Тема декабристов, офицеров, восставших против царской власти 14 (26) декабря 1825 года, цепляет душу всякого человека, прикасающегося к русской истории, политике, философии, культуре, литературе. Кроме того, это проблема серьезного мировоззренческого выбора, отношения к нравственным и, моральным устоям, благородства и человеческой верности. И, конечно же, это тема высокой человеческой трагедии. Поэтому к такому сюжету часто обращаются, оценивая его с современных позиций, определяя личное отношение, и историческое значение. Оценки меняются во времени, соответственно настроениям и преобладающим в обществе политическим концепциям. История, как известно, часто пересматривается, и историки трактуют прошлое с современных позиций. Как написал Пастернак:
Однажды Гегель ненароком
и, вероятно, наугад
назвал историка пророком,
предсказывающим назад.
В конце 2019 года на экраны России вышел военно-исторический драматический фильм «Союз спасения», (продюсеры — Анатолий Максимов и Константин Эрнст, режиссер Андрей Кравчук). Односерийный фильм активно рекламировался на 1-м канале российского телевидения и сразу получил большой коммерческий и зрительский успех. Этому способствовало, в частности, имя Константина Эрнста — генерального директора ОАО «Первый канал», человека умело следующего в фарватере Путина. Было очевидно, что богато поставленный фильм наверняка окажется в колее современной политической конъюнктуры. Так оно и получилось. Все критики признали эффектность съемок и нестандартность раскрытия темы. В целом, она не совпала с прежней кинематографической трактовкой. Единственным человеком точно знающим, как следует поступать, как себя вести, оказался Николай I, все остальные — в растерянности, они не очень понимают, как следует действовать. Полюбившийся в прошлом зрителям романтический фильм «Звезда пленительного счастья» режиссера Владимира Мотыля, во многом противоположен нынешней экранизации. Прежде такого не было.
Здесь не стоит вдаваться в существо этих дискуссий, или высказывать свою точку зрения на фильм, его героев, на суждения критиков. Есть лишь повод, отметить, что тема декабристов занимает значительное место в русской поэзии, и кротко вспомнить некоторые стихи, никак не претендуя, на полноту оценки, поскольку это потребовало бы, по меньшей мере, солидного монографического исследования.
В поэзии декабристская тема имеет несколько аспектов, и их можно объединить в пять групп:
-
Стихи самих декабристов, среди которых были весьма талантливые и искусные поэты;
Стихи поэтов-современников декабристов, отразившие восторженное или сочувственное к ним отношение, а порой и осуждающие их;
Стихи о мужественных женах декабристов, последовавших на каторгу вслед за мужьями — это особый раздел русской лирики;
Произведения поэтов Серебряного века и советских поэтов, посвященные декабристам;
Стихи, песни и романсы романтического строя, идеализирующие декабристов, их жен, сами события, связанные с декабрьским восстанием.
Среди декабристов-офицеров, почти все были поэтами и писали вдохновенные стихи. П. Пестель заметил, что «Дух преобразования заставлял, так сказать, везде «умы клокотать». Недовольство самодержавием, деспотизмом, порывистые гражданские настроения питали умы молодых, восторженных офицеров. Сочинение песен и романсов было типично для них, и это были не только любовные романсы, но и песни гражданского содержания. «Гражданин» — яркий образец стихотворения, отражающего такое настроение. Оно принадлежит Кондратию Федоровичу Рылееву, одному из главных вдохновителей и руководителей восстания, казненному на виселице.
ГРАЖДАНИН
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, неспособен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны,
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
1824
Подобных стихов у Рылеева немало. Стихотворец он посредственный. А.С. Пушкин отмечал в его стихах много «общих мест» и «нравоучительности». Но страсть к сочинительству у Рылеева была сильна. При жизни он успел издать две поэтические книги, и даже в тюрьме продолжал писать. На оловянной тюремной тарелке он нацарапал:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за Отчизну!
Другой декабрист, избежавший казни, Вильгельм Кюхельбекер, оценивая подвиг Кондратия Рылеева, вложил в его уста такие слова:
Блажен и славен мой удел:
Свободу русскому народу
Могучим гласом я воспел,
Воспел и умер за свободу!
Счастливец, я запечатлел
Любовь к земле родимой кровью!
