В конце 1980-х, с началом перестройки в СССР, на читателей обрушился сравнимый с цунами вал, поток, шквал информации, новых сведений и публикаций. Помню, ранним утром, перед работой, я подходила к ближайшему ларьку «Союзпечати» и, постояв в немалой очереди, покупала самые свежие газеты и журналы. В книжных магазинах стали появляться до этого запрещённые книги писателей-эмигрантов. Много было перечитано, что-то сохранилось в памяти, другое уже забылось. Но три писателя русского зарубежья остаются для меня самыми значимыми и самыми любимыми. И по какому-то совпадению (совпадению ли?) Михаил Осоргин, Саша Чёрный и Сергей Довлатов оказались связаны с моей родиной – городом Уфой и Башкирией.
Александр Михайлович Гликберг, писавший под литературным псевдонимом Саша Чёрный, ещё в самом начале своей журналистской и литературной карьеры, летом 1909 года, лечился в Уфимской губернии кумысом.
Целебные свойства кумыса (особым способом сброженного кобыльего молока) – главного напитка многих кочевых народов, были известны с глубокой древности. С XVIII века многие врачи стали применять его при лечении лёгочных заболеваний, а так же как общеукрепляющие средство. Но лечиться кумысом в основном могли только местные жители, так как добраться в отдалённую Оренбургско-Уфимскую губернию было непросто. Старейший административный центр края город Уфа (основана в 1586 году) расположена на крупной реке Белой, впадающей в Каму. Но на многих участках Белая отличается мелководностью и сильным течением. С середины 1860-х годов всё-таки удалось наладить по ней регулярное пассажирское сообщение. В 1888-1890-х годах был построен участок Транссибирской железнодорожной магистрали «Самара – Уфа – Златоуст» и с этого времени в крае началось активное развитие кумысолечения, которое к началу XX века превратилось уже в целую индустрию.
Лучшим местом для лечения кумысом стал Белебеевский уезд Уфимской губернии, где между железнодорожными станциями Аксаково и Давлеканово расположена долина реки Дёмы, воспетой Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, и простирается Белебеевская возвышенность – открытое и живописное лесостепное нагорье, с богатым разнотравьем и благоприятным сухим климатом. Здесь ещё нет бесконечных плоских степных равнин, которые начинаются дальше к югу, в сторону Оренбурга. Лесная зона переходит в степную, лес встречается со степью, и среди высоких холмов (или покатых гор) степные участки перемежаются с лесными, что придаёт ландшафту своеобразие и особую красоту.
В начале XX века этих местах находились уже десятки кумысных санаториев, лечебниц, заведений. В июне 1901 года в одном из самых лучших и комфортабельных – Андреевском санатории – лечился Антон Павлович Чехов. И кроме этого, каждое лето башкирские деревни и пристанционные посёлки наводняли тысячи так называемых «диких кумысников». Они приезжали по железной дороге, снимали дома и комнаты, покупали кумыс и продукты у башкир. Так как в плодородной и экономически благополучной Уфимской губернии стоило это недорого, даже люди с самыми небольшими средствами могли прожить на кумысе месяц, два или даже целое лето. При этом многие и дикие кумысники, и пациенты лечебниц полностью излечивались от чахотки и других лёгочных заболеваний или значительно улучшали своё состояние.
Летом 1909 года среди «диких» кумысников оказался журналист, поэт и прозаик Саша Чёрный. По всей видимости, чахоткой он не болел, но, живя в сыром и холодном для южанина климате северной столицы, решил укрепить здоровье кумысом. В одном из кумысных стихотворений поэт называется себя «катарным сатириком». Отправившись в Уфимскую губернию, Саша Чёрный, скорее всего, доехал поездом до станции Шафраново, а затем уже поселился в башкирской деревне Чебени. В эти годы на всех железнодорожных вокзалах продавалась различная справочная литература и путеводители (в том числе путеводители и справочники, предназначенные специально для кумысников), которые помогали выбрать подходящую по цене и условиям лечебницу, или за их чтением скоротать поездку, обратить внимание на достопримечательности.
Приведу несколько выдержек из «Иллюстрированного путеводителя по Самаро-Златоустовской железной дороге», изданного в Москве в 1914 году, и по ним можно представить какими видели пассажиры (и среди них Саша Чёрный) станции и их окрестности, начиная от границы Уфимской губернии до станции Шафраново.
