Женщины в мехах
Я женщин люблю в одеянье собольем,
что тесную дружбу ведут с алкоголем;
они будоражат мне мысли и кровь,
толкая искать в их объятьях любовь.
Их груди — висят, как тяжёлые вёдра,
и манят к себе их широкие бёдра.
От них по утрам (так вокруг говорят)
исходит пьянящий, как ром, аромат,
который рисует в сознанье у всех
картины бесстыдных, но сладких утех.
Их губы — горят, точно раны в крови!
И паром дымится их ложе любви...
При этом — им столько природа дала
тепла материнского, что, как зола,
хранит в себе жар от костра, что погас!..
И это тепло — они тратят на нас.
Прижмут нас к груди своей тёплой рукой
и ласково шепчут: «Спи, маленький мой...»
Не в силах картину такую забыть,
смогу ли я их хоть когда разлюбить?
За окном
Серый дождь за оконным стеклом,
словно грифелем, струями чертит
контур хмурой темницы для черни...
На стекле, как на небе вечернем,
ты выводишь мизинцем излом,
чтоб его не прочли даже черти,
что жируют в аду за углом.
Дождь блестит над землёй — как корона.
Вновь разлукою веет с перрона,
что накаркала злая ворона,
всем крича, что прощаться резон!
Слыша шаг, что чеканят морозы,
стылый ветер занёс на газон
труп увядшей желтеющей розы.
Да от церкви доносится звон,
будто там в этот час служат тризну
по любви, что казалась капризной,
но лишилась и жара, и сил,
словно пламя, что дождь погасил...
Прощание
Детский мой выкрик: «Прощай!» — как попытка
запрыгнуть
в поезд, где ты из окошка смотрел на перрон.
В смерти — нет смысла. Её невозможно постигнуть.
— Где ты, отец?
— Он уехал на базу в Хайфон.
Азия — тайна, где сгинул ты невозвратимо.
Сгинувшим — нужно, чтоб мы вспоминали о них.
Помня свой долг, ты отправился невозмутимо
в рейд, чтоб остаться в строках засекреченных книг —
тех, что везли корабли к побережью Вьетнама...
— Где ты, отец? Что тебе не хватало в судьбе?..
Пусто. Лишь память сквозит, как бездонная яма,
и не даёт ни на миг мне забыть о тебе.
Запах неба
Запах неба — и ветра волнующий запах,
что крадётся вдоль моря на согнутых лапах.
Море — это безумство. Безумства сестра —
хрупкой девушкой встала на кромке утёса.
Этот образ — как искорка, что из костра
прямо в глаз мне попала и вызвала слёзы.
Запах неба — и дух человеческих стад,
за которым не слышен мне твой аромат.
Заглушили твой смех чёрной тучею грозы,
и в гортани твоей задохнулись вопросы.
А цветы, что улыбки младенца нежней,
озарили собой в честь тебя всю окрестность.
Запах неба — и запах струящихся дней.
Я устал без любви. Я тоскую по ней.
Без касаний к тебе сохнут пальцы, как лозы,
утешения нет, впереди — неизвестность.
Всё вокруг — лишь мираж или метаморфозы,
не узнать даже с детства знакомую местность.
Запах неба — и запах любви, что остра,
словно запах бальзама иль запах смертей.
Вот опять я стою, очарован с утра
солнца бликом, как будто улыбкой твоей...
Но лишь вспомню тебя — следом, как неизбежность,
входит в сердце мне боль, словно шпага быстра.
«Точный адрес»
Я помню: в том алжирском городке,
чьё имя в моей памяти мерцает,
стояли в ряд скамейки в холодке,
где отдыхать любили коммерсанты
и местные точильщики ножей...
Дрожали в зное тени миражей,
и повар жарил, возле печки парясь,
колбаски под названьем «Точный адрес».
Матрас мой красный был засален так,
как сюртуки нотариусов лысых.
В тот год квартирой нам служил барак,
в котором жили — мы, клопы и крысы.
Наш дом стоял в тени густой листвы,
и, чтобы голод заглушить, мы часто
искали землянику средь травы,
встречая криком ягоду, как счастье.
И хоть промчалось много лет с тех пор,
воспоминанья вновь в душе воскресли
о том, как я любил тянуть ликёр
в углу террасы на плетёном кресле.
Я помню всё, как собственное имя...
Там — супермаркет выстроили ныне.
Женщины в Сараево
Эти женщины плачут и плачут, не в силах забыть
тех, кого в кратком счастье своём не смогли долюбить.
Посредине кровати ночной, что мертва, как пустыня,
они шепчут в тоске дорогое, любимое имя,
так боясь, что, когда перестанут его повторять,
то и в памяти могут любовь навсегда потерять,
доживая свой век с одиночества стужей в крови —
без объятий, без ласк, без любимого и без любви...
Сколько женщин состарилось, выплакав долю свою,
бесконечно молитвы о милом творя перед Богом,
замирая от каждого хруста в ночи за порогом:
«Это — он?.. Он вернулся?.. Я поступь его узнаю́!..»
Но убитых в бою — не пускает обратно война,
даже если об этом ночная кричит тишина.
Не забыть никогда, как кружилась любовь вокруг вас,
словно лёгкая бабочка возле цветка асфодели,
что горит, как свеча, возле каждой могильной постели,
вовлекая порхающих бабочек в радостный вальс.
Пусть звучит этот вальс! Пусть веселье наполнит мир вновь!
Пусть откроется небо ликующим песням и птицам!
Пусть в глазах и сердцах вера в счастье костром разгорится.
Пусть в Сараево снова — навеки вернётся любовь!..
Мандарины
Когда-то праздник Рождества пах мандаринами,
и, убежав с утра с друзьями за крыльцо,
мы шли гулять, чтобы, застыв перед витринами
и к их стеклу прижав голодное лицо,
смотреть полдня, не отводя глазёнок
от блюда, где дымился поросёнок.
Когда-то праздник Рождества пах мандаринами,
что были нам вместо подарков и кино.
На кухне мама что-то вкусное варила нам
и напевала, глядя в мёрзлое окно.
Ну а отец — глотал украдкою вино.
Когда-то праздник Рождества пах мандаринами,
что на рассвете, вызывая в нас восторг,
лежали горкою над полкою каминною,
в холодной комната сияя, как костёр.
И мы бежали босиком к ним через спаленку
под хитрым взглядом опортреченного Сталина,
хватая жадно мандаринки, как мечту,
хотя бы раз в году забыв про нищету.
Когда-то праздник Рождества пах мандаринами,
и день грядущий нёс всем радостей мешок,
нас не пугая полицейскими мундирами,
а обещая, что всё будет хорошо...
Давно то было! В том году, в котором —
ещё не стало сердце «пламенным мотором».