Бесспорно, об отношении к декабристам лучше всего свидетельствует ставшее хрестоматийным стихотворное послание А.С. Пушкина «В Сибирь»:
В СИБИРЬ
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
1827
Стихи посланы в Сибирь на каторгу с Александрой Григорьевной Муравьевой, женой декабриста Никиты Михайловича Муравьева, при ее отъезде из Москвы (к этому мы вернемся ниже). Строки написаны, очевидно, в спешке, потому что Александрина (так ее называл муж), была в Москве проездом и долго задерживаться не могла. Они совершенны: все слова необыкновенно точны и на месте, ни одного лишнего, рифмы безупречны, метафоры прозрачны, сравнения полновесны и прекрасны — это строки гения, сочиненные в момент высокого напряжения и вдохновенной братской любви. Мысли просты и значительны. Многие десятилетия прошли, а строфы пушкинского послания не поблекли, их смысл не утратил очарования. Пушкинские слова стали крылатыми.
Очаровательна молодая красавица спрятала крамольный листок в своей прическе. Декабрист Андрей Розен написал об Александрине: «Ее красота внешняя равнялась ее красоте душевной». Велика была жертвенность её супружеской любви.
Стихотворное послание имело ответ. Его написал Александр Иванович Одоевский. Он был князем, корнетом лейб-гвардии конного полка, членом Северного общества декабристов. После восстания он добровольно сдался полиции, оказался в Петропавловской крепости и был осужден по 4-му разряду на 12 лет каторжных работ. Потом срок был сокращен до 8 лет, а после обращения к государю, раскаяния и просьбы о прощении, в середине 1837 года Одоевского определили рядовым в действующую армию на Кавказ. Там он подружился с М.Ю. Лермонтовым, тоже недавно пониженным в чине и отосланным на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта».
Ответ Пушкину послан каторжанином, измученным тяжелой работы, безрадостной и бесконечной перспективой, возможно, больным и страдающим от мерзкого быта и тоскливого одиночества. И при всем при том, сохранившего способность написать стихи, достойные пушкинского образца:
* * *
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И — лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард, цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Оно нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!
Конец 1828 или начало 1829 (?)
Творчество Одоевского до 1825 г. мало известно, зато стихи, написанные после ареста, чудесным образом попадали в столицу, заучивались наизусть и перекладывались на музыку. Строчка из ответа Пушкину «Из искры возгорится пламя…» в 1900 г., много лет спустя, стала эпиграфом к газете «Искра».
На Кавказе, в армии Одоевский заболел лихорадкой и умер в 1839 г. в Лазаревском. Под Сочи теперь стоит памятник, где поэт изображен красивым, одухотворенным офицером. Он, и в самом деле, был красивым человеком. Современники называли его «христоподобным».
Михаил Юрьевич Лермонтов посвятил ему большую поэму. Вот ее первые две строфы:
ПАМЯТИ А.И. ОДОЕВСКОГО
(из поэмы)
1
Я знал его — мы странствовали с ним
В горах востока… и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений…..
2
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… но, безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
. . .
«И свет не пощадил и бог — не спас!»… Лермонтов, безусловно, испытал влияние поэтов-декабристов: Рылеева, Бестужева, Одоевского, и в своем осуждении самодержавия встал рядом с ними.
Совсем иначе к декабристам отнесся Федор Иванович Тютчев, великий поэт, которого Лев Толстой ставил выше Пушкина и Лермонтова. Стихотворение «14 декабря 1825» написано им в 1826 году в связи с обнародованием приговора по делу декабристов». Тютчеву тогда было 23 года. Он был начинающим дипломатом, внештатным атташе в Мюнхене. Стихи написаны им по свежему впечатлению, без какой либо симпатии к восставшим и без всякого сочувствия к офицерам, приговоренным к повешению и каторге. На полях листка рукописи нет изображения виселицы, как на черновиках Пушкина, жестокие строки тютчевского стихотворения, кажется, сочатся кровью:
14 ДЕКАБРЯ 1825
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, —
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена —
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва, дымясь, она сверкнула,
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула —
И не осталось и следов.
1826
Стихотворение весьма экспрессивно и написано, если можно так выразиться, в состоянии аффекта. Поэт в начале своей ответственной государственной карьеры искренне убежден в силе самовластия и православия, в их незыблемости и неприкосновенности. Как можно покушаться на это? Позволительно ли стать «жертвами мысли безрассудной»? Отсюда резкость выражений. Надо думать, поэт потом остыл, и стихотворение не публиковал. Оно было напечатано через 55 лет, т.е. при жизни Тютчев не увидел его в печати.
