Натура. Сад частного дома. Дорожка ведёт к дому.
Камера проходит внутрь, подходит к дому, на деревянной резной террасе человек, это Богдан. Ему 45 лет, интеллигентного вида, хорошо одетый, с портфелем в руке. Он направляется внутрь.
Внутренний интерьер дома Богдана.
Богдан открывает своим ключом входную дверь и проходит в прихожую. Включает свет. Пытается поставить тяжёлый портфель, набитый бумагами, на подзеркальник трюмо, но портфель выскальзывает из его руки и шлёпается на пол. Богдан поднимает его и водружает снова на подзеркальник. Снимает пальто, вешает на прикрученные к стене ветвистые оленьи рога, служащие в доме вешалкой для одежды. Садится на обитую бархатом банкетку и снимает обувь.
Задерживается на несколько минут, чтобы отдышаться. Обводит глазами прихожую. Всё как много лет назад. Этот частный дом принадлежал ещё его родителям, а до них деду и бабке. Добротный красивый дом. Из квадратной прихожей двери налево ведут в столовую, кабинет и кухню. Двери направо – в гостиную, гардеробную и ванную. Дверь прямо – в спальню.
Богдан сохранил в своём доме дубовую мебель старых времён, даже не столь старую, как старинную, принадлежавшую ещё его прабабке и деду, она была прочна и красива. Ничего не стал менять на современное, модное, из прессованных опилок. Его жена Люба, которую он привёл в дом 15 лет назад, смотрела на Богдана влюблёнными глазами и была согласна на всё. Родом из бедной семьи, она выросла в нужде, в коммуналке на 10 семей, всё в окружении Богдана ей казалось необычным и дорогим.
Вся мебель в доме Богдана должна быть старинной, изысканной, как и предметы интерьера.
Богдан поворачивает ручку двери и входит в спальню. Люба, его жена, красивая женщина 35-ти лет, спит на широкой кровати, украшенной вставками из карельской берёзы на изголовье и изножье.
Богдан любуется её рыжими кудрями, разметавшимися по подушке, белым нежным горлом. Проводит слегка рукой по её лицу. Люба открывает глаза, улыбается.
Люба: Ты не улетел?
Богдан: Нет, рейс отложили на несколько часов. Я три часа просидел в аэропорту, объявили, что откладывается ещё на три. Решил смотаться домой, отдохнуть. В крайнем случае, переоформлю билет на завтра. Я никуда не опаздываю, один день роли не играет.
Люба садится в кровати, натягивая красный халат на колени.
Богдан: Почему ты спишь в синтетике, в халате? У тебя же много спального белья из натурального шёлка.
Люба: Да, так, устала очень, схватила первое, что попало под руку.
Богдан: Как я люблю наш дом, – Богдан присаживается на краешек кровати. – Нашу уютную спальню, – он обводит глазами комнату. – Ты знаешь, вся эта мебель и этажерка с визитницей, и кровать, и стол этот огромный, всё-всё принадлежало ещё моей прабабке, а она была фрейлиной самой Великой Княгини Марии Фёдоровны. Тут много что из подарков царской семьи. Вон та керосиновая лампа с ангелочками, например. Конфетница из богемского стекла. Семейная легенда гласит, что прабабка моя Елизавета была возлюбленной одного из младших братьев царя, интересно какого именно. Я слышал обе версии – то ли Георгия, то ли Михаила. Но это не важно. Здесь дух моей семьи, ты чувствуешь это?
Люба пожимает плечами.
Люба: Ты мне это всё рассказывал уже. Ещё когда я только сюда к тебе переехала.
Богдан: Да, да, я помню, но что-то на меня накатила сентиментальность, прости. Одевайся, поедешь со мной в аэропорт.
Люба: Зачем? Поздно уже. Когда я спать лягу?
Богдан: Разве ты не хочешь меня проводить? Посадишь в самолёт и заберешь домой машину. Заведёшь в гараж.
Люба: Но ты же можешь оставить её на платной стоянке. Ты всегда раньше так делал.
Богдан: Раньше я всегда улетал на два дня, не больше. А сейчас не знаю, насколько задержусь. Зачем ей столько на стоянке стоять? И тебе может понадобиться, вдруг захочешь куда-нибудь съездить, к своей маме, например.
