***
Проходит жизнь – остаётся свет,
в пыли сутулый сапог
и детский синий велосипед
в траве по ржавый звонок.
И небом веет в дверную щель,
и так тишина тонка,
что можно даже услышать трель
с пустой дороги звонка.
***
В круговорот гудящей темноты
затянуты деревья, небо, крыши,
и всё, что в доме, даже ковш воды,
вчера текущей по глубинным нишам.
И этой ночи медленная власть
живую душу устрашит едва ли,
когда и быт, и жизнь – всего лишь часть
вращающейся звёздной вертикали.
***
Во времени по голову – в траве
высокой и шумящей, придорожной,
в дыму осеннем,
с детством в голове
в сплошном снегу шагая бестревожно,
на мир порою смотришь всё равно
из тишины высокой и внезапной
в подвижное воздушное окно…
И кто ты здесь – жилец ли, соглядатай?
А впрочем – жив, и рад! Метёшь листву,
глядишь на птиц и ждёшь большого снега,
и трогаешь умершую траву
ты с нежностью чудного человека.
***
Большая зима приходит к маленьким людям
с охапкой метелей, сутуля по-бабьи плечи,
с трещоткой мороза…
Они говорят: «Мы любим
тепло наших близких и жар раскалённых печек.
Окна обили плёнкой от стужи тёмной,
впрок напекли вчера золотого хлеба»…
Вровень зиме умерший и нерождённый,
дарит она им своё потайное небо,
цветущее, нежное…
***
По мотивам картин Эндрю Уайета
Меж бытом и небытием
сорняк и мёртвая ворона,
в покой вошедшая и в тлен,
и дерева сухого крона.
И парень в куртке у ствола –
весь ожиданье и тревога,
глядит, как мягко сходит мгла
на бесконечную дорогу.
Телега в поле грозовом
белеет хрупко, тонки спицы
её колёс, и грянет гром –
она взлетит скрипящей птицей
над безотрадною землёй,
где вещи, люди и растенья –
не плоть, а музыки живой
вне форм печальное движенье.
В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ
Соберу много груш золотых
под ветвями, входящими в сон.
Приготовлю я брагу из них,
буду чистый варить самогон
в день субботний – уже в ноябре,
будет иней на ветках белеть.
Печь лозой разожгу во дворе,
а потом стану долго смотреть,
как по ниточке капля течёт,
даже пальцем её подхвачу,
и легонько язык обожжёт,
и отведать ещё захочу…
Будет праздник у нас золотой,
будут окна пустые и даль.
Выйду в ветер с хмельной головой,
и слетать будет с неба печаль,
то есть снег на метёный порог…
Нет любви, чем и жив человек…
Но и этого вдосталь и впрок –
только снег,
только снег,
только снег.
***
А мир как прежде – в осени по плечи,
неизъясним,
высок,
на человечий
язык всё так же непереводим –
как разговор костра с глухонемым.
***
Грядущее лежало перед нами
то морем, то дорогой полевой,
то дикими волнистыми снегами.
Шло ветром инородным над землёй.
У косяков дверных, у рам оконных
стояли мы в рубашках и пальто.
И будущность казалась нам бездонной,
что в результате обрели потом?
Корявый сад,
ботву в росе горящей,
фасолину, блестящую в руке…
И всё же мы прекрасны в настоящем
в простёртой в несказанное тоске.
ПОСЛЕ…
Продышу в темноте золотое окно –
в глине, в небе полночном, и будет дано
к свету тонкому лбом прислониться…
Мне бы только любить,
мне бы только любить,
и неважно кем в мире открывшемся быть –
человеком ли,
деревом,
птицей.
***
Есть картинка странная одна:
человек выходит из окна –
настежь он распахивает створки…
Виден только тёмный силуэт,
за которым белый-белый свет
или снег качается широкий.
– Что ты видишь, что ты ощутил? –
врач в психушке у меня спросил,
сунув мне под нос рисунок этот.
Хоть подумал я тогда про смерть,
на врача стараясь не смотреть,
говорил про волю и про лето:
мол, из тьмы он в тёплый день шагнул…
Обманул его, не обманул,
от прямого взгляда ускользая?
Зной рябится или снег идёт,
человек с окна всё не шагнёт –
в смерть ли, в свет?
И сам уже не знаю.
