Эта публикация является продолжением первой публикации стихотворений Давида Бурлюка из альбома, подаренного ему, по его словам, в 1908 году в Киеве Александрой Экстер.1 Альбом хранится в Исследовательском центре специальных коллекций Библиотеки Берда в американском Сиракузском университете. Давид Бурлюк начал заполнять его много лет спустя, уже в Америке.2 Первую запись он сделал 22 июля 1931 года:
«197 E. 10 st. New York.
David Burliuk
Мне 49 лет. Остался год до
половины столетия.
Пол сотни лет не малый возраст.
Воз жизни я растил и дети
Мои уже по миру ходят
молодыми львами.
Во мне не ослабела сила бороться
с тьмой, с бесформенным
и вялым.
Во мне задор ещё гуляет ветром
вольным.
Разумное спокойствие его направит
на верный путь, на
путь работы».
В альбоме оставили записи и рисунки множество друзей Бурлюка, среди которых Вениамин Никулин и Джон Грэм (Иван Домбровский), Рита Пейор и Николай Васильев. Спустя два года, в 1933-м, Давид Бурлюк начал записывать в альбом свои стихи, сопровождая их рисунками. Часть этих стихотворений была опубликована в ранних футуристических сборниках (например, в «Сборнике единственных футуристов мира поэтов „Гилей” „Дохлая луна”», вышедшем в 1913 году в Каховке, а затем, в 1914 году – в Москве), однако Бурлюк не оставил ни одного стихотворения без исправлений и корректировок; часть была опубликована в журналах «Color and Rhyme», издаваемых Давидом и Марией Бурлюк в США в 1930-1967 годах; часть же не была опубликована вообще. Например, ряд стихотворений сопровождены пометами Марии Никифоровны «переписано в 1939 год», то есть в один из дневников, которые в течение 1930-х она вела по просьбе и настоянию мужа, делая в них практически ежедневные записи, так и не был опубликован по причине смерти в 1967 году Давида Давидовича и Марии Никифоровны (Бурлюки издавали эти записи со значительным опозданием, и последним был издан дневник за 1938 год). Многие стихотворения вообще не готовились для печати. Сегодня – их дебют.
Всего Давидом Бурлюком пронумеровано в альбоме 122 страницы со стихотворениями, которые идут цельным блоком под заголовком «Сувениры (стихи из книги в парчовом переплёте). Составлены с 17 мая 1910 года и позже. Переписаны и исправлены в Америке с 10 августа 1933 г. Эти стихи явились началом русской „зауми”, а также отсюда возник стиль „строчек” В.В. Маяковского». Стихотворения он записывал в альбом и позже, чередуя их с рисунками, газетными вклейками и отзывами друзей, однако именно этот блок в 122 страницы является цельным, очевидно, что работа над ним продолжалась непрерывно. Тем он и ценен. В данной публикации представлена вторая часть этого блока, за исключением стихотворений, вошедших в первую публикацию, либо тех, которые уже опубликованы в широко доступных источниках.
О Давиде Бурлюке как литераторе и издателе написано немало3, однако далеко не всё. Стихи он писал в течение почти всей жизни, более шестидесяти лет. В Америке это происходило чуть ли не ежедневно – чаще всего он наскоро записывал их на листках бумаги, счетах, которые попадались ему под руку. Собственно, в этом он за долгие годы никак не изменился – достаточно вспомнить фрагмент из «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лившица:
«На вокзале мы взяли билеты до Николаева, с тем, чтобы там пересесть на поезд, идущий до Херсона. В купе третьего класса, кроме нас, не было никого: мы могли беседовать свободно, не привлекая ничьего внимания. Заговорили о стихах. Бурлюк совершенно не был знаком с французской поэзией: он только смутно слышал о Бодлере, Верлене, быть может, о Малларме.
Достав из чемодана томик Рембо, с которым никогда не расставался, я стал читать Давиду любимые вещи…
Бурлюк был поражён. Он и не подозревал, какое богатство заключено в этой небольшой книжке. <…> Время от времени Бурлюк вскакивал, устремлялся к противоположному окну и, вынув из кармана блокнот, торопливо что-то записывал. Потом прятал и возвращался.
Меня это заинтересовало. Он долго не хотел объяснить, но в конце концов удовлетворил моё любопытство и протянул мне один из листков. Это были стихи. Крупным, полупечатным, нечётким от вагонной тряски почерком были набросаны три четверостишия.
