Салон самолета, летевшего из Кракова в Ригу, был полупустой, и полет прошел в тишине. В том же ряду, что и я, через проход, у противоположного иллюминатора расположились два католических священника, чистые, аккуратные и ухоженные. Они беззвучно беседовали изредка отпивая глоток-другой минеральной воды, предложенной стюардессой. Мы приземлились почти не ощутив момент встречи с землей, и священники вежливо зааплодировали. Вскоре самолет остановился и через минуту нас пригласили к выходу. Снаружи было тепло и немного душно для начала августа, летное поле пахло бетоном и скошенной травой. Затем открытый автобус повез нас к зданию аэровокзала, где светловолосый мужчина лет тридцати в офицерской форме открыл мой синий израильский паспорт, даркон, глянул на меня и поставил штамп о въезде на чистой странице. Затем я прошел мимо портрета недавно избранного президента и латвийского флага с двумя карминовыми и одной белой полосой между ними, получил багаж, миновал таможенников и попал в просторный зал аэропорта, где меня ожидал Эрик Кромас.
— Саша! — воскликнул он и, отойдя от стойки справочного бюро, направился в мою сторону. Привычку называть меня по имени он сохранил со школьных времен, остальные всегда обращались ко мне по фамилии. Затем мы пошли на стоянку. Там я положил чемодан и пакет с польской водкой «Sobieski» в багажник его «Мерседеса». Эрик уселся за руль, и через несколько секунд мы уже ехали в сторону Юрмалы.
— Поедем в объезд. — сказал он, — ехать всего минут на двадцать дольше, но дорога спокойнее, можно будет поговорить… Сюда я приехал из Берлина за два дня, переночевал в Варшаве. Ну а на следующий день остановился перекусить в Каунасе. Чудный городок, помнишь?
Тогда нам было лет по пятнадцать. Ездили мы туда из Риги вместе с моими родителями весной, когда свежевымытый и чистый город на холмах весь нежился и сиял в лучах весеннего солнца.
За те два года. что я не видел Эрика, он почти не изменился, глаза были по-прежнему живые, карие с темным ободком, а взгляд, которым он меня окинул, был все тот же, внимательный и цепкий. Его сходство с отцом только усилилось.
Когда-то он был отличным игроком в теннис, и, насколько я знал, продолжал регулярно выходить на корты. Но одно дело выходить на корты в тенистом рижском парке, где рос вяз, посаженный еще Петром Первым, а другое — играть на открытых кортах университета в Тель-Авиве. Эрик эмигрировал в Израиль из Латвии в начале восьмидесятых, практически одновременно со мной. В свое время, еще в Риге, он закончил аспирантуру и защитил кандидатскую диссертацию. После переезда в Тель-Авив, он преподавал в одном из колледжей университета и вел исследовательскую работу. Время от времени Эрик выезжал на научные конференции, обычно они проходили на европейском континенте, и уже после падения берлинской стены получил приглашение на работу в университет на Унтер-ден-Линден, там он преподавал и участвовал в работе над проектом, связанным с деятельностью Европейского космического агентства. Что касается открытых теннисных кортов, то сезон в Берлине начинался ориентировочно 1 апреля, зависел от погодных условий и заканчивался в начале октября.
По словам Эрика, жизнь в Берлине пришлась ему по душе еще и оттого, что там его не изматывали характерные для Тель-Авива хамсины, к которым я все еще пытался привыкнуть в ту пору. Хамсин — это сухой воздух, жаркий пустынный ветер, несущий песок и пыль, серое небо и рыжая, мутная полоса тьмы над морем. И так — пятьдесят дней в году, распределенных между тремя временами года, — зимой, осенью и весной. Особенно неприятны весенние хамсины, изгоняющие призрачное и почти эфемерное ощущение весны, насладиться которым в полной мере можно только выехав из города в Галилею, где тебя поражают зеленые, голубые и желтые цветы, лилии и маки, красные, лиловые, белые и синие анемоны, цикламены, нарциссы и цветущий миндаль. Выезжали мы и на Юг, в Негев, где все анемоны — красные, а барвинки — лиловые. Цветение их, однако, продолжается недолго, и через несколько недель пустыня Негев возвращается к своему изначальному состоянию, с орлами, парящими над редкими водопадами и руслами пересыхающих рек.
