(Хмелёва Наталья. Ген любопытства / Стихотворения. –
К.: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2019. – 88 с.)
Трудно сказать, особенно в наше время, станет ли книга Натальи Хмелёвой явлением в современном литературном процессе, но есть основание полагать, что её заметят. Она сможет заинтересовать искушённого читателя и знатока в области концептуализма и метапоэзии. Это история лирической героини, стремящейся обрести свой голос, своё подлинное предназначение, выйти за пределы обыденного порядка вещей.
По определению самой Натальи, её творчество затрагивает проблему «стремительно меняющегося урбанизированного мира» и тех смыслов, которые предстоит в нём найти. Этот поиск, заставляющий отказаться от видимого, очевидного, и преодолеть свою несовершенную земную природу, становится лейтмотивом книги. Любая вещь лишена идеи до тех пор, пока она не названа своим подлинным именем, некогда забытым, на долгое время утерянным. Представляется, что автор хочет вернуть явления, вещи, слова, язык к их первооснове – тому первобытному состоянию, которое обнажает связь природного и человеческого, демонстрирует рождение истины из естественного, не причёсанного цивилизацией хаоса бытия.
Но было бы неправильным утверждать, что молодая поэтесса безоговорочно самобытна в своём творческом поиске ответов на онтологические вопросы – её образы и мысли вырастают на благодатной почве русской и мировой культуры. Здесь мы видим множество зеркальных отражений – начиная с библейских и славянских, языческих мотивов и завершая серебряным веком, плавно перетекающим в современность. Название книги «Ген любопытства» очень точно передаёт особое состояние лирической героини, не просто наделённой специфической чертой характера, но генетически унаследовавшей её от предшествующих поколений таких же пытливых, неуспокоенных умов. Тех умов, которые, в соответствии с аристотелевским принципом, не могут довольствоваться только знаниями о мире – им гораздо важнее обнаружить причины, его породившие.
Оттого в голосе лирической героини Хмелёвой, стоящей «в конце времён» и отражённой в каждом начале новой жизни, слышны и тревожные цветаевские интонации, и эпически возвышенные ноты Ахматовой, и предваряющие новый век русской литературы интертекстуальные, многослойные мессенджи Бродского:
Я иду к тебе, мой милый, уже иду.
Как сто лет назад волы оставляли полосы,
так тебе гортань мою удалось всполоть:
из ребра колосса, колоса, гумуса, логоса
В этом риторическом обращении со всей очевидностью прочитываются отголоски легендарного, ставшего неотъемлемой частью нового поэтического сознания «хроноса, космоса, эроса, расы, вируса».
Если говорить о более современных влияниях, то во многих образах, идеях, мыслях украинской поэтессы угадываются следы-отголоски художественного мира Александра Петрушкина – поэта-метареалиста, недавно ушедшего из жизни. Это тем более оправдано, если учесть, что поэты были знакомы – Наталья даже публиковалась в журналах Александра. Стоит оттолкнуться от ключевой идеи, сближающей взгляды двух поэтов: уход человека от своей несовершенной, нечистой природы и стремление, путём преодоления разрозненности миров вне и внутри себя, к некой первооснове, исходной точке бытия:
Есть место, где сливаются и длятся
<мятеж> мои разрозненные земли.
Мне в каждом утре суждено остаться,
но только не в меняющемся теле.
Обретение искомых значений за пределами всего телесного, плотского, физически воспринимаемого у автора равнозначно обретению подлинной свободы, когда, выражаясь языком того же Петрушкина, можно «вынуть птицу из иглы». Оттого так легко путешествовать по царству её безгранично проходимых миров, где всё плавко, недискретно и подвижно. Это не просто свободное перетекание из одного мира в другой – это поступательное движение героини от себя реальной к себе потенциальной, будущей, но с опорой на сакральный опыт прошлого. И всегда, практически в каждой поэтической строке Натальи Хмелёвой ощущается желание уйти от привычного порядка вещей, заглянуть за пределы осязаемого, зримого, фактически очевидного. Оттого, читая этот поэтический сборник, невольно погружаешься в царство бесконечных метаморфоз, точнее, метаметаморфических словотворий, где совершенно по-христиански «питьё превращается в лёд», а человек «перетекающий по звуку в других людей», пребывает «вне сует становления». Потому что истинное с нами происходит не в процессе нашего физического существования и не в реальном мире, а «там, где тени людей расплываются вширь». Стоит также отметить, что у автора, по его собственным словам, особое отношение к памяти и прошлому. Что есть память? Это «ворошение снов наугад», или «ребёнок, хранящий портреты случайных похожих», или дороги Берлина, «чьи толпы разноцветно в нас молчат» – говоря иными словами, это генетическая память рода, возвращение к тем истокам, где можно поймать «первоначал пугливых тень». Героиня Натальи Хмелёвой много размышляет о том, что человек не тождествен собственной жизни и самому себе – он соткан из множества судеб, миров, идей и мыслей. Поэтому нередко в стихах присутствует мотив реинкарнации – переселения душ, остающихся бессмертными вопреки дряхлеющему телу.
