Пока готовился заказанный кофе, он с интересом разглядывал знакомые места. Из-за столика хорошо было видно и кладбищенскую ограду, и натужно вращающееся водяное колесо. Через речку перед колесом был переброшен деревянный мост, которого не было в его юности.
На мост тяжело взобралась одышливая развесистая тетка с толстыми ногами. Из нее вылетел истошный вопль: Лёвка! Лёвка! Лёвушка! Ну, где же ты?
Лев Алексеевич вздрогнул. Казалось, что тетка смотрит прямо на него. Давно уже никто не называл его Лёвкой.
* * *
В четыре года Лёвка уже свободно читал, к шести он стал избегать компании сверстников, предпочитая уличным забавам чтение книг. Мать приходила после дежурства в больнице, успевала что-нибудь приготовить поесть и уходила на участок. Отец вечно был занят на работе, и единственным собеседником у Лёвки был его дед Яков. С дедом они готовились к школе, и дед отвел его первого сентября в первый класс.
Ожидаемого праздника не получилось. В школьном дворе ученики выпускного класса дарили первоклассникам подарки, а ему подарка не досталось. На уроке скучно было слушать, как называются буквы и читать слова по слогам.
К концу сентября, первоклашек без сопровождения учительницы стали отпускать на школьный двор во время перемены. Обычным развлечением старших мальчишек было издевательство над теми, кто не мог постоять за себя. В качестве жертвы был выбран Лёвка. Его толкнули на спину одного из мальчишек, стоявшего сзади на четвереньках. Лёвка упал, неловко перевернувшись через голову, чем вызвал радостное улюлюканье.
Кто-то ударил его ногой в бок. Дыхание застряло в груди, а из глаз сами собой покатились слезы. Экзекуцию прекратила подошедшая учительница.
Дома он, снова дав волю слезам, рассказал о происшествии деду.
— Сегодня большой праздник, — сказал дед, вытирая подолом рубашки глаза, — плакать нельзя. Сегодня на небесах решается, как ты будешь жить дальше.
Лёвка с недоумением посмотрел на деда, но плакать перестал.
* * *
Дед вспомнил городок своей юности. Он с детства зарабатывал билетером в театре и кино. В городе его хорошо знали и приплачивали ему за программы. Он не скупился на благодарности и провожал людей на свои места. Были, конечно, и те, кто вступал с ним в пререкания, и старались всячески его оскорбить. Один раз его намеренно толкнули так, что если бы не господин из третьего ряда, поймавший его на лету, наверняка свернул бы себе шею.
Когда в девятнадцатом году в городе окончательно установилась большевистская власть, и весь привычный уклад жизни был разрушен, квартировавший у соседей комиссар пристроил его к Чрезвычайке с неопределенным статусом. Он знал всех в городе и мог дать характеристику и оценку каждому. Так в списки неблагонадежных попали его обидчики. Он чувствовал себя значимым, и с плохо скрываемым удовлетворением замечал, как прячут глаза встречные сограждане. В обысках и изъятиях излишков старался не участвовать, увидевши, что творят латыши, но с радостью ездил в реквизированном экипаже на дутых резиновых шинах, помогая с покупками жене комиссара.
Отрезвление наступило после известия о том, что его обидчики расстреляны. Холодок тонкой струйкой сполз вниз по спине. Желудок настойчиво просился наружу.
Выправив в Губисполкоме бумагу, позволявшую выезд из города, он бежал и никогда больше не возвращался в свой город.
Рассказывать эту историю внуку он не решился.
* * *
Походы отца в школу не помогали. Издевательства продолжались чуть не каждый день. Подбадривая сына, отец рассказал семейную легенду. Вроде один из прадедов матери участвовал во взятии Измаила. Будучи раненным, спас молодого офицера царского происхождения. За это и жалован был фамилией, тридцатью рублями серебром и отпущен домой после лечения. И даже бумага вроде имеется — «Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская… Сим повелеваем…» — с собственноручной подписью императрицы и указанием фамилии — Егерман — в честь егерского полка, в котором этот прадед служил.
Бумагу Лёвка не видел, но подтверждением этой истории служила лежавшая в коробке со старыми пуговицами и спутавшимися нитками медаль «За отменную храбрость при взятье Измаила».