Раздражало Эрика и присутствие медуз, всегда покидавших прибрежные воды на 9 ава, в день гибели иерусалимского храма.
Для наших прибрежных средиземноморских вод и теперь, и в те годы характерны были два типа опасных медуз: бледно-лиловые в крапинку Пелагии-ночесветки (Pelagia noctiluca) и белые или голубоватые Ропилемы-номадика (Rhopilema nomadica), достигавшие полуметра в диаметре. И «ночесветки», и «номадки» светились в темноте, что было необычно для уроженца Балтики, а Эрик любил придти на пляж летней ночью и посидеть на песке обдумывая нерешенные днем вопросы. Светящиеся медузы беспокоили его. Более того, он знал, что соприкосновение с медузами может вызвать чрезвычайно болезненные ожоги и даже потерю зрения, и оттого не рисковал входить в воду пока медузы не исчезали. «Пусть отсохнет десница моя и язык мой прилипнет к гортани…», приводил он слова из псалма Давидова утверждая, что потеря зрения, ослепление и выжигание глаз, — естественно встраиваются в ряд, принадлежащий той единственной истории, что у нас есть.
И даже то, что 9 ава каждый год приходился на иной день по привычному для нас григорианскому календарю бесконечного жаркого лета, причем амплитуда колебаний порой достигала нескольких недель, как и тот факт, что природа подчиняется лунному, а не солнечному календарю, факт, который нельзя было не признавать, слегка раздражал его, ибо он противоречил требованиям «чистого», иначе говоря «геометрического разума», этой основе всех великих цивилизаций, начиная ну хотя бы с египетской, — утверждал он, признавая, что выбрал египетскую цивилизацию с тем, чтобы не выходить за пределы ближневосточного региона.
То обстоятельство, что потомки Иакова покинули Египет с его пирамидами, не смогло изменить их отношения к геометрии, утверждал он, достаточно взглянуть на так называемую «звезду Давида», этот идентификационный знак и символ веры последователей Моисея. Именно так, «последователем Моисея», назвал себя в начале в начале ХХ века Эйнштейн отвечая на вопрос анкеты Пражского университета, где ему предстояло работать. В Австро-Венгрии того времени было предпочтительней принадлежать к любой из известных религий, нежели объявить себя агностиком или атеистом. Что касается Эрика, то я не замечал каких-либо признаков религиозности в его поведении, но строгость и четкость построения звезды, составленной из контуров двух треугольников, ее ненарушаемость и симметрия увлекали его. Более того. Эрик полагал, что сама так называемая «звезда Давида» есть не что иное как символическое обозначение звезды, указывающее лишь на неизменный, многотысячелетний интерес человечества к ночному небу. Спорить с Эриком на подобные, столь удаленные от обыденной жизни темы казалось мне довольно бессмысленным занятием, ведь обстоятельства его жизни сложились именно так, что в Берлине он занимался выяснением наличия каких-либо ручек, горловин или иных экзотических ответвлений и связей у пространства, в котором существует наша Вселенная. Согласно самому Эрику, он участвовал в возведении этой пирамиды научного знания в качестве геометра-тополога, чьим далеким предшественником был никто иной как античный землемер, измерявший площади земельных участков на поверхности Геи-Земли. Превратившись со временем в известного специалиста в достаточно специфической области знания, он по-прежнему интересовался множеством вопросов, никак с этой областью не связанных. Так, во всяком случае, мне казалось. Впрочем, какие-то явления его абсолютно не интересовали.
