Из серии «Корни»
Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003
Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»,
«Уральский корень» в журнале «Семь искусств» — начало в №1/2021
и «О моем отце А.С. Эйгенсоне» в «Заметках» — начало в №1/2021
А тут, по дедовой модели, все мысли у вождей ПСР о том, чтобы Учредительное собрание реанимировать, чтоб это сделать — надо помещение назад забрать, чтобы в Кремль въехать — армия нужна. Меньшевики вообще не по этому делу, эс-эры — так бомбу бросать и полком командовать разные навыки нужны, пришлось старых царских офицеров во главе ставить. Военным министром сначала попробовали пригласить чеха Гайду, который потом в Праге фашистский союз организовал, наконец нашли в САСШ знаменитого полярного путешественника и минного специалиста адмирала Колчака. Ну, так им эти старые офицеры, Колчаки, Каппели да Анненковы такой социализм устроили — мало не показалось. В последнее время в печати и Сети немало материалов, из которых хорошо видно, что как в ноябре 17-го социалистическое правительство в в Петрограде сверг тыловой солдатский бунт, так в ноябре 18-го такое же правительство в Омске сверг бунт тыловых офицеров. После военного переворота социалистов расстреляли на омском берегу Иртыша, сибирских автономистов в Томске и всех, кто по привычке варежку открывал — по городам и весям всей восточной России. И по нахоженной дорожке — к кооперативной кассе. Но и вообще старый порядок наводить, а кто кобенится — шомполами, не хуже чем у Корнилова на Юге. Это сибиряка-то шомполами?! Тут вам все же не «Расея», не рязанский какой-нибудь забитый крестьянин. У западносибирских чалдонов и байкальских гуранов через одного в тайге заимка, да на стене нарезной ствол. Так что те же мужики, которые в мае красногвардейцев разгоняли, к зиме пошли в «заячьи шапки» — сибирские краснопартизанские отряды.
Ал. Дм. считал, что и на этой стадии социалисты могли еще все повернуть, потому, что главной боевой силой у Колчака были не каппелевцы, а полки Воткинских и Ижевских рабочих антибольшевистских повстанцев да чехо-словаки, которым военная диктатура тоже не очень пришлась по душе. Однако эс-эры Вольского вместо контрпереворота начали секретные переговоры с большевиками, «а уж Ленин с Троцким и дедкой всегда мужиков вокруг пальца обведут». Мои напоминания, что Партию социалистов-революционеров основали Гоц и Гершуни, которых в крестьянском простодушии обвинять как-то неприлично, дед отметал напоминанием, что «Азеф же их обманул». Интересно, что его мнение о переговорно-надувательных способностях большевиков, по-видимому, полностью совпадало с мнением по тому же вопросу «Отца башкирской нации» Заки Валидова, о чем даст Бог, напишу в другом месте. Да и вообще оно похоже на правду.
Есть у меня в Уфе стариннейший приятель, ныне соросовский профессор, академик одной из нынешних, но сравнительно приличных академий, доктор химнаук и автор тысячи, наверное, книг и статей, из которых он гордится изданной на свои при наступлении Гласности и Рынка брошюрой о стратегии и тактике игры в преферанс. В молодые же годы учились мы в одной группе и более всего он был известен как кандидат в мастера спорта по настольному теннису и мастер короткого, но убийственного слова. Это он прекратил полностью в московском кафе «Космос» юношу, громко вещавшего за соседним столиком двум девицам о модном процессе Даниеля и Синявского, сказав ему поощрительно: «Ты говори, парень, говори! Сибирь у нас бескрайняя». Про мою же тогдашнюю основную компанию он однажды сформулировал: «Хорошие ребята. По одному и трезвые» — что, конечно, тоже было справедливо.
Так этот самый Сима однажды за рюмкой коньяка сказал по поводу выстрелов Фани Каплан: «Эсеры думали, что если у большевиков не будет главного оратора, то они начнут побеждать на митингах. Одного не знали — что когда не будет главного оратора, то не будет и митингов». Порознь тут все не особенно правильно: и Фаня стреляла от себя лично, а не по поручению партии; и главным оратором у большевиков был Троцкий, а не Ильич; и вообще тут отразилась та идеализация Ленина в пику Усатому, которая была так характерна для тех оттепельных лет. Но общая ситуация, на мой взгляд, отражена корректно. Люди ПСР вовсю нарушали кодексы царской России, но были страшно удивлены, когда их большевистские конкуренты нарушили священные кодексы поведения революционеров. Кажется, если уж взялся за бомбы, то конец всем ограничениям вообще — но, если не считать маленьких отступлений от заповеди «Не убий!», в остальном Иван Каляев, Егор Сазонов или Дора Бриллиант были, как кажется, очень близки к идеалу святых «Не от мира сего». Разве что Савинков производит впечатление более или менее делового человека, но и его ЧеКа провела просто и непринужденно, как районная прокуратура Бронкса Пал Палыча Бородина.
В кооперативных делах дед разбирался, и, я думаю, какой-то смысл в его рассуждениях об особой роли сибирских молочных кооперативов в Гражданской войне был. Хотя надо все же учесть, что эти рассуждения Александра Дмитриевича носили более умозрительный характер, так как во время всех этих событий Гражданской войны он от политической жизни уже отошел.
Зато сразу же после ее окончания политика достала деда очень основательно. Он-то в нее не лез, занятый делами своего потребительского кооператива, да двумя малыми девчонками на руках. Первая его жена Фекла к тому времени умерла. Жала, порезалась серпом и сгорела за неделю от заражения крови. Спасался он помощью сестер Глафиры да Василисы, подыскивал новую невесту и уж вроде остановился на Наденьке Огнётовой, моей в будущем бабушке Надежде Гавриловне. Та только недавно закончила женскую гимназию и начинала работать учительницей в начальных классах, как потом проработала всю жизнь. Опять приходится отвлекаться, но более удачного места, чтобы сообщить то немногое, что я знаю о бабушкиной семье, может уже не быть. Значит так: про прабабку, как и про остальных прабабок неизвестно просто ничего. Она с мужем, Гаврилой пришла в Екатеринбург пешком в последний год XIX века из Вятской губернии. Бабушку мою при этом, по семейной легенде, несла завязанной в платок, ну, не носовой, конечно, о таких они, небось и не знали, а головной, какие все русские замужние крестьянки тогда носили, вроде, как сейчас турчанки да пакистанки. Прадед был плотник, в растущем Катеринбурге стал строительным подрядчиком, разбогател и стал чудить. Во-первых, употреблял, судя по дедовым рассказам, уже совершенно неумеренно, ну это вообще, если кто из староверов начнет принимать — так уж без удержу. Когда я подрос и познакомился по-первости с национальным напитком, так Ал. Дм. говаривал превентивно: «Ты в Огнётовскую породу пошел, смотри, чтоб не запил!» Во-вторых, прадед Гаврила заполюбил покупать у башкир необъезженных лошадей, причем при покупке у него был тест — он бил кулачищем лошадь по лбу, и если та не падала — то покупал. Что уж он потом с этими устойчивыми лошадками делал, перепродавал ли, или где-то в табуне держал — не знаю. Для меня и картинки, как лошадь бьют по лбу и она падает, вполне достаточно, что-то такое из «Конана-варвара».
