Дневник Вильнюсского гетто. Предисловие и перевод с английского Анны Тамариной (продолжение)0

(продолжение. Начало в №4/2020)

1942

23 марта

Вдруг стали слышны разрывы бомб, и это длилось несколько часов. Стою в подвале, прислушиваюсь к взрывам и надеюсь, что это бомбят наши советские летчики. В течение нескольких часов они метали бомбы на город, а потом улетели. В городе в районе литовских казарм много разрушений. Так они дают понять, что сильны и еще [вернутся].

Под облачным небом, время от времени вспыхивающим ослепительно ярким красным светом, улицы гетто выглядят ужасно.

Суббота, 12 сентября

Сегодня праздник. Еврейский Новый Год — Рош Ашана. Холодно, как и во все последние дни. На небе ни облачка. Утром выхожу из дома. В немногих улочках гетто царит ощущение веселого праздника. Однако чего-то не хватает. Это как отзвук прошлого. Откуда-то доносится звук громкой быстрой молитвы. Там и тут проходят еврейские женщины в праздничных платках, с молитвенниками под мышками. Вспоминаю бабушку, которая раз в год ходила в синагогу этой дорогой. Рядом с часовым на отвратительных воротах гетто висит плакат: «С Новым Годом!». Охрана гетто желает нам счастливого Нового Года.[1] Поздравление от стражи на воротах, окруженных колючей проволокой, произвело на меня странное впечатление. Плакат с пожеланиями хорошего года на воротах гетто, символизирующих мрачную и печальную жизнь. И от кого пожелания? Как раз от тех, кто, хоть и не по своей вине, охраняет нас и лишает свободы. Но ведь мы можем предположить, что именно через эти ворота выйдем на свободу.

Сумерки. Выхожу на улицу. Здесь оживленно. Все нарядно одеты. Сегодня праздник. Это видно в каждом доме, куда заходите, везде всё блестит, нищета не бросается в глаза. Позже это не будет производить на меня такого сильного впечатления. Я себя удивительно хорошо чувствую, ведь серым будням так нужно немного праздничного настроения, чтобы хоть на время избавиться от скучной опостылевшей жизни. Допоздна люди гуляют по улочкам Вильнюсского гетто. Какое грустное ощущение праздника. Понемногу толпа редеет. Над головой холодное звездное небо. Время от времени по нему по серебряному пути пролетает звезда и внезапно падает вниз.

Воскресенье, 13 сентября

Вышел четвертый — новогодний — номер газеты «Новости гетто»[2]. В первую очередь — поздравления Генсу[3] и другим в администрации гетто. Довольно интересно интервью, взятое у Генса. Приближается зима. Люди обеспокоены состоянием жилищ, одежды. А Генс говорит об истории гетто. Самые наболевшие темы, конечно, не затрагивались: невозможно ни задать какие-то вопросы, ни получить ответы. [По его словам,] до самой весны в гетто был хаос. Гетто может выжить исключительно благодаря работе, поэтому основная цель — собрать все трудовые силы. Начиная с весны в самом гетто ведется интенсивная работа. Открыто и усовершенствовано много учреждений. Наш начальник надеется и уверен, что мы доживем до лучших времен.

Дома мы немного повеселились. Рабочие из нашего дома относятся к знаменитому «Шнейдерстубе». Мама работает там же. Они рассказали о событиях этой недели: как еврейские портные находят взаимопонимание с немцами и получают от них немного провизии. Ты должен тяжело работать и в то же время искать для себя кусок хлеба. Зарабатывать на жизнь, торговать, совершать обмен с крестьянами, заниматься тряпьем. И всё до тех пор, пока не появятся немцы. Тогда все разбегаются кто куда. Правда, немцев тоже не очень боятся. Если встречается какой-нибудь дурак немец, которому нужна кепка, приятели подшучивают над ним, приводят еврея и представляют как лучшего в Польше шляпника. Немец верит. Затем ему говорят, что этот усердный еврей шьет прекрасные кепки только когда получает немного еды. Его убедили. Он дает им кусок материала, которого хватило бы на три шапки. Ему объясняют, что этого мало. Когда подходит время получения заказа, ему просто говорят: «Слушай, у тебя есть сигареты? Дай их нам, и у тебя будет восхитительная кепка».30 В конце концов ему шьют кепку, которая сидит на нем как блин, и он радостно восклицает: «Какие умелые люди евреи!» Они произносят благословение «mint rosh in adome»[4], а он отвечает: «Большое спасибо», и работники кричат: «Имя после тебя».[5] Он очень доволен своей «кепкой». Вот так работают портные. Рабочие говорят, что иногда это похоже на еврейский базар. Они хорошо ладят с немцами. «Янкель, — кричит один портной другому, — сними с господина мерки для савана», или «Будь добр, отведи его к Taare bret[6], да побыстрее!», или «Сделай прелестное маленькое пальто на стороне для этой немки»[7] (имеется в виду «сшей ей пальто»). Еврейские вышивальщики делали монограммы. Орнамент состоит из четырех еврейских букв: g — «a gzeyre», ts — «a tsore», s — «a sreyfe», k — «kapore».[8] Суть в том, что все эти истории — просто мечты.[9] В действительности люди боятся немцев. Однако если удается обругать или разыграть их — при любой возможности это делают.