Трудно было признать эти рифмованные вирши стихами. Бесформенное месиво, жидкая каша, в которой нерастворёнными частицами плавали до неузнаваемости искажённые обломки образов Рембо.
Так вот зачем всякий раз отбегал к окну Бурлюк, копошливо занося что-то в свои листки! Это была, очевидно, его всегдашняя манера закреплять впечатление, усваивать материал, быть может даже выражать свой восторг.
„Как некий набожный жонглёр перед готической мадонной“, Давид жонглировал перед Рембо осколками его собственных стихов. И это не было кощунство. Наоборот, скорее тотемизм. Бурлюк на моих глазах пожирал своего бога, свой минутный кумир. Вот она, настоящая плотоядь!»4.
Таким Бурлюк оставался до самой смерти. Он торопливо записывал на клочках бумаги свои стихотворения, которые потом почти никогда не правил – поэтому потрясающие находки соседствуют в них с банальностями и примитивными рифмами.
Невзирая ни на что, сам Бурлюк ценил своё литературное творчество и даже заказал Эриху Голлербаху и Игорю Поступальскому книги о своём «литературном труде». Он считал себя в первую очередь поэтом, а потом уже художником, и был горд тем, что поэтическое вдохновение редко его покидало.
16 мая 1934 года Давид Бурлюк написал в «альбоме Экстер» стихотворение:
Я написал прекрасную поэзу.
Скажите, где помощники мои.
Чему обязан я, граниту иль железу,
Что в разуме рождаются стихи?
Что всё, другим являющее прозу,
И скучной истины урок,
Стремит меня пленительно к наркозу,
Где пламенист поэзии восток.
Где ароматы сладостны левкоя
И лилий девственная белоснежь,
Хранит черты надзвездного покоя…
Как описать мне счастие такое
Противу скук искусственный мятеж
Где муза помогала мне рукою.
В этом же альбоме он записал такую фразу: «Когда иссякает ручей поэзии в моём „я“, на дне я нахожу в песке прозаических слов будня – крупинки благородного металла, имя коему – мудрость (σοφία греч)».
И всё же, несмотря на то, что Бурлюк считал себя в первую очередь поэтом, а уже потом художником, беспристрастный критик придёт к совершенно иным выводам. Стихотворения его достаточно шаблонны, полны версификаций, рифмы зачастую притянуты, да и тематика стихов достаточно ограничена. Одну и ту же мысль он «перекатывает» в десятках своих рифмованных сочинений. «Философские вирши» с довольно примитивными «мудростями» встречаются у него сплошь и рядом.
Задав поиск наиболее часто встречающихся в его стихотворениях слов, результаты получаешь прелюбопытнейшие. «Старик», «старуха», «смрад», «мертвец», «труп», «кладбище», «гробница», «смерть», «калека» – вот далеко не полный набор. Возможно, Алексей Кручёных, с подачи Бурлюка написавший своё знаменитое «Дыр бул щыл», был прав, когда писал о повышенной тревожности Давида Давидовича, вызванной потерей в детстве глаза?
«Несмотря на вполне сложившийся характер с резким устремлением к новаторству, к будетлянству, несмотря на осторожность во многих делах, а порою даже хитрость, – Бурлюк так и остался большим шестипудовым ребёнком. Эта детскость, закреплённая недостатком зрения, всё время особым образом настраивала его поэзию. Своеобразная фантастичность, свойственная слепоте и детству, была основным направлением, лейтмотивом в стихах Бурлюка.
Попробуйте, читатель, день-другой пожить с одним только глазом. Закройте его хотя бы повязкой. Тогда половина мира станет для вас теневой. Вам будет казаться, что там что-то неладно. Предметы, со стороны пустой глазной орбиты неясно различимые, покажутся угрожающими и неспокойными. Вы будете ждать нападения, начнёте озираться, всё станет для вас подозрительным, неустойчивым. Мир окажется сдвинутым – настоящая футур-картина. Близкое следствие слепоты – преувеличенная осторожность, недоверие. Обе эти особенности жили в Бурлюке и отразились в его стихах.
<…> Если бы я был приверженцем биографического метода в искусстве, то весь футуризм Д. Бурлюка мог бы вывести из его одноглазия.
Я этого делать не буду. Всё же надо указать, что некоторые своеобразные черты одноглазого Бурлюка резко отразились в его творчестве.
Бурлюк замечает преимущественно сдвиги и катастрофы… <…> … мрачная природа населена жабами, разлагающимися гадами, трупами. Он замечает убийства и убийц. <…> Ненормальность зрения Бурлюка приводит к тому, что мир для него раскоординировался, смешался, разбился вдребезги»5.
