьем
не вернусь,
что зовется так щемяще —
Беларусь.
Средь камней сосна другая,
дочь веков,
рядом с ней кресты стругают
для Голгоф.
Помнят камни свет скрижалей
и исход.
Там свободный и опальный
мой народ.
У сосны последней, третьей,
мощный ствол,
хоть на ней полно отметин
разных зол.
Но ее с крутого склона
не сметут.
Под густой, надежной кроной
мой приют.
Непокорный, неспокойный,
где б ни шли,
растянулся косогор мой
в пол-Земли.
Домом нынешним и бывшим
он пропах.
И живу я, заблудившись
в трех соснах.
***
Наш путь земной — набор простейших слов,
мы от рожденья в их всесильной власти:
еда, питьё, рассвет, любовь,
надежда, правда, счастье.
В них — смех и страх, и шустрая молва,
движенье тела и движенье мысли,
и никакие новые слова
их не заменят в этом вечном смысле.
Они все вместе — точный знак того,
что нас хранит и в мире отличает.
Лишиться стоит нам хоть одного —
и мир, как спичка, тускло догорает…
Фонтан
Ко мне выходит юность из тумана
и в глубь аллей ведет, под шаткий кров,
где круг магический старинного фонтана
бесплатно дарит снимки облаков.
Там замер Купидон на возвышеньи,
в свой гибкий лук для нас стрелу продев,
и бронзовые гуси тянут шеи
к прозрачной, холодеющей воде.
В тот год в нетленной верности клялись мы,
как эта осень, пламенем горя,
и девочка с охапкой желтых листьев
мне улыбалась в раме сентября.
Прекрасно дуновенье светлой грусти…
Давно пустует мокрый пьедестал,
куда-то разлетелись гуси,
и ветер
листья
разметал…
На весах тысячелетий
На весах тысячелетий,
что древнее Вифлеема —
из кусочков разноцветных
мелко крошеное время.
Звезд безмолвное сиянье,
топот чудищ окаянных,
возбужденное дыханье
животворных океанов,
бег материи нетленной
в лабиринте вечных миссий,
удивление Вселенной
при рожденьи первой мысли,
холод долгого кочевья,
иссушить способный душу,
давка в Ноевом ковчеге
перед выходом на сушу,
в парусах античный ветер
и шамана звонкий бубен.
На весах тысячелетий —
то, что было, то, что будет.
Зов природы изначальной.
Слава. Зависть. Роскошь. Бедность.
Смерть. Зачатие. Случайность.
Безнадежность. Неизбежность.
Все злодейства — в виде чистом.
Все победы — без натяжек.
И неправда явных истин.
И решений легких тяжесть.
На весах тысячелетий —
всех условностей вериги,
неродившиеся дети,
ненаписанные книги.
И, наверно, так же часто,
как успевшее случиться,
опускается на чаши
не сумевшее свершиться.
Нет пределов чашам мощным,
здесь — находки и потери.
На одной — усталый Моцарт,
на другой — добряк Сальери.
На весах тысячелетий —
с кем смеемся или стонем,
и куда с рождения метим,
и чего на деле стоим.
Мы — обычнейшие люди,
с уймой пылких устремлений,
с кем-то спорим, что-то любим,
Не бежим от заблуждений.
Иногда привычно скупы,
иногда щедры без края,
и сегодняшний поступок
мы назавтра забываем.
Но каким ни будь он мелким,
хоть мы это не заметим —
от него качнется стрелка
на весах тысячелетий.
***
Еще энергии заряд —
наш талисман — повсюду носим,
а все листки календаря,
как сговорившись, тянут в осень.
Уже иные темы снов,
и не волнуют кровь вокзалы…
…А ты считала, сколько слов
друг другу в жизни мы сказали?
Их записать бы — день за днем,
подряд, страницу за страницей,
какой солидный толстый том
из этих слов бы мог сложиться!
Незавершенный диалог —
открытый текст неброских строчек,
и то, что сказано меж строк,
и недомолвки многоточий.
Забытых радостей печать.
То слово — ласковей, то — строже.
Все это — код. Расшифровать
его лишь мы с тобою можем.
Лишь нам понятен этот слой —
порой цветов, порою — шишек
за столько лет. Никто другой
такого больше не напишет.
Он не бестселлер, наш роман,
примером юным не послужит.
Он просто — наш. Такой нам дан.
И нам с тобой другой не нужен.