Понедельник, 14 сентября

Сегодня узнали, что инструктаж откладывается еще на неделю. Многих учителей послали в поле.[10] Очень жаль. Я стремлюсь к занятиям, которые поддерживают нас в гетто. Без них мы становимся ленивыми и нерадивыми.

Среда, 16 сентября

Я немного простыл, болит горло. Сижу дома. На улице идет мелкий дождь. На душе мрачно. Нечем заняться. Наступает дождливая, холодная осень.

Четверг, 17 сентября

Становится всё холоднее и холоднее. Каким удручающим и унылым выглядит гетто! По узким улочкам хлещет холодный дождь. Скучно и уныло никуда не выходить долгими часами. Из-за эпидемии не ходим в школу. Ужасное время, когда не можешь ничем заниматься и просто теряешь дни. К вечеру люди возвращаются с работы, садятся в тесных комнатах и рассказывают друг другу новости — политические и из гетто. Говорят, что кое-где люди тайно слушают радио и всякое такое. Кончилось лето. Летом ожидались успехи немецкой армии. С начала 1942 года и по сегодняшний день война на Востоке разделена на два основных периода: зиму и весну, когда мы надеялись на большое зимнее советское наступление. В течение зимы советская армия смогла перевести немецкие войска с атакующих позиций на оборонительные, потеснив их на многих направлениях. Зима многое нам показала, но ничего не решила. Летом началось немецкое наступление. Атаки немцев были успешными только на юге. На центральном и северном фронтах советская армия продолжала атаковать и удерживать инициативу в своих руках. Немцы бросили на юг огромные силы, был захвачен весь Крым и морская база, порт Севастополь. Советское наступление на Харьков также провалилось. Немцы добились успеха на Украине. Они значительно продвинулись вглубь с целью отсечь центр Кавказа. После захвата Луганска, Новороссийска и других городов немецкие войсковые соединения достигли Кавказских гор. Дальнейшее продвижение невозможно. Теперь немцы ведут мощное наступление на Сталинград (Царицын). Город имеет колоссальное значение для обеих сторон. Захватив Сталинград, немцы полностью отсекут центр Кавказа. Падение Сталинграда открывает немцам выход к Волге и дает обладание самым большим и важным портом. В то время как Советы полностью владеют инициативой на Центральном и Северном фронтах — в Воронеже, Ржеве, к югу от Ладоги и на Неве, около Сталинграда развивается грандиозное наступление: Красная Армия должна защитить город. Битва за Сталинград идет на громадной территории. Оба противника сосредоточили здесь внушительные силы. Помимо важного стратегического значения Сталинград стал предметом престижа для обеих сторон. Немцы планируют захватом Сталинграда завершить летнюю кампанию, что добавит славу их победам. Красная Армия с огромным упорством и героизмом сражается в пригородах Сталинграда. В гигантских сражениях в городе погибают десятки тысяч солдат. Советский народ душой и телом защищает город Сталина. В гетто мы ежедневно читаем сообщения, надеемся на хорошие новости.[11] Внимание всех приковано к Сталинграду. Все ждут ощутимого успеха, окончательного разгрома Германии. Все стремятся к долгожданному — к покою, когда измученный мир распрямит спину.

Пятница, 18 сентября

Вечером мы узнаем о собрании бригадиров. В гетто бригадиры — это своего рода каста, класс. За стенами гетто евреи работают в колоннах в различных немецких и муниципальных подразделениях.