Декабристам адресованы резкие обвинения: «мысль безрассудная», «кровь скудная», а «память от потомства,// как труп в земле схоронена». Но не вызывают симпатии и эпитеты, относящиеся к самодержавию: «вечный полюс», «вековая громада льдов», «зима железная» — они холодны и безжалостны.
Только Тютчев сильно ошибся с «памятью от потомства». Народ не «поносит ваши имена». Уже в 1859 году написано стихотворение Николая Платоновича Огарева, поэта, революционера, друга и соратника Александра Герцена. Оно посвящено памяти Рылеева. Не похоже, что «память, как труп», а потомок «поносит» имя казненного декабриста:
ПАМЯТИ РЫЛЕЕВА
В святой тиши воспоминаний
Храню я бережно года
Горячих первых упований,
Начальной жажды дел и знаний,
Попыток первого труда.
Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов —
Могучих деятелей племя
И сеяло благое семя
На почву юную умов.
Везде шепталися. Тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети, с робостью во взгляде,
Звучащий стих свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.
Вот пять повешенных людей…
В нас молча сердце содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась,
И путь означен жизни всей.
Рылеев мне был первым светом…
Отец! по духу мне родной —
Твое названье в мире этом
Мне стало доблестным заветом
И путеводною звездой.
Мы стих твой вырвем из забвенья,
И в первый русский вольный день,
В виду младого поколенья,
Восстановим для поклоненья
Твою страдальческую тень.
Взойдет гроза на небосклоне,
И волны на берег с утра
Нахлынут с бешенством погони,
И слягут бронзовые кони
И Николая и Петра.
Но образ смерти благородный
Не смоет грозная вода,
И будет подвиг твой свободный
Святыней в памяти народной
На все грядущие года.
1859
Итак, ясно, что когда «бунт, вспыхнув, замер» и было «пять повешенных людей», то «в нас молча сердце содрогнулось». Это нормальное человеческое восприятие большой трагедии.
Еще одна высокая оценка декабристов принадлежит Адаму Мицкевичу. Великий польский поэт с 1824 по 1829 годы жил в России: в Санкт-Петербурге, Одессе, Крыму, Москве. Он познакомился и подружился с А.С. Пушкиным, А.А. Дельвигом, Д.В. Веневитиновым, Е.А. Баратынским и др. Особенно дружеские отношения связали Мицкевича с Петром Андреевичем Вяземским, ставшим первым переводчиком его стихов на русский язык. А. Мицкевич был знаком и дружен с участниками декабристского движения К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым.
В стихотворении «Русским друзьям» (перевод Д. Левика), в первых четверостишиях сказано о «светлом духе Рылеева», который назван «пророком народным», и о Бестужеве, скованном в руднике с поляком.
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
. . .
Стихи Огарева и Мицкевича полностью противоречат тютчевским строкам про народ, который «поносит ваши имена». Увы, и сегодня такое случается с выдающимися поэтами и другими деятелями искусства, они — ошибаются, страстно заблуждаются, находясь в состоянии возбуждения и исступления, иной раз, даже призывая к уничтожению «тех, кто не с нами». (Вспомним хотя бы «Письмо 42» перестроечных лет.) Трудно быть гарантированным от такого рода трагических ошибок в трагические времена.
Тема поведения жен, невест, сестер, матерей, декабристов, осуждённых на каторгу — особая глава в русской поэзии. Женщины добровольно поехали за ними в Сибирь. Их судьбы отличает истинный героизм и самопожертвование, они положили жизни к ногам осужденных, разделили их трагическую участь, стали для них истинной опорой. Первыми в 1827 году на рудники Забайкалья прибыли М.Н. Волконская, А.Н. Муравьева и Е.И. Трубецкая, а в 1828–1931 годы на Петровский завод в Читу приехали еще 9 женщин: жены, невесты и сестры каторжников. При отъезде в Сибирь они отказались от всех дворянских привилегий, оказались в униженном положении жён каторжан, были ограничены в правах передвижения, переписки и распоряжения своим имуществом. Женам декабристов запретили брать с собой детей, а вернуться в Европейскую Россию даже после смерти мужа. Всего виновными были признаны 121 участников декабрьского восстания. 23 декабриста были женаты, 11 жен отправились в Сибирь со своими мужьями (женихами).
