И ты, Брут, продался большевикам!
Ильф и Петров
Лицо — зеркало души, сказал Марк Туллий Цицерон. То есть сказал он немного по-другому, а в виду имел уже совсем иное, что для так называемых «крылатых» выражений дело самое обыкновенное. И если хотите знать, то римский старик возвышенных материй вообще не касался, а всего лишь обсуждал технику актёрского исполнения, и даже ещё точнее — ораторского. Иначе говоря, давал рекомендации своим историческим наследникам. Дескать, дети мои, для победы в судебном ристалище надо обязательно сопровождать процессуальные речи телесным движением, но не чрезмерным, а сдержанным. Руками отнюдь не размахивать и ни в коем случае не гримасничать, а использовать одни лишь глаза, и самым что ни есть благородным образом, дабы слушатели неотрывно следили за просветлённым лицом оратора (кое есть отражение сами знаете чего, см. выше) и верили ему на все сто, даже не понимая, о чём он говорит — по скудоумию ли своему или просто от незнания языка, на котором идёт вещание. Вот насколько современным и проницательным человеком был этот Марк Туллий!
Но мы-то в оные годы о таких тонких материях знали очень мало, точнее сказать, ничего. Отчасти по молодости, отчасти по причинам социальным, из которых главной было увлечение приключенческой литературой романтического свойства. Всё это накладывалось на присущее русскому народу прекраснодушие, выражающееся в полном доверии так называемым «своим» и полном неприятии так называемых «чужих» (в состав которых уже примерно лет пятьсот непременно входят власти и их присные). Впрочем, наша речь сегодня не о властях, тем паче, что в описываемую историческую эпоху они вполне заслуживали вышеупомянутого недоверия. Хотя, может, и о властях тоже…
Итак, да будет известно уважаемым читателям (особенно молодым), что в те самые времена, то есть совершенно недавно, мы все находились под неусыпным контролем и наблюдением. К каким-то категориям граждан присматривались более тщательно, к каким-то чуть менее, но без внимания высокого начальства не оставался никто. Естественно, что студенты университета, мои тогдашние соученики, тоже не были забыты. Даже, быть может, внимание к ним в некотором роде было особенное: мало ли что выйдет из того или иного научника? Значит, нужно быть готовым ко всему, а потому предельно информированным (это я, по мере возможностей, пытаюсь воспроизвести логику властей, простому человеку, как правило, непонятную).
Здесь я должен заметить, что мы прекрасно понимали, в какой стране живём, и поэтому более или менее умели держать язык за зубами. Но молодость неодолима, и сгоряча (или подшофе, что примерно одно и то же) и мне, и моим друзьям не раз случалось высказывать некоторые, не очень отточенные политические формулировки. Утром же приходило неприятное раскаяние: а вдруг действительно, как и в лохматые дедушкины годы, в каждой компании есть осведомитель? Но ничего не происходило, мы успокаивались, и так раз за разом, поэтому до поры до времени рассуждения о всевидящем, согласно классику, оке Старшего Брата оставались чисто теоретическими.
Теперь передо мной встаёт ещё более сложная задача: объяснить известные тогда каждому, а ныне забытые исторические реалии. Дело в том, что в те годы студенты ездили на сельхозработы. Точнее, обязаны были ездить. Такова была трудовая повинность, которую от них требовало государство. Смысла в этом не было никакого, в первую очередь, для самого государства. Ни экономического, ни политического. Но оно почему-то держалось за этот глубоко бесполезный обычай. И скорее всего, без какого-либо резона, а просто потому, что в принципе не любило отменять никаких ранее изданных распоряжений, почитало себя, что ли, имманентно непогрешимым. Такая черта, впрочем, присуща любой власти, только некоторые общества путём долгой тренировки и большой крови научились начальственные поползновения обуздывать, а другие ещё находятся в самом начале этого весьма увлекательного процесса. И мы тогда жили в государстве величественном, правоверном и необузданном и своих ошибок, даже сельскохозяйственных, не признающем.