Благодарность
В тисках поры, глухой и серой,
спасибо тем, кто мне помог,
кто дал маршрут, краюху веры
и на дорогу посошок,
кому в пылу решений скорых
я не сумел сказать “Прости!”,
кто стал недрогнувшей опорой
в нелегких сборах и в пути.
Спасибо женщине, спасавшей
меня от горестей и бед,
спасибо женщине, сказавшей
когда-то мне упрямо: “Нет!”
Спасибо дальним незнакомцам,
чей век давно уж миновал,
но чей талант, как чуткий компас,
меня к истокам возвращал.
Приятно, будучи в ударе,
всех наставлять на свой манер.
Я мудрым старцам благодарен,
себя не ставивших в пример,
и тем, другим, кто так стремился
меня сгубить иль оскорбить —
я защищаться научился,
ну как их не благодарить!
А дети — судьи и пророки
в мои учительские дни!
Спасибо им за те уроки,
что преподали мне они.
И потому во многом светел
бывал мой путь, хоть шли гурьбой.
Спасибо всем, кого я встретил,
за то, что стал самим собой.
***
Не спросив совета у природы,
с нами под жестокий ураган
утлое суденышко свободы
вышло в необъятный океан.
Нас швыряет влево и направо,
но не быть с командой не хотим.
Мы к штурвалу рвемся, чтобы править,
и друг друга в слабости виним.
Ничего не смыслим в такелаже,
не слыхали про девятый вал,
ведь никто в шумливом экипаже
в плаванье ни разу не бывал.
Мы пока в своих каютах живы,
умудряясь скрыться от волны,
но морской болезнью пассажиры
все до одного поражены.
Где вы, под беспечным небосводом
Мирные когда-то города?
Утлое суденышко свободы
движется, неведомо куда.
Диоген
Неприкаянным, гостем непрошенным,
в обрамленье компьютерных сцен,
с фонарем и в хитоне поношенном,
озираясь, бредет Диоген —
мимо склада с Великими Тенями;
через строй постоялых дворов,
где со скидками все наслаждения —
от любви до заморских сыров;
обходя ощущения острые,
огибает ряды зазывал —
на игру с миловидными монстрами;
и вдоль тех, кто уже проиграл;
сквозь тусовку пробравшихся в лидеры;
мимо мелкой рыбёшки и щук…
Он идет, потрясенный увиденным,
и кричит: “Человека ищу!”
Не успев ни окрепнуть, ни вырасти,
обрывается крик в пустоту —
где проворные черные вирусы
пожирают его на лету.
Беспокойно людское e-логово,
что ни адрес — внутри динамит,
ощетинившись хриплыми блогами,
улюлюкает, дразнит, грозит.
Что им вечность и духа величие?
Жизнь и так, словно вздох, коротка.
И дубинами косноязычия
гонят прочь от себя старика.
Но, высокой проникшись задачею,
Диоген продолжает искать —
то попутным e-мэйлом подхваченный,
то зайдя в чью-то память, как тать.
День за днем, спотыкаясь о новости,
свой призыв повторяет в пути.
Только голос всё глуше становится
да фонарик не светит почти…
Монолог терьера
Стар я стал. И нюх уже не тот.
И в боку от бега часто колет.
Узнавать пришлось за годом год,
как тяжка собачья наша доля.
Нет, я зла и голода не знал,
мой хозяин ласков и отзывчив.
Я всегда надежно охранял
всех родных, в моей квартире живших.
Но обида жжет, как в лапе гвоздь,
как чужой и неприятный запах:
сколько сплетен слышать довелось
от мужчин и женщин о собаках!
И легенда есть, других больней,
а ее так часто повторяют —
с умиленьем говорится в ней
про бедняг — про тех, кого бросают.
Мол, сидит такая вот, одна,
может, год, на том же самом месте,
своему хозяину верна,
ждет его, не думая о мести.
Но на самом деле всё не так!
Это мы, порой ценою смерти,
подаем вам, братьям нашим, знак:
мой — подлец! И вы ему не верьте!
И несется вой в ночную тьму.
Боль пройдет. Придет обида следом.
Разве можно верным быть тому,
кто тебя продал иль просто предал?
Чтоб вилять от радости хвостом,
мало знать, что ужин будет сытным.
И когда обман приходит в дом,
мы всегда бываем беззащитны.
Всё равно — ты взрослый иль щенок.
То грустим, то мечемся, то плачем.
Мы ведь — те же люди, только Бог
наделил нас обликом собачьим.
***
Слишком долго держали нас в клетке
под обманные песнопения.
