Три рассказа
ДУМЫ
– Ну, бабы, пошла. До свидания.
– Дак ты в середу-то приходи пораньше, чаю хоть попьём да поговорить успеем, пока Андрюха-то не приедет, – попрощалась с Марусей Нюра.
– Да, с нашим возчиком никовда не угадаешь: с утра прикатит, али к вечору, – встряли в разговор бабы.
В это время за околицей загудело, и на единственную улицу деревни бойко выкатилась сильно припозднившаяся «Газель». Автолавка. Дальше Герасимова она не ходила, ввиду полного отсутствия дорог. Вот и приходилось Марусе одолевать раз в неделю путь из Бессолова в Герасимово – за продуктами. С пассажирского окна «Газели» высунул голову Андрюха – высокий белобрысый парень, хозяин и продавец этого «магазина на колёсах».
– Здорово, девоньки! Какова житуха молодая? Старичков-то не понаходили ещё?
– Опеть пьяной! – загалдели бабы, плотным кольцом обступая машину. – Ишь, зубы-то скалит! Снова, поди, на поправку здоровья камиссионные потребует… А ты, Маруся, давай-ко первая, без очереди. Пропустим. Путь-то неблизкий тебе. Отоваривайся…
Купив хлеб, колбасу, консервы, гречу, пачку чая и пряники – больше было просто не унести, – Маруся при помощи Нюры забросила рюкзак за спину и, не обращая внимания на разговоры, тяжело зашагала к дому. Впереди её ждали два километра раскисшей осенней грязи, которую и дорогой-то не назовёшь. Когда-то, ещё при колхозе, здесь ездили на полевые работы трактора, но сейчас уже давно никто не езживал. А грязь осталась. Потому что места были низкие и заболоченные. Широкие голенища больших чёрных сапог больно били по икрам. Сапоги были на два размера больше, чем надо, но другой обуви старуха носить не могла – болели и опухали ноги.
Марья брела хмурая – теперь каждая встреча с Андрюхой изрядно портила ей настроение. Прошлый раз не сдал ей три рубля. Сказал: «На поправку здоровья собираю». Знаем мы это «здоровье» – вон весь опух от пьянки. Только когда жена с ним приезжает – тихий и трезвый. Но редко она бывает.
– У меня жена – ЧП! – заявил Андрюха. – Тайфун в юбке!
Сам он ЧП, лешой его понеси, прости Господи! С месяц назад дело было, схватил её за рукав. Видел, говорит, тебя на станции пьяную! Да я за всю жизнь пьяной-то не бывала! Только, ежели, с мужем когда выпью стопку через силу – ой, горесь-то экая! – и то, лишь бы ему меньше досталось. Глядишь, и не напьётся до безумия. Дак хорошо, бабы знают, какая я «пьяница». А энтот анкаголик городской вцепился, ровно клещ: «Нет, ты была. И кофта эта же!» Да я и на станции-то лет пятнадцать уже не бывала…
Марусю с новой силой захлестнула жгучая, тяжёлая обида…
А в разрывах туч неожиданно заиграло солнце. Заблестело на поверхности луж в старых колеях и на выворотах жёлтой жирной глины по бокам дороги. В недалёкой корбе ветер зашуршал красными листьями осинок, сорвал и даже дотащил их до дороги. Сыпанул в лужи и на плечо Марьи. Против воли она улыбнулась бледными губами. А думы её продолжали и продолжали ворочаться в голове.
Никогда никто не называл её пьяницей, да и вообще худого слова о себе не слышала. Не делала она людям зла, не обижала, а тут…
Горло будто сдавили, на глаза навернулись слёзы. Нет, надо передохнуть, а то, того и гляди – сердце выскочит. Она остановилась, вытерла непрошеные слёзы, огляделась. Оказывается, прошагала чуть ли не полпути. Даже не заметила, как спустилась с горки. Осталось одолеть ещё долгий подъём и небольшое ровное поле, правда, чуть ли не по пояс заросшее травой.
