Детский вопрос: что лучше — самому спасти или, чтобы тебя спасли? Если же повзрослее и не сиюминутно, а протяжённо во времени, то — у кого лучше послевкусие — у спасшего или спасённого? А кто из них будет об этом распространяться, кто умалчивать, и как потом изменятся их взаимоотношения, как проявятся?
— По-разному, ох, по-разному… Например, как у пушкинских Гринёва с Пугачёвым в «Капитанской дочке» или у Горького в рассказе «Каин и Артём». Но это дела сугубо личные. Когда же загадка подобного рода оказывается общественно значимой, заметной, когда она, как нарыв, набухнет и назреет, бывает, что в игру раньше участников вступают третьи лица, заинтересованные лично или бескорыстные. И чирей может прорваться либо хирургически вскрыт. В советское время такое чаще всего протекало подспудно, но иногда и публично, как в истории, о которой блестяще поведал Григорий Гордон в эссе «За гранью мифа», которое мы будем обильно цитировать.
Больное место
1958 год остался в нашей памяти не только антиалкогольной кампанией и травлей Пастернака, но и Первым Московским конкурсом им. Чайковского. К его открытию приурочен был выход в свет блестящего исследования Генриха Густавовича Нейгауза «Об искусстве фортепианной игры». Книга, как и ожидалось в музыкальных кругах, быстро сделалась бестселлером, её передавали из рук в руки, читали запоем, горячо и заинтересованно обсуждали.
Тогда «прилюдно» возразить её автору, непререкаемому авторитету, учителю Гилельса и Рихтера, не убоялся только Лев Баренбойм, опубликовавший статью в журнале «Советская музыка». Нейгауз удостоил смельчака развёрнутого хлёсткого, даже свирепого ответа, причём напечатал его не в периодике, а «на века» — в переиздании своей книги, и не забыл, не смягчив, повторить в шести последующих. Правда, в них вместе с изменениями, которые внёс, согласившись с рядом высказанных замечаний «получившего отповедь» Баренбойма, незаметно откорректировал также и многое, из того, что тот отметил, а дать положенное в подобных случаях упоминание: «издание исправленное» не потрудился.
Что же столь сильно задело пребывающего на музыкальном Олимпе непререкаемого мэтра в высказанной критике? На что он так болезненно отреагировал?
Вместе с вежливо и деликатно сформулированными и, как видим, вполне обоснованными замечаниями по существу Баренбойм позволил себе единственный упрёк. И касался он не музыки, а повторов, то есть был вполне себе редакторским. Но уязвил он Нейгауза, как говорится, в самое сердце, точнее, в больное место. А заметил Баренбойм всего лишь, что при рассмотрении любого вопроса автор постоянно возвращается к имени Рихтера (книга-то не о нём), а сопоставляя его исполнение, не всегда бывает тактичным.
Полемика в одни ворота
В «отповеди», которой автор припечатал Баренбойма в переизданиях своей книги, Нейгауз не отрицал собственной необъективности, даже пристрастности, и без всякой запальчивости искренне пояснил:
«По поводу “назойливого” упоминания о Рихтере. То, что я написал, — прежде всего, личное высказывание. Каждому, даже самому скромному писателю дозволено иметь свои увлечения, тем более, если он может доказать, что они имеют серьезные основания. Я это могу сделать, но не буду утомлять читателя. Рихтер стал, в силу особенностей его дарования, неким важнейшим событием в моей музыкальной и педагогической жизни. Неужели этот факт я обязан скрывать, замалчивать или прятать под маской “благонамеренности”, мнимой объективности? <…> Но не буду распространяться на эту “раздражающую” тему».
Тем не менее, не удержался, «распространился», причём кое к кому довольно пренебрежительно.
«…Некоторые откровенно предпочитают Рихтеру других пианистов <…>, предпочитают же некоторые Надсона Пушкину, а Ефима Зозулю — Антону Чехову».