В-третьих, прадед под конец сдвинулся на том, что он ожидает в гости государя-императора Николая Александровича и надо отделать дом к этому визиту. Домов-то у него было четыре, один из них на нынешней улице Антона Вайнера в центре города, не знаю, как сейчас, а в 1960-м дом стоял, и было в нем общежитие Горного института. Ну, а в начале века в одном из домов прадед жил с женой, дочкой и каким-то приживалками, а остальные сдавались в наем. Так вот, свою резиденцию Гаврила Огнётов все рвался украсить к приезду высокого гостя. Все вокруг, конечно, пытались его отговаривать, упирая на то, что «где же государю время найти к нам в Екатеринбург приехать». Но он упорствовал, видимо получив из других измерений какую-то весточку о том, что карьера императора закончится именно в будущем Свердловске.
В доме инженера Н. Н. Ипатьева, что, с одной стороны, как бы рифмуется с венчанием династии на царство в костромском Ипатьевском монастыре, это уж очень широко известное сближение, а с другой стороны хозяин дома был младшим братом великого химика В. Н. Ипатьева, который потом слинял от большевиков в Штаты, где и жил в Эванстоне, штат Иллинойс. Недалеко от его американского дома я, Гаврилин правнук, теперь живу, и о нем, старшем брате и знаменитом химике как-то читал лекцию в здешнем Русском клубе.
Как-то объяснял я внуку Сереже понятие глобализма, и вот предложил ему угадать длину цепи знакомств между ним, Сережей из Гленвью, Иллиной и Далай-Ламой Тибетским. Оказалась совсем короткая цепочка: Сережа — его соученик Пол, двоюродный племянник Эла Гора — Эл Гор — Маделайн Олбрайт — Его Святейшество, внук было сказал, что это — случайность, так я ему построил еще одну цепочку знакомств: Сережа — я, его дед — известный шпион и борец за демократию Олег Калугин — Фил Донахью — Далай-лама. Всё больше пяти человек не выходит. Ну, это вещи взрослым хорошо известные. Тесен мир-то, тем более с современными средствами транспорта и подвижностью людей. Да и раньше тоже, начиная с XIX века, пожалуй. Вот уж после того, как я написал эту историю в первом приближении, читаю в сетевом «Уральском следопыте» статью под названием «Туринское письмо» Жюля Верна». Будто бы понадобились великому фантасту подробности обороны коммунарами парижского форта Ванв от версальцев. Его постоянный соавтор, бывший нарком иностранных дел Коммуны Паскаль Груссе и посоветовал ему обратиться к бывшему коменданту этого форта интернационалисту Шевелёву, которого после взятия Парижа версальцы передали русским властям. В момент написания письма он в ссылке в Туринске Пермской губернии. Автор статьи пробовал добыть это письмо в Семейном архиве Жюля Верна, но тот пока закрыт. Сообразил смышленый свердловский историк, что должны же были соответствующие инстанции вскрыть письмо из Франции к уральскому политссыльному. Так и оказалось. Нашлась копия письмишка в полицейских архивах. Но речь не о том. Была в те поры в Туринске кроме прославленной политссылки еще и ярмарка, и прадеду Митрию, похоже на то, приходилось на ней часто бывать. А значит, если он со ссыльным барином-коммунаром и не встречался — так с кем-либо из его знакомых — с гарантией. Выходит, что цепочка знакомств от моего неграмотного прадеда в деревне на Урале до Жюля Верна в Амьене, или хоть доктора Маркса в Лондоне тоже не больше четырех-пяти человек. Вот он, глобализм когда еще начался.
Вернемся в Екатеринбург времен Гражданской войны. Кабы не события, не питать деду, смутьяну и безбожнику, да еще и вдовцу с двумя малыми дочками, надежд на Наденькину руку (прошу прощения за невольный каламбур). А так, под шумок революции и контр-революции, закрутилась у них симпатия и стал Александр Дмитриевич уже как жених к ней в новую столицу Урала наезжать. А то вдруг не приехал, пропустил визит. Это его в тот же город, но без его воли, привезли. Опять история через его жизнь проехалась — рядом, в Тюменской губернии да за Челябинском, мужики опять против коммунистов забунтовали. В советских учебниках истории это обозначалось как «эсеровско-кулацкие мятежи 1920-21 гг. в Западной Сибири» и обливалось дерьмом заодно с антоновским движением в Черноземье и бунтом матросиков в Кронштадте. Современные историки полагают, что Партия Социалистов-Революционеров особого влияния на эти дела не имела, а просто очень уж Степанида Власьевна доставала мужичков (кое-что об этом есть как раз на «Сибирской заимке»). Но как бы то ни было, а ЧеКа свое дело знала туго и по всей большой Уралобласти начались превентивные аресты кооператоров, попов, учителей, бывших офицеров и вообще всех, кто имел какое-нибудь влияние на крестьян, ну, а дворян и чиновников старого режима, это как всегда, это — святое! Ну, и своих товарищей по старым узилищам забыть нельзя же, большой гуманист тов. Ленин в брошюре «О продовольственном налоге» так и велел «переодетых в модный, кронштадтски-беспартийный наряд меньшевиков и эс-эров держать бережливо в тюрьме». «Бережливо». Пишут же люди!
Привезли деда в Екатеринбургскую ЧеКа в подвал. По моему, без уверенности, он говорил, что размещалось это дело в каком-то музее. В подвале оказалось в изобилии так любимое им общество культурнейших людей. Действительно, критерии уважения деда (образование, вежливость, эрудиция и умение изложить мысль), почти совпадали с критериями, по которым отбирала своих клиентов Чрезвычайная Комиссия знаменитого друга детей тов. Дзержинского. Деда все-таки всю жизнь томило его, как он говорил, «в высшей степени незаконченное образование», и он при любой возможности старался его пополнить. Вспоминал он о профессорах, краеведах и священниках из своих коллег по отсидке, и о беседах с ними, но подробностей я, по правде сказать, уж и не помню. Но все же, кроме увлекательного общения было и некое неприятное обстоятельство — Соввласть уже сильно зарекомендовала себя расстрелами заложников и никаких гарантий, что с кооператором Кузьминых она обойдется гуманней, чем хоть с поэтом Гумилевым, не было. А что он ни в какие заговоры и бунты не замешан, так это его личная проблема, которая в ЧеКа никого волновать не будет, это Ал. Дм. хорошо понимал.