Что же до медуз, достигавших невероятных размеров и больно жаливших зазевавшихся в прибрежных водах купальщиков, прозрачно-хрустальных, колоколо- или грибообразных медуз с плавно колеблющимися в воде щупальцами, то он относил их генезис к явлениям, описываемым уравнениями того же типа, что и образование «атомного гриба» в атмосфере, звездных туманностей в глубинах космоса и таинственных шаровых молний с их квазиразумным поведением, чему, как это хорошо известно и неоднократно засвидетельствовано в научной литературе, было немало свидетелей.
Медузы, мигрирующие по мировому океану согласно лунному календарю каким-то косвенным, но ощутимым для него образом подрывали основы его геометрической картины мира, построенного из сфер, эллипсоидов, тороидов и многогранников намекая на то, что указанные геометрические фигуры не исчерпывают все богатство и разнообразие присутствующих в мире форм. Он, естественно, не отрицал существование точек или зон ветвления решений, или даже само существование переходных, таинственных как андрогины, и, по-видимому, неизбежных форм, но, в сущности, все это интересовало его крайне мало и лишь по необходимости.
К тому же мы жили в молодом городе, южной частью которого оказался стоящий на прибрежных холмах четырехтысячелетний Яффо, куда уже более полутора тысячелетий назад приплывали направлявшиеся в Иерусалим христианские паломники, воззрения Эрика по поводу которых я бы определил как идеологически нейтральные.
— Я не исключаю того. что сезонную миграцию медуз и паломничество можно описать с помощью сходных уравнений. — как-то раз предположил он, — во всяком случае и миграция медуз, и прибытие паломников должны быть как-то связаны с наличием жизни на холмах. Ведь люди вовсе не случайно живут в тех или иных местах, — пояснил он.
Более того, однажды он сообщил мне, что прекрасно осведомлен о существовании пираний в реках и водоемах Южной Америки, но не испытывает никакого интереса к проблемам экологии этого региона. Равным же образом, я полагаю, его, в сущности, не очень интересовал ближневосточный регион и его проблемы, хотя он, как и я, иногда призывался на сборы и даже участвовал в разработке каких-то оборонных программ, тесно связанных с определенными свойствами мира геометрических фигур, среди знатоков которого имя Эрика пользовалось определенной известностью. Увлечение его геометрией началось в юности, когда Эрик познакомился с основами теории относительности в ходе лекций, прочитанных в планетарии одним из сотрудников рижского университета.
Когда же обстоятельства сложились так, что он собрался переехать из Тель-Авива в Берлин, а это было уже году в 91-м, вскоре после падения Стены, я спросил у него, как он рассматривает свой уже решенный отъезд в свете Холокоста, нацизма и всего того, что происходило в Германии совсем недавно.
— Понимаешь, Саша, — сказал он, — давай посмотрим на это так… Во-первых с тех пор прошло почти полвека. Уверен, что большинство этих мерзавцев давно умерло. Хотя случается, что они доживают до девяноста и более лет. А мне предложили поработать в известном европейском университете и принять участие в весьма интересном проекте. Отличный оклад и возможность пожить в центре Европы. Поездить. И, наконец, я не переезжаю туда навсегда, — сказал он, — мой сын остается здесь. А то, что было, уже стало частью истории. А мы, мы просто живем, и нам хочется узнать и увидеть побольше.
— Но тебе придется жить среди них, — продолжал я.
— Да, — признал Эрик. — все это, конечно, непросто. Но опять же, я еду туда на время. Ну, а что касается общения, то в Берлине живет довольно большое число рижан. Есть и ряд наших с тобой знакомых. Кстати, мне говорили, что Рихард Дубровский переехал туда незадолго до падения Стены, помнишь его?