Это он о лишённых настоящего вкуса слушателях, осмелившихся быть поклонниками других исполнителей. А «скромность» рано умершего поэта Надсона и погибшего в 1941-м писателя Зозули Нейгауз позволил себе здесь, как бы, выставить на посмеяние, отыскав при этом у них что-то общее. (Дочитавшим до конца нетрудно будет догадаться — что).
И в другом месте:
«…мой вкус (под который я могу подвести весьма солидную идеологическую базу) говорит мне: я знаю и люблю, ценю и уважаю, по крайней мере, несколько десятков прекрасных современных пианистов, но моё чувство и моё рассуждение говорят мне: все-таки — Святослав Рихтер, первый среди равных»
(Выделение здесь и далее моё — Р.С.). Увы, вкус и чувство подсказали тут уважаемому Генриху Густавовичу также и партийно-газетные штампы, которых можно было бы и избежать.
Стрижка газона
Оперировать заявленной «солидной идеологической базой» собственного музыкального вкуса, анализируя исполнительское мастерство, мэтр, к счастью, не стал, ограничился простой к нему (вкусу) отсылкой. Однако при этом раз за разом противопоставлял своего избранника остальным пианистам — Рихтер у него привычно возвышается над всем списком. Как корректно отметил в своей рецензии Баренбойм:
«Даже для такого художника, как Э. Гилельс (имя которого, правда, не раз упоминается на страницах книги), Г. Нейгауз не нашел слов, которые соответствовали бы масштабу и самобытному характеру этого артистического дарования»,
при этом «многое сказанное» критик «счёл недостаточным и недостойным». Обычно Гилельс фигурирует у Нейгауза не как творческая личность мирового значения, а исключительно как ученик — разумеется, его собственный.
«С 1933 года, со времен Первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей, на котором 17-летний (в действительности 16-летний, — Р.С.) Эмиль Гилельс завоевал первую премию, я не раз бывал членом жюри»,
— намекает на свою лояльность Нейгауз. Однако здесь уместно припомнить, что в те времена Гилельс не был его учеником. А в 1935-м, когда уже таковым числился, при выборе музыкантов, отправляемых в Вену на конкурс пианистов (первый, на который решено было послать советских участников, и тот, с которого началась всемирная известность молодого Гилельса), его кандидатуру тогда уже весьма авторитетный Нейгауз отверг. И перевесил лишь окрик Сталина: — «Ехать!» Правда, в свой класс в Школе высшего мастерства при Московской консерватории эту восходящую звезду он только что взял. (Попробовал бы не взять!) Но внимания ему фактически не уделял, и Эмиль вынужден был заниматься у профессора Игумнова.
На страницах своей книги, в этой собственной, скажем так, педагогической незаинтересованности, Генрих Густавович косвенно признавался: «Эмиль Гилельс впоследствии как-то даже упрекал меня в том, что я слишком мало… с ним занимался», а о настоящем педагоге Гилельса, о вырастившей его дарование в Одессе Берте Михайловне Рейнгбальд — ничего или пренебрежительно.
Размышляя о том, чьи фортепианные записи помогут при подготовке к конкурсам, Нейгауз вначале думает, разумеется, о нём, о Рихтере (о его единственно верном исполнении), а уж потом «и о Гилельсе, Оборине, Гизекинге, Корто, Рахманинове, Артуре Рубинштейне и многих других…».
От великих Рахманинова, Рубинштейна и многих других переключимся к тем выдающимся виртуозам, кто к Нейгаузу поближе, кого он обязан был пестовать. Не один же Рихтер ходил в его самых известных учениках, был ещё и Эмиль Гилельс, чья громкая всемирная слава насчитывала уже не одно десятилетие.