В это время приходит в подвал чекист и спрашивает: «Кто тут есть портные?» — дед и отвечает: «Кузьминых». — Записали его имя, сказали: «Потом позовут». Землячок один и спрашивает: «Дак ты, Сана, давно ли в портных-то?» — Он разъясняет: «Портной-то я горевой, дак ведь швейная наверху, в третьем этаже, и коли меня туда пустят, то не к расстрелу дело-то. Вот уж я свой приговор и узнал!». Пока однодеревенец Саньшиной сообразительностью восхищался, пришел боец и повел его в портновскую мастерскую. Там сидят среди гимнастерок и галифе с мелками да с аршинами четверо и давай деда спрашивать: «Кто, — мол, — такой и откуда? Вот я, — дескать, — московский бывал портной, мастерскую на Маросейке имел, Илья Петрович — из Петербурга, Шлема Яковлич — из Харькова, а Лейба Исаич — из самой Варшавы, по пиджакам и визиткам мастер. А ты кто такой?» — Он не особо смутился и отвечает: «Из деревни, — мол, — Жуковой, Камышловского уезда и Режевской волости» — «Ну и что ты там шил в деревне своей?» — «Шил да починял порты, а один раз и пиджак себе перелицевал» — «Ну и зачем ты к нам вызвался с таким умением?» — «А вот зачем. Сидите вы тут, четверо варшавских портных, а утюги греть с третьего этажа к нам в подвал ходите. Дак я вам всем четверым буду носить утюги калить — у вас время и освободится». Засмеялись портные и приняли деда к себе в компанию без возражений. Много уж позже, когда «Архипелаг» в руки попал, вспомнил я дедушкин рассказ, читая, как А. И. С. себя атомным физиком объявил и через то в шарашку попал. На самом-то деле, Ал. Дм. в тот день разделение труда изобрел — голь на выдумки хитра.
«А на следующий день я уже ел баланду не в подвале, а в столовой за одним столом со своим следователем и по зданию без конвоира ходил». Надеяться на скорое освобождение все-таки не приходилось — смерды в Западной Сибири продолжали бунтоваться против городской власти, в руках Степаниды Власьевны только и оставались там, что губернские да кое-какие уездные центры.
При начале советской литературы заместо «Илиады» была «Неделя», повесть про коммунистов в осажденном повстанцами городе (Тюмени по прототипу) пролетарского писателя Юрия Либединского, который потом женился на юной графине Лидии Толстой и наплодил с ней кучу дочек, одну из которых читающая публика под именем Таты Губерман знает, так что он как-бы тесть Игоря Губермана, вот тоже бывают сближения на Божьем свете. А с одним из их внуков мой уже сынок Саня в дошкольные годы приятельствовал, опять скажу: тесен мир! Но до литературного отражения героических будней ребят в кожаных куртках пока далеко, пока что днем дед в швейной трудится или по зданию с горячими утюгами ходит, а ночует, как и раньше, в подвале, в высококультурном обществе интеллигентов, паразитов и контр-революционеров.
К хорошему быстро привыкаешь — так мой сын всегда говорит. Убедившись, что без особого повода его пока расстреливать не планируют, Ал. Дм. стал думать — как там в деревне две его девчонки без матери, а теперь и без отца живут. Очень захотелось хоть на часок в город вырваться, узнать у осевших в Екатеринбурге земляков, как дела дома, что с дочками. Да и невесту, говоря по честному, хотелось бы повидать. Я такого поворота мыслей представить себе не мог бы, наслышавшись об «ужасах ЧК», но Ал. Дм. это направление стал развивать и даже поделился мечтаниями с одним из своих «варшавских мастеров». Тот сидел давно, больше месяца, все тут знал, со всеми следователями был в прекрасных отношениях — еще бы, при его-то специальности одежду в порядок приводить.
«Сейчас, — говорит, — Это у нас очень просто». Перегнулся с третьего этажа парадной лестницы через перила и кричит красноармейцу на посту у главных дверей: «Эй, ты! Выпусти товарища Кузьминых» Тот слышит — кричат сверху, со стороны кабинетов следователей, а что это вовсе заключенный — так солдатику-то откуда знать? Ну, и выпустил деда на улицу. Пошел ошалевший дед сначала к знакомым — узнать про дела в Жуковой, потом к Надежде Гавриловне: ну, все узнал, с невестой повидался — пора и на нары. Не дай бог, заметут на улице — будет он как бежавший из под стражи. А тут уж точно расстрел! Вернулся к горЧеКа, а там часовой сменился и без пропуска в здание не пускает. Полный финиш, как я бы в мое время сказал! А ему и сказать нечего.
Признаться — так и ты при побеге, и еще своего нового приятеля погубишь. А уж вечерняя поверка в подвале подходит. Спасла деда стоявшая недалеко от входа метла и еще одна смена караула — при новом часовом он зашел с с метлой и видом, как будто ходил крыльцо и дорожку подметать, а кто ж еще мог там мести — только зэки. Пот холодный вытер — и на ужин, а потом в подвал на вечернюю поверку. Пронесло!
Герцогиня говорила Алисе, что из всякой истории надо по крайней мере две морали извлекать. Из этой, действительно, минимум две морали и следуют. Первое: любые суждения о советских карательных учреждениях — положительные ли: там, «холодная голова, горячие органы, вовремя умытые руки» — резко ли отрицательные про «банду садистов, убийц и бюрократов» — оставляют в стороне то, что главным явлением в их жизни был тот же фантастический бардак, как и в других отечественных конторах. Второе: в любом месте старожил может больше сделать, чем любой начальник. В еще одно подтверждение этому приведу случай из жизни правнука Александра Дмитриевича — моего сына Саши.
Когда ему было тринадцать лет, мы с ним провели целое лето в Башкирии у моих родителей, путешествовали на байдарке и под парусом по рекам, ходили в горы, я еще вовсю встречался со школьными друзьями и подругами. Вот возвращаюсь заполночь с такой встречи — а мама с папой мне с порога: «Сашку на Скорой отвезли — приступ аппендицита!» — Дозвонился я, потом в больницу побежал — операция прошла хорошо, он пока в реанимации, а состояние вполне удовлетворительное. Я вернулся домой с одной мыслью: «Слава Богу, что это в городе произошло, а не когда мы по горным речкам сплавлялись! Что бы я там смог сделать?!» — Утром снова в больницу поехал. Сказали мне, что парня уже в палату перевели, а на свидание не пустили — какой-то у них там специальный карантин. Но, а мне-то, карантин — не карантин, ребенка увидеть все одно хочется. Тут как раз подъехала мне на помощь старая моя подружка Рита — анестезиолог из другой уфимской больницы. Она, как медик, к дитю в палату прошла, вернулась — рассказала, что он себя чувствует неплохо, даже шутки шутит, но уговорить местных, чтобы и меня пустили, не смогла. Позвонили мы вместе старому приятелю — начальнику райздрава, он и обещал, что с главврачом чуть позже договорится и меня, может, уже сегодня к ребенку допустят. Отпустил я Маргариту к ее гуманной деятельности, один оставшись стою, курю у входа, думаю, как же быть, не сходить ли с горя в магазин купить молока и пирожок с котёнками, не ел ведь с вечера. Вдруг слышу: «Здравствуйте, дядя Сережа!» — А это Галочка мимо бежит, дочка моего старого дружка Симы, одиннадцати лет от роду. Поделился я с ней Сашиными новостями и моими проблемами с посещением палаты, а она и говорит: «Не волнуйтесь, дядя Сережа! Я тут весной месяц лежала, все ходы знаю. Сейчас пройдем». — Действительно, завернули за угол, в какую-то дверь, потом два марша вверх, через коридор, две двери, один марш вниз — и мы в Сашкиной палате, так ни с кем в белом халате и не встретившись. То есть, девчушка, бывший пациент, сделала для меня то, что заврайздравом никак не мог через великий блат сделать. Вот и судите о роли личности в истории.
