Исперчен инцидент, лист скомкан и отброшен,
и скомканная жизнь летит в тартарары.
А ведь была полна так доверху хорошим,
и были так щедры небесные дары.
А вот теперь тоска, и душу рвёшь на части,
и в поисках родства не ищешь своего.
На свете счастья нет, но есть твоё участье.
Хотя, возможно, я придумала его.
Так колки иглы зла, ростки добра так робки,
и столько баррикад меж близкими людьми…
А всё, что было жизнь — жизнь вынесла за скобки.
(А в скобках a плюс b равняется любви).
Свиданье на звезде, где тоже жизни нету,
полёт с балкона ввысь, где ястреб одинок,
и всё ради того, чтобы венок сонетов,
словно венок цветов, упал у ваших ног.
Чтоб услыхав стихи, биндюжники стихали,
чтоб были те слова — как парус кораблю…
Жива, но лишь тобой. Жива, но лишь стихами.
Дышу, пока пишу. Пишу, пока люблю.
* * *
Солнца блин в сметане облаков —
это твой любимый бывший ужин.
Испокон и до конца веков
ты мне до зарезу будешь нужен.
И пока я ем себя живьём
и судьба играет с нами в жмурки —
коль не пойман — значит, поживём,
хоть уже палёным пахнут шкурки,
ты сними нам номер на двоих —
там не нужен облико морале, —
помнишь, как приют искали в них,
когда жили, а не умирали.
Пусть он будет с видом на луну
и с отдельным выходом на звёзды…
Или просто комнату одну,
где вдыхать мы будем Млечный воздух.
Помнишь первый наш с тобой сервиз,
как ты расколол его на счастье.
Чтоб в твой край добраться мне без виз —
я бы жизнь раскокала на части.
Но зачем-то нежно берегу
твой бокал с растрескавшимся краем…
И варю тебе твоё рагу,
словно ты вовек неумираем.
* * *
В жизни я как в лесу,
вижу всё лишь почти
на голубом глазу,
в розовые очки.
Перед собой честна,
знаю, что снова зря
вечная невесна
с именем мартобря.
Пусть мой мирок убог,
сердце, ты ворожи.
Не покушайся, Бог,
на мои миражи.
Сладостное Ничто
словно заря встаёт.
Верую только в то,
что мне дышать даёт.
Жаль, что едва-едва —
и уже без следа,
что пришла на раз-два,
а уйду навсегда.
* * *
Как страшно жить сей час, в прямом эфире,
без репетиций и черновиков.
Меня так мало в этом чуждом мире,
я затерялась посреди веков.
Жизнь — погружённый в Атлантиду айсберг,
то, что снаружи — это лишь фасад.
Живём ошибкой, мимоходом, наспех,
не сделать дубль, не отмотать назад…
Затягивает прошлого трясина.
Гляжу в себя и тихий бьёт мандраж.
Как много брака просится в корзину…
Но есть стихи и точный их монтаж.
Я не смываю строк своих печальных,
но обращусь за милостью к Верхам:
не по грехам, нелепым и случайным,
вы жизнь мою судите по стихам.
Там истина превыше правды факта,
там в сердце что посеяно — взошло,
и всё, что я не сделала де факто —
в стихах моих уже произошло.
* * *
Стихи — дорога по прямой
к тому, что в сердце есть.
Они — письмо себе самой,
что страшно перечесть.
Пусть всё кругом пойдёт на слом —
поэзия в седле.
Её вассалом и послом
я буду на земле.
Едва заслышу этот альт —
и сразу в горле ком,
и пробиваюсь сквозь асфальт
неловким стебельком,
чтоб слова сладкий леденец
сластил пилюлю зла,
чтоб на развалинах сердец
черёмуха цвела.
* * *
О тебе восклицанья знаки
и вопросы все о тебе,
запятые — и те инаки —
перечислят все дни в судьбе
фантастических превращений
в нечто целое рук, плечей,
двоеточия посвящений,
многоточия всех ночей.
А кавычки и скобки — братья,
в них запру тебя как ключом,
заключу как в свои объятья,
и не вырвешься нипочём.
Даже точка, хоть одиночка,
а молчит об одном тебе.
Не грозит стиху обесточка —
моя строчка всегда в тепле.
Лишь тире длинно между нами —
я его превращу в дефис
между нашими именами.
Вот такой тебе бенефис!
* * *
У осеннего воздуха
есть свой голос грудной.
Он, парящий над гнёздами,
нас манит глубиной.
Он серьёзней весеннего,
осеняет как сном,
тихо с нами беседуя
о родном и больном.
Не морочит нам головы,
как хмельная весна.