Между прочим, оно, то самое государство, даже платило за массовые выезды на осенние поля, пусть небольшие деньги, но всё-таки… Примерно те же суммы, конечно, с учётом инфляции и валютных курсов, которые нынешние плантаторы, латифундисты и прочие акулы агропрома платят сезонным мигрантам, а иногда нашим прямым потомкам — студентам, подрабатывающим на уборке урожая. Но вот что интересно, в мире правящего чистогана этим почти все довольны: и юнцы из бывших стран восточного блока, подрабатывающие на грядках Западной Европы, и центральноамериканские пеоны, пропалывающие нивы и огороды калифорнийских и прилежащих земель (можно заменить пеонов на дехкан, тогда нивы нужно будет перенести на Кубань), и даже владельцы-капиталисты. Да, я знаю про условия труда, ненормированный рабочий день и отсутствие профсоюзов, я же сказал, что довольны не все, а почти все. Но мы были недовольны происходящим на полновесные двести процентов и особенно этого не скрывали. Интересно, что и колхозники, которым мы как бы оказывали трудовую помощь, тоже были полностью недовольны нами (и отнюдь не всегда владели своей профессией), поэтому качество нашего совместного труда находилось на уровне ковровой дорожки или немногим выше. В общем, с сельским хозяйством в той стране дела обстояли очень неважно. Отчасти поэтому (а может и не отчасти) она приказала долго жить и уже довольно давно.
Однако вот что обязательно надо отметить: на этих самых сельхозработах мы, то есть городские дети, были помещены в относительно необычные для нас условия. Например, в отличие от учебной практики, мы занимались неприятным и совершенно ненужным делом, в котором мало понимали, а кроме того состояли в подразделении, которое носило тогда ещё не ставшее легендарным наименование «бригада». Иначе говоря, наша трудовая ответственность была коллективной. Та власть вообще очень любила коллективную ответственность. Впрочем, снова: а какая власть её не любит? Группой (даже не толпой) управлять гораздо легче, чем отдельно взятыми людьми, это известно давно и не требует особых доказательств.
Так вот, на сельхозработах, именовавшихся в просторечии «картошкой», как и в других нетипичных ситуациях, связанных со стрессом внутри неожиданно сложившегося коллектива, иногда происходили события неожиданные и даже экстраординарные. Наша история началась чуть ли не в первый день страды, когда вдобавок к уже оттрубившей на полях почти месяц бригаде грузчиков (её составляли студенты постарше, как правило, отслужившие в армии и вообще видевшие жизнь), понадобилось сформировать новую, отчасти в помощь трудовому авангарду, а отчасти ему на смену. Тут же организовались две конкурирующие группы кандидатов: одна из таких же по возрасту ребят —покрепче и посноровистее, а другая — из малохольных позавчерашних школьников. Судьба наша решилась жребием, и тут хлипкие интеллигенты побили закалённых пролетариев самым простым и действенным способом: мы возложили ответственность на молодого человека, предположим, по имени Сергей, который пользовался успехом у дам и вообще имел счастливое выражение лица. Противники же наши выставили человека с лицом недовольным и даже, я бы сказал, вечно обиженным. Легко догадаться, на чьей стороне был успех. Так мы стали грузчиками, что нам, естественно, казалось гораздо более привлекательным, нежели роль переборщиков подгнившего картофеля. Да, поначалу мы в прямом смысле валились с ног от непривычной нагрузки, но молодость — страшная сила, и через несколько дней всё наладилось. Как наше начальство проглотило штуку со жребием, сделавшую грузчиками заведомо физически более слабую группу — вопрос отдельный (впрочем, см. сделанное ранее замечание о сельскохозяйственной и вообще профессиональной квалификации всех вовлечённых в эту историю граждан).
Спустя совсем немного времени упомянутая выше штурмовая бригада, которая прибыла на поля родины в начале августа, уже окончательно отработала положенный месяц и готовилась отбыть в неизвестном направлении. Как я уже говорил, это были люди постарше нас года на три и имевшие некоторый жизненный опыт. Кроме того, их путь сквозь тернии науки был более чем окольным: после обязательной тогда двухлетней военной службы им требовалось пройти через так называемый «рабочий факультет» или рабфак: там напоминали школьные знания и готовили к дальнейшей учёбе, способности к которой, по единогласному мнению бывших срочников, армия отбивала прямо-таки безотказно.