Возвратимся к Сашиному прадеду, которого вскоре из ЧеКи все-таки отпустили. Карательные отряды задавили сибирскую Жакерию, а неутомимый Ильич изобрел НЭП. Пользуясь этим послаблением Утопии дед начал раскручивать свой кооператив уже при Советах, тем более, и в газетке лозунг был «Учись торговать!», потом перешел в областные кооперативные инстанции инструктором — начал других обучать, да и от ответственности все же подальше. Понимал он в глубине души, что кто садится полдничать с Сатаной, должен шибко длинной ложкой запастись, как в дальнейшем и оказывалось постоянно. Женился на Надежде Гавриловне Огнетовой, быстро они еще двух дочек произвели, младшая — моя мама Маргарита Александровна, стала бабушка опять работать учительницей начальных классов. При Советах на заработки и пайки одного мужа было никак не прожить, малыши, не малыши — работай, это называлось раскрепощением женщины. Жить в переименованной в Свердловск столице Урала было трудно, тем более, если квартиру снимать — заботу о домах покойного Гаврилы власть трудящихся взяла на себя. Дед перевелся инструктором по бухгалтерии в бывшую губернскую, а ныне окружную Пермь.
Сейчас опять во времени перенос, чтобы уж совсем с Екатеринбургом-Свердловском расстаться. Отдыхали мы как-то в конце 70х с сыном в Пярну. И выпало нам назад в Нижневартовск через Свердловск возвращаться. Разрыв между самолетами большой: с 8ми утра и до 8ми вечера. Но я даже порадовался: «Покажу, — думаю, — парню одно из родовых гнезд нашей семьи» Список для осмотра достопримечательностей заранее известен: Горный Музей, Памятник Уральскому танковому Добровольческому Корпусу на ж. д. вокзале, Ипатьевский дом и еще Свердловский Дворец пионеров. Этот особняк, во-первых, в «Приваловских миллионах» Мамина-Сибиряка описан как Бахаревский Дом, а во-вторых, там была, я это хорошо помнил по своему детству, большая комната, расписанная в палехском стиле на темы из сказов Бажова. Ну, там Огневушка-Поскакушка, башкирская красавица Айгуль косу чешет, Хозяйка Медной Горы, на четвертой стене Великий Полоз, если не ошибаюсь. С Горным музеем никаких проблем, посмотрели и очень все понравилось. Памятник тоже хорош, изображает, сколько сейчас помню, такого картинного широкобородого деда-кузнеца в фартуке, благословляющего на бой с фашистской силой темною сына-танкиста в шлеме. Корпус был, хотя бы теоретически, создан на пожертвования уральцев, и укомплектованы его три танковые бригады, Свердловская, Челябинская и Молотовская, по-первости уроженцами соответствующих областей. В общем, очень трогательно по-правде.
С Дворцом Пионеров произошел первый облом. Там был ремонт, парадная дверь заколочена, а когда мы в боковую достучались, я попросил уборщицу пустить нас с мальчиком посмотреть Бажовский Зал — так она такого полкана на нас спустила! Вплоть до сейчас вызовет ментов, чтобы нас тут же и в тюрьму посадили. Я пытался спросить: «Что, — мол, — с ней, не надо ли «Скорую помощь» вызвать?» Но уж ясно было, что бабка умрет — а нас не пустит! Саша мой так и высказался: «Жители, — мол, — города Свердловска за грубыми манерами скрывают хамское нутро». Он вообще любит крутые умозаключения. Но это, конечно, совсем уж несправедливое. Тем более, мы невдолге от одной пожилой дамы, очень вежливую и подробную консультацию получили. Последнего объекта из нашего списка, конечно, ни на одной туристской схеме не бывало. Но я по последнему приезду с дедом в 1960 году хорошо помнил, где он находится и какие поблизости ориентиры. Ходим-ходим, ничего понять не могу. Вот же он должен быть. Но нету. Тут какая-то пожилая дама на наши кружения внимательно смотрит. Старорежимного такого вида. В митенках. Я уж на четвертом заходе собрался ей прямой вопрос задать — а она меня первая:
— Молодой, — говорит, — человек, Вы случаем не Ипатьевский дом ищете?
Я сознался.
— Хочу, — мол, — сыну показать, где Романовская династия прекратилась.
А она объясняет:
— Нет этого дома теперь, молодой человек. Вот, действительно, здесь он и стоял, где Вы теперь стоите.
— Как? Почему?
— А вот убрали и место заасфальтировали по указанию первого секретаря обкома.
Ничего не поделаешь. Поблагодарили мы тетушку за консультацию и отправились в кинотеатр на Эльмашевской горке фильм с Леонидом Филатовым про Гражданскую войну смотреть. А потом опять на вокзал — а оттуда в аэропорт Кольцово.
Мы-то с Сашей в 1980 году отправились с вокзала на аэродром, чтобы лететь в Нижневартовск, а Александр Дмитриевич в 1924 по Горнозаводской линии в Пермь с женой и четырьмя девочками — гнездо на новом месте строить. Бойкая жизнь Советской России достала его и там. Ему много приходилось иметь дела с кооперативом рабочего городка Мотовилихи, вскоре переименованной в Молотовск, т. к. именно там начинал свою партработу известный большевик Вячеслав Молотов, по девичьей фамилии Скрябин. Молотов фигура известная, если б существовали его мемуары -то-то бы интересно было почитать, в «Вагриусовском», разумеется, издании. Но мемуары он, похоже, не написал, а читать чуевские записи якобы бесед — так меня мнение Феликса Чуева ни по одному вопросу ни при какой погоде не интересует. Если вспомнить, чем лично для меня отложился В. М. Молотов, то это — многолетнее неиздание в Союзе по совпадению имен старинного романа Помяловского «Мещанин Молотов», где у главного героя есть дивное высказывание: «Где же те липы, под которыми прошло мое детство? Нет тех лип, да и не было никогда!»; ответ В. М. на вопрос его коллеги Лаврентия: «Что тебе подарить на день рождения?» — «Верните Полину!»; и как мы с бабушкой Надей и ее старинной приятельницей, сестрой В. М. Ниной Михайловной ходим по Пермской картинной галерее, и та, учительница истории на пенсии, по историческим полотнам много рассказывает об обычаях римлян и греков, а потом заговорив с бабушкой о своем недавно снятом (1957 год) брате, печально произносит: «Жалко Вячу! Он такой ранимый!».
Когда семья Кузьминых перебралась в Пермь, ранимый Вяча был на взлете своей карьеры. Сначала его сделали Оргсекретарем ЦеКа и в его честь вскоре назвали Молотовском небольшой городок Мотовилиху, северное пролетарское предместье Перми, отделенное от нее речушкой Егошихой, скоро ему предстоит стать Предсовнаркома вместо снятого Рыкова и тогда оба города сольют в областной центр Молотов, как он и будет называться до дела «Антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича, Ипримкнувшегокнимшепилова», а тогда «и до сего дня» станет снова Пермью.