«Около разъезда „Ик” поезд переходит из пределов Самарской в Уфимскую губернию. За разъездом переходит по железному мосту в 15 саж. реку Ик и начинается медленный подъём на перевал на холмистый узел высот, питающих истоки сначала реки Ик, а затем р. Дёму. Мимо глухой станции Приютово поезд доходит до станции Аксаково, расположенной в 12 верстах от уездного города Белебея.
По мере движения на северо-восток селения башкир с их мечетями мелькают всё чаще. Кумысолечебные заведения расположены почти у каждой станции и разъезда, начиная от Талды-Булака. Летом на каждой станции можно купить кумыс от башкир, приносящих этот напиток в бутылках для продажи ко всем поездам. В июне месяце и позже, путешественник из окна вагона может полюбоваться на большие пространства степи, покрытой ковылем; белые султаны этой травы представляют красивый, пушистый ковёр, с отливающими серебром волнами при ветре. На станциях башкирские дети предлагают купить у них букеты полевых цветов и ковыля. У ст. Аксаково расположено бывшее имение известного писателя С.Т. Аксакова, который в своей „Семейной хронике” и описал эту красивую местность.
…Кругом обширная холмистая степь, цветущая тысячами полевых цветов, всегда освежаемая лёгким ветерком… Так как башкиры занимаются приготовлением кумыса, то в летнее время на этот участок со всех концов России съезжается много больных для лечения кумысом. Между станциями Аксаково и Раевка путь переваливает через возвышенность, являющуюся одним из отрогов Уральского хребта. Высшая точка подъёма находится между разъездами Гайна и Кайраклы, на высоте 185,59 саж. [почти 400 метров] над уровнем моря. Отсюда открывается вид на огромное плато, окаймлённое со всех сторон на горизонте синеватой полоской далей. Отсюда же на восток начинается спуск в долину реки Дёмы (приток р. Белой). Первая на восток от Аксаково – ст. Глуховская. Окрестности её холмисты, покрыты лесом, лиственным и хвойным, изобилуют множеством ключей, ручейков и вообще очень живописны, почему и носят название „Русской Швейцарии”… Следующая станция Аксёново. Окрестности её так же живописны. Высокое местоположение. Здоровый чистый воздух… Ниже, на спуске к Раевке, у опушки красивой дубовой рощи, расположилась станция Шафраново. В окрестностях её много кумысолечебных заведений… кроме того приезжие больные размещаются в башкирских деревнях: Чуракаево в 3 вер. от станции, Чебени – 20 вер., а так же по хуторам в окрестностях на расстоянии от 2 до 20 вер. от станции».
Старинная башкирская деревня Чебени на реке Дёме (сейчас она называется Чебенли) в начале XX века, была довольно крупным населённым пунктом: здесь находилась мечеть, в 1917 году насчитывалось 859 жителей.
Живя на кумысе в Чебенях Саша Чёрный написал небольшой стихотворный цикл «Кумысные вирши» и стихотворение «В башкирской деревне». Насыщенные множеством интересных деталей, рисующих быт кумысников, быт башкир, природу края, эти стихи, как и вся поэзия Саши Чёрного, за внешней ироничностью, наполнены лиризмом, лёгкой печалью проницательного, умного, всё знающего и всё понимающего человека и поэта.
«Кумысные вирши» Саша Чёрный начинает с шутливой благодарности.
Благословен степной ковыль,
Сосцы кобыл и воздух пряный.
Обняв кумысную бутыль,
По целым дням сижу как пьяный.
Ещё в начале XIX века делались попытки лечить больных кумысом не в башкирских степях. В 1824 году Оренбургско-Уфимскую губернию посетил император Александр I. По воспоминаниям сопровождавшего его в поездке лейб-медика Д.К. Тарасова, когда государь узнал о лечебных свойствах кумыса, то распорядился на следующий год отправить несколько дойных кобылиц и двух башкир в Царское Село для лечения страдавшей чахоткой императрицы Елизаветы Алексеевны, но «приготовляемый в Царском Селе кумыс не оказывал такого действия, как в степях оренбургских, и императрица не имела от него пользы». В Царском Селе не росли степные лекарственные травы, во многом делающие кумыс столь целебным; не было особенного, действительно «пряного» и лечебного воздуха, просторов и жаркого солнца.
Степное башкирское солнце
Раскрыло сияющий зев.
Завесив рубахой оконце,
Лежу, как растерзанный лев,
И с мокрым платком на затылке,
Глушу за бутылкой бутылку.
В XX и даже XIX веке в Уфимской губернии уже практически не было башкир, ведущих полностью кочевой образ жизни. Часть перешла на оседлость, занималась земледелием, а скот пасся в стадах, которые вечером пригонялся в аулы и деревни.