Гордиться-то им Нейгауз не упускал, активно гордился, но, этим не ограничивался. Пользуясь своим непререкаемым авторитетом, он аккуратно выстригал исполнительский газон вокруг Рихтера («каждый сверчок знай свой шесток!). Лично выстроив музыкальную табель о рангах, он жёстко навязывал её, руководствуясь собственным вкусом, подкреплённым «солидной идеологической базой».
Перед мысленным взором автора книги — несравненного воспитателя талантов, мудрого садовника — постоянно предстают Гилельс и Рихтер — два выходца из Одессы, два рыжих, оба выдающиеся музыканты, к формированию которых он руку приложил. Но разместить их на ниве современного искусства он пожелал на клумбе, и чтобы в центре — только один. Нетрудно догадаться — кто. Гилельса он обычно приводил как пример преодоления недостаточной осведомлённости в музыкальной литературе или только как блестяще технически одарённого виртуоза. А ведь знал совсем другое.
Подводя в книге черту своим разъяснениям, Нейгауз повторяет для не усвоивших:
«Должен уж сказать раз и навсегда, что такой целостности, органичности, такого музыкально-художественного кругозора я не встречал ни у кого из известных мне пианистов, а я слышал всех “великих”».
К кругозору мы ещё вернёмся.
В 1957 году Генрих Густавович опубликовал, причём не в музыкальной периодике, а в газете «Правда», небольшую рецензию под названием «Замечательный концерт», в которой дал восторженную оценку исполнению Рихтером сочинений Скрябина. Однако заключительная фраза этой заметки повергает в изумление: «В первом отделении концерта с заслуженным успехом были исполнены произведения Метнера его бывшим учеником проф. А. Шацкесом». Значит, это не был сольный концерт Рихтера, и раз игре другого участника не уделено хоть какое-нибудь внимание, а это был великолепный пианист, консерваторский профессор, то заголовок «Замечательный концерт» к нему не относился. В книге мэтра само это событие вообще упомянуто как концерт одного Рихтера. Как и публикация в центральной партийной прессе, делалось это ради подтверждения политической лояльности Рихтера, разрешения ему выезжать с концертами на Запад.
Отсюда неудивительно, что нисколько не коснулся тогда Нейгауз самого факта «возвращения» на родину после долгих лет запретов произведений русского композитора Николая Метнера, что уже было значительным событием. Это теперь его сочинения изучают в школах и консерваториях, а первый одинокий прорыв, давший дорогу метнеровскому возрождению, смог осуществить Гилельс, начав исполнять его произведения во время зарубежных гастролей и реализовав их запись. На родине статью «О Метнере» Эмиль Григорьевич опубликовал ещё в 1953 году.
Кстати, задолго до того, как стараниями не одного только Нейгауза Рихтер, наконец-то, стал «выездным», но известен был лишь в СССР, о своём конкуренте позаботился с довоенных лет знаменитый на Западе Гилельс. Первым выехав с выступлениями в США по приглашению великого антрепренёра Сола Юрока, Эмиль Григорьевич посоветовал ему пригласить на гастроли Рихтера, что тот и сделал.
Ещё один из Одессы
Однако вернёмся к «музыкально-художественному кругозору. По умолчанию из упомянутого высказывания можно заключить, будто здесь Гилельс до Рихтера не дотягивает, что выглядит сомнительным. Вспомним, что уже с самого начала в 1936–37 годах занятий Нейгауза с 22-летним безвестным одесским самоучкой Светиком Рихтером, самородком, не учившимся даже в музыкальной школе, и с 20-летним лауреатом Всесоюзного и Международного конкурсов, блестяще закончившим Одесскую консерваторию Милей Гилельсом (новоиспечённым аспирантом и ассистентом мэтра, всего через год продолжившим свой победный путь, выиграв Международный конкурс в Брюсселе), превосходство Рихтера было бы мыслимым только, если ослепительное развитие своих музыкальных горизонтов Гилельс бы затормозил. По этому, впрочем, как и по другим параметрам, Нейгауз-арбитр одному оценку натягивает (нетрудно догадаться — кому), а другому занижает, и вообще, почти любому своему высказыванию о Гилельсе придаёт уловимо негативный оттенок. В то же время решительно всем, что бы ни делал Рихтер, Нейгауз безмерно восхищается, расхваливает его, прибегая даже к аргументам, не связанным с фортепьянной игрой.