Осень видит нас голыми,
наша суть ей ясна.
Сердцевидными тайнами
осыпая лесок,
намывает годами там
золотой свой песок.
И идём мы по золоту
то вдвоём, то одни,
вспоминая, как молоды
были в вешние дни.
* * *
Я раньше плакала очень недолго —
ты ставил заслоны любой обиде.
Теперь совсем не плачу — что толку,
коль всё равно никто не увидит.
Теперь за меня это делает осень.
День твою тень на плетень наводит…
Обман меня в небеса возносит,
тьма низких истин глаза отводит.
И я выбираю небес сиянье,
наше слиянье с большим и вечным.
Но чем заполнить мне это зиянье,
твоё изъятие?! Нечем, нечем…
Всё слишком поздно, а может, рано,
пока ещё рано к тебе с вещами…
Но ты в моём сердце горящей раной
всю тьму кромешную освещаешь.
* * *
Оставив печали все в стороне,
надев самый светлый наряд,
хожу лишь по солнечной стороне
и всем улыбаюсь подряд.
Такое чувство — что будто паришь,
что Фет передал мне привет.
Украдкой помадой по краю афиш
пишу, что люблю, на весь свет.
Я больше не буду писать до зари,
я выпью вина из горла.
Как будто кто-то сказал: отомри,
когда я почти умерла.
* * *
Самое главное не добывается —
падает с неба само.
Кажется, что уж прошло, забывается,
и — вдруг нежданно — письмо!
И понимаешь, каким же зиянием
было отсутствия зло.
И озаряется небо сиянием:
нет, ничего не прошло!
Это мы сами проходим во времени,
но хоронить не спеши
то, что осталось в золе или в семени
или в глубинах души.
То, что даётся нам потом и опытом,
после оставит нас без
и не сравнится с бессмысленным шёпотом,
с лёгкостью синих небес.
* * *
Запрячу печали в карманчики строк,
чтоб было не каждому видно.
Ты вечно со мною, как в песне сурок,
кому-то так даже завидно.
Ах, сколько же в Лету воды утекло…
Лишь память — твой домик отныне.
Да будет тебе в нём светло и тепло,
и места не будет унынью.
Его я стихами тебе устелю,
пригреюсь домашнею кошкой,
и вечнозелёное слово люблю
стоять будет в каждом окошке.
С тобой днём и ночью я наедине,
и верю отчаянно слепо,
что тень твоя в доме живёт на стене,
а мой потолок — это небо.
Подай же мне знак или слово…
Но снова сижу без улова.
И тянутся сны без ответа
про это, про это, про это…
* * *
Жизнь не удалась вчера,
не удастся завтра.
Но сегодня я с утра
в эйфории старта.
Каждым утром надо знать,
что живёте тут вы,
с новой строчки начинать
и с заглавной буквы.
Пригубляю новый день,
свеженький, как с грядки.
Завожу в нём канитель,
новые порядки.
Все страдания сама
создаю себе я:
состояния ума,
сердца эпопея.
Но доступна нам одна
тайная свобода:
пить сегодня жизнь до дна,
позабыть заботы.
Да, на деле не обнять
и не съесть-не выпить,
но зато и не отнять,
из седла не выбить.
Каждым утром — бой с собой,
с миром соучастье.
Завтра смерть, а в прошлом боль,
лишь сейчас сейчастье.
* * *
Сказка длится, отдаляя хеппи энд,
неизбежную расплату по счетам.
Всё дороже отношений секонд-хенд,
всё нагляднее гламура нищета.
Но мой внутренний неспешный метроном
только собственный рисует календарь.
Там лишь Лета, чуть подёрнутая сном.
Там тоска, аптека, улица, фонарь.
Словно рухнули границы бытия,
задувает ветер свет и в рукава.
Ты под вьюгами как мальчик для битья —
виновата, неукрыта, неправа.
Хромоногий стул, свихнувшийся торшер —
цепко держащий в объятиях контекст,
и душе, заросшей в памяти парше,
от расплаты не спастись и сотней бегств.
Небо смотрит исподлобья на меня.
Взгляд как молния и он не заземлён.
То маня, а то не до смерти казня,
сберегает до убийственных времён.
* * *
Ты хотел меня вобрать в свою грудь —
так сливает шарики ртуть,
образуя клетку живую.
А теперь в ней одна живу я.
Ты теперь живёшь у меня внутри.
Забери меня всю, забери
без остатка и без зазора
в царство холода и простора.
Наше ложе давно остыло.
Всё вокруг без тебя постыло.