Люба: Поеду на маршрутке.
Богдан: Зачем? Переполненная, грязная, люди чихают, зараза в воздухе носится. Проводишь меня в аэропорту и на машине поедешь домой. Это самый рациональный вариант.
Люба явно колеблется. Богдан берёт со спинки стула платье, чулки, бюстгальтер и протягивает жене.
Богдан: Одевайся!
Люба медленно, неохотно, начинает одеваться. Она хмурится и никак не может застегнуть на спине молнию на платье. Богдан подходит и помогает ей.
Богдан: Твоё пальто в гардеробной?
Люба: Нет, в прихожей.
Богдан ещё раз обводит взглядом привычную обстановку в спальне.
Богдан: Почему ты оставляешь ключ в дверце шкафа. Утром придёт эта Дина, убирать, а ты при этом принимаешь душ… Зачем ты так доверяешь чужому человеку? На той неделе я не мог найти свои запонки и до сих пор не нашёл.
Люба: У меня-то из женского ничего не пропало, уж скорее она взяла бы что-то из моих украшений или косметики. Она убирает у нас давно.
Богдан: Чужая душа – потёмки. Не надо рисковать. В этом шкафу много очень дорогих вещей, в левом отделении, в ящиках. В любом случае, ты соблазняешь человека, вводишь в соблазн – это тоже грех.
Богдан подходит к шкафу, большому, как всё в этой комнате, из светлого дуба, с такими же вставками из карельской берёзы, как на кровати. Поворачивает в замочной скважине бронзовый ключ с завитушками и кладёт его себе в карман.
Люба: Да положи ты его в шкатулку, зачем ты в карман кладёшь, она же не будет искать ключ, если что, по всей квартире. Ты раньше его всегда клал в зелёную шкатулку, что за приступ подозрений? К чему это? Ты и мне, что ли не доверяешь? Я знаю, что там только твои вещи, но я же не Дина, что за шутки неприличные?
Богдан (хмуро): Отдам в аэропорту, пошли. Я уже опаздываю.
Он хватает жену за руку, они выходят в коридор, затем на лестницу. Богдан запирает входную дверь на верхний и нижний замки, и быстро идёт к выходу. Люба неохотно плетётся за ним.
Натура. Двор. Перед гаражом стоит серебристое «Вольво» последнего выпуска.
Богдан открывает перед женой пассажирскую дверцу, усаживает её и переходит к своей двери. Люба наблюдает за ним с тревогой, что-то в его поведении ей кажется странным, необычным. Таким она мужа никогда не помнила.
Серебристое «Вольво» двинулось с места. Выехало за город на трассу.
Натура. Трасса Одесса – Овидиополь.
В ночной темноте бегущие им навстречу машины кажутся непрерывным потоком светлячков.
Люба: Поздно уже, а столько машин, – отрешённо произносит Люба.
Кажется, она решает какую-то трудную для неё задачу, хотя жизнь с Богданом вроде бы и не ставила перед ней никаких задач, тем более, сложных.
Некоторое время они мчат по шоссе, мягко покачивается дорогое авто, в окнах пролетают пейзажи загородной Одессы.
Богдан поворачивается к жене.
Богдан: Я никуда не лечу сегодня. Конференцию отменили, поэтому я вернулся.
Люба: Что? – выдохнула, поражённая. – Так зачем же мы едем в аэропорт?
Богдан: Выгляни в окно. Разве это дорога в аэропорт?
Она выглядывает и отшатывается от окна. Да, ещё минут пятнадцать назад она заметила, что прекратился поток светлячков на дороге, но не придала этому значения. Богдан тормозит, и авто мягко останавливается среди тьмы, которую освещают только звёзды в редких провалах между тучами и маслянистый отблеск света от воды, простирающейся перед ними, насколько хватает глаз, потому что дальний край водного зеркала тонет в густой, вязкой тьме.
Натура. Берег лимана.
Люба (со страхом): Где мы?
Богдан (коротко и резко): Сухой лиман.
Люба: Зачем? Зачем мы здесь? Что случилось?!
Богдан: Случилось то, что я запер твоего любовника в дубовом прочном шкафу, забрал ключ, и он оттуда уже не выйдет. Никогда.