Пока что Мотовилиха так и зовется Мотовилихой. Мы ее помним как место деятельности боевика Лбова. Дед мой натаскивает тамошних кооператоров по части годовых и квартальных балансов, вдруг облом — секретарь горкома Розалия Землячка решила с кооператорами порядок навести. С какого вдруг пятерика в маленьком уральском городке вдруг начальницей такая фигура? А очень просто, городок-то не совсем обычный, а уж предшественник у Кровавой Розы совсем за рамки выходит. Как-то так складывается, что в XIX — XX во многих странах были «красные» города и предместья, где левые имели безграничное влияние, что и проявлялось, в зависимости от условий каждого государства, где бессменностью коммунистических мэрий, где забастовками, а где и баррикадами. Возьмите навскидку хоть Иври под Парижем, Кладно в Чехии, Красный Веддинг в Берлине или Иваново-Вознесенск в России. Вот таким гнездом «сицилистов и анархистов» на Урале был Мотовилихинский завод. То есть, здесь чисто конкретно мазу держали эсдеки-большевики. Между прочим, такая «рабочая крепость» всегда доставляла головную боль общенациональному коммунистическому руководству своей самостийностью. Так и тут, местная организация большевиков и ее заправила Мясников чуть не по каждому поводу считали себя умней и правоверней Центра. Вот справка, взятая с одного из сайтов Рунетa:
Мясников Гавриил Ильич (1889-1946) — профессиональный революционер, мотовилихинский рабочий, член РСДРП (б) с 1906 г., в 1917-1921 гг. на руководящей советской и партийной работе в Мотовилихе и Перми — председатель Мотовилихинского райкома партии, член окружного комитета партии, член губисполкома, зам. председателя Пермской губчека. Член ЦИК. Широко известна его переписка с В. И. Лениным и развернутая им борьба против линии партии, получившая название «мясниковщины»; за оппозиционную деятельность был арестован, исключен из партии. Находясь в ссылке, бежал за границу. В годы второй мировой войны активный участник антифашистского сопротивления. После войны вернулся в СССР, вскоре был арестован и умер в тюрьме.
Сказка, да? А ведь на самом деле все еще покруче, чем в краткой справке. Он, как кажется, стоял за спиной участников похищения и самосуда над Михаилом Александровичем Романовым. Сделано это было всамделе без санкции Кремля, а не для отмазки Ленина и Свердлова, как с царской семьей, и заставило «товарищей начальников» некоторое время попсиховать, а не сбег ли по правде «совсем последний император» к белым. Позже, когда Гаврила был в Рабочей Оппозиции к Ильичу во время партдискуссии 21го года (см. «Краткий курс истории ВКП (б)»), поносил партбюрократию и требовал «свободы печати от анархистов до монархистов», он так и лепил в письмах вождю:
Закон о свободе слова и печати нам нужен… Закон должен карать за ложь, за клевету… но не карать за высказываемые мысли… Не верите Вы в силу рабочего класса… а верите в чиновников. Это Ваша беда… Был бы я просто слесарь, коммунист того же завода, то где же я был бы? В чека или, более того, меня бы «бежали», как я некогда «бежал» Михаила Романова…
Нормально, да? Так мало того, что смущает письмами покой ПредСовнаркома, ругается хуже твардовского легендарного печника, он, собака, настолько популярен в своей камской вотчине, что мотовилихинская организация РКП (б) приняла резолюцию «О несерьезном отношении Оргбюро ЦК РКП (б) к тезисам Г. И. Мясникова», а в Перми его назло Центру избрали председателем губисполкома, ненадолго, правда, пока дедушка Ленин не узнал… Ничего знакомого не наблюдается? Ельцин, практически, уральский баламут, только вот не при гуманном Михал Сергеиче, а при любителе детей и котят Владимире Ильиче и его надежном ученике и преемнике тов. Сталине.
Ну, так к нему и отнеслись серьезно, пришлось чуть погодя снова, как при Романовых, бежать из ссылки за кордон, ну, и так далее… Вот из-за этой-то мясниковской популярности пришлось отрывать Розалию Самойловну от ценной деятельности по отстрелу пленных в Крыму и посылать на Каму. С целью гуманного перевоспитания оппозиционеров. Она подтвердила свою репутацию и тут. Между прочим, видимо было решено, что славно бы крупное жульничество вскрыть в мясниковской Мотовилихе. Это еще при Робеспьере было неплохо отработано, делать «амальгаму» из политических и уголовных дел, чтобы получше оппонента в дерьме повымазать. Где в рабочем государстве искать объект для хорошего уголовного процесса на экономические темы? Правильно: в потребкооперации, недаром об эту ж пору Ильич социализм «строем цивилизованных кооператоров» обозвал.
Взяли, значит, мотовилихинских кооператоров на цугундер, и Кузьминых с ними. Сидят, дело шьют, а тут еще какой-то доброхот телегу на него подал, что он — бывший меньшевик. Дед, сколько уж лет прошло, а обиды не мог забыть, как его позанапрасну в марксисты записали. «Никогда я меньшевиком не бывал!» — все твердил. И правда, какой из него меньшевик, когда он правым эс-эром был. Но об этом же товарищу следователю не скажешь! Правда и то, что времена были сравнительно вегетарианские, кровавый угар Гражданской с расстрелами классовых заложников уже почти кончился, до фантасмагории 30х еще пока далеко. И то, затеяли это дело не заради меньшевиков, а для вразумления местных коммунистов из «Рабочей оппозиции», но с дедом, конечно, никакими соображениями, ни планами насчет его участи не делятся.
Дело тянется, решения все нет, дед уже устал его ждать, хотя в любом случае в тюрьму никак не торопится. И вот собирают его и еще нескольких фигурантов и ведут в горком РКП (б) -товарищ Землячка Розалия Самойловна хочет сама все послушать. С него и начали. Собственно, он так почти ничего и не сказал, кроме ответить на вопрос хозяйки кабинета: «А Вы кто?». Все специальный человек доложил и на вопросы за них ответил. Глаза на большую начальницу поднять страшно, но знаменитое пенсне все же углядел. Она послушала и говорит: «Ну, я думаю, мы можем отпустить товарища Кузьминых». Понял — нет, насчет обращения-то? Дед все понял, и как из горкома выпустили — бегом домой, жену обрадовать и кальсоны сменить. Действительно, через две недели на суде его и еще двоих из фигурантов признали невиновными. А персонально про Кузьминых в решении еще и было записано «…и меньшевизм его не подтвердился». Я сам видел в копии, которую дедко хранил всю жизнь как зеницу ока.
С такой-то справкой в Советской России вообще ничего не страшно. Дед приписывал свое выживание в дальнейшие, еще более человеколюбивые годы этой справке о неменьшевизме и тому, что не поддался на соблазн вступить в правящую партию. «Был бы я коммунистом — точно в тридцать седьмом бы расстреляли!» — Он был прав, конечно. Хотя и в Большой Террор они членами Партии никак не ограничивались. Вот после этого последнего приключения с Землячкой дедушка, наконец, сумел «притвориться складкой местности», как мы лейтенантами шутили. Если спросить, что он делал с 1925 года и до выхода на пенсию, мог бы, наверное, как аббат Сиейес после якобинского террора, ответить: «Выжил». Не так-то и просто было.