* * *
Он нашел кладовку под лестницей, в которой уборщица держала свои принадлежности, и прятался там после уроков за халатами среди швабр и тряпок, умирая от страха, что его убежище будет обнаружено.
Быть бы ему и дальше битым, размазывая по лицу кровавые сопли, по пути из школы через дворы, пахнущие мочой и карболкой, исписанные признаниями в любви и неистребимой последовательностью из трех букв, если бы не одна история.
* * *
Когда Лёвка учился в четвертом классе, случилась особенно снежная зима. Передвигались по узким, прокопанным в огромных сугробах дорожкам. В начале весны дорожки начали подтаивать под дневным солнцем, а к утру покрывались ледяной коркой. Ходить требовалось с осторожностью. Проводив Лёвку в школу, дед не удержался на подъеме, упал и надолго стал ограничен в передвижении из-за гипса на ноге.
Приходилось теперь выходить вместе с отцом задолго до начала занятий. Чтобы не сидеть в школьном коридоре в ожидании звонка на первый урок, Лёвка заходил за своим одноклассником Борькой, который жил недалеко от школы возле железной дороги в маленьком мергельном доме вдвоем со своей бабушкой.
Убожество их быта ошеломляло. Крохотный коридор вел в единственную комнату, большую часть которой занимала крашенная зеленой краской металлическая кровать, на которой Борька с бабушкой спали вдвоем. Еще в комнате был деревянный стол без скатерти, два ведра с водой, водруженные на табуреты, и рукомойник с подставленным для стекающей воды облупленным эмалированным тазом. В углу располагалась мазанная глиной печь. На стене над кроватью висел портрет старика в косоворотке и картузе. От проезжавшего поезда все начинало ходить ходуном. Пахло чем-то давно прокисшим.
Невыносимо тощая бабушка с круглыми толстыми стеклами очков на носу, в бесформенном балахоне и резиновых ботах на босу ногу безостановочно вышагивала по скрипящим половицам.
— Ешь, давай, — говорила она жестким голосом. И сахару столько не клади в чай! Не напасешься на тебя!
Борька съедал кусок хлеба, запивая его слегка подкрашенным мутным чаем, после чего они убегали в школу.
В этот день Лёвка собирался показать другу медаль «За взятье Измаила», в существование которой тот не верил, и застал в их комнате хмурого серого мужика в телогрейке на голое тело. Бельмо на глазу и запах перегара заставили содрогнуться. Мужик буднично избивал Борьку, будто выполнял скучную монотонную работу. Лёвка кинулся на мужика, колотя его портфелем куда попало. От удивления мужик разжал руку, крепко державшую Борьку за плечо. Тот вырвался и закричал: «Бежим скорее, пока он тебя не убил!»
Лёвка не двинулся с места, не мигая глядя мужику в единственный зрячий глаз.
* * *
После этого происшествия он больше не прятался в кладовке. Словно почуяв произошедшее в нем изменение, обидчики стали реже донимать его оскорблениями и избиениями.
Казалось, жизнь приобретает приемлемые очертания, но следующей сырой весной от сердечного приступа умер отец. Дед Яков не смог пережить смерть сына, целыми днями сидел на смятом белье завернутый в побитый молью плед, раскачивался, шепча беззубым ртом молитвы, и прожил после этого всего несколько месяцев. Положили деда на заброшенном еврейском кладбище на круто уходившем в овраг откосе среди тесно расположенных покосившихся и поваленных стел и заросших мхом надгробных плит с изображением сломанных деревьев.
В доме стало тихо и пусто.
Осенью умерла Борькина бабушка и его как сироту забрали в детский дом. В довершение выяснилось, что их дом мешает строительству новой дороги, и их должны переселить.
Он давно уже мечтал убежать от чужих глаз, вырваться из подробностей открытой всему свету жизни, и известие о переезде в отдельную квартиру воспринял с радостью.
* * *
Дом, в котором они с матерью получили однокомнатную квартиру на пятом, последнем, этаже, был построен на отшибе, за Троицкой площадью возле заброшенного монастырского кладбища, которое обещали вскоре преобразовать в городской парк. От последней остановки автобуса приходилось еще минут десять идти пешком.