Поэтому в формально едином потоке штурмующих науку налицо были две весьма отличные группы студентов-мужчин, разнившиеся не только по возрасту и опыту, но и по происхождению, ибо выпускники лучших школ, как правило, из привилегированных районов больших городов, имели гораздо больше шансов сразу поступить в вуз и таким образом избежать призыва (чуть позже под красные знамёна стали забирать и студентов, прямо посреди семестра, что уже отбивало охоту к обучению у всей страны и опять-таки отчасти привело к её разрушению). Был ещё один сложный момент: выпускники рабфака отчётливо видели, что недавние школьники уже имеют перед ними фору в три-четыре года, да к тому же и лучше воспринимают новые знания. Из-за этого неравенства (иначе его не назвать) в наших отношениях, особенно поначалу, присутствовало некоторое напряжение. Здесь мне немного повезло, ибо я, уж не знаю почему, был тогда настроен на демократический лад и при выполнении лабораторных работ стал вполне сознательно трудиться в паре с одним из армейских ветеранов.
Постепенно мы с ним перешли к отношениям совершенно приятельским. То есть мы даже иногда выпивали. И как-то на учебной практике, в начале того самого судьбоносного лета, сблизились настолько, что он, будучи в легком помутнении мозгов, поведал мне, что ему сотоварищи удалось обнаружить субъект доносительства в самом ядре тёплой компании малолеток, к которой ваш автор принадлежал. Легко догадаться, что я немедленно попытался узнать имя и прочие приметы означенного «шпиёна». Но тут мой приятель оказался твёрд и просто посоветовал не развешивать язык на каждом углу. И правильно сделал. Я запомнил лишь своё смущение: ведь мои братья по крови были людьми незаурядными и все как один симпатичными, потому — кто же из нас, таких чистых и прелестных, мог оказаться злобной гадюкой?
Но вот теперь мы с моим извечным партнёром по ретортам, пробиркам и перегонным колбам оказались плечом к плечу в кузове колдыбающегося по полю грузовика. Как уже сказано, я в тот момент выступал в роли ещё совершенно начинающего грузчика, то есть пытался со своим столь же малоопытным напарником забросить наполненные картошкой мешки на борт вышеупомянутого транспортного средства. А бывалые бойцы, в том числе и мой приятель, назовём его, к примеру, Алексеем, обучали нас, как правильно устанавливать эти мешки в кузове, чтобы они формировали некоторую продуманную структуру.
Постепенно кузов оказался наполненным, машина взревела, дёрнулась, и мы, с популярным в те годы чувством глубокого удовлетворения, но несвойственной ему физической усталостью, ехали по полю, раскачиваясь на свободной от картошки узкой полоске кузова. Грохот мотора не столько затруднял разговор, сколько делал его совершенно недоступным для посторонних, хотя бы и находившихся совсем рядом. «Лёха, — сам для себя неожиданно сказал я, — вот насчет стукача. Вы послезавтра отваливаете, а нам здесь жить. Сам знаешь, что такое «картошка». Скажи уж на прощание, кто он». Против ожидания, Лёха не стал артачиться. «А вот!» — немедля ответил он и сдержанным движением кисти указал на сидевшего в пяти шагах моего напарника, того самого, с которым мы только что вталкивали наверх набитые до отказа мешки.
Должен признаться, что с первого раза я ничего не понял. «Чего?» — «Да, да», — подтвердил Алексей и ещё раз выпрямил палец в указанном направлении.
Вот вам, может быть, кажется, что ничего особенного не произошло, но потрясение оказалось серьёзным. И дело было не в том, что я говорил лишнее в присутствии заклеймённого соученика — скорее всего, нет, потому что мы почти не соприкасались вне альма-матер, хоть водили знакомство уже очень давно, ещё с доуниверситетских времён. И не в том также, что мы только что вместе осваивали непривычное для нас обоих ремесло грузчика и при этом искренне подбадривали друг друга. Нет, главная, по выражению одного политика, «загогулина» состояла в том, что мой интеллигентно-задумчивый напарник по погрузке нисколько не соответствовал образу фольклорного доносчика: он был до чудесного застенчив, а также невероятно деликатен: как-то в автобусе, когда мы заспорили о максимальной продолжительности жизни, он предложил нашей небольшой компании отойти чуть в сторону от оказавшихся по соседству лиц почтенного возраста. Кажется, эта чрезмерная воспитанность обсуждаемого джентльмена и его излишняя чёткость в обоснованности мнения и составляла основную причину нашего малого общения: я относился к тем юношам, кто был скор на слова, суждения и поступки. Но при этом отнюдь не считал моего полуприятеля существом низшего порядка, скорее наоборот. К тому же его лицо, правильное, открытое и озарённое несомненной работой мысли, полностью соответствовало очевидным чертам его характера. Так что в моей голове ярким бутоном полыхнул настоящий когнитивный диссонанс. Слава богу, я теперь знаю, как это называется. А тогда, вследствие разящего удара по ещё неокрепшей, почти подростковой психике, ваш рассказчик тут же ошалел и на месте забыл сообщенную информацию. Даже в какой-то мере решил вычеркнуть разговор в кузове из памяти и примерно неделю о нём не вспоминал.