Ещё одна магистральная тема, сближающая украинскую поэтессу с Петрушкиным, касается языка – точнее, проблемы поиска праязыка, который является логической скрепой между человеком и его небесной ипостасью – формулой, обеспечивающей целостность мира и единообразие вещей и явлений. Сводя функцию речи к невербализованному, дономинативному процессу, бессвязному гулу, камланию, Хмелёва ищет ту самую эфирную составляющую, вне которой невозможно преодолеть изначальную разрозненность мира и обеспечить непрерывное становление и прорастание всего во всём. Так возникает художественное поле метареализма, в котором вещи обмениваются смыслами и значениями, а язык становится переходом от очевидного, явного в сторону конечных, неявных областей значений. В сущности, идеальный акт речеговорения здесь сводится к молчанию, некой потенции адекватного словесного выражения, вырастающего из природного шума:
Не будет слов, раз не случилось рта:
обоев рваных шелест, шум прибоя,
<ни кости в теле> Где была гортань
– бескрайнее пространство голубое.
Исключительно ценно, что, воспроизводя в своём художественном мире ключевые мотивы поэзии Петрушкина, Хмелёва одновременно использует оригинальный приём концептуального расширения границ повествования, выводя его за рамки собственно поэтического текста. Об этом в предисловии книги пишет Сергей Главацкий, говоря об эффекте речи «за кадром», отмечая, что «эффект непроизнесённого» достигается за счёт специфических знаков – угловых скобок.
Подобный эффект, отделяющий одну «шифровку» от «другой», внешнее, явное, от скрытого, ментального, у Петрушкина достигается за счёт чередования шрифта – чёрного с обычным. Справедливости ради отметим, что скобочной конструкцией он тоже пользовался. Есть и ещё одно значимое языковое явление, образующее словесную ткань стиха у Хмелёвой и Петрушкина: сравнительные обороты речи, выполняющие роль логико-грамматических скреп в тексте – в частности, союз «как». В сборнике украинской поэтессы этот союз встречается реже, но всё же встречается, и вводится аналогичным поэтике Петрушкина образом – например, он может стоять в самом начале текста:
Как сжимается время,
чей вечно простуженный нерв
отрывает побег от земли, устремляя наверх!
Его царство – в музее весов, эталонов и мер
В целом, возвращаясь к проблеме книжной эрудированности автора, отметим, что свою мифологическую модель мира он выстраивает по определённым канонам, где не обходится и без романтики, и без некоторого юношеского пафоса, и без более ранних отсылок к мировой истории и культуре. Если говорить более конкретно, то идея поиска первоосновы мироздания базируется, например, на древнегреческой философии – скорее всего, на учении милетцев и ионийцев о четырёх производящих стихиях – земле, огне, воздухе и воде. Особенно часто поэт использует образ воды – общеизвестно, что во всех древних мифологиях он является универсальным и связан с сотериологией и космогонией – то есть с мотивами сотворения мира. Вода – это и первозданный хаос, и самая древняя форма бытия, стоящая у истоков генезиса. Этим и объясняется частотность водных мотивов в данной книге стихов. Лирическая героиня Хмелёвой считает стихию воды родственной, близкой себе и, возможно, всем людям творческого склада:
А в чём ещё грешна? На все лады
твержу: помилуй бог, какая кража!
Мне дали в дар энергию воды –
в ту ночь стоял Данубиус на страже…
По цвету и консистенции вода аморфна, почти прозрачна, хотя может иметь цветовые оттенки. Например, синий, сближающий её с небом. Символика синего и голубого в поэзии Хмелёвой тоже очевидна и, скорее всего связана с магистральным мотивом поиска первоистоков: синим может быть пространство, голос, смех, зыбкая тень, какое-то воспоминание. Даже бездна может быть «синяя, не взятая под процент». В большинстве мифологических систем синий цвет рассматривается как символ всего духовного, ассоциируемого с божественным. Особенно важно то, что это также первоначальная простота и бесконечное пространство, которое, будучи пустым, может содержать всё. Это цвет больших глубин, женская стихия вод.
Эстетика пустой формы, содержащей в себе потенцию жизни, её будущее воплощение, является значимой составляющей поэтического мира автора.
Очевидны и уже упомянутые библейские и языческие мотивы, которые мы в избытке находим в поэтических текстах книги. Обращение к образам праматери, праотца, святых Иосифа и Иова кажется вполне гармоничным в контексте идеи преодоления разрозненности мироздания и возвращения всего сущего к первобытному, синкретичному состоянию. И абсолютно не выбиваются из общего контекста возникающие на этом фоне персонажи и темы народного фольклора. Именно в устном народном творчестве идея преобразования материи, перехода одной жизненной энергии в другую является ключевой, основополагающей. Видимо, поэтому героине так хочется «бежать из зданий, полных геометрии… куда-то, где живут ещё поверия … и папоротник ждёт поры цветения». И здесь же, в этой благодатной среде, возникает молодильное слово, которое так не хочется отдавать «каким-то новым Лорелеям»:
каким мы чудом молодеем,
и почему нам так легко,
размахивая рукавами,
разлить и мёд, и молоко
Как уже было сказано, строй речи Натальи Хмелёвой не лишён возвышенности, пафосности, юношеского романтизма и переизбытка книжности. Но всё же поэт – это всегда зеркало. А Наталья Хмелёва – зеркало, благодарно отразившее в себе опыт предшествующих поколений. Её поэтический мир вместил в себя одну из самых сложных и продуктивных современных поэтик – поэтику метареализма.
И сейчас, когда «доблестный воин света» Александр Петрушкин мирно спит в своём Асгарде, Хмелёва кажется валькирией, хранящей потерявшего хозяина топор Тора. Есть абсолютная уверенность в том, что однажды она легко поднимет этот топор, а потом высечет, сотворит новый мир, в котором каждая вещь обретёт своё подлинное имя – «слова, которые внутри».