Безусловно, кроме Кручёных, подмечали это и все остальные. И отзывались о поэтических опытах Давида Бурлюка далеко не всегда комплиментарно. Поэт Вадим Шершеневич, который вместе с Бурлюком работал над выпуском «Первого журнала русских футуристов», так писал о своём коллеге:
«Маяковский свёл меня со всеми своими ближайшими соратниками. Кривомордый Давид Бурлюк был одним из целого выводка Бурлюков. Бурлюк писал очень плохие стихи, но говорил с таким апломбом, что даже нас уверял в приемлемости своих стихов».6
Как бы там ни было, есть в его тяжёлых, неуклюжих, громоздких строках что-то такое, что заставляет видеть в них определённое явление. Недаром Бенедикт Лившиц, прочитавший ещё до знакомства с Бурлюком первый «Садок Судей», выучил наизусть его девятнадцать опусов, понравившихся ему «тяжеловесным архаизмом» и незавершённостью.
Среди регулярно повторяющихся «гробов» и «мертвецов» два стихотворения в публикуемой ниже подборке вызывают интерес. Первое – «Из Корбьера» – весьма примечательно. Французский поэт Тристан Корбьер был одним из тех, чьим творчеством Давид Бурлюк начал активно интересоваться после знакомства с Бенедиктом Лившицем. Осмелюсь предположить, что Корбьер оказал на Бурлюка глубокое и пока не оцененное, не исследованное влияние. Начать хотя бы с того, что Корбьер, считавший себя уродцем, писал прямо: «жаба – это я».
Крик – точно полночь: гробовой…
На ветви с каменной листвой
Луна бросает блеск мертвящий.
Не крик, а эхо, что живьём
Погребено в лесу глухом:
– Сюда… Я здесь… Я в этой чаще…
Там жаба!.. – Нас ли ей вспугнуть
Холодным страхом, тёмной силой?..
О, соловей болот бескрылый,
Поэт пропащий… – Ужас!.. Жуть!..
Какая жуть!.. Поёт, маня.
Вон – глаз её горит во мраке!
Но нет… Она уже в овраге…
………………………………………
Прощай! Ведь эта жаба – я. 7
И вспомним цикл стихов Бурлюка «Доитель изнурённых жаб» с его заглавным стихотворением:
Глубился в склепе, скрывался в башне
И УЛОВЛЯЛ певучесть стрел,
Мечтал о нежной весенней пашне
И как костёр ночной горел.
А в вышине УЗОР СОЗВЕЗДИЙ
Чуть трепетал, НО соблазнял
И приближал укор возмездий,
Даря отравленный фиал.
Была душа больна ПРОКАЗОЙ
О, пресмыкающийся раб,
Сатир несчастный, одноглазой,
ДОИТЕЛЬ ИЗНУРЁННЫХ ЖАБ 8
«Доителем изнурённых жаб» Бурлюк называл себя.
Дальше – больше. Поэт Сергей Бобров, возглавлявший группу футуристов «Центрифуга», обвинял Бурлюка в том, что тот, «подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их „лейт-словами“ уж совсем ни с того, ни с сего… Положим, что обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам».9
Разумеется, сам Бурлюк с помощью Бенедикта Лившица в своей опубликованной в «Первом журнале русских футуристов» статье «Позорный столб русской критики» всячески это опровергал, но Боброву сложно возразить. Да и курсив, и полужирный шрифт наверняка позаимствованы им у того же Корбьера.
Но ведь и темы многих стихотворений Бурлюка перекликаются со стихотворениями Корбьера. Сравните «Зловонное болото, где глотает больших червей голодная луна» у французского поэта и «Звёзды – черви, пьяные туманом… Звёзды – черви, гнойная, живая сыпь!» у «отца российского футуризма»!
«Слизь», «прах», «гнильё», «гроб», «покойничек», «могильщик» – по частоте употребления этих слов Корбьер мог бы поспорить с Бурлюком. Или наоборот. А если учесть, что «проклятые поэты», к которым изначально Поль Верлен отнёс Корбьера, Рембо и Малларме, считали себя бунтарями, не желающими вписываться в буржуазный добропорядочный мир, а Бурлюк как минимум первую половину жизни бунтовал против того же, становится понятным, что тема влияния творчества Корбьера на поэзию Давида Бурлюка требует серьёзного исследования.