Люба: Ты с ума сошёл! Какой любовник? Ты болен! У меня никогда не было никакого любовника! Сумасшедший ревнивый псих, что ты выдумал!
Богдан крепко сжимает её руку своей, она вскрикивает от боли.
Богдан: Не лги! Терпеть не могу лжи. Лучше не выводи меня из себя. Говори, когда это у вас началось?
Люба: Я не знаю, о чём ты! У меня никого нет, ты бредишь, не в первый раз бредишь! Тебе лечиться надо!
Богдан: Я давно подозревал. Ты стала какой-то весёлой, без всяких причин.
Люба: Радость жизни не означает, что я изменяю мужу. Я люблю тебя, ты дал мне в жизни всё, у меня просто нет никаких огорчений. Почему мне не радоваться жизни? Это же не доказательство! Зачем ты привёз меня сюда, вернёмся в город, здесь темно и страшно!
Богдан: Ты никогда не вернёшься в город. А он никогда не выйдет из шкафа. Его никто не выпустит до тех пор, пока не хватятся тебя твои родители, начнут искать, отправятся к нам домой, почуют запах из шкафа, откроют и оттуда вывалится, уже дохлый, он. Твой скелет в шкафу, твой грех. С левой стороны – полки и ящики, значит, ты его запустила в правую сторону, где мои костюмы. Она узкая, ему там неудобно сейчас, наверное. Интересно, что он думает по поводу моего одеколона, которым пахнут мои вещи? Ему нравится или нет?
Люба: Сумасшедший! Я боюсь тебя! Почему я никогда не вернусь домой?
Богдан: Потому что ты утонешь в грязной воде лимана. Я задушу тебя, привяжу монтировку для тяжести и сброшу в лиман. А он останется в шкафу. Там тесно и узко. Но дубовая дверь толщиной три сантиметра не поддастся. И замок он тоже не сможет выбить, у него просто не будет места для размаха. Замок старинный, крабовый, сейчас такие в мебель не вставляют. У него просто нет шансов. Ни одного.
Люба замирает в страхе. Она тяжело дышит, пальцы трясутся мелкой дрожью.
Люба: Ты сможешь меня убить? Свою жену? Свою любимую, самую родную жену на свете, как ты меня называл. Но ведь тебя посадят за двойное убийство, это пожизненное! Зачем тебе это?
Богдан: Убийцей будешь числиться ты. Я купил два билета на поезд Одесса-Чоп. Они именные, но в поезде никто не проверяет, кто сел, кто не сел в поезд. Когда найдут труп твоего любовника, вина падёт на тебя, понятно же, что именно неверная жена посадила человека в шкаф, а не муж. Возможно, с целью какой-то мести, разве так не бывает? А мы якобы просто уедем, но на самом деле уеду я один, ты останешься здесь в глубине лимана.
В отчаянии Люба бросается целовать его руки, опускается на пол, на колени насколько это позволяет теснота авто.
Люба: Любимый, родной, не делай этого не бери грех на душу, не убивай, давай вернёмся в город, я прошу, молю тебя, не убивай, я жить хочу!
Богдан поднимает жену с пола, усаживает на сиденье.
Богдан: Женщина не должна целовать руки мужчине, не должна становиться перед ним на колени, и я не хочу, чтобы это делала ты.
Люба: Но как мне доказать свою невиновность? Ты не веришь мне, а моё сердце разрывается от боли. Я верна тебе, у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить. Ты мнителен и ревнив, но из-за пустого подозрения убить родного человека… Женщину, жену… Ведь ты не сделаешь этого, правда?
Богдан протягивает руку и гладит жену по голове.
Богдан: Сделаю, – тихо и спокойно говорит он.
Люба в ужасе смотрит на него. По её щекам катятся крупные, прозрачные слёзы.
Богдан: Я хочу поделиться с тобой воспоминанием. После окончания биофака я проходил стажировку в селекционном институте. Мне поручили отвести на убой тёлочку, молоденькую корову, которая была заражена вирусом, опыт был окончен, и её следовало умертвить. Я тянул её за веревку, а она сопротивлялась, упиралась ногами, кричала и из глаз её катились слёзы, такие же, как у тебя сейчас. Животное чётко осознавало, что её ведут на убой и не желало расставаться с жизнью, даже страдая от вирусного заболевания. Да, жизнь ценна в любом её виде, ты права.