Разумеется, я помнил имя этого известного в наши рижские времена актера и драматурга, и в ходе последовавшего разговора вспомнил и некоторые его роли, да и его самого, но в тот день сообщение о том. что Рихард Дубровский покинул Ригу, город, естественной частью которого он мне в свое время казался, не слишком меня удивило. Это было время тектонических изменений и самые разные люди уезжали из России, из Латвии, со всего пространства бывшего Союза, разъезжались кто куда, — в Южную Африку, в Турцию, в страны Бенилюкса и Германию, порой даже в Австралию и Новую Зеландию, я уж не говорю о городах Канады или Соединенных Штатов.
Примерно за неделю до отъезда Эрика в Берлин я собрался в Иерусалим, там, в кампусе университета, у меня было назначена встреча с одним специалистом по математической лингвистике из Петербурга, и Эрик, встречавший этого человека на одной из конференций в Европе примерно за год до прибытия того на историческую родину, согласился составить мне компанию, так что очередной наш разговор на все те же, связанные с его отъездом темы начался в автобусе на Иерусалим и продолжался в такси, доставившем нас от автостанции к строениям университета на горе Скопус.
— Все изменилось, даже в России, — сказал Эрик. — Ты когда-нибудь мог представить себе нечто подобное?
Вскоре после окончания встречи с питерским лингвистом, мы заглянули в небольшой лекционный зал в поисках одного из коллег Эрика. Там он указал мне на пожилого с седой бородой мужчину со слегка вздернутыми вверх, к переносице густыми черными бровями. Я запомнил его неровный, скользнувший по аудитории взгляд. Мужчина был в темном, черном одеянии, на голове его была черная шляпа, темные глаза глядели, казалось, спокойно и несколько отстраненно.
— Это Элиягу Рипс, — сообщил мне Эрик.
Человек в черной шляпе жил в Иерусалиме уже более двадцати лет. За это время он стал известным математиком, профессором математического отделения Еврейского университета и превратился в глубоко религиозного человека. А в далеком прошлом, в апреле 1969 года, студент Рижского университета Илья Рипс попытался совершить самосожжение на площади у памятника Свободы в Риге, после чего по приговору суда провел два года в психиатрической больнице…
К начатому в автобусе на Иерусалим разговору мы возвращались не единожды, и все, к чему свелись наши обсуждения. оказалось возможным суммировать простым, достаточно коротким и, возможно, справедливым суждением: «Что сделает время, не сделает разум». Признаю, что фраза эта, приведенная мною в переводе с иврита, звучит несколько коряво. Утверждает она, что возможности познания ограничены и связаны с присущими и нашему миру, и его развитию элементами непредсказуемости…
— Тут, собственно говоря, существуют две основные стратегии, — заметил как-то раз Эрик, — или ты стараешься вернуться туда, где ты и твои предки жили, и откуда вы были изгнаны, возвращаешься и снова борешься, чтобы завоевать себе место под солнцем, или же ты уходишь, уходишь в другую страну и начинаешь жизнь на новой земле так, как это произошло с поселенцами в Америках, в Австралии и здесь, в Израиле. Но здесь это «старо-новая земля» как говорил еще Теодор Герцль, т.е. случай дополнительного ветвления… Altneuland, — привел он оригинальный термин Герцля, — в случае же частной биографии, — продолжал он, — такой, как моя собственная, возвращению всегда присущи кое-какие персональные особенности или стороны… Ну а с точки зрения математики для такого понятия как «староновое» можно, пожалуй, найти какие-то аналоги в топологии, если взять, к примеру, ленту Мебиуса…
Все как всегда, подумал я, у Эрика все продумано до мелочей… К тому же Берлин напоминал ему Ригу, об этом он говорил в мой первый приезд в бывшую столицу райха, когда в солнечный выходной день решил показать мне виллу на берегу озера Ванзее, где в начале 30-х проводил летнее время Эйнштейн.