В Киев, правда, уж никогда больше не показывался. Кажется, самым выдающимся приключением была для него поездка по профсоюзной путевке в санаторий под Одессой году в 36-м. На обратном пути он провел два дня в Москве и видел во МХАТе «Анну Каренину» с Аллой Тарасовой, да еще и сидел случайно во втором ряду рядом не то с Немировичем-Данченко, не то с каким-то его родственником, и в антракте обсуждал с ним виденное, сделав несколько уместных замечаний по поводу психологического правдоподобия игры знаменитых артистов. Еще эта поездка на грязевое лечение осталась тем, что тамошний доктор обучил Ал. Дм. комплексу противорадикулитной гимнастики, которую он и делал каждый день до конца жизни.
Работал он ревизором и бухгалтером сперва по потребкооперации, потом в Камском пароходстве. До войны очень много ездил по командировкам. Во-первых, в то время суточные — это очень неплохие деньги были, так что оставалось добавкой к зарплате, увеличивая ее вдвое, во-вторых, ездил-то он по сельским районам и покупал что-то приварком к карточкам. Честен он был исключительно, все это знали, и он этим гордился. Отчего уж такая сверхчестность — от деревенского ли воспитания, от внутренних ли принципов, или от пережитых страхов — трудно теперь-то судить. Но на маленьких должностях, да с честностью кормить четырех дочек было нелегко, тем более с одной такое горе получилось, уронили грудную Тому, сломала она ножку и на всю жизнь осталась с хромотой и костным туберкулезом. Все-таки вырастили их они с бабушкой Надей. Парасковья, тетя Паня выучилась в Университете, вышла замуж, уехала назад в Свердловск, много лет там учительницей работала, как мачеха, и дочки тети Панины, двоюродные мои сестры, учительницы. Сейчас все они на пенсии, кто жив. Тете Пане в 2001-м было девяносто пять. А уж и Галя умерла, и Ниночка, любимая моя кузина, не сильно молода. Раису, вторую Феклину дочь я не знал. Она до войны молодой умерла. Тетя Тамара, хоть и хромоножка, жизни не поддалась. Она и так-то большой модницей была, в стиле Дины Дурбин. Если б не нога, с танцев, думаю, не вылезала бы. Вот она окончила фармацевтический и работала судебным химиком, вроде Зиночки Кибрит из «Следствие ведут знатоки», на закате уж вдруг замуж вышла и, наконец, родителей покинула, в Москву уехала и там до смерти жила.
Самая младшая, c двадцать третьего года, это моя мама, Маргарита, Мита по-домашнему. С маминой и ее поколения судьбой для меня очень связана «Рио-Рита», самый модный фокстрот 41 года. Как раз она школу окончила. Ушли их мальчики, из класса двое вернулись после Победы, один — полковником в двадцать два года, да запил, мама говорила, никак места себе на гражданке найти не мог. Мама во время войны работать пошла в «Молотовнефть». Вот она однажды заменяла секретаршу самого начальника, нарком Байбаков совещание проводит, ее спрашивает: «Как Вас зовут, девушка?» — «Маргарита Александровна!». Все начальнички так и грохнули — Маргарите Александровне-то двадцать лет от роду, а выглядит еще моложе, она очень хорошенькая была, я как-то хотел ее фото тех времен в «Литгазету» послать на конкурс «Красавицы России», да она не разрешила. Отца как раз из Баку в Молотов перевели, дело в 44м происходит, он тоже услышал и запомнил девушку, потом как-то пригласил ее на футбол. Пришли они, а места заняты, мама, чем кобениться, юбку подобрала и в проходе уселась — папа говорил, что тут у него сердце и оборвалось — вот и суженая! В семье говорили: «Ну, для Миты с ее запросами в женихах-то директор нужен!». Она и вышла замуж за директора завода, потом института, но за мою жизнь ни разу я каких-то особых, или хоть просто на уровне соответствующего социального слоя, запросов не замечал.
Но про моих родителей я должен отдельно написать — это уж и не корни, а часть моей жизни. Сейчас вернемся к дедовым делам. Как бы тяжело не было, а приварок он добывал по командировкам, а участка, как все, под картошку себе не брал. Как ушел из деревни в 22м, так оставался совсем городским человеком. Так даже в карточное время с 30го по 35й год. Тут уж надо было выбирать: огород или постоянные поездки. Только прочитав газету с сообщением о «Пакте Ненападения» с Германией и фотографией рукопожатия Молотова и Риббентропа, Александр Дмитриевич сказал: «Будет война. Придется, Надюша, землю под огород брать. Иначе не проживем». С того времени его своя картошка кормила, почитай, почти до отъезда из Перми в 63-м. Всю жизнь любил он читать и собрал, надо полагать, неплохую библиотеку, Почему «надо полагать»? Так в 43-м их обокрали догола, пришлось деду, чтобы простыни купить взамен украденных, продать свои книги городскому бибколлектору, больше продать было нечего. Я потом встречал его книги и в детской и во взрослой библиотеках Перми. Дома сохранилось всего несколько книг, которые не решились купить молотовские библиотекари. Я запомнил напечатанные в старой орфографии здоровенный фолиант Фламарриона про обитателей других планет Солнечной системы, Достоевского «Дневник писателя» за 1877 год и совершенную жемчужину — напечатанный в 1830 году 5-й том русского перевода «Записок герцогини Абрантес». Это, стало быть, титулованная девица из «бывших», вышедшая замуж за революционного генерала, будущего наполеоновского маршала Жюно. В этой части «Записок» она еще состоит в невестах, а рассказывается о различных волнующих событиях: обручении, болезни тети Матильды, покушении на Первого консула, казни герцога Энгиенского, смерти любимой кошечки и т. д.. Хоть и пишет эти мемуары закаленная жизнью старая стерва лет сорока пяти, едва не ставшая по случаю вместе со своим благоверным королевской четой в Португалии, пишет уже после походов в Россию и Испанию, Ватерлоо, Реставрации и Июльской революции, а все-таки восприятие шестнадцатилетки пробивается и читать очень было интересно. Между прочим на томике был штамп библиотеки л.-гв. Семеновского полка, в котором дед не служил, так, что о путях его попадания к деду нельзя даже гадать. Спер у меня эту книжицу кто-то из знакомых, до сих пор жалко.
Опять я отвлекся. Вернемся в Молотов к деду. Вот приходит 1945 год, Война кончается и одновременно с этим в их с бабушкой жизни появляюсь я. Значит, так, и Фекла, и Надежда Гавриловна рожали только дочек, тетя Паня нарожала ему внучек, и я у деда первый наследник мужского пола, а у бабы Нади вообще первый родной внук. Ясно, что у меня исходно очень большие шансы оказаться в центре внимания. Тем более, я как только перестал походить на сардельку, обнаружилось, что похож на деда. Родители мои жили не в самом областном центре, а в маленьком городке Краснокамске, где и монтировался эвакуированный с Украины нефтеперебатывающий завод на котором отец был директором, после того, как его срочно перевели из Баку, спасая от гнева всесильного бакинского Хозяина Багирова. Жили они в домике для начальства на две семьи, что вроде-бы очень походит на нашу теперешнюю жизнь в дуплексе одного из сабёрбов Чикаго. Если маме куда-то надо сходить — единственная надежда на присмотр соседских деток постарше. Тут опять, ничего не поделаешь, сближения жизни уводят нас из 1945 года — на этот раз в 1992ой. Но эпизод сам по себе забавный, и хоть не продвигает нас по биографиям деда с бабкой, зато являет собой поучительный пример из жизни внучика.