Вот и жизнь – ровно эта дорога: детство скачет с горки, катится, не заметишь, как и кончится. Потом жизнь пойдёт трудная, всё в гору. Хоть и не крутая та гора, а не каждый пройдёт, кто оступится, а кто и вовсе – падает. Ей дорога-жизнь досталась суровая. То трясина – не знаешь, как выбраться, засасывает, липнет беда; то сухое место, гладкое – только вздохнёшь свободно, забудешь о горе, а впереди уже новые ухабы. Был и омут чёрный – как и выплыла? Когда шпана привокзальная сына Колю убили. Всего семнадцать годков и пожил. Ну, да дело прошлое – видно, Богу понадобился, раз забрал так рано…
Стой – не стой, а надо до дому добираться. Маруся тяжело вздохнула, с трудом вытащив из вязкой грязи сапоги, побрела дальше. Мысли о доме заглушили обиду горькую, на сердце потеплело. Валентин дом сам ставил. Со старшей уже приехала обживать новую избу. Да и то – грех жаловаться, её судьба и счастьем не обделила. Трёх дочерей вырастили. Выучили всех, не хуже других живут. Правда, хозяина вот уже два года как нет и ждут её дома только две кошки да коза. Дети разъехались по городам, приезжают раз в год. Да уж что теперь. Мне-то только поле ровное пройти осталось, а им свою дорогу одолеть надо…
Маруся медленно брела по осенней распутице, и казалось, что и думы её, как живые, из плоти, тихо идут рядом, перешёптываются…
ОЛЮШКИНО ГОРЮШКО
Большой чёрный зверь мягко подкрадывался: вот он решающий миг – ещё один прыжок, и острые когти вонзятся в добычу. Но солнечный зайчик вдруг исчез с подушки. Кот обескураженно потряс головой, широко зевнул и улегся рядом со своей маленькой хозяйкой. Немного помурлыкал, но девочка крепко спала. Тогда он подобрался поближе и лизнул ей руку. Олюшка проснулась и по привычке наворчала на кота: всегда-то он её рано будит. Сладко потянувшись, решила, что ещё чуть полежать ей не помешает, хотя сегодня так много важных дел.
Зажмурившись, стала думать: чем бы заняться в первую очередь? Но вдруг серые глаза широко распахнулись. Беда. Пришла какая-то беда. В доме была жуткая тишина: казалось, даже часы не тикали. От страха хотелось сжаться в комок, маленькое сердечко будто замерло. Уфф, вспомнила! Папа с Анькой уехали в город, а мама сегодня пасёт общее стадо. Всю скотину, какая была в деревне, собирали в одно стадо и пасли по очереди. Мама на два дня отпросилась с работы. Хорошо, что у них нет коровы, а то пришлось бы пасти четыре дня, да и вообще – ну их, этих коров! Они большие и страшные, смотрят всегда так подозрительно и рога у них.
– Вот голова садовая, нашла чего бояться! – громко, чтоб окончательно успокоиться, пожурила себя.
«Подумаешь, одна дома осталась. Да и не одна вовсе: Моряк рядом мурлычет. Почему Моряк – непонятно: он же чёрный весь, а не полосатый. А ещё родители называют кота старым, хотя сами говорили, что он мой ровесник, а ведь мне только семь недавно исполнилось. Тоже непонятно – как так: я ещё маленькая, а он уже старый. Правда, все говорят, что я теперь уже большая – в школу осенью пойду».
Мысли о школе будто сбросили Олюшку с постели: в шкафу висела новенькая форма. Её форма. Помимо платья, там были два фартука – белый и чёрный, запасные воротнички, манжеты и две белые длинные ленты. И все это богатство можно было сегодня достать, хорошенько рассмотреть и даже, страшно подумать, снова примерить. Когда взрослые дома, только и слышишь: не трогай форму, запачкаешь, повесь на место – наносишься ещё.
Даже сестра старшая Анька – и та указывает. Конечно, она-то пойдёт уже в шестой класс. Тоже старая, как наш кот. Олюшка накинула сарафан и подбежала к шкафу. Платье и ленты оказались на месте. Но главным сокровищем было не это. На маленьком столике в спальне родителей стоял новенький блестящий с цветочками портфель, точнее – ранец. Именно он завладел всеми мыслями новоиспечённой первоклашки. В школу только через месяц, но девочка считала себя уже полноправной ученицей. Сегодня можно заняться и портфелем. Папа с Аней приедут только вечером, мамы тоже весь день не будет. У неё куча времени, так что можно отложить все приятности на потом, а пока хотя бы умыться и позавтракать. Олюшка на всякий случай пооглядывалась, она по-прежнему в доме одна, значит, можно и не умываться, не очень-то ей это и нравится, а вот причесаться придётся. Светлые длинные волосы за ночь спутались. Пришлось изрядно потрудиться, прежде чем получились более-менее приличные хвостики. Косички ей заплетали старшая сестра или мама, сама она умела только хвостики.