— Представь себе, он был против того, чтобы к нему на дачу провели телефонную линию, и в случае, когда с профессором было необходимо связаться, коллеги и знакомые Эйнштейна звонили его соседу на другой стороне озера, а тот, получив сообщение, записывал его и поднимал специально выделенный для этой цели вымпел на флагштоке. В ответ на флагштоке у дачи Эйнштейна возникал вымпел профессора, означавший, что сообщение получено и герр профессор отправляется на своей яхте на другую сторону озера для получения записанного послания. Я, правда, думаю, что все это было придумано для того, чтобы дать профессору возможность сбегать от жены, ибо иногда он исчезал вместе с яхтой… Обычно это случалось после телефонного звонка. А потом он, как ни в чем ни бывало, возвращался домой на той же яхте объясняя свое отсутствие тем, что ему необходимо было обдумать какой-то вопрос, и он нуждался в одиночестве. Эльза ревновала его ко всем жившим у озера дамам, ведь ей рассказывали, у чьих именно причалов видели пришвартованную яхту профессора, но ничего поделать она не могла, ей приходилось мириться, — именно так закончил Эрик свое сообщение.
Из этого рассказа видно, я думаю, что с годами Эрик не растерял ни чувства юмора, ни интереса к авантюрам.
Вскоре после того, как новая Россия признала независимость Латвии, Эрик прилетел в Ригу и поздней осенью 1991 года купил дачу на Взморье объяснив это тем, что мечта или просто мысль о покупке дачи впервые пришла ему в голову давным-давно, в те годы, когда его родители каждое лето снимали дачу на три месяца с тем, чтобы вывезти Эрика и его брата на лето из Риги.
— И вот теперь, когда у меня есть такая возможность, — пояснил он, — я подумал, а почему бы мне это не сделать? Теперь я смогу проводить лето на Взморье, — сказал он, — так что прилетай, я буду рад. Жить будешь у меня на даче. И, кстати, здесь, в Дубултах я встретил Илону, — добавил он завершая наш телефонный разговор, — помнишь ее?
— Илону? — переспросил я.
— Ну да, Илону Алунан, — прозвучало в трубке.
— И как она? Как выглядит? — спросил я.
— Ну, — ответил Эрик, — если тебя это действительно интересует, то Илона выглядит просто прекрасно. Кстати, ты ведь интересовался судьбой Рихарда, не так ли? — добавил он стараясь, как обычно, не упустить важные детали возникающей перед ним картины.
Тут, наверное, мне следует кое-что пояснить…
В свое время Рихард Дубровский был мужем Илоны, вернувшейся вскоре после развода с ним в Москву, где она прожила часть своих школьных лет и все студенческие годы. Что же до недавно исчезнувшего Рихарда, то его судьба занимала меня, и я искал контактов с людьми, так или иначе знакомыми с обстоятельствами его отъезда из Латвии в Берлин, а затем — в Южную Америку, откуда от него уже года два не поступало никаких известий…
Известно было, однако. что направившись в Латинскую Америку в поисках своих родителей или их следов, он первоначально посетил Мексику а затем побывал в Гватемале, Аргентине и на Огненной Земле, откуда вернулся в Мексику. Затем он по некоторым сведениям, больше напоминавшим слухи, отправился как будто на Кубу. Но никаких четких подтверждений того, что все было именно так ни у меня, ни у кого-либо другого не было. Впрочем, в те времена подобные исчезновения не были редкостью, так как отсутствие надежной связи между удаленными друг от друга регионами оказывалось порой главной причиной долгих и томительных ожиданий.
Уже после того как разговор закончился, и я повесил трубку, мне пришло в голову, что, возможно, Эрику было приятно повторять это имя, ибо в самом звучании имени Илоны Алунан всегда было и есть что-то волнистое, округлое, напоминающее о цифре восемь или о ленте Мебиуса. Этим созданным воображением немецкого математика геометрическим идеальным объектом и его свойствами Эрик заинтересовался еще в школьные годы. Зучание шести гласных и двух согласных ее имени, причем звучание это в окончании своем возвращалось к своему же началу, напоминает о звучании колокольчика или ручья, окатывающего черные и серые камни-голыши.