И очень может быть, что никакого бы продолжения эта история не имела, но через несколько дней начали происходить довольно странные вещи. Например, молодой человек (ныне — доктор наук и вполне известный учёный) отлучился на полчаса с картофелесортировочного пункта, чтобы попить у радушной хозяйки свежего молочка, после чего благополучно возвратился обратно, а назавтра утром на поверке-линейке неожиданно получил строгий выговор с предупреждением за самовольное оставление рабочего места на сорок восемь минут. После повторения подобных, совершенно вопиющих казусов, они стали предметом обсуждения в нашей тёплой компании. То есть обсуждения, конечно, никакого не было, просто мы хором возмущались произволом сатрапов и грозили набить морду неизвестному пособнику начальства, которое на глазах становилось чересчур всезнающим. Указанный мне Алексеем застенчивый кавалер тоже присутствовал на импровизированной сходке борцов за общее дело. И тут меня что-то дёрнуло за язык.
— А я знаю, кто это, — заявил я ни с того ни с сего. — Мне рабфаковцы перед отъездом сказали. — В оправдание моего порыва надо заметить, что вторая фраза, несмотря на то, что в ней содержалась чистейшая правда, была настоящей, если пользоваться терминологией соответствующего ведомства, «дезой». Все знали, что стукачи со стажем были раскрыты ветеранами ещё в процессе обучения на рабфаке (да и не слишком-то прятались). Поэтому можно было подумать, что мне под большим секретом сообщили одну из общеизвестных фамилий. Тем не менее наступило молчание.
— Ну и что ты думаешь делать? — спросил кто-то из будущих профессоров.
— Проверять, естественно, — геройски ответил я. — Пусть кто-нибудь выйдет со мной за дверь, я ему всё расскажу, и мы проведем небольшую операцию.
Немедленно вскочил тот самый счастливый молодой человек, сделавший нас грузчиками, мы его условились называть Сергеем. Был он, как мне тогда казалось (а я уже начинал во всём сомневаться), юношей безобидным и аполитичным. Интересовался он девушками и… Нет, пожалуй, больше ничем (вот здесь я точно ошибался — просто он не особенно корпел над занимавшими многих из нас науками и со временем стал довольно известным художником). Кстати, всё это, как я опять же понял задним числом, говорило в пользу Сергея как напарника-следователя: он совершенно не собирался делать карьеру по месту основной работы. Я не возражал против такого компаньона, ибо получилось так, что мы с ним состояли в одной смене на вечернее омовение: душ в конце коридора, на два места, очередь занимать сразу после ужина, шуток насчёт нетрадиционной ориентации не отпускать. Посему нам было где провести закрытое совещание.
Против ожидания, Сергей воспринял известие о предательстве в наших рядах на удивление спокойно. Кроме этого, он сразу обратил моё внимание на то, что поутру подозреваемый обычно куда-то исчезает, почти никогда не являясь на утренние линейки, присутствие на которых вменялось нам всем в обязанность. И однако не несёт никакого наказания за столь серьёзное нарушение дисциплины. Помимо того, он недавно и безо всяких к тому причин был отпущен высоким начальством на пару суток в Москву. Возникли и другие косвенные улики, точное перечисление которых за давностью лет невозможно, да и не нужно. В результате было решено некоторое время понаблюдать за объектом, а если подозрения будут только крепнуть, то дождаться удобного момента и провести спецоперацию.
С тех пор мы с Сергеем вечерами обязательно отлучались из жилого корпуса, говоря, что отправляемся ухлёстывать за студентками дружественного факультета, которые обитали совсем неподалёку и в дневное время трудились на соседних полях. Это было правдой только частичной (Сергей имел гораздо больший успех, нежели автор этих строк). Вдобавок мы действительно продолжали строить свои контрразведывательные козни. Удивительным образом по возвращении в корпус нас всегда первым встречал подозреваемый и вежливо осведомлялся, хорошо ли нам было. Мы отвечали, что было хорошо, но подробностями не делились.