Второе стихотворение, которое я хотел бы тут упомянуть, посвящено писателю Марку Криницкому10, чьи взаимоотношения с Бурлюком были непростыми и колебались от взаимной неприязни до попытки сотрудничества и обратно. В уже упомянутой статье «Позорный столб русской критики» Бурлюк с Лившицем возмущались тем, что Криницкий называл всё без изъятия новое искусство хулиганством – «да Хулиганством… всё самое свежее, молодое, доброе, чистое; о, позор!., на головы такой критики…».11
Криницкий отвечал взаимностью – например, в рассказе 1916 года «Комаровка» он высмеивает футуристов, называя всех их «Бурлюками», что, по правде, было тогда делом обычным:
«Отсюда „Комаровка“ представляется узким длинным коридором под низким сводчатым потолком, на котором в ряд горит несколько электрических лампочек без арматуры. В тускло освещённом пространстве, наполненном табачным дымом и паром, крикливо жестикулирующие „товарищи“ в форме и без формы. <…> Каждую вновь входящую чем-либо замечательную фигуру приветствуют гоготом и аплодисментами.
– Бурлюк пришёл, Бурлюк! Браво, Бурлюк!
– Господа, он не Бурлюк, а просто футурист.
– Футурист, футурист! Ура!
– Долой футуристов!
<…>
– Мамаша, зачем вы говорите такие слова? Мамаша, он сядет. Бурлюк, сядь.
– Я протестую против называющих меня Бурлюком.
Его оттирают куда-то в угол и насильно сажают.
– И макарони… да макарони, – запевает визгливый голос.
<…>
– Сонька, поцелуй.
Она делает шиш и тычет им кого-то в нос.
– Стерва!
– Не человек, а проститутка.
– Коля, не сердись. Я сказал: тебе сейчас не надо водки.
– Пуришкевич! Вот кто!
– Я? Пуришкевич?
– Да, Пуришкевич, футурист, бурлюк».12
В 1918 году, однако, имя Криницкого упоминается вместе с именем Бурлюка в газетной заметке об основании в захваченном анархо-индивидуалистами помещении московского ресторана «Петергоф» Дома свободного искусства:
«Левое крыло союза – футуристы (Вас. Каменский, Бурлюк, Московский [Маяковский]); центр – Марк Криницкий, Анатолий Каменский; правое – Арцыбашев, Абрамович… Союз будет распадаться на пять отдельных автономных секций [с участием также А. Архангельского, С. Вермеля, К. Малевича, В. Мейерхольда и др.]… „Дом [свободного] искусства“ будет помещаться в залах бывшего ресторана „Петергоф“. Во главе всего дела стоит совет „пяти“, в числе которых – Анатолий Каменский, Марк Криницкий, Давид Бурлюк. Говорят, что большую помощь организаторам оказали московские анархисты».13
История организации дома, или клуба, свободных искусств до сих пор до конца не исследована. Видимо, газетные публикации были инспирированы объявлением, напечатанным в вышедшем 15 марта 1918 года единственном номере «Газеты футуристов» под редакцией Владимира Маяковского, Василия Каменского и Давида Бурлюка. Объявление под заглавием «Дом искусства для всех» гласило: «На Моховой (бывший ресторан „Петергоф“ открывается большой клуб нового типа. Идея – индивидуалъ-анархизм творчества. Будут театр, студия художников, комната поэтов и т.п. Цель – приобщение граждан к горнилам современного искусства».14
Василий Катанян упоминал также газеты «Утро России» и «Раннее утро», в которых была опубликована заметка о создании «Дома свободного искусства» и захвате футуристами ресторана «Петергоф» – в них также сообщалось, что «крестьянская секция, найдя это помещение походящим для своих нужд, выселила гг. футуристов».15
Так что сотрудничество футуристов с Марком Криницким, если оно имело место, было недолгим. И в своём стихотворении, написанном спустя почти пятнадцать лет после этих событий, Давид Бурлюк пишет: «Через 20 лет / Тебя забудут, а поэтов, / Что ты так зло критиковал / Бессмертья ждёт пред целым светом / Признания растущий вал».
Давид Давидович оказался прав.
Ну что ж, комментариев, пожалуй, достаточно. Время читать стихи.
***
Стр. 49
Плакали твои вежды
Но зубы были лёд
Пурпуровые одежды
Развеял год.
*
Отчалили матросы,
Исчезли острова
И в золотые косы
Укрылась голова.
Благослови разлуку
К ненужным пристаням
Пожми лениво руку
Простёртую морям.
*
Стр. 50
Он утром был рождён
А погребён к закату
Когда слова преобразились
пепел
Вечерний ветер тепел
Прильнув собрату
Оплакавши урон.