Одну из статей он так и начинает:
«Слушатели Святослава Рихтера и почитатели его прекрасного таланта, вероятно, не знают, каковы настоящие корни дарования артиста, в чем, собственно, “секрет” его исполнительского творчества. Секрет этот очень прост: он — композитор, и притом — превосходный».
Правда, «только “потенциальный”, так как писать ему просто некогда». Далее следует несбывшееся пожелание: «…Совершенно необходимо, чтобы Рихтер стал со временем дирижером, так как в этой области его достижения были бы (или будут) ничуть не ниже пианистических» <…> А ещё он «талантливейший художник…» и, «если бы посвятил свою жизнь живописи, то достиг бы в ней той же высоты, какую достиг в области пианизма».
Перед мысленным взором этого несравненного воспитателя талантов, мудрого садовника, как бы представали чаши весов, а на них — двое из Одессы: Миля Гилельс и Светик Рихтер, тот, кому незадолго до смерти пламенно признавался: — «Мне бы следовало 50 лет писать, набивать руку, чтобы написать о тебе хорошо и верно. Целую, твой, твой, твой Г.Г.» Какая уж тут объективность…
Тем не менее, ничего не подозревавший Гилельс проявлял по отношению к Генриху Густавовичу преданность и сыновнюю заботу. Поразительно, за него он даже рисковал жизнью, причём не раз. Но всё это лишь до тех пор, пока их отношения, хоть и изменились, стали, заметно натянутыми, но всё же были. Натура на редкость цельная, словно высеченная из единого куска гранита, Гилельс и с людьми был точно таким же — прямым, вплоть до резкости, надёжным и ещё самоотверженным, что особенно проявлялось, когда друг попадал в беду.
Несчастье постигло Нейгауза в ноябре 1941 года. Как немец, да ещё трижды отказавшийся эвакуироваться из Москвы, он был арестован, обвинён в том, что дожидался прихода фашистов, подвергнут пыткам (четыре вывода на расстрел), после чего подписал все пункты обвинения и ждал приговора. Всё это время Гилельс навещал семью арестованного — что со времён Большого террора уже само по себе было поступком — помогал собирать продуктовые передачи в тюрьму.
Нейгаузу «светило» 10 лет без права переписки, т. е. реальный расстрел. В те времена «детский срок», который давали за анекдот, ни за что, составлял 8 лет заключения. И вдруг «счастливчику» объявили какие-то 5 лет ссылки и отпустили домой на 3 недели, чтобы успел собраться!!! Такие чудеса могли спуститься только с самого верха, откуда присматривало за всеми недреманное око вождя. И точно, всё было сделано по его личному распоряжению.
«Рыжее золото»
Пробиться к Сталину с личной просьбой могли только имеющие особый доступ, да и то, если осмелятся, ведь говорить с этим, как теперь выражаются, вурдалаком — это всё равно, что балансировать на канате над пропастью, кишащей аллигаторами.
В своё время 16-летний Миля Гилельс был Сталиным обласкан. Растроганный его игрой на 1-м Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, где юноша одержал полную и безоговорочную победу, вождь распорядился пригласить его в правительственную ложу. Предоставим слово Гилельсу:
«Первое, что он сказал:
— Ты что, сразу собираешься уезжать в Одессу?
— Да, — сказал я.
— А если мы попросим тебя немного задержаться, побывать у нас в Кремле?
— Хорошо, — ответил я.
Сталин рассмеялся и произнес:
— Ну, тогда до скорой встречи!
А потом, словно про себя, тихо добавил вслед:
— „Рыжее золото“!»