Но как славно дышалось на ветке
свежим воздухом освобождения! —
чтобы позже понять на примерах:
всюду клетки — до смерти с рождения —
а вся разница только в размерах
да в музыкальном сопровождении…
Баллада о большой дружбе
На постсоветском пространстве,
где правил Большой Тарарам,
сидели в глубоком трансе
Микола, Иван и Абрам.
Приняв горилки посильно,
промолвил Микола так:
— Нужны позарез самостийность,
бандура та прапор, свой знак.
Иван, патриот и радетель,
сообщил, что проблема не в том:
— Нам нужен отец-благодетель,
чтоб вел нас особым путем.
Послушав друзей по несчастью,
отца вспоминавших — и мать —
решил наш Абрам в одночасье,
что надо немедля бежать.
Собравшись, без лишней огласки,
Абрам за кордон улетел.
И всё совершилось, как в сказке —
у каждого то, что хотел.
Иван подобрал себе гуру
на двадцать и более лет,
и красит Микола бандуру
в красивый оранжевый цвет.
Абрам же достиг небольшого —
доволен квартиркой своей
и смотрит реалити-шоу
с участием бывших друзей.
Грустный вальс
Раз-два-три, раз-два-три, как бы не сбиться,
крепче за спутника в танце держись,
нам на балу в быстром вальсе кружиться,
а называется бал этот — жизнь.
Залы расцвечены. Люстры сверкают.
Музыка, не умолкая, звучит.
Кто-то партнеров с улыбкой меняет,
кто-то в кругу одиноко стоит.
Слишком легко в толчее разминуться,
рядом пройти, не того пригласить.
Как удалось тебе к ней прикоснуться —
и удержать, и потом закружить?
Всё бы, возможно, сложилось иначе,
трудно давать указанья судьбе,
но заглянула в оркестр удача,
чтобы сыграть свой мотив на трубе.
Вечной мелодии вечная участь —
радость дарить и пьянить без вина.
Светом любви наслаждаясь и мучась,
вы расплатились с удачей сполна.
Только внезапно труба захрипела.
Разве у вальса судьба коротка?
Вспышка огня — и ладонь опустела,
и опустилась бессильно рука.
Раз-два-три, раз-два-три, кружатся лица,
холод свободное место сковал.
И никуда не уйти, не укрыться.
Люстры горят. Продолжается бал.
***
…а бытия чертеж —
невнятен,
его вразброс наносят дни.
Хоть внешне выглядят, как братья,
по духу — разные они.
Бредут неспешным караваном.
А то галопом скачут вдруг.
Был день вчерашний —
гость незваный;
тот, что сегодня, —
лучший друг.
Как часто хищный коршун кружит,
чтоб сесть наутро на пути,
но если день тебе не нужен,
его, попробуй, пропусти!
Когда ж минувший день эпоха
возьмет,
чтоб в памяти хранить,
то в нём ни черточки,
ни вздоха
не отменить,
не заменить.
И не вернуться —
для реванша,
и не просить,
чтоб в прошлом том
какой-то факт случился раньше,
а давний — вслед за ним,
потом.
И ни к чему,
гонясь за нимбом,
лезть на былые рубежи:
тот день ушел —
каким бы ни был.
Ты счастлив тем уже — что жил.
Дождь
Он не тот — основательный и затяжной,
породнившийся с неманской темной волной,
нас загнавший в сарай, на чужой сеновал,
где лицо твое мокрое я целовал.
И — не тот, что в горах, словно кара с небес,
окатил нас внезапно — и тут же исчез,
сделав вязкой тропу и тяжелым наш груз,
а вслед усмехался ехидный Эльбрус.
И — не тот, что заглядывал ночью в окно,
и песенку тихую пел заодно,
ступая чуть слышно — чтоб спал наш малыш —
по скользким ступеням взъерошенных крыш.
Он — не тот.
Не игрив. Не лукав. Не блестящ.
Завернувшись в струинок заношенный плащ,
он бредет — еще воин, но больше не вождь.
Дождь в Сан-Франциско.
Дождь.
Именинный пирог
Пусть вёсен невелик запас,
и жизнь копировать старается —
всё происходит в первый раз!
Всё! — даже то, что повторяется.
Живу, храню пока запал,
еще вполне готов к решениям —
и потому я заказал
себе пирог на день рождения.
Не для того, чтоб закусить
каким-то соусом из Азии —
чтоб сладость жизни ощутить
во всём ее разнообразии.
И был заказ исполнен в срок.
Не стал искать ему замену я,
но первый съеденный кусок
увел меня.