*
Стр. 51
Корабельщик старый
Ладья у причала
Проходят пары
Познать начала
Шумите буруны
Пенные овечки
Морские струны
Новбрачно-колечки
Корабельщик старый
Покинувший жонку
Носитель кары
Испортивший печёнку.
*
Стр. 52
В раковине пресной
Пены лохмотья
Улыбкой тесной
Сжимаю ломоть я.
Все все несчастны
Лучи виноваты
Подобны причастны
Хлопьям ваты.
*
Растрезвонь по свету
Скучных мигов снедь
Не было и нету
Нам запрету петь.
Завалили годы
Мой звенящий стих,
Что споют уроды
В просветленья миг.
(1912 – 1932)
*
Стр. 55
Жизни болото
Где очереты
Одни лишь заботы
Рабьи предметы.
Завали невзгодой
Оглянись назад
Слизью непогодой
Ах ушёл – я рад.
Отсквозили бури
Саваны земли
Свисли балагуря
Близко и вдали.
*
Стр. 63
У дождя тысяча тысяч ног
Он бежит стуча ими повсюду
Станет здесь на замка груду
Там на нивы, светлый бок
Он прозрачен как стекло
Хрусталя прямые трубки
Под небесною полой
Всюду делает зарубки.
*
Стр. 62
Небо рдело точно мясо
Кто прошёл тушить огни
Сотрясая пыльной рясой
Восклицания в тени
Златовея ветхим склепом
Засосут ревниво дни
Души будут равны репам
Смрадной падали сродни.
Стань согласной, приходи,
Брось своих цветов вязанки,
Только робость впереди;
Необузданны приманки.
*
Стр. 64
Голубели голуби в глубинах
Синих леса
Где туман повеса
Весил мало
Что стояло, то упало
Прибежал сатир
Видишь вот стрельбы и
призовой
И практически чудес-
ный тир
Выходи же розовый вампир
Прибегай, навещай сладко-
волосая беглянка.
*
Стр. 70
Наш день – был плот
На нём спасались слепо
Средь пены кружевных валов
Жильцы забвенья и гробов
Под смрадом лепа
Гроб и люлька так похожи
Сердце – слизь; душа – рогожа
Гроб и люлька – как челны
Здесь и там созвучны сны
Плюнул, дунул – вот червяк.
Ну’с! Отжарим краковяк.
*
Стр. 74-75
Я – в мешке истертой кожи,
Полон трухлою мукой…
Кто старее, кто моложе –
Треплет счастье за лукой.
В кулаке зажаты стрелы,
В очи – тёмные леса;
Птиц широкие уделы,
Древней Геи волоса.
II.
Я – в мешке прозрачной кожи,
Кровь объята пеленой.
Кто дешевле, кто дороже
Гений кто, а кто дурной.
Я иду тропой зловещей…
Ах! Протёрся мой мешок!
Выпадают мои вещи
И уносит их поток.
*
Стр. 82
Стихи, написанные в 1914 году осенью, в сельце Михалево, около станции Пушкино, под Москвой.
Какие суровые ночи
Какие ужасные дни
Ты нас обнадеживал прочно
Что мы не пребудем одни
Ты потчевал соком берёзы
Дарил полевой аромат
К чему же военные слёзы
Окопов бессмысленный ад?
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 96.
*
Стр. 84
Осенний день дрожит над садом
Пурпурна тишина аллей
И в тон торжественным отрядом
Лежит немой простор полей
Всё бездыханно недвижимо
Устав от лета, замерло
Крик журавлей, летящих мимо
На юг сквозь гулкое стекло.
*
Стр. 87
На косогоре стонут ивы
Их ветер гнёт осенний тужась
И скорбно отражает нивы
Осенних слёз большая лужа.
Мычащее цветное стадо
Копытами долбит курганы
Где древних дней лежат номады,
Глядясь в забвения туманы.
*
Стр. 89
Травинка и ветер блуждали в загадках
Им были уделом весёлые игры
Жемчужные встречи, сребристые встречи
И травы и ветер томились в загадках…
Луч солнца и ветер кружилися в танце
И тени скользили, как гибкие тигры
Под тучек зардевшихся лёгким румянцем
Прозрачные летние светлые игры.
(Эти стихи написаны в 1912 году в Гилее).
*
Стр. 90
Природа носит жёлтое манто.
Оно к лицу усталой жрице.