Люба: И чем кончилось? – прошептала тихо.
Богдан: Я оттащил её к месту забоя. Я сделал то, что был должен сделать. Она была носителем вируса, от неё могли заразиться другие животные. Её следовало умертвить, а тушу сжечь.
Люба: Но я не животное, я не заражена вирусом, я невиновна. Как ты не можешь понять? Умоляю, давай вернёмся в город, к людям, к прохожим на улицах, к огням фонарей, я с ума сойду от страха, от этой зловещей темноты! Я невиновна, клянусь тебе, чем хочешь, клянусь! Не было этого, нет, нет, нет! Ты убиваешь невинного человека, это страшный грех! Остановись!
В отчаянии она бьёт рукой по чёрной коже, которой обито торпедо машины, и громко кричит от ужаса и неожиданности свалившейся на неё катастрофы.
Над гладкой тёмной массой лимана пролетел ветерок, сморщил воду, покачал тонкими, гибкими ветвями плакучей ивы, принёс запах тины и лопотанье лягушек.
Расширенными глазами Люба вглядывается вглубь воды. Ни проблеска, ни намёка на какой-то камень, возвышение или дно. Тьма…
Перед ней распластался чёрный безголовый зверь, громадный могильный червь, готовый поглотить её тело и растворить без остатка в бездонном равнодушном чреве.
Дом Богдана. Шкаф.
Человеку в шкафу тоже страшно. Очень тесно, тело замлело от неподвижности, костюмы, висящие в шкафу, удушливо пахнут туалетной водой «One Million» от Пако Рабан. В другое время он бы с удовольствием вдыхал этот запах, но сейчас, сконцентрированный в тесном пространстве, пропитавший не только ткани, но и само дерево клетки его заточения 70 на 170 см (даже шеи не выпрямить), запах казался человеку издевательским, мучительным, элементом той пытки, которой он был подвергнут так неожиданно. Он раз за разом пытается выдавить плечом дверь, но ему не удаётся сделать это. Человек слышал диалог хозяев квартиры, знал о том, что муж, на чью собственность он покусился, положил ключ от шкафа в карман, и понимает, что спасение его не близко, но уговаривает себя, что самолёт, в конце концов, улетит, а она вернётся и выпустит его из плена. Надо только подождать.
…Мы слышим его отрывистый, внутренний монолог задыхающимся голосом, но пока он ещё не впал в отчаяние. Это будет позже.
Натура. Берег лимана.
Богдан: Открою тебе тайну, небольшую, но всё-таки. Я вернулся на полчаса раньше, чем вошёл в нашу супружескую спальню. Я вошёл тихо, чтобы сделать тебе сюрприз, но сюрприз преподнесла мне ты. Я услышал твои стоны и вскрики в спальне и понял, что ты не одна. Я стоял и слушал, и медленно умирал. Потом вы успокоились и принялись говорить обо мне. Я всё слышал. И умирал снова. Потом я тихонько вышел и зашел ещё раз. Но уже шумно. Я специально уронил портфель на пол, чтобы вы услышали. Я медленно снимал обувь и пальто. Шаркал ногами. Я знал, что из спальни ему некуда деваться, только в этот шкаф. На окнах решётки, других дверей из спальни нет. Ты укажешь ему на шкаф, правое отделение, там, где узко. И он просидит там сутки, может больше, пока задохнётся, в шкафу нет щелей, ему нечем будет дышать. Повернуться он не сможет, тело будет болеть всё больше и больше от застоя кровообращения. А я убью тебя здесь, и тело сброшу в лиман. И уеду. Сегодня мне стал противен родительский дом. Загранпаспорт и банковские карточки у меня в портфеле. Я всё продумал.
Люба смотрит на него с ужасом. То, что конец её близок, что муж не раздумает, не пожалеет, доходит до неё всё чётче и чётче и наконец заслоняет даже тревожные мысли о запертом в шкафу любовнике. Отчаяние охватывает её. А Богдан продолжает допрос.