Я, конечно, понимаю, что на этих страницах очень отражена моя обычная манера рассказывать случаи жизни с отступлениями в сторону. Как мой покойный друг Володя говорил: «Чтобы твои байки до конца дослушать, надо закуской и водкой запастись». Но ведь оно и в жизни все так, с отступлениями, бифуркациями и аппендиксами устроено. И естественно, что я о других людях рассказывая, все время к себе возвращаюсь, как актер из анекдота. «Что это мы все время обо мне говорим? Давай лучше о тебе. Ты был на моей премьере?». Мои воспоминания, о ком хочу, о том и пишу. Не нравится — пишите свои, Вам тоже есть о чем вспомнить.
Значит, дело было так. Мой тогдашний босс решил меня привлечь поглубже к оперативным делам нашей нефтяной компании и придумал для меня понтовый титул «главного менеджера». На самом деле я стал его представителем в Москве и «приделывал ноги» к его письмам, благо со многими адресатами нашей переписки был хорошо знаком по работе на Самотлоре или по периоду моей бурной «борьбы за демократию». Предполагалось сразу, что мне много придется ходить в новое Министерство топлива и энергетики и конкретно к Первому заместителю. Для начала мы к нему пришли вместе. Первая радость была в предбаннике. Оказалось, что референт — моя хорошая знакомая по Уфимскому нефтяному. Она нас сразу предупредила, что ее начальник в плохой форме после ночного совещания у Гайдара, и чтобы мы старались говорить попонятнее, не нагружая уставшего человека намеками и недоговорками. Заходим в кабинет, поручкались, называет шеф мое имя и добавляет:
— Вот, Эдуард Петрович, такой-то — мой главный маркшейдер, будет нас представлять в Москве.
Маркшейдер-же, если кто не знает, это, на самом деле, геодезист по подземной части. Так что на этих словах хозяин кабинета даже закрутил головой и прямо говорит:
— Я, ребята, что-то плохо после бессонной ночи соображаю, Извините, подождите пару минут, я сейчас…
И ушел в заднюю комнатку, какая при кабинетах больших начальников полагается. Я на шефа:
— Ты чего, — говорю, — несешь? Видишь, человек твое заявление перенести не смог, сломался. Какой я тебе маркшейдер? МЕ-НЕ-ДЖЕР я у тебя! Ты ж буровой мастер бывший, должен помнить.
— Ну, извини, — грит, — ошибся маленько. А что это Первый зам не идет? Кофе, наверное, заваривает.
— Ага, щас! Кофе… Коньячку стакан съест, чтобы от твоих выступлений отойти и вернется.
Так и оказалось. Вернулся хозяин повеселевший и коньяком попахивает, обсудили вопросы с какими пришли, а под конец он и говорит:
— А с Сергеем Александровичем ты меня зря знакомил, мы с ним уже 47 лет знакомы.
Я взглядом вопрос изобразил, а он:
— Наши семьи в Краснокамске в одном коттедже жили, я, было дело, за Вашей коляской присматривал.
Я задним числом поблагодарил, а потом у мамы проверил. Она подтверждает, действительно, мол, за мной иногда присматривали соседские дети: мальчик Эдик, да из другого домика девочка Ирочка, про которую я в связи с Кубой поминал. А куда деваться?
А через год после моего рождения отца перевели работать в Москву. Как раз наркоматы в Министерства переименовывали, и сделали два Нефтяных министерства: одно Запада, другое Востока. Жилье в столице ему пообещали, но велели ждать, а пока нужно им жить на министерской даче в Томилино, очень между прочим исторические места, чуть ли не на этой даче ночевала Фаня Каплан перед поездкой на завод Михельсона, где планировалась ее встреча с тов. Лениным. Это к вопросу о тактике ПСР во время Гражданской войны. К моменту приезда моих родителей от явки эсеровской Боевой организации в Томилино и следа не осталось, но теплых сортиров, газа и прочего тоже не имеется. С ребенком на подмосковной летней даче зимой это еще не Бог весть как хорошо. Так что годовалого Сереженьку пока оставили в Молотове на любящих дедушку, бабушку и тетю Тому. Тут я и проволынил еще год, пока родители не плюнули на Москву и не уехали в Уфу. Знаете, мучиться в столице без жилья, как многократно в беллетристике описано, ради последующей многолетней жизни в закопченной коммуналке — это дело надо любить по-настоящему. А я за этот год заговорил и первые персонажи в моей жизни были Деда, Баба и Мама Тома, так что меня мама моя немного и ревновала потом. И после того, как мы стали жить в Черниковске-Уфе, каждое мое лето, а когда и часть зимы были строго у деда с бабушкой. Уфу я в памяти сохранил неплохо — но как город моей юности, а город детства для меня Молотов, и все детские воспоминания связаны с ним: боярышник и хилые акации на городских улицах, и чугунные, каслинского литья скульптуры («Девочка с корзинкой грибов») на детской площадке в Ленинском сквере, и дивный Оперный театр с «Бахчисарайским фонтаном», «Лебединым озером» и площадью перед ним, на которой я учился ездить на велосипеде, и темная холодная Кама, и сквер им. писателя Решетникова на ее берегу, по которому до меня гулял ссыльный Герцен, и детская библиотека, в которой попадались книги из бывшей дедовой. Все это было в паре минут ходу от дома, в котором жили дед, бабушка и Тамара.
Зимой 92го я был по делам на Пермском нефтехимкомбинате, после дня переговоров отказался от предложенной хозяевами машины и на трамвае по памяти доехал. Адрес, оказалось, забыть невозможно — Советская, 25. Дедов дом давно снесли, построили стандартную пятиэтажку, я под арку зашел во двор и узнал крутой склон, который поднимался к соседнему «Дому Угольщиков». К этому склону примыкал когда-то сарай, в котором дед держал кабанчика, там же был люк в погреб с картошкой, кислой капустой и сказочно вкусным самодельным изюмным квасом. По нему я проникал в соседний двор, когда играли в войну. Этот склон и крупные хлопья снега — вот все, что осталось от тех времен. Я постоял в пустынном дворе, вышел, поймал такси и поехал в ведомственную гостиницу пить джин-тоник и обсуждать перспективы строительства малотоннажной нефтепереработки на Севере в условиях рыночной реформы.