Со своей стороны, мы кое-что примечали, и через несколько дней расписание жизни объекта было нам неплохо известно. Он действительно регулярно куда-то исчезал, ему сходили с рук мелкие провинности, за которые начальство неизменно раздавало нам плюхи разной степени тяжести, а когда мы с Сергеем удалились в малопосещаемую часть КСП (картофельно-сортировочный пункт, расшифрую я для будущих поколений), наш, покуда еще находившийся под защитой известной презумпции юнец, неожиданно появился у нас за спиной и попросил разрешения узнать, о чём это мы тут разговариваем. «О бабах», — грубо ответил я и даже добавил какие-то подробности, дабы как можно сильнее уязвить противника. Он действительно смутился и прекратил бестактные расспросы. К этому времени мы заметили, что любопытство своё наш друг проявляет практически повсеместно.
В итоге было решено невзначай сообщить ему, что завтра вечером в соседней бригаде намечается крупная пьянка и некоторые дополнительные развлечения, а тамошнего старшину предупредить о полной недопустимости подобной акции. И сообщить ему, в чём дело (конечно, без каких-либо имён). К этому моменту мы уже предъявили свои аргументы нескольким членам нашего небольшого кружка, которые немедленно с нами согласились и поделились своими собственными на этот предмет наблюдениями. Тут я впервые осознал, что русский человек всё видит и примечает, но до поры до времени, в соответствии с особенностями национального характера, молчит. Даже в молодости.
И вот как-то под вечер, в лучших традициях советских шпионских фильмов не самого высокого пошиба, я походя упомянул о том, что мы-то — грузчики аховые (в оригинале был употреблён несколько другой эпитет), поскольку выпиваем недостаточно, то ли дело соседи, которые как раз завтра собираются хорошенько вломить. Присутствовало при этом четверо: Сергей, подозреваемый и еще один член нашей бригады, который на тот момент не знал ни об операции, ни об её объекте (в качестве нейтрального свидетеля). Фраза моя была действительно корява до безобразия. Разговор развития не получил, и я остался в полной уверенности, что наш замысел потерпел блистательный провал.
Каково же было моё изумление, когда послезавтра нас отозвал в сторону командир соседней бригады и сообщил: только что у него произошло случайное утреннее рандеву с высоким начальством. Начальство пребывало в добродушном настроении и, не грозя особыми санкциями, благосклонно осведомилось, не болит ли у старшого голова со вчерашнего, а также интересовалось, куда они успели деть пустые бутылки. Тогда мы не выдержали и назвали имя подозреваемого. Сосед в свою очередь не удивился: «То-то я думаю, зачем он вчера в нашу комнату припёрся. Он вообще у нас никогда не тусовался, а тут зашёл и говорит: “Ребята, можно я у вас посижу?” Потёрся, потёрся и смотал. Кажется, я даже упомянул что-то о походе в магазин».
После этого шлюзы немедленно прорвало. Информация была доведена до сведения всей нашей грузчицкой десятки, и состоялся закрытый суд. Это — наименее приятная часть данной истории: всё было как в дурном сне, включая всамделишные рыдания подозреваемого. Некоторые из нас его, однако, оправдали. Их было двое: во-первых, лучший друг разоблачённого, который просто сказал, что это всё — враньё, и, во-вторых, один начитавшийся романтических книг бакалавр, попросивший обвиняемого поклясться здоровьем собственной матери, что тот мгновенно и сделал. Приговора, естественно, не было, просто семеро из нас прекратили с уличённым гражданином всяческие отношения. Качество работы нашей бригады от этого не пострадало, ибо мы к тому времени уже достаточно навострились в кидании и укладке мешков.
Продолжения эта история, конечно, не имеет. Года через четыре один из моих тогдашних товарищей рассказал при встрече, что волею случая получил доступ к картотеке организации юных коммунистов, членами которой мы пока ещё успешно числились. Тогда страна уже начинала трансформироваться и молодёжное руководство всех рангов было занято учреждением частных предприятий и разнообразной кооперативной деятельностью, а вовсе не сохранением секретности. Так вот, приятель этот утверждал, что обнаружил искомое личное дело, а в нём — подробные материалы по нашему ненаглядному дружку, в частности, обстоятельства его, так сказать, вербовки. Детали сейчас уже значения не имеют, помню, что там фигурировали общежитие, студентка-иностранка, оперотряд, неожиданно врывающийся в комнату, и остальные известные банальности. Потом мне, впрочем, говорили, что собеседник мой — изрядный выдумщик, так что стопроцентной уверенности у меня всё-таки не было (и нет до сих пор). Хотя за прошедшие почти сорок лет я получил, по словам известного персонажа, некоторую дополнительную информацию к размышлению.