Увядшие цветы
И листья клёна приколоты
К плечу. У вылинявших глаз легла
Морщинок карта. Она способна нравиться мужчинам.
Осенняя пора пришла.
Средь серых облаков
Лазурь, блеснувши, кажется подарком.
На остриях ресниц дрожат слезинки.
В чертах заметно утомленье.
И яд небрежности…
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 98.
*
Стр. 91
Из Мореаса
Смяты у края дороги цветы,
Ветер их треплет больные листы…
Как далеки роковые пяты.
Фурой задетый, повергнутый крест,
Так одиноко черневший окрест
Этих унылых безрадостных мест.
Умер прохожий у края дороги;
Видишь торчат над канавою ноги…
Кто же придёт зарыдать над убогим?16
*
Стр. 92
Осень склонилась и всюду тоска.
Как бесконечно молчанье полей…
Шорох в часах только слышен песка…
Трепет дрожащих оплывших свечей.
Где же ответы унылым словам,
Что привели нас к жестокой тюрьме…
Нету сиянья весёлого там
Дали исчезли в безрадостной тьме.
*
Она молчит, а мы устали
Молить безжалостный предмет
Уныло беспросветны дали
И слишком мрачен лет примет.
*
Стр. 93
Закат ушёл и нет огня
И нет ответа тёмном поле
Лишь ветр, колодником звеня,
Сурово мчится волчьей волей.
За рощей ледяной угрюмо
Он мрачные слагает строки
Как будто вылезли из трюма
Судьбы безмозглой лжепророки.
*
Стр. 94
Сатир захвачен едкой стужей
Пусть шерстью тёмною оброс
Стучит зубами…
В тёмный грот,
Что средь камней высоких сосен
Забрался он…
Борей напрасно пучит рот
Упорстве бешеном несносен
На омрачнённый небосвод
Напрасно вне лысея лужей
Сентябрь оранжев в рощах кос
Он озаряем пламенами.
*
Стр. 95
Угрюмо пожелтели рощи
Холодной мглой одеты нивы
И ветр качает кустик тощий
Над топью ставший прихотливо
Какой простор, какие дали
Унылый где повис туман
Какие ночи нашептали
Наш неоконченный роман.
В пустой заброшенной усадьбе,
Где в окнах – шорох сонный парка –
Застрять на зиму был я рад бы
И подружиться там с кухаркой.
Читать прилежно фолианты,
Грядущего сдувая пыль,
И слушать в зале бой курантов,
Нашептывающих сонно быль.
Вокруг леса шумят как море,
Оранжево пылает клён,
Там на покатом косогоре,
Воткнувшись синий небосклон,
Мохнатых елей сизых стадо
Глазам покойная отрада.
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 107.
*
Стр. 98
Из Корбьера
Сумеречный звон
Заставил подскочить
Старых часов кукушку
И сову-часового
На подсвечнике,
Что светит ей очи.
Слушай! Умолкает сова
Крик из леса. Это тачка смерти
Вдоль дороги…
И радостным полётом ворон
Делает круг над кровлей
Где бодрствуют над усопшим,
Которого погребут завтра.
*
Стр. 99
Мёртвая натура.
Угрюмый звон колоколов
Потряс надтреснутых часов
Кукушку в серой темноте
И канделябр, как часовой,
Где филин стал над головой
Следя огни на поставце.
Замолк совы унылый крик.
Тележка смерти среди риг
Скрипит дорогою постылой
И стая каркает ворон
Кружит пред часом похорон
Над домом, где жилец могилы.
*
Стр. 100
Тебя приревновал я к солнечным лучам
И мотылькам и этим быстрым струям
Тебя, что родственна, росистая, цветам,
Тебя, рождённую весенним поцелуем.
Тебя ревную к этим птичкам малым
Что с песнею летят над звучными лесами
Я вижу пред собой твой ротик алый
Руководим очей твоих звездами.
*
Вдоль речки мелкой встали избы,
Где жизнь темна, полна навозом;
Где вечный вздох: «скорее вниз бы»
Не близок Апулея розам.
В двадцатом веке эти хаты
Наружат строй средневековья,
Они соломою лохматы –
Одно сплошное стариковье.
1914-1932.
*
Стр. 101
Крести свой лоб пред игом храма
Звон кандалов круглит пролёты
Неси ломбардные еноты
НЕУКОСНИТЕЛЬНАЯ ДАМА.
На рыхлом сне нежнейшей кожи
Блеснёт оранжево браслетка
Сегодня завтра то же то же
Трудолюбивая наседка.