Когда-то дедов дом и двор были одним из главных элементов моей среды обитания. Советская, 25 — это в самом центре города, ну, может быть, на краю самого уж центра. Выйдя за ворота мимо водяной колонки, я проходил метров 50, переходил улицу и оказывался в старинном Театральном сквере с высокими темнолистыми деревьями, окружавшем с тыла знаменитый Театр оперы и балета. Перед театром упомянутая площадь, а за ней, замыкая кольцо, более новый Комсомольский сквер со статуей Ильича, светлыми аллеями, боярышником, детской площадкой, цветочными клумбами и рабатками, а также тележками мороженщика и продавца газировки с сиропом. Так прекрасно выглядел театр в рамке этих двух скверов, что, когда он стал маловат, тогдашний пермский ПредСовнархоза отцов приятель Солдатов через ругань и партвыговор перестроил его на том же месте. С другой стороны, сохранилось место, но потеряно симпатичное краснокирпичное здание XIX века — ей-богу, уже и не знаешь, что хуже, что лучше…
Дом, в котором жили дед с бабкой, был типичным для тех мест и времени: двухэтажным с кирпичным низом и деревянным верхом, с печным отоплением, сортирами типа выгребная яма, но под общей с домом крышей, так что на двор, слава богу, бегать не надо, и водой в водоразборной колонке у ворот. Плюс отгороженный забором двор с черным ходом и вход с улицы на первый и второй этажи. Жила в нем до большевиков одна, ну, много, если две семьи. При новой жизни жильцов прибавилось. Низ разделили на две квартиры. В верхнем этаже деду дали две комнаты и маленькую темнушку у черного хода, через которую вход на общую для этажа кухню. На моей памяти эта дверь долго была заколочена. Ал. Дм. поссорился с соседями и отказался от пользования общей кухней, так что готовили на керогазе в упомянутой темнушке, а пироги ухитрялся он печь в одной из отопительных печей-голландок. Бабушка, конечно, ему возражать не смела. Потом гнев был сменен на милость, гвозди из двери вытащили, обнаружились кухня и какие-то соседи. Мне лично запомнилась шестидесятилетняя баба Нина, которая только что воспользовалась нормализацией отношений с Югославией, чтобы репатриироваться, и немилосердно ругала сербов по любому случаю.
Стало быть, чтобы попасть к Кузьминых в гости, мы должны пройти мимо маленького продмага на углу, где случаются первые запомнившиеся в моей жизни очереди: за сахаром к варке варенья, за майонезом, за мукой… Далее вдоль дома? 25 к воротам, где водоразборная колонка из которой мы носим на второй этаж воду в оцинкованных ведрах, к стирке так и немало. Ворота на ночь запираются на засов, и младшая дочка Кузьминых Мита в юные годы, если припозднится с танцев, прогоняла от них своих провожатых, чтобы не смотрели, как она перелезает через забор, чтоб не тревожить родителей и соседей. От ворот направо двор посыпан, если не изменяет память, каким-то черным мелким шлаком, но и травка кое-где пробивается. Тут, как говорилось, сараи с погребами и закутами для боровков, поленницы. Колет дрова дед сам, а пилят специальные захожие пильщики. А сосед снизу Вова наладил себе приспособление, чтобы одному двуручной пилой бревна распиливать — вторую ручку привязал к эспандеру, а эспандер к стене своего сарая. Лихо так пилит, потом колет большим топором-колуном. Еще он в маечке занимается во дворе зарядкой и часами выжимает двухпудовую гирю. Это очень тяжело, я думаю. Я вон уже большой и все говорят, что сильно толстенький, а все-таки вешу только два с половиной пуда, как дед из килограммов пересчитывает. Дед и тетя Тома говорят, что Вовка здоровый как бык, а добыл себе справку о болезни, чтоб в армию не идти. В один из приездов Тома сказала мне, что Вовку посадили в тюрьму, он женился и потом убил жену топором. Я сразу вспомнил про колун во дворе. Стало страшно, но я быстро про это забыл и занялся своими делами.
В конце двора деревянная пристройка дому, вроде подъезда. В ней дровяник, лестница на второй этаж, сени и сортир, хоть не совсем теплый, но не совсем и на морозе. Под лестницей в чулане живет и стережет дом мой враг — немецкий овчар Пират. Он на меня всегда оскаливается, а однажды больно укусил. Взрослые говорят, что когда он был щенком, я очень приставал к нему, вот он и не любит меня. Не знаю, я такого не помню, а он вот какой оказался злопамятный. Если теперь открыть теплую дверь -то входим в дедову квартиру. Сначала такой темный коридорчик, где стоит стол с керогазом, налево забитая пятидюймовыми гвоздями дверь на общую кухню, а направо проходная комната с одним окном. У внешней стены большой резной буфет, думаю, что дубовый, в центре комнаты под электрической, переделанной из керосиновой, лампой на цепочке с абажуром обеденный стол. Вот он точно дубовый, с резными в острый угол ножками, на которые если наткнешься, то очень больно. А мне говорят, что сам виноват, и надо по комнатам ходить, а не носиться. Может и так, а когда я вырасту, у меня такого стола не будет. И правда не будет. Когда у бабушки Нади обнаружили рак желудка и они срочно перебирались в Уфу, стол, как все остальное пришлось бросить, на дрова, наверное, пошел, мода на старинную мебель еще до Перми тогда еще не дошла. В глубине комнаты кровать дедушки и бабушки, никелированная с привинченными шариками, горкой подушек и кружевным покрывалом, над ней висит картина с видом гор над Рейном и луной. Если повезет и я заболею в Молотове, то лежу на этой кровати и меня кормят супом из тетерки и другими вкусностями. Дома в Уфе болеть совсем неинтересно, а тут очень неплохо.
Если не болею, то я сплю в тетитоминой комнате на диване. Диван кожаный с подушками, валиками и, как положено, с высокой спинкой, тоже обтянутой кожей. Сверху полочка. Слоники, как заведено и томины кремы от веснушек. Рядом с диваном на стенке репродуктор — ну уж, наверное, из самых первых моделей. Дед, как прогрессист, завел радиотрансляцию при первой возможности еще в 20-х годах. Крытый дерматином стол у окна, на нем письменный прибор из стекла с бронзовыми крышками и «лапка» с зажатой в ней пачкой «жировок». Шифонер, на нем наверху книги: тети томины по судебной медицине и осколки дедовой библиотеки. Томина кровать у другого окна, из которого видны ворота, колонка и кусок улицы. Всё. На полах половики.
Хоть мебели и немного, а в комнатках места почти не остается. Как же они жили до войны на этих 22 квадратных метрах — дед, бабушка и четыре дочки разного возраста? Дак ведь и вся страна так жила, что уж тут говорить. Жили да детей рóстили — демографического кризиса тогда еще не видать было. А потом: у деда с бабкой четверо, у мамы нас двое, а у меня и вовсе один сын. Правда что у него двое — сын и дочка, так ведь это уже совсем в других местах.
В любом случае, живем мы с дедом, бабкой и Тамарой душа в душу, я к ним в гости езжу с удовольствием каждый год. Дедушка знает, как мой отец на работе перегружен, не всегда может найти время для нас, и старается чему-то меня и брата Митю обучать, полезному с его точки зрения, хоть учитель он, по правде сказать, не шибко эффективный.. В разное время дед учил меня кататься на велосипеде (этому выучил), ходить на лыжах (с грехом пополам), плавать (тут облом, кое-как плавать я выучился сам уже в более поздние годы), колоть дрова, окучивать картошку, а однажды даже и косить. Но больше всего отпечатались в памяти наши с ним путешествия и походы от длительных по Волге на пароходе или по уральским городкам его юности в 60м году (этому придется посвятить отдельный рассказ, так все было необычно и интересно), до коротких: за грибами, на рыбалку или на огород. Вот об этом сейчас и вспомним…
(окончание следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer2/eygenson/