Подвигу этих поистине выдающихся женщин посвящена большая поэма Николая Алексеевича Некрасова «Русские женщины», которая сначала называлась «Декабристки». Поэма состоит из двух частей. Первая повествует о княгине Екатерине Трубецкой, вторая — написана на основе воспоминаний княгини Марии Волконской. Обе части опубликованы в журнале «Отечественные записки» за 1872–1873 гг.
Приведем сцену объяснения княжны Марии Волконской, дочери знаменитого генерала Раевского с губернатором, старающимся всячески помешать ей продолжить путь к мужу, каторжанину Сергею Волконскому. Разговор изложен почти протокольно:
Из поэмы «РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ»
Часть вторая
. . .
Губернатор
Когда б не доблестная кровь
Текла в вас — я б молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой душой,
А он, не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым,
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы за ним,
Как жалкая раба!
Княгиня
Нет! я не жалкая раба,
Я женщина, жена!
Пускай горька моя судьба —
Я буду ей верна!
О, если б он меня забыл
Для женщины другой,
В моей душе достало б сил
Не быть его рабой!
Но знаю: к родине любовь
Соперница моя,
И если б нужно было, вновь
Ему простила б я!..
*
Княгиня кончила… Молчал
Упрямый старичок.
«Ну что ж? Велите, генерал,
Готовить мой возок?»
Не отвечая на вопрос,
Смотрел он долго в пол,
Потом в раздумье произнес:
— До завтра — и ушел…
Стихи без изысков, драматизм вносит сама ситуация: практически бесправное положение юной красавицы перед чиновником, распоряжающимся ее судьбой — во все века просительница беспомощна перед чиновниками и только ее несгибаемая гордость, стойкое упорство обеспечивают успех.
В конце поэтического повествования происходит встреча княгини Волконской в руднике с мужем, где она впервые видит его каторжанином:
… Я только теперь, в руднике роковом,
Услышав ужасные звуки,
Увидев оковы на муже моем,
Вполне поняла его муки,
И силу его… и готовность страдать!
Невольно пред ним я склонила
Колени, — и прежде чем мужа обнять,
Оковы к губам приложила!..
В самом деле, прежде, чем обнять мужа, Мария Волконская опустилась на колени и поцеловала кандалы. В записках, ею оставленных, есть такие слова:
«Действительно, если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, всё же справедливость требует признать, что тот, кто кладёт голову на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество…».
Мало теперь рассказывается о жестоких душевных и физических испытаниях, выпавших на долю мужчин, подвергшихся самым мерзостным унижениям и их жен, обреченных на незаслуженные поругания и глумление. А именно эти молодые люди составляли цвет нации. Они были образованы и благородны, и переживания их были тяжкими. Вот строки из письма декабриста Сергея Трубецкого жене, после ареста, из Зимнего дворца:
«15 декабря 1825 года:
«Друг мой, будь спокойной и молись Богу!.. Друг мой несчастный, я тебя погубил, но не со злым намерением. Не ропщи на меня, ангел мой, ты одна еще привязываешь меня к жизни, но боюсь, что ты должна будешь влачить несчастную жизнь, и, может быть, легче бы тебе было, если б меня вовсе не было. Моя участь в руках государя, но я не имею средств убедить его в искренности. Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров буду. Бог спаси тебя, друга моего. Прости меня».
Друг твой вечный Трубецкой».
Князь не все способен откровенно написать в письме, подлежащем прочтению императором, многое возможно высказать только с глазу на глаз, «прошептать на ушко».
Екатерина Трубецкая, в девичестве Катрин Лаваль, француженка, более откровенна и эмоциональна. Она, по-видимому, больше всего боится за жизнь мужа и молится, чтобы он не сломался и не покончил с собою. Из ее письма мужу в Петропавловскую крепость:
«Я, право, чувствую, что не смогу жить без тебя. Я все готова снести с тобою, не буду жалеть ни о чем, когда буду с тобой вместе. Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими. Одно меня может радовать: тебя видеть, делить твое горе и все минуты жизни своей тебе посвящать. Меня будущее иногда беспокоит на твой счет. Иногда страшусь, чтоб тяжкая твоя участь не показалась тебе свыше сил твоих… Мне же, друг мой, все будет легко переносить с тобою вместе, и чувствую, ежедневно сильнее чувствую, что как бы худо нам ни было, от глубины души буду жребий свой благословлять, если буду я с тобою». [http://www.hrono.ru/libris/lib_t/trubec001.html; http://www.museum.ru/N61556].
Это лишь маленькие фрагменты драматической переписки декабристов с женами, которая может составить многие тома.