«Весь дом на мне», – горько, как бывало, вздыхала мама, посетовала юная хозяюшка, отправляясь на кухню. Принесла молоко и большой кусок вчерашнего пирога. Усадила за стол свою любимую игрушку – пластмассового зайца. Заяц был страшненький, с непомерно большой головой и короткими лапками. К тому же отвратительного тёмно-зелёного цвета. И почему все говорят, что он зелёный уродец? И ничего он не уродец. Сегодня он Васька. А до этого зайца звали Чепухой. Но папа сказал, что чепуха – это не имя. Жаль, хорошее слово, только опять непонятное. И вообще, с этими именами одна путаница. Вот сестра, к примеру, – Аня, а мама иногда зовет её Нюрой. Правда, если я скажу – Нюра, она злится и дерётся, но я заплачу, и ей все равно попадет. А меня все зовут Олюшка. Только вот и со мной недавно произошла путаница. Вот уж Нюра посмеялась надо мной. К нам пришла какая-то тётенька и спрашивает:
– Ты Оля Аронова?
Я сказала:
– Нет, я – Олюшка .
Все засмеялись и тётенька тоже, хотя лицо у нее доброе, а когда смеётся, у глаз такие же морщинки-лучики, как у мамы. Оказалось, она учительница. Анна Андреевна. Пришла познакомиться со своими будущими учениками. Так что, Васька, у меня тоже не одно имя. Поведав верному другу грустную историю о том, как она оконфузилась, Олюшка наконец-то расправилась с пирогом, допила молоко и унесла стакан в кухню. Ну что ж, пришло время заняться делами приятными. Достать с вешалки платье не составило особого труда. Для начала можно разложить все свои драгоценности на большой родительской кровати и как следует полюбоваться, какие кружева на воротничке, а у белого фартука большие волнистые оборки. Да, пожалуй, надо примерить платье с белым фартуком. Но тут в сердце закрались сомнения. Ведь ей никто не разрешал брать эти вещи.
«Я только один разочек надену и сразу уберу обратно в шкаф. Никто и не заметит», – так успокаивая себя, Олюшка переоделась в коричневое форменное платье, а поверх белый фартук. Подошла к трюмо: какая красота! Жаль, что никто не видит.
– Моряк, кис-кис, посмотри, какая я пойду в школу. Моряк, ну где ты?
Олюшка обернулась, да так и ахнула. Кот успел уже порвать одну ленту когтями, а другую утащил под кровать.
– Я тебе сейчас уши надеру! Шило, а не ребёнок! – грозно закричала девочка, подражая маме.
Та иногда так ругала старшую дочь. Аня в отличие от младшей, которая могла весь день тихо просидеть в уголке со своим зайцем и котом, была шустрой девочкой и успевала набедокурить не один раз за день. Пришлось лезть под кровать. Там темно и пыльно, но ленту надо спасать. С пыхтением выбралась обратно и пригорюнилась: фартук запачкан, лента порвана. Олюшка уж хотела было заплакать, даже хныкать начала, да вспомнила, что дома-то никого нет, даже сестра далеко, а уж она бы что-нибудь придумала. Ну и ладно, до вечера тоже придумаю, что делать. Сама. Потом. Быстренько переоделась в сарафан, повесила в шкаф всё, как было. Наконец-то можно было заняться изучением главного сокровища – ранца. «Не таскай по полу – оцарапаешь!» – выплыли в голове слова. Ишь, строгости какие устроили! Эх, если бы не Моряк… Как же он ее подвел…
Теперь даже этот желтый в цветочек, с двумя отделениями и маленькими карманчиками по бокам ранец не принес ожидаемой радости. А ведь у него еще есть две широкие лямки, которые прицепляются такими блестящими штучками. Папа их назвал, кажется, карабасами. А, нет – карабинами. Какой всё-таки у нее здоровский ранец, все обзавидуются. Осмотрела еще раз обновку со всех сторон, подёргала за лямки. Нет… только не это… Блестящая штучка с тихим звяканьем вдруг расстегнулась, и одна лямка оторвалась. Олюшка застыла от ужаса. Как же так? Столько несчастий в один день не бывает. Всё вокруг расплылось, мир стал кривым и каким-то неправильным. То прорвались наружу горькие слезы и побежали по неумытому личику, будто стараясь поздороваться по пути с каждой веснушкой. Нет, не будет у нее ни школы, ни белых бантов, не пойдет она нарядная первого сентября с новым ранцем и большим букетом в руках. Все пойдут, а она нет. Ничего у нее уже никогда не будет.