За каждую колонну отвечает ее руководитель или бригадир. Генс созывает бригадиров, если нужно передать рабочим распоряжения или приказы властей. Ночью после собрания узнаем новости. Бригадиров собирают в театре гетто. В этот раз Левас,[12] начальник охраны ворот, говорит исключительно о своих указах. Он сообщает, что, начиная с сегодняшнего дня, запрещается приносить что бы то ни было в гетто. Объявляет, что судьба гетто целиком зависит от охраны ворот. Левас пояснил, что жителям и полиции придется так изворачиваться, чтобы ничего не проносить на территорию, но при этом гетто должно быть полностью обеспечено. «Поэтому, — заключил Левас, — я приказываю, чтобы в ближайшие дни ничего сюда не приносили, время доставки — с 9 часов вечера». Последнее заявление он повторил трижды. Людям в гетто нет нужды повторять по нескольку раз. Всё и так ясно. Это значит, что в 9 вечера сюда можно хоть вола привести. Вообще всё в гетто зависит от охраны ворот. Нельзя приносить продукты, поэтому растут цены. Разреши еврейская полиция только в течение часа проносить в гетто продукты, и у всех будет еда. Всё в гетто можно приобрести в любом количестве; но всё ужасно дорого, и лишь немногие смогут жить как прежде. Значительная часть гетто живет скромно, очень большая — голодает. Такую трагическую картину представляет собой гетто. Условия заставляют одного брата избивать другого и отбирать кусочек хлеба, который тот с трудом достал для своей семьи.

Суббота, 19 сентября

Холодно и грустно. Когда же наконец опять начнутся занятия? Когда я ходил на уроки, то знал, как распределить время, и дни летели, а теперь тянутся серо и уныло. Ох, как тоскливо сидеть запертым в гетто…

Воскресенье, 20 сентября

Сегодня канун Йом Кипура. Печаль заполняет гетто. С тяжелым сердцем люди встречают Высокий Святой день. Я как был до гетто далек от религии, так и остался. Тем не менее этот праздник, пропитанный кровью и печалью, торжествует в гетто и проникает в мое сердце. Вечером грусть затопила душу. Все сидели по домам и плакали. Вспоминали прошлую жизнь… Обнимаясь и омывая друг друга слезами, все желали друг другу счастливого Нового Года… Выбегаю на улицу — там то же самое: гетто тонет в слезах, по улицам течет скорбь. Сердца, ставшие в гетто каменными в тисках скорби и не имевшие возможности выплакаться, в этот вечер, плача, изливали всю свою горечь… Для меня вечер был тоскливым и мрачным…

Понедельник, 21 сентября

В гетто отмечают Святой день. Тихо. День солнечный и холодный. Время от времени с молитвенным платком проходит старый еврей. В «освобожденные районы» везут небольшую телегу с кирпичами (муниципальный совет присоединил к гетто небольшую часть улицы Яткевер и аллеи Ошмене). Ближе к вечеру брожу с друзьями по темным улочкам. «Была такая же ночь», — вспоминает один из них. Да, ровно год назад у нас была страшная ночь Йом Кипур. Темнеет. Между черными облаками бродит круглая скучная луна, освещая шпили церкви, которые глядят в гетто поверх черных скособоченных крыш. Страшно. «Было темно. Приглушенный шум завладел улицами. Люди в темноте двигались, как овцы. В ночи ослепительно сверкали белые скрутки постельного белья. Всех силой заставляли идти во мрак. Во тьме двигались на ощупь. Старые евреи стонали, не видя, куда идти. В середине ночи за ними захлопнулись железные ворота тюрьмы». После свистка мы еще долго не расходились по домам.

Четверг, 24 сентября

Несколько дней я себя плохо чувствовал. Простыл. Во рту противно. Не могу есть. Меня знобит. Накатили апатия и скука. Бóльшую часть дня лежу. Вероятно, это пройдет. К счастью, у меня есть удивительная книга Келлермана «Девятое ноября»[13]. Она произвела на меня огромное впечатление. В книге описывается прошедшая мировая война. Ощущаешь весь ее ужас, который накладывает черную печать на человеческую жизнь. 9 ноября — день, когда немецкий народ, измученные солдаты подняли красное знамя свободы. Народный гнев выплеснулся на изможденные голодом улицы. Каким прекрасным, идеальным в свете революции кажется образ Аккермана в его распахнутом пальто, главного героя книги, солдата-фронтовика с тремя ранениями!