Так гори, гори у меня внутри,
как окошко в ночи до зари…
* * *
Глаза наполнены слезами,
как будто уж привыкли сами
на мокром месте быть они.
Душа заполнена разлукой
и по ночам ревёт белугой.
Уймись, прошу её, усни…
Все жизни мелочные вехи —
как будто радиопомехи,
что не дают расслышать звук —
высокий, тихий и печальный,
пронизанный мечтой и тайной,
которым я тебя зову.
Я жизнь свою не прожигаю,
а как железом прижигаю,
как будто ранку у виска.
Чтобы она не загноилась,
чтобы была как дар и милость
животворящая тоска.
* * *
Дождь шептал, бормотал и дышал,
а не просто стучал по крыше.
Этот дождь был моя душа,
что тоскою и счастьем брызжет.
Этот дождь столько знал обо мне,
что мне даже самой не снилось.
Кисеёй трепетала в окне
влажной ласки ночная милость.
Так звучали фокстроты труб,
так рыдали орган и лира.
Он был прикосновеньем губ,
состояньем души и мира.
Этот дождь в мои вены влит
и смешался с моею кровью.
Он о том же поёт и болит,
весь пропитан моей любовью.
* * *
Раннее утро не может не ранить,
если его ты встречаешь одна.
Рядом одна вездесущая память
и оглушительная тишина.
Стали прощанья привычней и чаще,
кладбища ближе родного двора.
Я полюбила пить кофе горчайший,
впитывать птичьи в лесу говора.
И понемногу оттаивать будто…
Жизнь милосердна, щедра и мудра.
Только насквозь сквозняками продута,
словно душа проходного двора.
После того, как деревья срубили,
стало пустынно и холодно в нём,
словно без тех, кого мы так любили
и отпустили в небесный проём.
Ранняя осень похожа на просинь,
на обещанья древесный просвет,
что мне в ладони яблоком сбросит
ложный, такой долгожданный ответ.
* * *
Облетают листья, облетают,
открывая истину нагую.
Души наши золотом латают,
их ловлю губами на бегу я.
Нет у нас пощады для природы.
Старую листву ты похоронишь,
а какой-то листик желторотый
не заметишь да и проворонишь.
Полетит он солнышком в конверте
рассказать, что всё ещё наступит,
вы не верьте холоду, не верьте
той ноге, что на него наступит.
* * *
Как будто нам лето приснилось,
тепла на земле ни на грош.
А осень в лице изменилась,
«ну всё, — процедила, — хорош!»
Другим говорит с нами тоном,
и строг её нищенский стиль.
Что золотом было червонным —
сдаётся в архив и в утиль.
Всё будет — позёмки и смерчи,
и ливней колючая плеть,
но в этих потёмках и смерти
хоть что-то должно уцелеть.
От следа былого объятья,
от прежних смеющихся нас —
обрывком цветастого платья,
улыбкою в краешках глаз.
* * *
В глубине осенней, в чёрном ноябре,
в паузе безлистья и бесснежья
сказанное слово чище и добрей,
как-то по-особенному нежно.
Так в пустынном зале голоса слышней,
на безрыбье рады встретить рака,
а на склоне жизни мы, прощаясь с ней,
любим без оглядки и без страха.
Лето на поверхности, мы там не видны,
всё так пёстро, ветрено и слепо.
Осень добирается в нас до глубины,
в пустоте нащупывая небо.
Что со всеми прочими — ясно лишь ежу.
А со мною происходит осень.
И я тоже с нею здесь происхожу,
и на паутинке над землёй вишу
в ожиданье зазеркальных вёсел.
* * *
Любил немногих. Однако сильно…
И. Бродский
Любили многие, но несильно,
бесцветно, вяло и водевильно,
без озарений и эскапад.
Не отзывалась в ответ ни клеткой
душа — тогда ещё малолетка,
всё было мимо и невпопад.
Хоть один был другого краше,
но душе был тот выбор страшен —
я не могла различить лица.
Всё было блёкло и многолико,
не доставало штриха и блика
для завершающего конца.
А вот теперь, когда карта бита,
оказалось, что не убита
песня песней, наш вечный блюз.
Я вбираю тебя как губка
и не напьюсь из этого кубка,
не налюбуюсь, не налюблюсь.
И не имеет совсем значенья,
что тебя нет, но какое свеченье,
и как ангельски голоса,
ночь глаза завязала чёрным,
но сквозь дырочки звёзд бессчётных
вижу светлые небеса.
Притворился твоими шагами
дождь, мелодию пряча в гамме,
под неё мы плывём вдвоём…
Стёрты грани меж адом-раем,
пусть сначала мы умираем,
а потом всё равно живём.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer3/kravchenko/