Спустя почти столетие Зинаида Николаевна Гиппиус, поэт Серебряного века, писала уже не так прозрачно. Ее стихотворение, о декабрьском восстании, написано после октябрьского переворота 1917 года. Оно насыщено символистскими туманностями и странными ассоциациями, вроде того, что «Лед по Неве кровав и пьян…» или что «…петля Николая чище,// Чем пальцы серых обезьян!».
14 ДЕКАБРЯ 17 ГОДА
Д. Мережковскому
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
1917
Стихотворение, первоначально опубликованное под заглавием «Им», посвящено Дмитрию Сергеевичу Мережковскому, мужу Гиппиус, поэту и философу, одному из основоположников русского символизма. В стихотворении, сопоставлены идеи декабристов 1825 года и революционеров 1917-го, оно, как бы, продолжает довольно острую мысль Д. Мережковского, который в статье «1917–1925» писал:
«Надо же, наконец, правду сказать: „авангард русской революции» — не крестьяне, не солдаты, не рабочие, а вот эти герои Четырнадцатого и мы, наследники их — русские интеллигенты — «буржуи», «корниловцы», «калединцы» «враги народа», «изменники революции».»
Это, к слову, о том, что герои декабрьского восстания были «страшно далеки от народа». Однако, декабристов, чьи смертные саваны названы «святыми» и т.н. «изменников революции» объединяло стремление «так не жить!» — иначе говоря, страстное желание перемены общественного устройства.
Другой поэт Серебряного века, Осип Эмильевич Мандельштам, приверженец акмеизма, написал стихи о декабристах, где ассоциации еще более тонки, порой едва уловимы и даны намеками:
ДЕКАБРИСТ
Тому свидетельство языческий сенат, —
Сии дела не умирают.
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
1917
«Все перепуталось»: власть перешла к сенату (почему-то он назван «языческим»), вместо Петербурга — «сруб в глухом урочище Сибири», вместо привычного пунша — самовар, звучит «вольнолюбивая гитара», а «вольность гражданства» сменилась на «труд и постоянство». Так, среди неясных иносказаний поэту видится участь сосланного в Сибирь декабриста — таков Мандельштам.
Блестящее стихотворение о декабристах написал советский поэт — Николай Николаевич Асеев. Этому произведению скоро исполнится сто лет, но кажется, что лучше него ничего не создано, во всяком случае, в советскую эпоху. Стихи драматичны по теме, трогательно лиричны и совершенны по поэтическому исполнению. Они названы «Синие гусары», и звучат, как гусарский романс на гитаре. Асеев великий мастер стиха, мало, кто может сравниться с ним в поэтической технике, рифмовке, ритме, образности, звукописи. Кажется, что музыка просто сочится из этих строк и все время остается удивляться, что оно не положено на ноты.
СИНИЕ ГУСАРЫ
1
Раненым медведем мороз дерет.
Санки по Фонтанке летят вперед.
Полоз остер — полосатит снег.
Чьи это там голоса и смех?
— Руку на сердце свое положа,
я тебе скажу: — Ты не тронь палаша!
Силе такой становись поперек,
ты б хоть других — не себя — поберег!
2
Белыми копытами лед колотя,
тени по Литейному дальше летят.
— Я тебе отвечу, друг дорогой,
Гибель не страшная в петле тугой!
Позорней и гибельней в рабстве таком
голову выбелив, стать стариком.
Пора нам состукнуть клинок о клинок:
в свободу — сердце мое влюблено.
3
Розовые губы, витой чубук,
синие гусары — пытай судьбу!
Вот они, не сгинув, не умирав,
снова собираются в номерах.
Скинуты ментики, ночь глубока,
ну-ка, вспеньте-ка полный бокал!
Нальем и осушим и станем трезвей:
— За Южное братство, за юных друзей.
4
Глухие гитары, высокая речь…
Кого им бояться и что им беречь?
В них страсть закипает, как в пене стакан:
впервые читаются строфы «Цыган».
Тени по Литейному летят назад.
Брови из-под кивера дворцам грозят.
Кончена беседа, гони коней,
утро вечера мудреней.
5
Что ж это, что ж это,
что ж это за песнь?
Голову на руки белые свесь.
Тихие гитары, стыньте, дрожа:
синие гусары под снегом лежат!