Легко догадаться, что объект нашей антитеррористической операции благополучно закончил вуз и с успехом работал в одном из крупных исследовательских центров родины. И в недолгую пору расцвета борьбы советской власти с алкоголизмом я неожиданно наткнулся на его заметку в одном из самых знаменитых научно-популярных журналов. Автор заметки призывал искоренить злостный недуг до последнего шкалика и уговаривал коллег обмениваться с ним разнообразной научной информацией, что должно было послужить на благо и привести к покорению высот. Ну, он всегда был человек старательный и прилежный, и за его научную карьеру в том обществе волноваться не стоило.
Здесь эта бытовая зарисовка уже жаждет финала, однако жизнь интереснее любой литературы. Прошлым летом в Москве я столкнулся с ещё одним бывшим однокурсником, человеком приятным и остроумным. К тому же он относился к не такой уж редкой породе «возвращенцев» — поработавших на Западе не один год дельных учёных, по разным причинам вернувшихся в родные пенаты и ныне занятых поднятием российской науки и посильным изменением российской жизни. Поэтому нам было что обсудить.
Каким-то образом в разговоре возникло имя подозреваемого (без упоминания самих подозрений, о которых соученик не знал, ибо до того момента не был частью нашей истории). «Так он же рядом с нами жил, когда мы работали в Луизиане!» — воскликнул мой собеседник. «Чудны дела твои, господи, — подумал я, — кого только не приносит в Америку. Настоящий котёл. Плавильный, так сказать». А вслух, стараясь не очень ёрничать, осведомился, не получил ли наш герой от свободного мира какого-нибудь особого статуса как лицо, пострадавшее от коммунизма, и не жаловался ли он на притеснения от погибшего режима. «Ни в коем случае не жаловался, — запротестовал собеседник, — а всё время приходил к нам гости и учил, как жить». Тут уже настала моя очередь удивляться, ведь мне помнился человек с нежной внутренней конституцией и в некоторой степени даже робкий. «Да-да, мы тогда снимали квартиру, питались кукурузными хлопьями, а оставшиеся деньги отправляли родителям. А он нам всё втюхивал, что это неправильно, надо сделать, как он: взять заём сразу на несколько домов — тогда их легко отстёгивали, — потом все, кроме одного, сдать квартирантам и жить припеваючи». — «Ну и?» — я был заинтригован. «Так ведь как раз грянул финансовый кризис, цены рухнули, а жильцы съехали. Но он, не будь дурак, платить банкам перестал, а снял со счёта оставшиеся деньги и махнул в…» — была названа вполне достойная и относительно благополучная страна западного мира.
«Да, — подумал я, — конечно. Он же был должен какие-то паршивые несколько сот тысяч. А тогда бегали только за теми, кто утащил десятки миллионов, если не больше. К тому же наши необычные фамилии тем и прекрасны, что мы можем запросто поменять в их латинском написании одну или даже две буквы, и ничего не изменится. Кроме того, что на свет появится новый человек с чистой кредитной историей».
— Молодец какой, знай наших! И ты больше про него ничего не слышал?
— Да нет, слышал: устроился, преподаёт, даже открыл там какой-то сервис по специальности и очень успешен, вполне себе колосится и радует глаз.
И здесь до меня наконец дошло, что определённый тип людей процветёт в любом обществе и в любую эпоху, и что именно способность к такому процветанию была уже много лет назад написана на застенчивом и улыбчивом лице нашего персонажа. О, молодость, прощай, ты была хороша даже своими заблуждениями!
Сознавая себя героем сочинения почти драматического и в некоторой мере назидательного, я мысленно обратился к классику: «Туллий, ну хорошо, ты всё знал про нас, юных несмышлёнышей, искренне варившихся в чайнике прекраснодушия и соке самовлюблённости! Но откуда тебе было ведомо про доверчивых иноземцев?» Тут я вспомнил, что Цицерон неоднократно ездил в заграничные командировки и страшное подозрение охватило мою душу. Ужели то был опыт? Или всё-таки гений?
Так времена и нравы беспощадно испытывают наше терпение.
1991-1996, 2020
Москва — Кембридж
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer3/iljinsky/