Молоденький студент из провинции отказывается от широчайших открывшихся перед ним возможностей, отклоняет все заманчивые предложения остаться в Москве и уезжает в Одессу заканчивать консерваторию под руководством своей дорогой учительницы Берты Михайловны Рейнгбальд.
Возвратимся в тревожный 1942 год. Надеясь, что вождь сохранил к нему своё расположение, Гилельс совершил опаснейший шаг — после очередного выступления в Кремле обратился к вождю с просьбой освободить его без вины арестованного профессора. По одним рассказам Сталин долго медлил с ответом, покуривая трубку, и наконец, изрек: «С этим вопросом больше ко мне не обращайся». По другим сведениям он пришел в бешенство, орал: «Этот п…. наговорил на 20 расстрелов!!! Не подходи ко мне с этим п…. больше!». Это был приговор и недвусмысленное предостережение. Но Гилельс ослушался и, дождавшись момента, попросил снова. На этот раз он рисковал собственной жизнью.
«За други своя»
А было так. Прошло несколько месяцев. Он снова приглашён на концерт в Кремле — в присутствии приехавшего в Москву Уинстона Черчилля. В этот вечер вождь был в хорошем расположении духа — шутил, посмеивался <…> И Гилельс решился. Он подошел к Сталину, когда рядом был Черчилль. Вдруг Сталин обнял его за талию и произнес: «У Гитлера есть Геббельс, а у меня есть Гилельс!» Тут-то Эмиль Григорьевич и повторил свою просьбу. Сталин выслушал и подозвал Поскребышева: «Надо помочь человеку…»
На этом Гилельс не успокоился, ведь Нейгауза должны были отправить на северный Урал отбывать приговор на лесоповале. Эшелон следовал через Свердловск, но никто не осмелился бы снять осуждённого с поезда. Эвакуировавшийся в этот город Гилельс, лично обратился с ходатайством в местное НКВД и, пробившись на приём к секретарю обкома партии (что было далеко не простым делом), так распорядился отведёнными 3-мя минутами: сам рассказал высокому хозяину кабинета, что санкцию на столь милостивый приговор лично дал Сталин, а несколько солидных учеников Нейгауза, которых Гилельс взял с собой, усилили произведённый эффект, сообщив, как любит Гилельса вождь.
И новое чудо свершилось — ссыльный был снят с поезда, и ему разрешено было остаться в Свердловске и преподавать в местной консерватории. О том, как ему удалось спасти Нейгауза, Эмиль Григорьевич не рассказывал и на этом хлопоты не оставил. Пока жил в Свердловске, где имел доступ к закрытому распределителю, Генриха Густавовича элементарно кормил: «Ему было трудно в Свердловске, и я его там навещал». — Всё. И ни слова больше. «Хорошие дела, Гришенька, — сказал он однажды Гордону, — должны держаться в тайне». Так и поступал. В 1944 году вернувшийся из эвакуации, инициировал обращение в Правительство, в котором группа выдающихся деятелей советской культуры просила разрешить ссыльному Нейгаузу досрочно вернуться в Московскую консерваторию, лично передал его «наверх» и довёл дело до конца. Положительное решение было принято. Тогда о своей роли Гилельс ни единым словом не обмолвился, известно это стало лишь через много лет, когда он поделился с Баренбоймом.
А что же Рихтер? Сразу после ареста своего учителя и благодетеля (в его семье он жил 8 лет, спал под роялем) он уехал в Тбилиси, где жил у его друзей, и не писал ему, и не навещал. Когда же тучи рассеялись, то вернулся в его дом. В 1947 году с помощью всё того же Нейгауза Рихтер, поступивший в Московскую консерваторию в 1938 году, получил, наконец, диплом об её окончании без положенной официальной защиты.