Иногда мне казалось. что одной из причин нашего с Эриком взаимного интереса было то, что с течением времени различия в нашем поведении, воззрениях и привычках никуда не исчезли, скорее наоборот, различия эти и создавали тот элемент неожиданности и новизны , который поддерживал наш интерес друг к другу.
Ко времени нашего знакомства во вновь созданной средней школе, где обучение начиналось с пятого класса, я уже успел увидеть ряд хрестоматийных спектаклей МХАТа и Малого театра по телевидению. Правда, это было телевидение того периода с экраном в почтовую открытку за увеличивающей изображение стеклянной линзой, заполненной дистиллированной водой, что, впрочем, никак не влияло на четкость изображения, не говоря уже о том, что спектакли были сняты и смонтированы совершенно замечательно, с отлично продуманной раскадровкой, создававшей порой, в особенности в сценах с двумя-тремя действующими лицами, полное впечатление присутствия. И поскольку увиденных таким образом спектаклей было немало, мне казалось, что с достижениями русского театра его классической поры я уже более или менее знаком. И, когда однажды Эрик предложил мне начать совместное изучение многотомного собрания сочинений К.С.Станиславского, количество стоявших за стеклом старинного книжного шкафа томов никак меня не вдохновило. В конце концов. все сложилось так, что Эрик стал математиком, а я предпочитаю называть себя журналистом.
Книжный шкаф дома у Эрика стоял в простенке между двумя окнами пятого этажа, глядевшими вниз, на убегавшую в сторону стадиона улицу Энгельса. Дом был выстроен до войны, скорее всего, в начале века. Плавно двигавшийся между этажами просторный лифт, выложенный плиткой холл перед ним, надпись SALVE на полу подъезда, прозрачная стеклянная крыша, через которую свет с небес освещал лестничную клетку вместе с панелью для вызова жильцов и домофоном на стене перед массивными резными дверьми, все эти детали выдавали время возведения дома, начало двадцатых годов. Родители Эрика происходили из немецких евреев, приехавших во второй половине девятнадцатого века из Ульма, на юге Германии, в Ригу. Здесь, в столице Лифляндии главным языком общения оставался немецкий , несмотря на то, что Рига уже полтора столетия была одним из городов Российской империи.
Отец Эрика был высокий строгий темноволосый мужчина в свитере и в очках в позолоченной оправе. Его темные усы были коротко подстрижены, лицо было хорошо вылеплено, мясистое со складками вокруг рта и слегка красноватой кожей. Голос у него был низкий и ровный, говорил он по-русски очень чисто, легко и аккуратно выговаривая слова. Был он врачом-паразитологом и работал в Институте биологии при сельхозакадемии. Во время войны он воевал в составе латышской дивизии, где помимо латышей воевало немало русских, евреев и поляков. Семья его провела время войны в Уфе, и оттого осталась в живых. Эрик, как и я, родился вскоре после окончания войны. Был у Эрика и младший брат, он учился в той же школе, что и мы. Мать Эрика и его отец свободно говорили по-латышски. Хорошо знал латышский язык и сам Эрик, который и в школьные годы, и позднее всегда сообщал мне что-то новое, то, чего я обычно еще не знал.
Помню, однажды мы с ним вышли на улицу вечером с тем, чтобы попытаться углядеть на небе первый спутник, пролетающий над Ригой. Уже на улице Эрик рассказал мне, что его дядя со стороны отца написал фантастический роман о том будущем, к которому пришли люди на Земле, но случилось это не в результате революции, а в процессе эволюции. Услышав об этом, я был поражен: сама возможность применения этого слова или понятия к событиям, связанным с изменениями общественных формаций, противоречила всему тому, чему нас учили в школе… Разговор наш случился вскоре после событий 1956 года в Венгрии, где советские танки подавили, как нам объяснили, «контрреволюционный мятеж», и после очередных «беспорядков» в Польше, которым газеты, впрочем, уделили не более трех строк.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer3/gelbah/