Страшный дикий крик зародился где-то внутри. Казалось, это он вынес девочку на улицу. Бежать! Скорей! Куда-нибудь… Маленькие ножонки запутались в густой траве. Упала, оцарапав коленку. Но не подняться: все силы ушли на низкий какой-то, звериный рев. Олюшка билась в траве у своего дома, тельце сотрясала крупная дрожь. Вокруг нее уже собрались бабушки из соседних домов. Пытались узнать, в чём дело, тормошили, успокаивали. Только Олюшка никого не видела и не слышала. Не знала она раньше, что вот так, в один миг летняя жара может обернуться январской стужей, и найдется такая черная туча, что проглотит солнышко навсегда…
Клавдия издалека заметила соседку. Тетка Зина старалась бежать пошибче, да куда там… восьмой десяток как-никак разменяла, хоть и бойкая еще. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Что-то с младшей. Ведь как не хотела одну дома оставлять! Думала взять с собой, да стало жалко будить, больно сладко спала. Рванулась навстречу соседке. Та, ещё не добежав и не отдышавшись, громко запричитала:
– Ой, Клава, беги домой. Да не пужайся ты так, аж побелела вся, не пожар чай. И с девкой всё ладно: руки-ноги целы. Токмо рёвом ревит, ничево от её добиться не можем. Твердит только, какой-то карабас, видно, сказку вспомнила, да и напужалась. Дак ты беги домой-от, успокой девку, а я попасу. Беги…
Олюшка уже даже не ревела. Она кусками заталкивала в себя воздух, давилась им. А в голове крутились, бились два слова: ранец и карабас. Клевали мысли чёрные: ничего-то у нее не получается, никому-то не нужна такая неумеха. Вдруг она полетела вверх. «Я умерла, все кто умер, улетают на небо, так говорила мама. Мама!»
Оказывается, это мама взяла ее на руки, баюкала, как младенца, шептала что-то доброе, успокаивающее. Пришла мама, вот она, рядом, и не боится больше Олюшка ничего. Убежали, спрятались все беды. И тучу чёрную страшную прогнала мама. Вернулось солнышко, улыбнулось.
ОБОЖЖЁННАЯ ДУША
За окном, шурша ветками деревьев, словно неловкий вор, крался дождь. Электронные часы на тумбочке высвечивали ноль два ноль пять. Третий час ночи. Не могу уснуть. Больно. Как же всё-таки больно! А ведь прошло почти три месяца после такого неожиданного для меня расставания. Казалось бы, боль должна уже притупиться, но она лишь чуть отступает днём, терпеливо, как хищник в засаде, дожидается ночи, для того чтобы с новой силой наброситься на меня. Рвёт душу в клочья, заставляя беззвучно выть.
В прошлой жизни, теперь уже восемьдесят три дня назад, жила я. Весёлая, беззаботная, лёгкая на подъём. Каждый вечер собирались гости. Веселье, музыка, смех, иногда выпивка. Та, прежняя я, ездила с любимым на дачу к друзьям: костёр, гитара, шашлыки. Гуляла с Ним по кладбищу, да просто потому, что позвал туда. Неужели это я могла хохотать до слёз, когда вместе смотрели какой-нибудь ужастик с дурацким переводом? Теперь тоже слёзы, только очень горькие.
Дождь уже не прятался за деревьями, осмелел. Он будто топтался под окном, нетерпеливо постукивая по карнизу, словно хотел, чтобы его впустили в комнату погреться. Ещё и друга-ветра привёл. Тот был поскромнее, не ломился, как пьяный дебошир, в окно, подвывал чуть поодаль.
Пожалуй, надо выйти, покурить. В общаге тишина, все спят. Счастливые. Только в одной комнате бубнит телевизор. Опять Ракушка уснула, так и не успев его выключить. Значит, утром будет на всех ворчать: у неё, видите ли, болит голова от этого телевизора, а никто не удосужился зайти и нажать кнопку. Странная она, хотя добрый, отзывчивый человек. И абсолютно без комплексов. Правда, в этой общаге все, на мой взгляд, несколько странные. Они не называют друг друга по имени, у всех своеобразные клички: Ося, Тося, Ракушка, Афоня… Только одну очень серьёзную и целеустремлённую девушку называют исключительно полным именем – Антонина. Она единственная из их группы после техникума поступила в институт на заочку.