А вот как в интервью Б. Монсенжону изложил он продлившуюся 9 месяцев трагическую историю тюремных мытарств Нейгауза (обращает на себя внимание безличная форма изложения): «Его посадили в тюрьму. Но в нём было столько обаяния (!) что ему удалось смягчить даже эти инстанции. Через 2 месяца его выпустили и эвакуировали в Свердловск…». То, что о роли истинного спасителя Рихтер не знал — исключено.
Но вернёмся к Гилельсу. Всем нам памятен 1945 год, в котором мы дождались Великой победы. Гилельсу, не сомневаюсь, он запомнился ещё двумя потрясшими его до глубины души событиями. Об одном из них, со слов Эмиля Григорьевича, рассказал его друг, саратовский профессор Семён Соломонович Бендицкий, один из команды, ходившей с ним в 1942 году по свердловским инстанциям ради вызволения ссыльного Нейгауза.
На Потсдамскую конференцию победителей главы Союзных Держав привезли своих выдающихся исполнителей. Среди немногих Сталин не забыл своего любимца. («В то время утром я не знал — буду ли жив к вечеру», — вспоминал впоследствии Гилельс.) «Незадолго до выступления, ночью, неожиданно, вызывает его к себе Сталин. Доставлен он был человеком в военной форме. Сталин один.
«Понимаешь, — встречает он Гилельса, кивнув в сторону рояля, — у Шопена… есть такой… с переливом…» Последнее слово он особо подчеркнул характерным жестом. Гилельс сел за рояль и стал наигрывать наобум: — тему Первой баллады… «Нет», — сказал Сталин. Потом — тему Первого концерта («Где здесь перелив?» — постоянно сверлит мысль). «Нет», — снова сказал Сталин. Тогда — As-dur’-ный (ля-бемоль мажорный) экспромт… «Нет, не то», — сказал Сталин уже раздражённым тоном, явно теряя терпение. Многое перепробовал Гилельс. «Нет, нет», — повторял Сталин, порывисто дыша ему в затылок. А время идет. Дело принимало нехороший оборот — что-то будет?! И вдруг случайно, можно сказать, в последний момент Гилельс набрёл на тему ля-мажорного полонеза. «Вот!» — воскликнул Сталин, ткнув указательным пальцем в клавиатуру. «Молодец! Герой!». Обошлось. Как оказалось, Сталин обладал хорошим музыкальным слухом.
На ответственном концерте перед высокими слушателями реакция на выступления советских музыкантов была спокойной. Не такой, на какую рассчитывал вождь. Слово Гилельсу:
«…Я понял: последняя ставка на меня. Потому что американский квартет произвёл потрясающее впечатление. Сидели все как застывшие, а тут — кашляли, курили, пили чай, то, сё…»
«Я вышел, — говорит Миля, — сыграл cis—moll’-й (до-диез минорный) Прелюд Рахманинова. И тоже почувствовал — не то. Потом говорю (каждый объявлял себя сам…): — Полонез Шопена.
Сталин спрашивает: — Глазунов?
Я в ужасе: какой Глазунов? Я же объявил: Полонез Шопена! И говорю еще раз: Полонез Шопена.
— Я понимаю, — говорит Сталин, — но это — Глазунов?
Ну, в голове сразу пронеслось: я отсюда живым не выйду… Можно ли возражать Сталину? Надо было сказать: “Да, Глазунов!” Но тут меня осенило: я вспомнил, к своему счастью, что у Глазунова есть оркестровка, но другого, ля-мажорного — Блестящего полонеза. Тогда я сказал: — Оригинал.
— А-а, — говорит Сталин, — теперь понимаю!»
Выручил тогда Гилельса богатый кругозор.
Нетрудно предвидеть, какую «благодарность» получил бы он, если бы позволил себе сконфузить Сталина в присутствии глав великих держав. А вот — какой конкурент подстроил ему эту тонкую музыкальную ловушку, подсказав «хозяину», чьи познания в музыке были недалеки от уровня песни «Сулико», возможность выставить себя знатоком? Об этом остаётся лишь догадываться. Ясно только, что этот «доброжелатель» должен был заранее знать программу Гилельса.