Из окна была видена протекающая по-над забором кладбища речушка, с небольшого уступа падавшая на старое ржавое металлическое водяное колесо. Раньше колесо приводило в движение жернова «Красной мельницы», поросшие развалины которой хорошо просматривались сверху. Теперь же колесо вращалось вхолостую. Выше по течению бил «Святой источник», к которому со всей округи с банками в авоськах и бидонами стекались люди. Ниже была дамба. Речка разливалась в небольшой пруд, на берегу которого летом собирались любители загорать. Часто мирная затея оканчивалась криками, дракой и милицейскими «бобиками».
* * *
После первой гадкой драки в новой школе, в которой пришлось отстаивать право на существование, дни побежали в едином унылом ритме: уроки в школе, еда, поход в библиотеку за очередной кипой книг, чтение до прихода с работы матери, домашние хлопоты и сон. Когда глаза уставали от чтения, он подолгу смотрел на завораживающее вращение водяного колеса.
Лето было самым неприятным временем. Те немногие одноклассники, с кем у него установились приятельские отношения, разъезжались с родителями к морю, плоская крыша дома к полудню прогревалась настолько, что находиться в комнате становилось невозможно, асфальт на тротуарах плавился, покрываясь глубокими вмятинами от женских каблуков-шпилек. Редкие прохожие, кому не посчастливилось оказаться в это время на улице, старались держаться скудной тени недавно высаженных лип. Лёвка уходил к пруду, располагался подальше от шумных компаний и упрямо пытался научиться не тонуть после первого же взмаха руками.
По вечерам на лавочке у подъезда нестройный хор жалобно тянул: «…за-а-лился он горючею слязой…» Много лет спустя, когда Лёвка приехал продавать опустевшую квартиру, он застал тех же, как ему показалось, старушек на лавочке и та же слеза скатывалась в валяный сапог по вечерам.
* * *
После одной из суровых зим колесо перестало вращаться, вызвав ощущение непонятной тревоги. Он то и дело подходил к окну посмотреть, не начало ли оно вращаться. Оттаявшая река стала обтекать лопатки колеса, но уперлась в кирпичные остатки какой-то стены, отчего образовалось небольшое озеро. Через несколько дней к колесу пришел пожилой мужчина с деревянным ящиком, в котором лежали инструменты. Он долго что-то делал с колесом. До Лёвки доносились звуки ударов металла по металлу. Колесо дернулось, заскрежетало, и, всё ускоряясь, начало вращаться. Мужчина аккуратно сложил инструменты в коробку, и посмотрел, как показалось Лёвке, прямо на него, мол, не волнуйся, все в порядке.
В апреле на озере поселились утки, начали обустраиваться, но озеро вдруг стало стремительно мелеть. Утки потоптались еще несколько дней в грязных лужах, и недовольно шумя, улетели.
* * *
В последнем классе он прочитал в газете о деле малолетних преступников. В приведенном списке были и фамилии его обидчиков. В оглашенном вердикте старший из них приговаривался к исключительной мере наказания за убийство.
Холодок тонкой струйкой сполз по спине. Желудок настойчиво просился наружу, и остаток дня Лёвка провел, скрючившись над унитазом. Ему захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко.
* * *
Школу он окончил с серебряной медалью и поступил на филфак пединститута. К этому времени он так и не научился ни плавать, ни ездить на велосипеде, ни ходить на лыжах, то есть ничему, что можно было предъявить в качестве мужских достоинств. Своя компания появилась лишь к четвертому курсу. Были в этой компании и девушки, с одной из которых возник роман, так и закончившийся, оставшись на стадии вздохов, пожимания рук и ночных томлений.
Напоследок он узнал, что с ним скучно, что он не оригинален, что за несколько лет он не подарил ей ничего кроме пары цветков.
Брошенные с досадой и злостью эти слова заставили Лёвку обратиться к смутно бродившему в нем желанию бежать из родного города, бежать от цепкой, пахнувшей постным борщом наследственной нищеты. Попробуй на стипендию придумать нечто захватывающее и подарить девушке оригинальный подарок!
* * *
В армию его не взяли из-за слабого зрения, и после окончания института он получил распределение в сельскую школу. Не зная, куда себя деть после окончания уроков в школе, он начал бродить по окрестностям села, уходя очень далеко на субботу и воскресенье. Так набрел на разрушенную церковь с полустёртыми фресками. Вокруг ни одного поселения на несколько километров, только развалины нескольких домов. Одна из фресок с изображением Богородицы с младенцем на руках поразила неожиданной композицией. На переднем плане на коленях стоял старик вполоборота к зрителю. Его ладони были сложены в молитве, а выраженный на лице истовый порыв благочестия порождал в Лёвке незнакомые и пугающие чувства.