1926
Мчится отчаянная пролетка, «белыми копытами лед колотя», по уснувшему Петербургу — «тени по Литейному», (в этих словах слышен конский топот) — еще ничего окончательно не решено, но «пора нам состукнуть клинок о клинок», и «утро вечера мудреней», а страшиться не надо: «кого им бояться и что им беречь?». Пенится шампанское, «брови из-под кивера дворцам грозят», романтика и бесшабашность всего восстания. Неудачно все кончается, грустно, «синие гусары под снегом лежат», оборваны струны…, но звук еще долго дрожит в морозном воздухе.
Асеев считался футуристом, лефовцем, но что футуристического в «Синих гусарах»? Так можно было написать и пушкинские времена, и в Серебряном веке, и позже, в советские годы, когда стихи и были написаны. Классика! Классические размеры, вечные чувства, они и в наши дни остаются теми же.
А вот еще один замечательный, но не очень знаменитый поэт — Николай Яковлевич Агнивцев, начинавший в серебряные годы и продолжавший, как куплетист и детский писатель, в советское время (1888–1932). Два года он провел в эмиграции, потом возвратился. У него есть блистательные стихи, хотя теперь его помнят лишь немногие знатоки русской поэзии.
Трогательное стихотворение «Шпага декабриста» посвящено этому оружию чести. Шпаги ломали над головами осужденных, как символ «гражданской казни» и публичного лишения дворянского титула после оглашения приговора. В Петербурге на кронверке Петропавловской крепости, напротив обелиска с профилями пяти казненных декабристов установлена бронзовая композиция из переломленной шпаги и офицерских эполет, поверх которых лежит массивная цепь.
ШПАГА ДЕКАБРЯ
На снежной площади, собою
В полдня столетье озаря,
Среди музейного покоя
Белеет шпага Декабря…
И до сих пор еще — в печали
Она вздыхает над собой…
Ее недаром ведь ломали
Над декабристской головой!
Она восстала! И — упала!
Из ножен вырвавшись, она
Была по первому сигналу
Кивком царя побеждена!
И всласть над ней смеялись пушки,
И гроб ее оплеван был!..
Лишь Александр Сергеич Пушкин
Ее стихами окропил…
И, хоть она гремит всесветно,
Но, гладя сломанный клинок,
Нет-нет и вздрогнет чуть приметно
Ее музейный номерок…
1928
Стихотворение мастерски сделано, кратко, ясно и проникновенно — «ее недаром ведь ломали над декабристской головой».
Среди многих стихотворений о декабристах много очень хороших. Необычайное историческое событие, обстоятельства, связанные с его участниками, а главные герои и их жены — незаурядные личности. Естественно, что это волновало поэтов всех поколений, даже тех, кто не сочувствовал восстанию. Может быть, одно из самых лучших произведений на эту тему — небольшая поэма Давида Самойловича Самойлова «Пестель, поэт и Анна». Самойлов — искуснейший мастер, прекрасно владеющий техникой и склонный к классическому стиху. Он сам себя полусерьезно относил к «поздней пушкинской плеяде». На высоком профессиональном уровне переданы содержание беседы и краткими тонкими штрихами охарактеризованы характеры беседующих Павла Пестеля и Александра Пушкина.
Встреча Пушкина с Павлом Пестелем произошла во время кишиневской ссылки поэта. Есть запись в дневнике от 9 апреля 1821 г.:
«Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Mon coeur est materialiste, говорит он, mais ma raison s’y refuse. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».
На высоком поэтическом уровне и с юмором рассказано о самой беседе. Точно угадано Самойловым настроение двух интеллектуалов, почти дословно воспроизведено высказывание Пестеля о любви. Но главное не в этом. Всей «метафизической и политической» беседе противопоставлен голос Анны, чья женская привлекательность кружит голову Пушкину. И только она одна его все время интересует. «Стоял апрель. И жизнь была желанна». Вся беседа не стόит очарования ее высокого пения: «Анна! Боже мой!». Возможно, в этом и кроется пушкинская оценка беседы «русского гения» с «русским Брутом» и предстоящего восстания: любовь важнее революции…
ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА
…Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
— Позвольте мне чубук, я закурю.
— Пожалуйте огня.
— Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
— Как всех равнять? Народы так бедны, —
Заметил Пушкин,— что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
— О, да,— ответил Пестель,— если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон
— Увы,— ответил Пушкин,— тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
— Мужицкий бунт бессмыслен…
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
— Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель,— бережем тиранство.
— Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин.
«Что за резвый ум, —
Подумал Пестель,— столько наблюдений
И мало основательных идей».
— Но тупость рабства сокрушает гений!