Нагноившаяся заноза
О другом потрясении этого года, заставившем Гилельса содрогнуться, как от удара в ответ на детскую улыбку, рассказал его внук Кирилл Никитенко-Гилельс, выложивший эту тайну в своей Хронике на Фейсбуке. Событие это скинуло в глазах Гилельса фигуру мэтра с пьедестала и породило цепь извращённых следствий, тенью тащившихся за Эмилем Григорьевичем вплоть до его последней черты.
Спасши Нейгауза, вызволив его из ссылки и возвратив в Москву, Гилельс надеялся, что мэтр наконец-то начнёт его по-настоящему консультировать. Рассказывает внук:
«Гилельс приехал к профессору в гости. Генрих Густавович выпил. Дед ему играет. Вдруг Генрих берёт стакан и со всей злости швыряет об стену! Дед в шоке <…>. Генрих говорит: — «Как у вас жидов так получается играть?!« И после: «Не забывай, что ты жид!« Гилельс молча уходит. Почти на следующий день начата дипломатия. К деду подходят ученики Нейгауза, убеждают: — «Старик переживает. Зайди!«. Безуспешно. Но оба вращаются в одном мире, и в один из вечеров они столкнулись в Малом зале консерватории перед концертом. Генрих сказал, что возможно наговорил лишнего и просил никому не рассказывать. Дед пообещал. В тот же вечер после концерта Нейгауз, уже подшофе, подошёл к деду и сказал с издёвкой: “Миляй, впрочем, можешь говорить кому угодно. Тебе всё равно не поверят, у меня евреи в классе”».
Назвать жидами на этот раз поостерёгся.
Набирал их старик в ученики, несмотря на все препоны, видно хотел всё-таки узнать, «как это у них, у жидов, получается так играть». Глубоко же засела в его сердце болезненная, отравлявшая душевное равновесие заноза. Ну, не выносил он евреев! А они, как назло, демонстрировали такие яркие пианистические таланты, что, хочешь – не хочешь, приходилось постоянно пребывать в их раздражающем окружении. Вот, если бы это были немцы!
После упомянутого дурно пахнувшего эпизода Нейгауз для Эмиля Григорьевича перестал существовать. В музыкальном окружении это заметили и расценили как охлаждение. Открытый разрыв наступил в 1958 году, после выхода в свет книги, о которой идёт речь.
Пренебрежительные выходки мэтра в классе, в газетных и журнальных публикациях Гилельс стоически переносил. Не лучше в этом смысле была и сама книга, в которой, как мы помним, «досталось» Надсону и Зозуле (теперь понятно за что — сориентировало автора отчество: одного — Яковлевич, другого — и того хуже — Давидович). Но когда на её страницах мэтр позволил себе неуважительно отозваться об уничтоженной советской властью настоящей учительнице Эмиля Григорьевича, бережно выпестовавшей его талант, это стало последней каплей. И хотя Генрих Густавович написал Гилельсу извинительное письмо, в котором просил простить за необдуманные высказывания, подкрепив свои слова заверениями в любви, в ответ Гилельс письменно сообщил, что просит ни при каких обстоятельствах не называть его своим учеником, ибо его педагог, которому он благодарен, — Берта Михайловна Рейнгбальд.
Долг платежом красен
В сложившуюся ситуацию вмешался Рихтер, потребовавший перестать здороваться с Гилельсом и посещать его концерты (пристало ли это честному конкуренту?), а впоследствии ещё и косвенно возложил на соперника вину за смерть Нейгауза, хотя между этим печальным событием, последовавшим в 1964 году, и получением Генрихом Густавовичем нестерпимого письма прошло 6 лет. Подумать только — в смерти человека был обвинён тот, кто спас ему жизнь! Слащаво искажённо изложила эту историю и псевдо-жена Рихтера Нина Дорлиак в книге воспоминаний современников о Нейгаузе. (Не странно ли, что в переиздании все эти её слова были изъяты.)