…А за овцами коровы,Тучногруды и суровы,Шли, мыча, плечо с плечом.На весёлой лошадёнкеБашкирёнок щёлкал звонкоЗдоровеннейшим бичом.
Другие (особенно те, кто держали много лошадей) вели полукочевое хозяйство. В деревнях жили только в зимние месяцы, а ранней весной выгоняли лошадей и скот на пастбища, и жили при нём в степи во временных деревянных жилищах.
…В деревне мертво и безлюдно.
Башкиры в кочевья ушли,
Лишь старые идолы нудно
Сидят под плетями в пыли
В «Кумысных виршах» и в стихотворении в «Башкирской деревне» Саша Чёрный делает зарисовки быта кумысников, которые как могли развлекали себя общением, чтением газет, беседами на темы актуальных политических событий. Среди больных чахоткой было много молодёжи, они устраивали вечеринки, прогулки и поездки по окрестностям, начинались романы.
…А в избе у самовараТа же пламенная параЗамечталась у окна. Пахнет йодом, мятой, спиртом,И, смеясь над бедным флиртом,В стёкла тянется луна.
В начале XX века в типографиях Уфимской губернии выпускалось множество «кумысных» открыток с видами различных лечебниц, быта башкир, процесса приготовления кумыса. Они расходились по всей стране, служили рекламой лечебниц, а так же приносили неплохой доход издателям. На некоторых из таких открыток можно видеть ещё один вид досуга кумысников – посещение башкирских народных праздников. Фотографы запечатлели моменты, когда среди групп башкир за праздничными событиями наблюдают и кумысники – дамы с зонтиками в белых летних платьях, господа в канотье и панамах.
В уфимских газетах время от времени публиковались очерки и небольшие рассказы на кумысные темы. Так, в 1907 году в газете «Уфимский край» был опубликован очерк «Праздник зиин» петербуржца, некоего Аркадия Григорьева. В нём довольно интересно описан не только сам праздник, но и некоторые подробности жизни кумысника в башкирской деревне.
«– Мала-мала, живи, зиин скоро будет, – соблазнял меня наш хозяин, башкир Гильман, у которого мы с женой снимали летом избу и пили кумыс. Срок нашего пребывания в степи на подножном корму уже истекал. Надо было думать о возвращении в Петербург с его раскалёнными и душными улицами.
– Больна хороша зиин, сабантуй увидишь, бик якши, – в свою очередь расписывал моей жене наш поставщик баранины, старый и жизнерадостный Мухуддин.
…В один прекрасный день во двор занимаемой нами избы ввалилась толпа деревенской молодёжи. У одного парня в руках был длинный шест, увешанный яркими цветными платками, полотенцами, поясами и обрезками ситца. Всю эту пестроту увенчивала пара „ситэков” с кожаными галошами, привязанная на вершине шеста. Процессия обходила живших в деревне кумысников и собирала пожертвования для выдачи призов победителям на предстоявших состязаниях в борьбе и скачках.
– Ару-ма? Здоров ли? – приветствовала нас весёлая компания.
Мы знали уже, в чём дело и внесли от себя лепту, получившую своё место на том же шесте. Настроение деревни вдруг стало повышенным, предпраздничным. Башкирки принялись заготовлять угощение для приезжих гостей… Из пришедшего утром в деревню стада овец зажиточными хозяевами были отделены и заперты на дворах бараны, которые, точно предчувствуя предстоящую им печальную, хотя и почётную, роль, оглашали деревню жалобным блеянием.
…Хлопот было по горло до самого вечера. Даже важный, в белой чалме и с посохом в руках, муэдзин, неторопливо шествовавший ежедневно по деревне к мечети, ускорил свою размеренную походку и имел особенно бодрый вид. Вот он, промелькнув перед глазами, скрылся в мечети, и скоро его чалма появилась в окошке высокого минарета, откуда он особо звонким на этот раз голосом призывал правоверных к молитве перед отходом ко сну.
…Сладкий утренний сон кумысников был прерван отчаянным блеянием баранов, протестовавших против заклания. Когда я, одевшись, вышел во двор, то застал своего Гильмана уже за свежеванием бараньей туши. Солнце только ещё показывалось над горизонтом. День обещал быть ясным и жарким. Вскоре на наш двор въехало несколько плетёнок с гостями. Тут были и родственники наших башкир из других деревень, и русские мужики-кунаки. Ареной для праздника служила степь за задворками деревни. Часам к 11-ти утра повалил туда народ. Отправились и мы. Перед нами открывалось зрелище многолюдного башкирского базара. Приезжие „купса” – казанские татары – заманчиво разложили свои галантереи на повозках и в наскоро сколоченных из досок шалашах… Публики было очень много. Среди башкир и почти не отличающихся от них мещеряков замечались черемисы, несколько русских мужиков в картузах, а также кумысники».