Богдан: Он там голый? Не успел одеться? Он вывалится оттуда голышом? Это будет очень смешно. Голый труп, уже начавший разлагаться. Голый и беспомощный. А одежда его где? Я не увидел её. Только твоё платье и чулки на стуле, а ведь ты на ночь всегда раздевалась в гардеробной и надевала шёлковое белье. Вы спешили, да? Некогда было зайти в гардеробную? Так где же его вещи?
Люба: На полу под кроватью, я задвинула их туда ногой.
Богдан: Значит, он тоже спешил, бросил своё тряпье на пол, как полагается в дешёвых фильмах о борделе. Невтерпёж ему было, этому мачо. Дешёвка, какие же вы оба дешёвки!
Люба: Но ведь ничего такого не произошло. Ты так остро воспринимаешь эту мелочь. Зачем? Любимый, мы не в XIX веке живём, сейчас не те отношения. Смотри, люди живут втроём и шведской семьёй, и свингеры есть, и никто из этого не строит проблемы, тем более, не убивает. Прошу тебя, успокойся, давай вернёмся домой. Время идёт, моральные ценности меняются, общество меняется в целом. Разве то, что произошло, стоит моей жизни?
Богдан сидит, не шевелясь, молча, и Люба начинает успокаиваться тоже, ей показалось, что её слова доходят до мужа, и появилась надежда, что всё окончится хорошо. Она перестала плакать и попыталась воззвать к общим воспоминаниям светлых дней первой влюблённости, когда они не могли наговориться, надышаться друг другом. Традиционное между любящими со стажем «А помнишь как…» вроде бы успокаивало Богдана.
Богдан: Я понимаю, ты современная женщина. А я нет. Я всегда мечтал о женщине-подруге, с которой проживу всю жизнь от начала и до конца, без измен и потрясений. Которой можно будет рассказать всё-всё, и не бояться быть неправильно понятым. Я вырос в интеллигентной семье, где никогда не слышал мата, никто не пил водку и пиво, и это, конечно, смешно на фоне современной жизни, но когда один из моих дядьёв загулял от жены, собрался семейный консилиум, и общими усилиями вернули неверного супруга к законной жене. Тебе смешно это, да?
Люба: Нет, – прошептала она.
Богдан: Смешно, я знаю. Свобода личности, свобода слова, свобода эксгибиционизма, свобода вуайеризма.
Люба: Это все крайности, они не имеют к нам отношения.
Богдан: Имеют. Эксгибиционизм точно имеет. Я совершенно не могу понять этого фейсбучного разгула откровенности, срывания всех покровов с себя, своей личности. Не понимаю выставления на показ своих чувств, описания своих проблем, разводов и болезней. Зачем? Должны же быть какие-то рамки, какая-то дистанция между людьми. Люди снимаются и выставляют себя в нижнем белье, или совсем голыми. Мой знакомый профессор, доктор наук, выложил своё селфи в трусах знаменитой марки белья, описал, что он ел и пил на пикнике. Эти трусы и пикник для него символ жизненного успеха? Люди возвращаются к животному началу, теряя на пути эволюции понятия сокровенности, потаённости своего «Я». Так что гибель твоего любовника голышом, среди чужого белья, совершенно закономерна и справедлива. И, кстати, зачем ты выставила на ФБ наши фото в домашнем виде?
Люба: Все так делают, – отвечает она.
Голос Любы за кадром: Он сел на свой обычный конёк, на эту тему может говорить долго. Может ещё всё-таки обойдётся? Господи, молю тебя, сделай так, чтобы он передумал, сделай так, чтобы он пожалел меня, молю тебя, Господи, я так хочу жить!
Богдан: Но ведь это личное, интимное, – продолжает он, обводя глазами простиравшуюся перед ними гладь тёмной воды – Зачем ты впустила в нашу жизнь огромное количество людей? Разве личная жизнь не священна? Разве она не только для нас двоих? Любовь, самое сокровенное чувство, секс – форма высшего единения тел и душ. Да, не только тел. Но и душ.
Люба: Секс дан человеку для размножения. Но ведь не каждый акт любви заканчивается зачатием, значит, секс дан живому существу просто для удовольствия, разве не так?