*
Не превозмогши скуки белой
И веток чёрной наготы
Умрёшь тоски обледенелой
Огней вместилища пусты
Воспрянут дымы чёрных хижин
Суровая сестра-звезда
Покой их бурями обижен
За тьмою зимнею – суда.
Так с грузом бремени – невзгоды
Закатной прелестью дыша
Придёт носительница моды
ЗЛАТОЖЕМЧУЖНИЦА душа.
1912 год. Москва, Страстн. Бульвар.
*
Стр. 102
Деревня – осень.
Облака – ночные льдины,
Крыши – в зареве луны.
Рощи спят в покрове синем
От листов обнажены…
Не уходит из болота
Квартирант его туман.
Он как нудная забота,
Что скосилась на диван.
Всё недвижно постоянно…
Лишь немые облака
Мчатся чередой туманной –
Сутки, месяцы, века…
1913-й год. Херсон.
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 107.
*
Стр. 104
(стихи составлены в 1914 году, весной)
Для моря строят – корабли
Верблюд идти в пески навьючен
А солнца лучик для земли
Из чрева жаркого излучен.
Творцы поэз для шумных толп
Гремящие слагают строки
Они гранитный в мире столп
Что пересилит злые сроки.
Они, что знают тайны миг
Неся открытое забрало
Подземный века метят сдвиг
И злобы вырывают жало.
*
Стр. 105
Камень имеет вес
Облако – тень
Радостность лень
Шорохи лес
Пастухи глуповатых овец
Король королева венец
Неволя конец
Решётку – слепое окно
Но
Песня идет о свободе
Жив пламень в народе.
1914 год. Весна. Ростов-на-Дону.
*
Стр. 106
Горы ушная перепонка,
Ты слышишь крик,
Отметишь вопль стелящий звонко
И зверя рык…
Всегда я был уверен – ты
Имеешь утончённый слух,
Но изумленью нет черты
Гора кричит, как: дева, пёс, пастух…
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 108.
*
Стр. 107
Безжалостней чем дротик дикарей
Любовь, стрелец любезный, ранит
Парней равно и королей,
Чтоб мучиться в влюблённых стане.
Твой рот во мне зажёг такую жажду
Что выпить кажется готов до дна
Струи Стримона, Терека и Дона.
*
Стр. 109
Корабль поставил паруса
И оставляет бухты лоно
А ветерок и лист в лесах
Не может двинуть током сонным.
*
Ждите ждите день идёт…
Не слепым идёт конечно!
Блещет радугой восход
Заалевшийся беспечно.
*
Стр. 113
В прошедшем многие нам милы
Кому душа легко влеклась
И мы согласны до могилы
Хранить с прошедшим этим связь.
Она царит над днём живущим
И феноменом прослывёт
В сем мире тот, кто и грядущим,
Как прошлым днем, пренебрежёт.
*
Я и облако
Я облакирован
Я яблоко
Евиных рук
Упавшее под облако
Небывалых разлук
Адам Адам –
Искушенье неведомых дам
Адам облако
Адам яблоко
Адамово яблоко
Застряло поперёк горла.
*
Я Адам
Я ад где яд
Конца наряд
Предел следам.
25.II.1963 автобус между Брадентоном и Анна-Маруси Айленд
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 118.
*
Стр. 114
М. Криницкому
Ты призываешь многословью
– Да? Краткословье? «Завиток»?
Но надо ль шею гнуть воловью,
Чтоб Музы выполнить оброк.
И нужно нудное кропанье
Громадных многострочтомов
Чтоб истин ощутить касанье
И быть средь просветлённых снов?
Вам – глупость, но определённость
Что узколобому ясна
Мы ищем бурную смущённость
Мы рвёмся в хаос, где весна.
Через 20 лет
Тебя забудут, а поэтов,
Что ты так зло критиковал
Бессмертья ждёт пред целым светом
Признания растущий вал.
Юдл. «Психология – это наука о формах и естественных законах нормального ходя явлений сознания».
*
Стр. 115
Посвящение А.С. Пушкину
Из гроба зычно труп завыл,
Треща его давящей крышкой
Задовозврат о жизнепыл
Натуроставший и привычкой
Опять вернуть под синеву,
Объятья, укоризны света…
Стенаю, злобствую, реву
Озябшетухл, сквозной, раздетый.
К чему червей поспешноход
Неужто плоти не годится
Психеподобно знать простор
О тулокамень, духоптица!
Примеч. В 1902 году в Свят. горах размыл вешний поток могилу велик. поэта и были видны сгнивш. доски гроба и кости…
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 119.