Общежитие это небольшое, всего несколько комнат по обеим сторонам коридора да общая кухня, превращённая в курилку, так как плиты так и не подключили. Готовят все в своих комнатах, на плитках. А в курилке проходит «совет стаи»: что кому надеть, кто из кавалеров козёл, а кто хороший мальчик. Я среди них пока человек чужой, часто даже не понимаю, о чём речь. Да и неудивительно: они учились в одной группе в техникуме четыре года, после окончания их, пятнадцать человек, оставили работать на местном ЦБК, хоть и в разных цехах. За эти годы выработался свой язык, понятный только им. Но у двоих девушек скоро свадьбы, так что я первая капля из того потока «чужих», что скоро разбавит это сплочённое сообщество. Места в общагах никогда не пустовали.
Появилась я здесь три недели назад. Честно признаюсь: эта маленькая комнатка, после моих злоключений, показалась мне кусочком рая, неведомо каким образом оказавшимся на земле. Не верилось, что я могу прийти сюда в любое время, могу приготовить себе пищу или лечь спать (у меня теперь есть даже своя кровать!) и никто меня отсюда не погонит! Умилялась самым обыденным вещам, которых другие даже не замечают. За тот прошлый месяц, когда моим домом были грязные подъезды да скамейки в парке, я научилась понимать самое простое, но, возможно, и самое главное – то, что другие не могут разглядеть годами.
…Тёплый, уютный вечер той пятницы я запомнила, наверное, на всю жизнь. В то время я работала воспитателем в детском саду. Вела старшую группу. День прошёл на удивление гладко. Показательное занятие, пусть и не в расширенном составе, только для педагогов нашего садика, прошло на отлично. Я две недели собирала материал по народным промыслам. Ходила по домам, выпрашивая у кого жёстовский поднос, у кого ложки с хохломской росписью. Перерыла всю местную библиотеку в поисках пословиц, поговорок, стихов, подходящих под мою тему и возраст моих «гавриков». И вот все волнения были позади. Занятие получилось интересным, самой понравилось. Несмотря на то, что пришлось работать целый день (подменяла сменщицу), усталости не было. Детей забрали рано, даже за Аркашей пришли в начале седьмого, что случается крайне редко. Обычно приходится самой его отводить домой после закрытия садика. Его родители всегда так заняты, что некогда на часы взглянуть.
Неспешно пробираясь к дому, перебирала в памяти события этого дня. Приятно, чёрт возьми, когда тебе – молодому специалисту – объявляют благодарность, ставят в пример другим на педсовете. Решила зайти в магазин – надо же отметить мой первый официальный успех в работе. Летела домой, к своему солнышку, в предвкушении тихого счастья, о котором хотелось кричать на улице: смотрите на нас – мы счастливые, мы любим. К тому же «романтический ужин» был просто необходим. В последнее время отношения несколько охладели. Оба пропадали на работе: у меня занятия по новой программе, у него частые внеплановые дежурства. Так я искренне считала до того момента, пока не зашла в комнату.
В нашей уютной, ласковой комнате, на нашем диване сидел мой любимый в компании с яркой, чуть полноватой брюнеткой. Маленький сервировочный столик был накрыт на двоих. Судя по тому, что бутылка коньяка была почти пуста, а остатки сыра и фруктов представляли жалкое зрелище, застолье длилось давно. Ещё ничего не понимая, щебеча, как идиотка, я хотела уже устроиться в тёплом кольце его рук, но была остановлена резкой фразой:
– Сядь. Надо поговорить.
На меня будто вылили ведро ледяной воды. Как деревянная послушно упала в кресло, а душа, мгновенно сжавшись, превратившись в ледышку, затрепетала в ожидании чего-то ужасного. Сейчас уже не помню, что он мне говорил. Слова, бившие хлёстко, наотмашь, напрочь стёрлись из памяти. Да и тогда слышала ли я их? Помню – меня, и всё пространство вокруг, – заполнила звенящая пустота. Оказывается, я была лишь увлечением, ошибкой. А настоящая любовь вот она, рядом. Он встретил её два месяца назад. Теперь стали понятны и частые круглосуточные «дежурства» в последний месяц, и посиделки «с друзьями в гараже». А ведь я ему доверяла безоговорочно. Он же выбросил меня из своей жизни легко, как не нужный хлам.