Он рассказал о находке коллегам в школе в надежде узнать что-нибудь об этой церкви и фресках, но его рассказ не вызвал интереса.
Через год в школе появилась еще одна молодая учительница. Лёвка обратил на нее внимание на праздновании Нового года. Она пела русские романсы под собственный аккомпанемент на гитаре.
С наступлением весны они стали уходить на воскресные дни вместе. Несколько раз доходили до церкви. Впервые увидев церковь и фреску, Катя начала очень тихо читать стихи. Лёвке удалось расслышать лишь строчки:
«Ты памятник искусства лучших дней,
Ограбленный и все же совершенный».
В следующий поход она взяла краски и бумагу. Лёвка с изумлением наблюдал, как на листе бумаге фреске возвращаются живые цвета и почти исчезнувшее в оригинале бездонное синее небо. Он тонул в этом небе и в уверенно овладевающих им чувствах к Кате.
Ночевки в поле под одним одеялом, пение соловьев и Байрон, которого Катя могла читать наизусть нескончаемо, привели, следуя законам природы, к близости. Жизнь обрела краски, но к этому времени в Лёвке созрело твердое желание уехать в Москву.
Катя всегда знала, что он уедет. При расставании, она подарила ему свою копию фрески, а когда взяла гитару и запела «Не уезжай ты, мой голубчик», Лёвка ощутил, как остановилось сердце и застряло дыхание, будто его снова ударили ногой в бок.
* * *
За время работы в школе удалось скопить немного денег. Это позволило ему снять комнату в Москве. Несколько месяцев, посвященных поиску работы, он был полон оптимизма. Ходил по редакциям газет, предлагая себя в любом качестве — от журналиста до корректора.
Наивность и деньги закончились одновременно, живот сводило от голода. Бычков, подобранных на улицах, не хватало, чтобы накуриться по-настоящему. Хозяйка требовала оплаты за комнату и грозилась выгнать.
Ему удалось устроиться разнорабочим в продовольственный магазин. Это была удача. Его новые коллеги угощали настоящими сигаретами, а бутербродами их кормили в магазине.
День получки грузчики решили отметить выпивкой. Лёвка пить не умел, быстро опьянел и не заметил, как началась драка, в которой зачинщиком назавтра обвинили его. Он снова был безработным.
Даже в таком состоянии мысль о возвращении домой отвергалась недодуманной. Он видел укоризненный взгляд матери, вспоминал нагревающуюся летом до одурения их квартиру и водяное колесо, служившее символом бесконечности жизни. Теперь он понял, чего испугался, глядя на остановившееся колесо.
* * *
На следующий день он отправился в редакцию газеты, о которой даже думать раньше боялся. Черт знает, что произошло, но Лёвка, развалясь сидел на стуле перед секретаршей, мимо которой сотрудники без особой надобности и проходить не решались. Он курил, роняя пепел на пол, пил чай из любимой секретарской чашки и весело рассказывал историю своего детства, перемежая ее анекдотами. На шее, на тонкой бечевке висела медаль «За взятье Измаила».
Секретарша, не раз выставлявшая за дверь чем-то не понравившихся ей посетителей, способная убить за покушение на свою любимую китайскую чашку с драконами, заворожено смотрела Лёвке в рот и подсовывала ему пепельницу.
К вечеру у него было место в общежитии. Впереди его ждала работа, может и не та, о которой грезилось, но сейчас он был рад любой работе. Этой ночью ему снилось, что он выходит из своего укрытия в каморке под лестницей и дает бой своим обидчикам. Во сне на его лице появилась улыбка.
* * *
В ближайшие же праздничные дни он поехал за Катей. Потом были многолетние скитания по съемным квартирам, рождение сына, аспирантура, защита — все, что казалось тогда самым важным. Многие годы наполненные смыслом, друзьями, событиями, взлетами и падениями.
Мчавшаяся в бешеном ритме жизнь, в какой-то момент вдруг замерла. В образовавшейся паузе нестерпимым стало давно уже зревшее ощущение мира, потерявшего чувство перспективы и отказавшегося от привычной культуры как средства сосуществования. Этот новый мир противоречил устоявшимся убеждениям и сложившейся эстетике.