*
Стр. 116
Их было 30 тёмном поле
Промокших гробовом окопе
Какая ведьма эту долю
Могла накаркать и нахлопать.
Они прижались в грязь,
Чтобы умереть наверно…
Зачем и почему, то ведает Аллах
Война – всегда одна большая скверна
Кошмарно трупами разбухшая полях
Пузатых дипломатов жирностая
Затеяли из выгоды войну
Им ненавистна жизнь простая…
Противна истина, что заперта в плену.
Эти стихи написаны осенью 1915 года, на станции Иглино, Сам. Зл. Ж.д.
Опубликовано в журнале «Color and Rhyme» № 60, 1965-1966 гг. С. 119.
*
Стр. 117
Деревенская картинка
Девических волос распавшиеся косы
Осенним вечером когда заря – лимон
Излишни обещания вопросы
И влажен от дождя балкон.
На небе, над тоской, прочерчены узоры
Изломов веточек, в которых верен сад,
Где высохший старик бредёт своим дозором
Блюдя каноны входов и оград.
По дальним рельсам загудевший поезд
Он торопясь вершит свой путь в Москву…
И скоро ночь развяжет звёздный пояс
И в роще дедовской услышим мы сову.
Опубликовано в журнале «Color and Rhyma» № 60, 1965-1966 гг. С. 99.
______
Примечания:
1 Начало здесь: Евгений Деменок. Стихи Давида Бурлюка из альбома в парчовом переплёте. «Зеркало», № 53, 2019.
2 То, что Бурлюк сохранил альбом в течение такого длительного периода, провезя его при этом через охваченную Гражданской войной Сибирь и Японию в Америку, вызывает серьёзные сомнения. Вот что записал он в альбоме: «Переписанные с черновиков, и исправленные в 1933 году в Нью-Йорке, из тетради в парчовом переплёте. Эту тетрадь в 1908 году мне подарила Ал.Ал. Экстер в Киеве. Кусок парчи из ризы (из Софиевского собора в Киеве).
3 См. в том числе статью Е. Деменка «„Я в этот мир пришёл, чтоб встретиться с словами“. Давид Бурлюк как литератор и издатель», «Южное Сияние», №2 (30), 2019.
4 Цит. по: http://az.lib.ru/l/liwshic_b_k/text_0080.shtml
5 Алексей Кручёных. «Наш выход». М., «Литературно-художественное агентство „RA“», 1999. С. 80-83.
6 «Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Сборник/Сост. С.В. Шумахин и К.С. Юрьев. М., «Московский рабочий», 1990. С. 516.
7 Цит. по: http://www.lib.ru/INOOLD/KORBER_T/stihi.txt
8 Давид Бурлюк. Николай Бурлюк. Стихотворения. С.-Пб., «Гуманитарное агентство «Академический проект»», 2002. С. 140.
9 «Позорный столб российской критики». Первый журнал русских футуристов: № 1-2. М., «Тип. Мысль», 1914. С. 130.
10 Марк Криницкий (Михаил Владимирович Самыгин) (1874-1952) – писатель, вместе с В.М. Фриче, К.Д. Бальмонтом и другими учредитель «Кружка любителей западноевропейской литературы», один из ближайших друзей Валерия Брюсова. Автор большого количества романов, описывавших мещанскую жизнь; после Октябрьского переворота писал комедии, ряд из которых опускался до уровня агиток, вызвавших одобрение Луначарского. Позже, однако, Криницкий встал на защиту модернизма, вступив в прямую полемику со Ждановым. С начала 1930-х находился в депрессии, вызванной непризнанием и одиночеством. Умер в психиатрической клинике в Нижнем Новгороде, куда был сослан после осуждения за контрреволюционную пропаганду. Могила его была обнаружена совсем недавно.
11 «Позорный столб российской критики». Первый журнал русских футуристов: № 1-2. М., «Тип. Мысль», 1914. С. 105.
12 Цит. по: http://az.lib.ru/k/krinickij_mark/text_04_komarovka.shtml
13 Цит. по: http://ruslitrev1917.ru/1918/03/
14 В. Катанян. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. Изд. пятое, дополненное. М., «Советский писатель», 1985. С. 143.
15 Там же. С. 530.
16 К творчеству Жана Мореаса Бурлюк обращался и ранее. Стихотворение «Пожалование леном (Из Мореаса)» было опубликовано в изданном им с женой в 1932 году в Нью-Йорке сборнике «1/2 века» (С.10).