Главными событиями праздника были соревнования по борьбе, когда в круг выходили сначала мальчики, потом юноши, „…постепенно дело дошло до состязания уже вполне взрослых силачей – „батаров”. Зрелище становилось интересным. Башкиры оживлённо проявляли интерес к победам своих односельчан и награждали победителей, кроме призов, ещё аплодисментами. После борьбы наступил черёд следующего номера праздничной программы, начало которого было возвещено каким-то особым галденьем толпы и отливом её в другую сторону. Далеко в степи показалось несколько быстро движущихся предметов. Это приближался „сабантуй” – скакавшие на степных лошадях.
… Долго тянулся день. Много праздничных ощущений было пережито степными обитателями. Но и наступление прохладной ночи, быстро и без сумерек сменяющей в степи жаркий день, не остановило увеселений. Теперь в свои права вступила молодёжь. Устроились общие игры, напоминающие наши „жгуты”. В толпу башкирских девушек замешалась и одна русская. Нельзя не заметить, что во время игры мужская часть молодёжи не допускала никаких вольностей, обычно наблюдаемых в подобных случаях в русских деревнях. Недаром многие наблюдатели сходятся в том, что башкиры замечательно нравственно-чистый народ и по отношению к женщине ведут себя по-рыцарски».
САША ЧЁРНЫЙ
КУМЫСНЫЕ ВИРШИ
I
Благословен степной ковыль,
Сосцы кобыл и воздух пряный.
Обняв кумысную бутыль,
По целым дням сижу как пьяный.
За печкой свищут соловьи
И брекекекствуют лягушки.
В честь их восторженной любви
Тяну кумыс из липкой кружки.
Ленясь, смотрю на берега…
Душа вполне во власти тела –
В неделю правая нога
На девять фунтов пополнела.
Видали ль вы, как степь цветёт?
Я не видал, скажу по чести;
Должно быть милый божий скот
Поел цветы с травою вместе.
Здесь скот весь день среди степей
Навозит, жрёт и дрыхнет праздно
(такую жизнь у нас, людей,
Мы называем буржуазной).
Благословен степной ковыль!
Я тоже сплю и обжираюсь,
И на скептический костыль
Лишь по привычке опираюсь.
Бессильно голову склоня
Качаюсь медленно на стуле
И пью. Наверно, у меня
Хвост конский вырастет в июле.
Какой простор! Вон пара коз
Дерётся с пылкостью аяксов.
В окно влетающий навоз
Милей струи опопанакса.
А там, в углу, перед крыльцом
Сосёт рябой котёнок суку.
Сей факт с сияющим лицом
Вношу как ценный вклад в науку.
Звенит в ушах, в глазах, в ногах,
С трудом дописываю строчку,
А муха на моих стихах
Пусть за меня поставит точку.
II
Степное башкирское солнце
Раскрыло сияющий зев.
Завесив рубахой оконце,
Лежу, как растерзанный лев,
И с мокрым платком на затылке,
Глушу за бутылкой бутылку.
Войдите в моё положенье:
Я в городе солнца алкал!
Дождался – и вот без движенья,
Разинувши мёртвый оскал,
Дымящийся, мокрый и жалкий,
Смотрю в потолочные балки.
Но солнце, по счастью, залазит
Под вечер в какой-то овраг
И кровью исходит в экстазе,
Как смерти сдающийся враг.
Взлохмаченный, дикий и сонный,
К воротам иду монотонно.
В деревне мертво и безлюдно.
Башкиры в кочевья ушли,
Лишь старые идолы нудно
Сидят под плетями в пыли,
Икают кумысной отрыжкой
И чешут лениво под мышкой.
В трехцвётном окрашенном кэбе
Помещик катит на обед.
Мечеть выделяется в небе.
Коза забралась в минарет,
А голуби сели на крышу –
От сих впечатлений завишу.
Завишу душою и телом –
Ни книг, ни газет, ни людей!
Одним лишь терпеньем и делом
Спасаюсь от мрачных идей:
У мух обрываю головки
И клёцки варю на спиртовке.
III
Бронхитный исправник,
Серьёзный, как классный наставник,
С покорной тоской на лице,
Дороден, задумчив и лыс,
Сидит на крыльце и дует кумыс.
