Перевод с французского Николая Переяслова
Никаких сомнений
Никаких сомнений — жизнь права!
Да и что сказать о белокурых
симпатичных местечковых дурах,
что глотают все мои слова?
Не дождавшись урожайных дней,
виноделы вкупе со жнецами
напились — и, став вина пьяней,
повалились наземь мертвецами.
Бог обставил лучших игроков,
раскатав шарами наши жизни,
чтоб я жёстче дырки для шнурков
стал в ботинках дворников парижских.
Никаких сомнений — жизнь права!
Дождь стучит по лицам и по лужам.
Ничего, пусть мокнет голова —
есть вокруг делишки и похуже...
Слово спасения
Моё слово — кремень. Я сказал его, и в тот же миг —
в восходящих потоках души появился парящий
на раскинутых крыльях орёл, как герой древних книг,
озирающий дали земли, горьким дымом чадящей.
Вы представьте луну, что кругла и плывёт, как глагол,
или птичку колибри, что вьётся, как стих мой глагольный,
или время, что льётся в вечерний темнеющий дол
за ударом — удар, словно медленный гул колокольный.
Наглотавшись метана и угольной пыли,— смотри! —
все шахтёры на свете похожи, как кровные братья.
Все они по природе — отчаянные бунтари,
их слова тяжелы, и болезненны рукопожатья.
Тем девчонкам, что с ними уйдут, выпадает лишь боль.
Солнца луч не пробьёт толщу грубого мокрого камня.
Вдоль обочин судьбы проступает, как пот или соль,
невозможность, что душу гнетёт, как порода, веками.
Сотни тысяч шагреневых кож в багаже их лежит.
Тонет грохот шагов в пустоте по пути на работу.
Прячут слёзы украдкой они от обиды и лжи
да глядят на туман, что висит по утрам над болотом...
Когда я увидал, как проходят они, словно тень,
я сказал своё слово...
И было оно — как кремень.
Возрождение
Я родился
из тёмного облака пролитой крови,
пробивая тропинку себе через сотни преград.
Я из пыли заводов пророс, чтоб явиться вам в слове,
перекрывшем дорогу рутине мощней баррикад.
Солнца луч, проскользнув через сито решёток непрочных,
отогрел мою душу, что сжалась от стужи в комок.
Брызги грязи из луж запятнали мою непорочность.
Я пришёл в этот мир, как из трещины глины — цветок.
Где-то там, в стороне,
жизнь кипела, как праздник цветущий,
ну а я жил, надеждой до края заполнив глаза,
прижимая от страха побитой собакою уши
и рыча на весь мир, чтоб струились стихи, как слеза.
Где вы, девы мои,
что ласкали меня под луною,
распустив надо мной свои косы, как ивовый куст?
Вы меня целовали, своей омывая слюною,
как стиральною пеной, текущей с измученных уст.
Вы меня обнимали, подобно наждачной бумаге,
оставляя на теле отметины в форме цветов —
как следы от ожогов!.. Но первыми каплями влаги
даже слабенький дождь с моей кожи их смыть был готов.
Ваши пальцы шершавые трогали лоб мой и брови,
поцелуи кислили, как старый заброшенный сад...
...Я родился
из тёмного облака пролитой крови,
пробивая дорогу себе через сотни преград.
Стирка-1940
На верёвках сушилось бельё: к ряду — ряд, к ряду — ряд.
(Как шеренги готовых отправиться в битву солдат.)
Рядом — пруд, что в дожди
в океан превращался из лужи,
полный карпов и змей.
Этих карпов мы ели на ужин.
Тётка била вальком (будто в небе рвались дирижабли!)
по сырым простыням, от песка загрубевшим и ржавым.
Ягодицы мои закалились в контакте с ремнём,
став как крепкий орех, что в лесу мы по осени рвём.
Из открытой печи разлетается чёрная сажа,
лезет в шкаф через щель — и рубашки там белые мажет.
Солнце выбелит всё — и отстиранную рубашку,
и дорогу, и степь,
и в придачу — меня, замарашку.
Во дворе на верёвке — бельё (как шеренги солдат).
Солнце сушит и дядькину куртку, и тёткин наряд.
У порога лохань отражает небес синеву.
На лугу мирно бродят коровы и щиплют траву.
Ну а в городе кто-то, кому тишина не нужна,
взял и бросил на ветер истории слово — «война».
И его поволок через горы, леса и жнивьё
этот бешеный ветер, который не сушит бельё...