Так что перед взором общества Гилельс представал в обрамлении лживых мифов, порождённых попытками педагога устранить слишком сильного конкурента своего любимца. Эта уникальная музыкальная личность не давала мэтру покоя, болезненно возбуждала даже больше, нежели рихтеровская, по простонародному выражению — ему солнце зáстила. В сердце застарелого антисемита она бередила давнюю нагноившуюся занозу зависти к еврейским талантам. Эту заразную инфекцию он неутомимо разносил в обществе, причём фиксировался на личности своего «без вины виноватого» спасителя, что придало благороднейшей фигуре Эмиля Григорьевича черты поистине трагические.
О том, каков это был человек, выразительно свидетельствует штрих, который отразил в своих воспоминаниях обожаемый племянник и воспитанник Нины Львовны Дмитрий Дорлиак. Когда решено было снести здание одесской кирхи, органистом которой был расстрелянный отец Рихтера, «первым побуждением Э.Г. Гилельса, узнавшего от меня о роковой новости, было немедленно звонить Рихтеру, но только опасение травмировать его застопорило этот звонок». Пытаясь остановить варварство, Гилельс составил протест, подписанный Д. Ойстрахом, Я. Заком и Г. Олейниченко. «Я лично в 1966 году относил письмо Е.А. Фурцевой, — продолжает Дорлиак, — (оно у меня сохранилось)».
А Рихтер? Одессу он не любил. Возвращаясь с гастролей в Кишинёве, заехал и постоял перед обречённой кирхой на коленях. Всё.
Глыба Гилельса
Написанное Нейгаузом о Гилельсе и растиражированное его подпевалами, меркнет, когда осознаёшь, что речь идёт об одном из величайших пианистов своего, да и не только своего времени. Человек сдержанный, сильный, он воплощал игру суровую, динамичную, мужественную, полную ярких красок, при этом на сцене всегда был суров, сдержан, невозмутим, будто знал, что полностью контролирует ситуацию.
Истинный масштаб его достижений коротко и ясно оценил взыскательный высочайший авторитет, дирижёр Герберт фон Караян: «Среди многих великих музыкантов Эмиль Гилельс для меня № 1». Он музыкант и виртуоз, человек столетия, непревзойденный мастер, чьё творчество, по справедливости, относят к наивысшим достижениям пианизма XX века.
Однако Гилельс не только великий музыкант, но ещё и огромная личность. «В наш жестокий век» ему удалось прожить удивительно достойную жизнь, находясь на виду. — Задача, с которой не справились многие знаменитые современники.
А чего же реально добился его могущественный недоброжелатель? — Гилельс и Рихтер, каждый из них по-своему, просиял на музыкальных подмостках своего времени — один светом чистым и ярким, другой — дополнительно подсвеченным. С этим Нейгауз, как ни старался, так ничего и не поделал, как и с тем, что рыжими были оба, но любимец его обидно облысел, а к золотой шевелюре другого, которому в бессильном исступлении кричал он тогда: «Не забывай, что ты жид!», смог лишь прибавить серебряных нитей.
Библиография
-
Гордон Григорий. За гранью мифа Изд-во Классика-XXI, 2007. Дорлиак Дмитрий. Мимолетности Святослава Рихтера. М., 2005. Нейгауз Милица. История ареста Генриха Густавовича Нейгауза (рассказ дочери) Изд-во Ньюдиамед М., 2000. Огарёва Анжелика. О мужестве, о соперничестве, власти. Семь искусств, 2017, №12. Александр Яблонский. Григорий Соколов и его аура. Семь искусств, 2019, № 2. Федорович Елена. Великий Гилельс. Елена Кушнерова Беседы о Гилельсе.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer3/stepanova/