Плевритный священник
Взопрел, как березовый веник,
Отринул на рясе крючки,
Тощ, близорук, белобрыс –
Уставил в газету очки
И дует кумыс.
Катарный сатирик,
Истомный и хлипкий, как лирик,
С бессмысленным пробковым взглядом,
Сижу без движения рядом.
Сомлел, распустился, раскис
И дую кумыс.
«В Полтаве попался мошенник», –
Читает со вкусом священник.
«Должно быть, из левых», –
Исправник басит полусонно.
А я прошептал убеждённо:
«Из правых».
Подходит мулла в полосатом,
Пропахшем муллою халате.
Хихикает… сам-то хорош! –
Не ты ли, и льстивый и робкий,
В бутылках кумысных даёшь
Негодные пробки?
Его пятилетняя дочка
Сидит, распевая, у бочки
В весьма невоспитанной позе.
Краснею, как скромный поэт,
А дева, копаясь в навозе,
Смеётся: «Бояр! дай канфет!».
«И в Риге попался мошенник!»
Смакует плевритный священник.
«Повесить бы подлого Витте», –
Бормочет исправник сквозь сон.
«За что же?!» и голос сердитый
Мне буркнул: «Всё он…».
Пусть вешает. Должен цинично
Признаться, что мне безразлично.
Исправник глядит на муллу
И тянет ноздрями: «Вонища!».
Священник вздыхает: «Жарища!».
А я изрекаю хулу:
«Тощища!!».
IV
Поутру пошляк-чиновник
Прибежал ко мне в экстазе:
– Дорогой мой, на семь фунтов
Пополнел я с воскресенья…
Я поник главою скорбно
И подумал: если дальше
Будет так же продолжаться,
Он поправится, пожалуй.
У реки, под тенью ивы
Я над этим долго думал…
Для чего лечить безмозглых,
Пошлых, подлых и ненужных?
Но избитым возраженьем
Сам себя опровергаю:
Кто отличит в наше время
Тех, кто нужен, от ненужных?
В самых редких положеньях
Это можно знать наверно:
Если Марков захворает,
То его лечить не стоит.
Только Марковы, к несчастью,
Все здоровы, как барбосы, –
Нервов нет, мозгов два лота
И в желудках много пищи…
У реки под тенью ивы
Я рассматривал природу –
Видел заросли крапивы
И вульгарнейшей полыни.
Но меж ними ни единой
Благородной, пышной розы…
Отчего так редки розы?
Отчего так много дряни?!
По степям бродил в печали:
Всё коровник да репейник,
Лебеда, полынь, поганки
И глупейшая ромашка.
О, зачем в полях свободно
Не растут иные злаки –
Рожь, пшеница и картошка,
Помидоры и капуста?
Почему на хмурых соснах
Не качаются сосиски?
Почему лопух шершавый
Не из шелковых волокон?
Ах, тогда б для всех на свете
Социальная проблема
Разрешилась моментально…
О, дурацкая природа!
Эта мысль меня так мучит,
Эта мысль меня так давит,
Что в волнении глубоком
Не могу писать я больше…
<1909>
дер. Чебени
В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ
За тяжёлым гусем старшим
Вперевалку, тихим маршем
Гуси шли, как полк солдат.
Овцы густо напылили,
И сквозь клубы серой пыли
Пламенел густой закат.
А за овцами коровы,
Тучногруды и суровы,
Шли, мыча, плечо с плечом.
На весёлой лошадёнке
Башкирёнок щёлкал звонко
Здоровеннейшим бичом.
Козы мекали трусливо
И щипали торопливо
Свежий ивовый плетень.
У плетня на старой балке
Восемь штук сидят, как галки,
Исхудалые, как тень.
Восемь штук туберкулёзных,
Совершенно не серьёзных,
Ржут, друг друга тормоша.
И башкир, хозяин старый,
На раздольный звон гитары
Шепчет: «Больно караша!»
Вкруг сгрудились башкирята.
Любопытно, как телята,
В городских гостей впились.
В стороне худая дева
С волосами королевы
Удивлённо смотрит ввысь.
Перед ней туберкулёзный
Жадно тянет дух навозный
И, ликуя, говорит –
О закатно-алой тризне,
О значительности жизни,
Об огне её ланит.
«Господа, пора ложиться –
Над рекой туман клубится».
– «До свиданья!», «До утра!»
Потонули в переулке
Шум шагов и хохот гулкий…
Вечер канул в вечера.
А в избе у самовара
Та же пламенная пара
Замечталась у окна.
Пахнет йодом, мятой, спиртом,
И, смеясь над бедным флиртом,
В стёкла тянется луна.
1909 (?)