— В политике кто гений, тот — злодей, —
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движеньи князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
— Она, —
Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся.
— Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал — распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
1965
Усилиями современных поэтов и кинематографистов, драматическая декабристская сага превратилась в романтическую поэму. В фильме «Звезда пленительного счастья» звучит великолепный романс Булата Окуджавы на музыку Исаака Шварца «Не обещайте деве юной». Романс исполняет Владимир Качан, артист с проникновенным «гусарским» голосом, а на экране, лихо скачет на лошади и прыгает в карету к Эве Шикульской красавец-кавалергард Игорь Костолевский.
НЕ ОБЕЩАЙТЕ ДЕВЕ ЮНОЙ…
Кавалергарды, век недолог,
и потому так сладок он.
Поет труба, откинут полог,
и где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
но командир уже в седле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
покуда кровь не пролилась…
Крест деревянный иль чугунный
назначен нам в грядущей мгле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Течет шампанское рекою,
и взгляд туманится слегка,
и все как будто под рукою,
и все как будто на века.
Но как ни сладок мир подлунный
лежит тревога на челе…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
1975
Окуджава, как никто умеет почувствовать романтический строй тех отношений, вжиться в далекую эпоху 19 века. Хочется верить, что так оно и было. Это сказка, романтическая трогательная баллада, очень далекая от действительности. Исторические реалии скрыты под покровом мечтательной лирики, словно под сибирскими сугробами.
Длинный, немного перегруженный ассоциациями, но не столь мелодичный, как у Окуджавы и Шварца, «Петербургский романс» Александра Аркадьевича Галича — тоже посвящен декабристам. Стихи идут, как бы, от лица полковника, вышедшего на площадь, посмевшего выйти на площадь «в тот назначенный час», вместе с молодыми, безумными прапорами и корнетами. Они восклицают: «Отчизна! Тираны, Заря свободы!» — очень смело, но бессмысленно и полковник сожалеет об этом. Он-то сам решился «выйти на площадь, посмел выйти на площадь» — очень современная коллизия, не всякому по силам.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАНС
…Быть бы мне поспокойней,
Не казаться, а быть!
…Здесь мосты, словно кони —
По ночам на дыбы!
Здесь всегда по квадрату
На рассвете полки —
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!
Здесь, над винною стойкой,
Над пожаром зари
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Что пойди — повтори!
Все земные печали —
Были в этом краю…
Вот и платим молчаньем
За причастность свою!
Мальчишки были безусы —
Прапоры и корнеты,
Мальчишки были безумны,
К чему им мои советы?!
Лечиться бы им, лечиться,
На кислые ездить воды —
Они ж по ночам: «Отчизна!
Тираны! Заря свободы!»
Полковник я, а не прапор,
Я в битвах сражался стойко,
И весь их щенячий табор
Мне мнился игрой, и только.
И я восклицал: «Тираны!»
И я прославлял свободу,
Под пламенные тирады
Мы пили вино, как воду.
И в то роковое утро,
(Отнюдь не угрозой чести!)
Казалось, куда как мудро
Себя объявить в отъезде.
Зачем же потом случилось,
Что меркнет копейкой ржавой
Всей славы моей лучинность
Пред солнечной ихней славой?!
…Болят к непогоде раны,
Уныло проходят годы…
Но я же кричал: «Тираны!»
И славил зарю свободы!
Повторяется шепот,
Повторяем следы.
Никого еще опыт
Не спасал от беды!
О, доколе, доколе,
И не здесь, а везде
Будут Клодтовы кони —
Подчиняться узде?!
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданьи полки —
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?!
23 августа 1968
Стихи крепко сделаны, четкие и сильные рифмы, отчетливый ритм («От Синода к Сенату,// Как четыре строки»), вопрос стоит перед каждым, «век наш пробует нас». Вот такой романс.
Барды в наши дни плотно осваивают тему. Много наивной и дешевой романтики, изобилие надуманных ассоциаций, спорных исторических аллюзий — часто получается не слишком сильно. Александр Моисеевич Городницкий тоже написал две «Песни декабристов». Его песни всегда хорошо получаются и, вообще, он, как петербургский бард, не может пройти мимо декабристкой темы. У него есть «цикл» стихотворений и песен, сочиненных в разные годы о декабристах и Пушкине, о его товарищах-поэтах, восставших офицерах, о философских размышлениях на эту тему, реальных исторических событиях и современных отголосках знаменитой пушкинской эпохи. Песни «Дуэль», «Могила декабристов», «Иван Пущин и Матвей Муравьев», «Рылеев», «Кюхельбекер», «Пушкин и декабристы», две «Песни декабристов», «А мы из мест, где жили деды…», и другие. В цикле более десятка песен и стихов, и хотя они далеки от самойловского образца, все же являют собой несомненный вклад в поэзию о декабристах.