В отношениях с друзьями всё оставалось, как и раньше, но радость от общения поблекла, они уже не перебивали друг друга, делясь пережитым. Разгоравшиеся по традиции споры быстро угасали от осознания невозможности объяснить сокровенное. Настоящую радость доставляли лишь разговоры с сыном в его редкие приезды домой.
Мама умерла несколько лет назад. При первой же возможности он перевез ее к себе. В родном городе он не был уже больше двадцати лет, находя тысячи причин не ехать туда.
* * *
Давно уже ему не удавалось лечь и просто уснуть. Что только не пробовал. И водку пил, и валерьянку. Изматывал себя до состояния, когда кажется, что заснешь не дойдя до кровати. Напрасно все.
Всегда одно и то же: изнурительная война с подушкой, желание отстегнуть мешающие руки и куда-нибудь деть больно бьющиеся друг о дружку коленки, уговоры себя не вставать, притвориться спящим.
После долгих мучений наступало постепенно затишье. Сами собой укладывались руки, и, прежде чем приходил сон, память подсовывала какую-нибудь картинку из детства.
* * *
Ему часто стал видеться их старый мергельный дом. Они не смогли тогда взять сразу всё в новую квартиру, и он еще несколько раз приезжал туда, подбирал разбросанные по развалинам старые фотографии, хотел забрать с собой их кошку, но она пряталась среди куч мергеля и глины, и убегала, хотя видела, что он приносил ей еду.
* * *
Во время каникул они с Борькой пошли смотреть «Белоснежку и семь гномов». Перед фильмом показывали короткий новостной ролик: поля, коровы, дымящиеся трубы, какие-то люди в шляпах. Кадр сменился, и на экране буквально мелькнула улица с высоченными домами, на стенах которых переливались огни рекламы, а внизу двигался непрерывный поток блестящих машин. Он был настолько потрясен увиденным, что первый в своей жизни мультипликационный фильм почти не видел, а после окончания фильма на тускло освещенной улице разревелся, хотя и сам не понимал причину своих слез.
* * *
Какой-то летний праздник. Они с дедом в трамвае, все окна которого по случаю жары раскрыты, а на прицепленной к вагону платформе музыканты, на каждой остановке игравшие бравурные марши. В парке дед купил ему мороженое. Засмотревшись по сторонам, он уронил мороженое на землю. Дед посмотрел на него так, что он тут же забыл об утраченном мороженом. На речном трамвайчике, куда они попали после долгого стояния в очереди за билетами, много детей. У каждого в руках что-нибудь вкусное.
Он с завистью смотрел на них, но даже заикнуться боялся о том, что тоже хотел хотя бы газировки с сиропом.
* * *
Череда ночей, проведенных в желании то ли заснуть, то ли проснуться, привела к странной формулировке — хочу домой!
Он освободил от обязанностей несколько дней. Перед поездкой долго бездумно рылся в ящике письменного стола. Раскрыл собранную Катей папку с вырезками из газет с его статьями. Последней была вырезка с его фотографией в Чечне и репортажем, после которого он почувствовал, что больше никогда не сможет написать ни строчки. Катя тогда не поняла, почему он, вернувшись из командировки, решил уйти из газеты.
Катя, работавшая уже в институте, увлеклась историей арабо-андалузских танцев, стала думать о написании диссертации на эту тему и подолгу вела телефонные беседы с профессором-арабистом из своего института сидя с ногами в кресле и уперев подбородок в острые колени. Дом заполнила арабо-испанская музыка и разговоры о придворных танцах в аль-Андалусе.
Лёвка почти полгода нигде не работал, злился, сам не понимая из-за чего, и комментировал эти разговоры едкими замечаниями. Катя злилась в ответ и к концу лета их отношения осложнились наслаивавшимися одна на другую взаимными обидами. Разговаривали односложно.
Позвонил Катин отец. Почувствовал по разговору, что что-то не так и через пару дней приехал. Колдовал на кухне, встречал Катю после работы возле института, а уезжая, попросил Лёвку проводить его на вокзал.
Пошли пешком, говорили о всяких пустяках и уже перед отправлением он как бы мимоходом сказал, что настала пора им с Катей детей рожать.
Борька родился через год после этого разговора.