В метель военную…
…спим на полу. Зима вокруг.
На стенах иней, — радость та еще.
И леденящий душу звук —
свист бомбы, подлый, нарастающий.
Одна горбушка на троих,
жуешь, боясь, что скоро кончится…
Потом, сквозь годы — терпкий жмых,
базар, а там — внаглядку — пончики.
Был на витрины жадный взгляд.
Был магазин с дразнящей вывеской.
И бесподобный аромат
тушёнки в баночке ленд-лизовской…
…смешалось всё в том пироге —
И хвоя елки новогодняя,
и сала ломтики в руке,
и хала свежая, субботняя
Во рту горчило много раз,
Не получилось тесто сладкое.
Что ж, трудно выполнить заказ
Для тех, кто путь торил с оглядкою.
Ведь довелось валиться с ног…
И жестким быть. И гуттаперчевым…
Какая жизнь — такой пирог.
Что даже лучше — сахар с перчиком.
Перевалы, перекаты
Переосмысленье. Переизбрания.
Переоценка прогнивших основ.
Из пустого в порожнее переливание.
Перелицовка идей и штанов.
Перемены — но с перестраховкою.
Передряги. Попал в переплет.
Пересылка — причем, с перековкою.
Передача — кому повезет.
Перестройка — и всё перечеркнуто.
Не у дел. Передел. Беспредел.
Кто сумел — быстро тот перечокнулся.
А президиум не поредел.
Перелет. Перевоз без посадочек.
Пережив, стали дом свой лепить.
Эх, годочков еще бы с десяточек,
чтобы просто — без “пере” — пожить!
***
Познать подлунный мир спеша,
нам не объять все связи разом.
И хоть есть сердце и душа,
мы полагаемся на разум.
Убеждены: не будет так,
чтоб чувств сомнительный анализ
и очевидной правды факт
в своем значении сравнялись.
Но мир к вершинам вознесен
и тем, что в жизни и искусстве
пасует истины резон
пред силой подлинного чувства.
Соната
В малиновой рубахе
уходит зыбкий вечер,
в малиновой рубахе
на лет минувших вече,
в малиновой рубахе —
а, значит, завтра ветер —
назло и поперек.
А ты приходишь следом —
и гаснут все экраны,
а ты приходишь следом
в цветастом сарафане,
а ты приходишь следом
порывом урагана,
которым правит бог.
И разметались фразы
в бессвязность слов летящих,
и разметались стены
пожаром губ летящих,
и разметались волны
волос твоих, летящих
сквозь звездный хоровод.
Аккорды тьмы и света
звучат неотличимо,
обрывками мгновений
промчится вечность мимо,
и медленно из бездны
вернет нас в лоно мира
малиновый восход.
Цветок
Безмолвны запахи и краски…
Молчат чудесные цветы,
поклон людской приняв по-царски,
без громогласной суеты.
А тот, кто ими очарован,
приблизил руку к лепесткам,
и был цветок мгновенно сорван
и вверх взлетел, к его губам.
Но в миг отрыва и паренья
пронзили тонкий стебелек
такие боль и наслажденье,
каких представить он не мог.
Явившись, словно ниоткуда,
они несли такой заряд,
что дрожь прошла по всем сосудам,
стал тоньше тонкий аромат.
Я это видел и подумал:
Наверно, стоит шанс иметь —
чем увядать на общей клумбе,
быть сорванным — и умереть.
А, может, мыслю так напрасно,
в цветенье — смысл красоты?
Безмолвны запахи и краски.
Молчат увядшие цветы.
Между завтра и вчера
Закручен мир во мне
спиралью ДНК,
пронзив меня насквозь
до самой сути,
и сколько ни трудись —
хоть взвейся в облака —
ее никак в прямую
не раскрутишь.
Живет во мне отец,
и что-то шепчет мать,
и голос подает
далекий предок.
Витки не разогнуть,
спираль не поменять,
не сжать хотя б в пружину
напоследок.
Не виден на просвет
запутанный узор,
где клетка каждая —
своя фиоритура.
И этот — только мой! —
порой нестройный хор
есть то, что называют
Самуилом Куром.
***
В этом пекле всегда есть вопросы,
а ответы — увы! — не всегда.
И — составом — года под откосы,
и в жару замерзает вода,
и, сачком обывательским словлен,
шмель сомнений жужжит у виска.
И висит недописанным словом
над обрывом сознанья
строка…
*** *** ***
Большое спасибо всем, кто откликнулся на мое приглашение!
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2_3/kur/