Люба, старается затянуть разговор в отчаянной надежде, что кто-то ещё заедет на этот берег и спасет её, или случится чудо – вон оттуда, с неимоверной высоты, слетит метеорит и шлёпнется на мелководье, жарко-красный, вода зашипит, поднимется паром, и Богдан бросится искать его. Ведь это невероятно, это недопустимо, чтобы сейчас закончилась её жизнь. Она ещё такая молодая, такая красивая. Разве ей время умирать из-за ничтожного пустяка? Господи, помоги! Да что же ты медлишь, Господи!
Дом Богдана. Шкаф.
Запах туалетной воды «One Million» стал уже громоподобным. От него ломило в висках. Человек скинул вниз вешалки с костюмами хозяина дома, они легли внизу скомканной массой, стало легче поворачивать голову, но всё равно в затылке нестерпимо ломило, хотелось выпрямиться во весь рост, но для этого не хватало нескольких сантиметров, голова была наклонена уже несколько часов. Или сколько? Он потерял ощущение времени. Попытался сесть, чтобы выпрямить шею, но не помещались колени. Когда уже кончится эта пытка, где же она, его избавительница!? Неужели не понимает, что с ним сейчас происходит, как он мучается? Муж её не отпускает, пока не улетит самолёт? А если рейс опять отложат? Он сейчас просто потеряет сознание и рухнет вниз. Нет, не рухнет, останется стоять, как скорченная мумия в вертикальном пыточном саркофаге. Может, эта сучка забежала в Дьюти Фри? С неё станется, роется сейчас в ворохе шёлковых платков Гермес… он сейчас задохнётся… как можно так обращаться с живым человеком… этот жуткий запах «One Million», запах страха и боли, запах хозяина. Хозяина дома, хозяина костюмов, хозяина положения… как ноет шея…
…Мы слышим его внутренний монолог. Он все больше нервничает.
Натура. Берег лимана.
Богдан: Знаешь, я думаю, что сексуальный акт является актом слияния двух биополей любящих людей, не только тел и сердец, но и биополей, это священнодействие, оно так и почиталось в древних культах. И любовь возникает тогда, когда одно поле находит себе подобное и притягивается к нему. Нельзя относиться к… Так, тебе это не понятно, ладно. Хорошо, я объясню тебе: ты осквернила не только наше супружеское ложе, ты осквернила память моих предков, память поколений, тех, кто прожил свои жизни честно и безупречно, кто создал потаённый дух чистоты и чести этого дома, в котором до тебя не было измен, который ты уничтожила. Смешно, но единственная вещь, которую ты внесла сюда, – те оленьи рога, которые я повесил в прихожей, как вешалку. Откуда они у тебя? Ты никогда не рассказывала.
Люба: Брат заработал, когда ездил на север за рублём. У начальника не было денег в последний день, он часть зарплаты отдал рогами, а я выпросила у брата. Они ведь такие красивые. И это да, пусть мелочь, но мне хоть рога принадлежат, всё остальное твоё, моего ничего нет, ты меня всегда в этом упрекал.
Втягивая Богдана в дальнейший разговор, Люба пытается смягчить его сердце, а главное, выиграть время в ожидании какого-нибудь немыслимого чуда, которое спасёт её от погибели. Вот уже полчаса они разговаривают. Может, он просто пугает её? Может, помучает и простит? Да что такого она сделала, в конце концов?
Богдан (усмехнувшись): Обычный мотив, привычный слезливый мотив человека, вышедшего из низов, который никогда не простит другому тот факт, что другой родился в достатке, даже если этот другой свой достаток с ним разделит поровну. И даже если не поровну, если всё отдаст, то всё равно не простит. Ведь именно поэтому ты решила унизить меня в моём доме на кровати, принадлежавшей ещё моим родителям, на которой они зачали меня. Именно поэтому, да? Вы ведь могли поехать в отель, в нейтральное место, но вы хотели осквернить моё ложе, потому что оба ненавидите меня. Я узнал его по голосу, он мой ассистент на кафедре. Он ненавидит меня за то, что бездарен и бесперспективен, ты ненавидишь за то, что я вытащил тебя из нищеты. Вы называли меня «старикан» и смеялись. И так вы все, выставляете напоказ импортное нижнее белье, трусы, голое тело, и прячете в шкафу не видные никому скелеты, свою ненависть друг к другу. Вы все на самом деле хоть кого-нибудь да ненавидите. Ненавидите по пустякам, из зависти или даже просто так, за то, что человек относится к другой социальной группе, за то, что «чужой». И зачем ты врёшь? Я никогда не попрекал тебя тем, что дал тебе богатую, сытую жизнь. Зачем ты врёшь? Давишь на жалость? Не выйдет у тебя ничего, ты проиграла этот поединок со мной. Вы оба проиграли. Я старикан, я один против вас двоих, но я выиграл, а вы проиграли!