Одна из широко популярных песен А. Городницкого — «Песня декабристов» от 1984 года:
ПЕСНЯ ДЕКАБРИСТОВ
Там, где каторжный труд, там, где лес непочат,
В необъятной заснеженной шири,
Наши песни поют, наши цепи звенят,
Наши избы стоят по Сибири.
Не припомнит никто в этой дикой глуши
Эполеты полков и кокарды, —
Как мы молоды были и как хороши,
Лейб-гусары и кавалергарды!
В жаре дымных ветров не ступились в бою
Наши острые шпаги и сабли.
За свободу мы кровь проливали свою,
Мы чужой не пролили — ни капли.
Пусть запомнят потомки на все времена,
Добывая победу в сраженье:
Не всегда для свободы победа нужна,
Ей нужнее порой — пораженье.
Потому-то и тут больше века подряд,
В необъятной заснеженной шири,
Наши песни поют, наши цепи звенят,
Наши избы стоят по Сибири.
1984
Трогательна и хорошо запоминается мелодия — это несомненная удача автора. Но слова порой неточны, например, о пролитой крови: «мы чужой не пролили — ни капли», ведь известно, что десятки солдат и генерал Милорадович нашли смерть на Сенатской площади. Проблематична и сентенция о том, что «Не всегда для свободы победа нужна,// Ей нужнее порой — пораженье». Весьма странно поставлены в один ряд песни, которые поют, цепи, которые звенят, и избы, «стоящие по Сибири». Как будто, речь идет о туристах: пришли, попели, позвенели цепями и разошлись по избам. Все же песня, благодаря чувствительному мотиву, западает в душу.
Отметим среди других песен Городницкого одну, названную «Могилы декабристов». Она отличается тем, что несет личную окраску и хочется поверить, что высказаны не просто дежурные слова, а действительное переживание автора:
А за моим окном который год
Горит прожектор возле обелиска.
Там далеко от снов моих и близко
Их облик неопознанный живёт.
. . .
И где б теперь я ни был, всё равно
В потустороннем сумеречном дыме
Я вижу заснежённое окно
И церковь, вознесённую над ними,
На этом можно бы было закончить краткий обзор декабристской темы в русской поэзии. Она неисчерпаема по сути, множеству оттенков и ответвлений. В последние годы происходит некий пересмотр отношения к декабристам, их героический ореол пытаются так или иначе развенчать, размыть, показать несостоятельность и преждевременность восстания на Сенатской площади, а то — и злокозненность их выступления против законной государственной власти, против самодержца. Такие тенденции приобретают сегодня хождение, находят сторонников. Будем надеяться, что временно. Вспомним, что даже позиция великого Тютчев не стала истиной в последней инстанции. Но споры, безусловно, продолжатся и в будущем.
Закончить хочется полушутливым стихотворением Наума Моисеевича Коржавина, где обыгрываются известные слова Владимира Ленина о декабристах:
«Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.
Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах.»
Это очень известные слова из ленинской статьи «Памяти Герцена» (1912). В прежние времена их цитировали всякий раз, когда речь заходила о декабристах. Мол, «страшно далеки они от нарда». Коржавин озаглавил стихотворение так же: «Памяти Герцена» и добавил в название слова об историческом недосыпе:
ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА.
БАЛЛАДА ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ НЕДОСЫПЕ.
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло…
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, —
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело — долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошёл совсем другим путём.
Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт…
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его…
Три составные части — три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Да он и сам не знал, пожалуй, этого,
Хоть мести в нём запас не иссякал.
Хоть тот вопрос научно он исследовал, —
Лет пятьдесят виновного искал.
То в «Бунде», то в кадетах… Не найдутся ли
Хоть там следы. И, в неудаче зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушёл.
И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним, — как в сладкое житьё…
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал своё.
Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
1980-е
Объяснять юмористические моменты нет нужды, будем полагать, что они очевидно. Улыбнемся… Тема декабристов на этом не кончается, обязательно появятся еще многие хорошие стихи и поэмы, этот сюжет из разряда вечных.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer2/berljant/