Молча выслушав его доводы, я ушла. Не понимаю – откуда, но я знала, что ни слова, ни слёзы ничего уже не изменят. Чувствовала я себя так, будто с меня содрали кожу: каждое лёгкое прикосновение ветра, каждый взгляд прохожих доставляли нестерпимую боль. Мой мир – добрый и уютный – взорвался. Время остановилось. Исчезли все краски и звуки. Серые камни-люди что-то шелестели мне в лицо, но я их не понимала.
Где я провела остаток вечера и выходные, хоть убей, – не знаю! Может, бесцельно бродила по посёлку, а может быть, и вовсе улетала с этой злой планеты? В понедельник попыталась, как обычно, выйти на работу. Но всё было как в тумане, работник из меня получался никакой. Весь персонал садика был, естественно, уже в курсе изменений в моей личной жизни. Разве в маленьком посёлке что-нибудь сохранишь в тайне? Заведующая, очень милая женщина, предложила мне неделю отпуска. Вызвалась сама за меня поработать. Да и остальные коллеги старались подбодрить, как-то утешить.
Неделю я провалялась на кровати, тупо глядя в потолок, в комнате. Её мне как молодому специалисту выделил совхоз, когда я только приехала к ним работать. Здесь я прожила первые семь месяцев, потом перебралась к тому, который заполнил собой весь мир. Стал единственным, ради кого нужно жить.
Спустя неделю моё душевное состояние по-прежнему оставляло желать лучшего. К тому же поднялась температура, и следующие пять дней прошли в полубреду. Ко мне забегали наши воспитатели. Кто пирогов напечёт, принесёт, кто бульончик сварит. Только все их дары так и оставались нетронутыми. Когда в очередной раз зашла проведать заведующая, у нас получился очень душевный, откровенный разговор. В итоге я добилась её согласия подписать приказ о моём увольнении. Светлана Михайловна, молодая, чуть за тридцать, какая-то очень домашняя, от неё так и веяло уютом, женщина, сама недавно пережила развод. Она сумела понять, что здесь я жить не смогу. Оставалось одно но: молодого специалиста можно уволить только за прогулы или в связи с переездом по месту жительства супруга. Замужество в обозримом будущем мне не грозило, так что оставалось первое – прогулы. Уже зная моё упрямство, она согласилась и на это.
Так я оказалась здесь. Почему именно здесь? Не знаю. Просто села в первый попавшийся автобус. Этот небольшой городишко встретил меня унылым осенним дождиком. Ветер гонял по улице мусор, всё вокруг выглядело каким-то серым и никому не нужным. Но такая встреча оказалась наиболее приемлема для меня. Я ощущала себя словно тот брошенный газетный комок, что ветер катил вдоль улицы.
Месяц с хвостиком слонялась по городу. Ни друзей, ни родственников, ни жилья, ни работы. С такой статьёй в трудовой книжке в садик устраиваться на работу мне было как-то неловко. Да и не у всех садиков есть общежития, а я ведь осталась даже без прописки. Ещё совсем недавно – полная надежд, имеющая любимую работу, комнату, в перспективе – отдельную квартиру, теперь – бомж. Вечерами, бродя вдоль сырых холодных улиц, с какой же завистью я смотрела на освещённые окна домов! Из некоторых, было слышно даже на улице, доносилась брань, крики. Глупые, глупые люди! Да неужели и вам нужно потерять всё, чтобы, наконец, понять: нет в жизни ничего важнее, чем любовь близких и тепло родного дома? Неужели и другим нужно, как мне, пройти с заплёванной душой по самому дну, чтобы научиться чуть бережнее относиться к чувствам тех, кому вы небезразличны?
В конце концов, ноги принесли меня к заводоуправлению ЦБК. Вкратце, не вдаваясь в подробности, объяснила ситуацию. Везёт мне на хороших людей. Кадровичка немного пожурила, но всё же махнула рукой на мою неприглядную статью. В итоге: я – пока ученик прессовщика в бумажном производстве, человек, в паспорте которого красуется штамп о прописке. Возможно, начинается новая жизнь. Вот только обожжённая душа уже не тянется с детской доверчивостью к людям. Так и норовит спрятаться в своей скорлупе, чтобы пережить боль, которую доставляет ей умирающая любовь. Но судьба дала мне не только страх обжечься ещё раз, она также подарила бесценный опыт, который, я надеюсь, поможет в будущем отличать настоящее от фальшивки.