Лёвка отложил папку, достал из ящика Катину копию фрески и увидел медаль «За взятье Измаила». После Чечни бечевка истерлась окончательно и лежала отдельно. Он долго крутил медаль в руках, рассматривал, будто впервые видел ее, и снова положил в ящик со словами — нет, это я должен сам.
* * *
Поезд пришел рано утром. Светило еще не жаркое весеннее солнце. Расцветающие каштаны придавали улицам праздничный вид. Он решительно подошел к своей первой школе. Нет, он не забыл скукоживающего душу стыда от своего бессилия, но ничуть не изменившееся здание школы оставило его равнодушным, и сколько он ни вглядывался в лица резвившихся на крыльце малышей, ни в ком он не увидел ни страха, ни отчаяния. Прошел мимо места, где был их старый дом. От когда-то густо застроенного частного сектора осталось только несколько свежеоблицованных дорогим камнем домов. Табличка на одном из них убеждала, что внутри находится стоматологический кабинет «Улыбка».
Лев Алексеевич вспомнил своего соседа зубного техника дядю Сёму. После смерти отца все постройки во дворе стали рушиться. Завалился на бок и летний душ. Лёвке приходилось мыться в тазике прямо во дворе. Дядя Сёма, стоя за низким общим забором, комментировал мытье скабрезными шуточками.
— Ну-ка, ну-ка, — говорил он, — покажи, что там у тебя уже выросло?
— Уж получше, чем у тебя, — со знанием дела отвечала ему тетя Шура из-за забора с другой стороны.
* * *
Лев Алексеевич вышел к скверу. На рекламном щите перед входом, написанное пляшущими разноцветными буквами, было сообщение о проводящемся в эти дни театральном фестивале. Он пошел на странный звук, раздававшийся со стороны боковой дорожки. В кустах расцветшей сирени за ножной швейной машинкой что-то строчила молодая женщина. На кустах были развешаны готовые платья в сиреневых тонах.
Пройдя сквозь сквер, он сел на троллейбус и доехал до «Источника».
Район сильно изменился, обзаведясь новыми постройками и липовыми аллеями, но кладбище так и осталось не тронутым. Только над забором возвышался большой кованый крест, которого не было раньше. Он увидел уличную кофейню возле их дома с парой столиков под цветастым навесом. За одним из столиков сидел старик в светлом костюме и в соломенной шляпе. Старик приподнял шляпу, приветствуя Льва Алексеевича, когда он подошел заказывать кофе.
Из-за столика хорошо было видно и кладбищенскую ограду, и вращающееся водяное колесо. Через речку перед колесом был переброшен деревянный мост, на котором целовалась молодая парочка.
На мост тяжело взобралась одышливая развесистая тетка с толстыми ногами. Из нее вылетел истошный вопль: Лёвка! Лёвка! Лёвушка! Ну где же ты? Лев Алексеевич вздрогнул. Казалось, что тетка смотрит прямо на него.
Парочка продолжала целоваться.
С другой стороны на мост влетел пес с ушами до пола. Его уши расправлялись на бегу как крылья с изменяющейся геометрией. Он взлетел на грудь хозяйке, успел лизнуть ее в лицо, и опал на мост. Затем снова взлетел с места как мяч. В этот раз она поймала его двумя руками. В обнимку они начали спускаться с моста.
На ближайшей ветке трещала сорока.
Мимо проходили два молодых человека в сюртуках позапрошлого века. Один широко и твердо шагал по улице, второй — намного ниже своего спутника — едва поспевая, семенил рядом.
— Может, это и не кенар вовсе? — говорил первый. Может, нам воробья крашеного подсунули?
— По виду натурально кенар, — пожимая плечами, отвечал другой.
— По виду мой лакей был натурально генерал-фельдмаршал Голицын. Вы мне кенара по сути представьте, чтоб без сомнений.
— Так без сомнений только и осталось лишь это, — коротышка широко развел рукой, указывая на кладбище, речку и колесо.
Проследив за движением руки, Лев Алексеевич вдруг начал тихо декламировать: «Покуда Колизей неколебим,… Покуда Колизей неколебим,…». Следующая строчка никак не вспоминалась.
Старик за соседним столиком с интересом посмотрел на него.
— Вы абсолютно правы, — сказал он. — Конечно! Как это мне самому не пришло в голову?
«Но рухни Колизей — и рухнет Рим,
И рухнет мир, когда не станет Рима»
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer3/taraschansky/