Богдан выходит из машины, обходит её, берётся за ручку двери и тянет на себя. Люба, отчаянно вопя, вцепилась в дверь изнутри, но дверь открывается, всё больше и больше, пока Богдан не смог вытащить жену наружу и, заломив её руки у неё за спиной, повёл её перед собой.
Дом Богдана. Шкаф.
Человек в шкафу изнемог от усталости, боли в мышцах и страха, который накатывал на него волнами, бросая то в отчаяние, то в тупое застывшее ожидание избавления. Он начинал понимать, что случилось нечто, вышедшее из обычного ряда событий, что не могла женщина столько времени отсутствовать без серьёзной причины, не могла просто тупо бросить его на смерть, а то, что смерть от удушья и нарушения кровообращения вполне возможна, доходило до него всё чётче и чётче. Страх поднимался снизу от пяток, сжимал его желудок, стучал железными молоточками в виски. Ему захотелось по малой нужде, но он понимал, что если не выдержит, то ему придётся стоять ногами в собственной луже, и что когда его откроют, а ведь когда-нибудь его откроют, живым или мёртвым, то такой позор… нет, нельзя. Он корчился и стонал.
…Мы слышим его внутренний монолог. Человек уже на грани помешательства.
Натура. Берег лимана.
Громко вопящая от ужаса, извивающаяся в руках Богдана, Люба внезапно замечает, что Богдан ведёт её не к воде, а в противоположную сторону, к шоссе. Она замолкает и перестаёт сопротивляться.
Богдан доводит её до обочины шоссе и останавливается.
Богдан: Стой спокойно. Сейчас без десяти минут одиннадцать. Ровно в одиннадцать пройдёт последний рейсовый автобус Овидиополь-Одесса. Ты сядешь на него, поедешь домой, соберёшь все свои вещи и уберёшься из моей жизни навсегда. Вот деньги, дашь водителю за проезд.
Люба тяжело дышит, она никак не может прийти в себя, поверить, что всё кончилось, что это не шутка и что Богдан не раздумает и не потащит её обратно, к воде. От пережитого стресса, от смерти, которая уже заглядывала ей в лицо с любопытством злорадствующей чужому горю соседки, Люба напрочь забыла о запертом в шкафу источнике своей беды.
Богдан: Люба!
Он держит в руке бронзовый ключ с завитушками, с вензелем мастера, жившего лет сто назад. Швыряет ей ключ, ключ ударяет её по лицу, как пощёчина, сваливается вниз и тонет в придорожной грязи.
Люба наклоняется, ищет в грязи пальцами ключ. Нащупала его, подумав, завернула подол платья, вытерла им ключ и положила в карман пальто.
На небе уже стоит полная луна, и когда Люба завернула подол платья, осветилась её нога в чёрном чулке с кружевной резинкой на бедре, сочная нога безупречной формы.
Откуда-то из серой тьмы приползла в голову Богдана мысль: «а ведь никогда больше…» и уползла обратно, оставив по себе царапину тонкой пронзительной боли.
Слева показались фары рейсового автобуса, Люба выбегает на дорогу и машет руками. Богдан подождал, пока в прямоугольнике открытой двери скрылась её фигура. Ждёт – она обернётся, посмотрит на него в последний раз? Она не обернулась…
Захлопнулась дверь. Автобус покатил направо, к Одессе.
Серебристое «Вольво» развернулось и двинулось в противоположную сторону.
____
Примечание: Скелет в шкафу (англ. Skeleton in the closet или Skeleton in the cupboard) – английское идиоматическое выражение, означающее определённый скрываемый факт биографии (личный, семейный, корпоративный и т.д.), который в случае его обнародования способен нанести значительный урон репутации. Исходя из контекста, эта фраза может быть понята как спрятанный в доме труп, пролежавший столь долго, что успел разложиться до состояния скелета.