Воскресенье, 27 сентября

Сегодня поднялась высокая температура — 39°.[14] Мне очень плохо. Как неприятно болеть в гетто, в узком, душном помещении, среди тюков. Неделю я плохо себя чувствовал, а сегодня вообще не могу встать. Все время пытаюсь подняться, потому что прекрасно знаю, что за удовольствие лежать в нашем «дворце», в крошечной комнатке, где все задыхаются, задевают друг друга.

Нашли врача, он поставил диагноз: желтуха в легкой форме. Прописал несколько лекарств и диету. Вечером, когда лежал с высокой температурой, узнал о большом несчастье: умер наш любимый учитель Герштейн[15]. Меня как громом поразило. Учитель Герштейн умер. Как я любил его гордую осанку и безупречную внешность. Сейчас, лежа в постели, ощущаю огромную потерю: невозможно представить школу, на протяжении многих лет воспитывавшую новые поколения, без учителя Герштейна! Как его уважали в школе! Как прекрасно смотрелась его статная высокая фигура на фоне гимназии![16] Как красиво и молодцевато поднимался он по ступеням школы, неся в руках свои галоши и трость! С каким царственным величием прогуливался по коридорам и по аудитории! Портрет еврейского писателя висел криво. С каким старанием учитель Герштейн выравнивает его! Как сверкали его прекрасные глаза при звуке еврейского слова или еврейской песни! Как же он любил свой язык, свой народ! Он был символом этой любви, национальной гордости, и пытался зажечь их в наших сердцах. Мы его ученики. Настроение полностью менялось, когда Герштейн входил в класс. Как приятен был его чистый, напоминающий львиное рычание голос, когда в своей располагающей, сердечной манере он приветствовал нас: «Доброе утро, ребята! У меня новый „товар“». (Он обычно распространял Grininke Beymelekh, Khaver и Kinder-fraynt).[17] «Давайте мне деньги!» Он доставал большую сумку, принимал деньги, раздавал новые журналы, при этом его глаза светились преданностью и добротой. Какие прекрасные песни мы с ним пели! Его любимой была:

Для меня слова на идиш Как маленькие птички, Как прекрасные птички Для меня слова на идиш. Как маленький голубь, Воркуют как голубь…[18]

Наша школа прославилась благодаря хору Герштейна. Герштейна любили не только в школе. Его хор был известен во всей общине. Я вспомнил, что еще перед советской оккупацией мы стали получать письма от моей кузины с далекого Урала, из Свердловска. В первом же письме она спрашивала о Герштейне: как поживает его хор? (Моя кузина пела в этом хоре).

Герштейн был незаурядным, прекрасным среди серых, ничем не выдающихся людей.

Он был благородным человеком, обладавшим обширными знаниями. В дополнение к глубокому знанию своего народа и языка он был еще и воплощением вековой мудрости. Однако всё жизненно важное было отрезано от нас. Гетто стало трагедией для евреев Вильнюса. Из нашей жизни были вырваны многие учителя и работники школы. В гетто умерли учитель Гершон Плюдермахер,[19] учительница женской гимназии Хаимсон-Бастомская[20] и учитель Герштейн. Три старых учителя, три дуба, укорененные в еврейском Вильнюсе и прославившие его. В гетто учитель Герштейн очень страдал. Постарел, поседел, его лицо потемнело. Он жил в классе гимназии. С трудом преодолевал лестницу, по которой раньше бодро поднимался. Останавливался на каждой ступени, в мятом пальто, которое, наверное, служило ему подушкой. Я вспомнил, как однажды в дождливый день увидел Герштейна у дверей школы. Он спросил, не могу ли я подняться и попросить у его сестры галоши. Ему было тяжело еще раз одолеть лестницу. Состарившись раньше срока, но, как всегда, с высоко поднятой головой медленно ходил он по улицам гетто. Так в гетто мучились лучшие из нас. Зимой я с несколькими ребятами перенес его пожитки в новое жилище. Мы поговорили с ним. Так он жил в гетто, с сестрой, терпеливо перенося страдания (еще две его сестры были увезены). В гетто Герштейн преподавал Mitlshul.[21] До последней минуты он не забывал свое призвание. Жизнь в гетто была слишком тяжела для него, и он не пережил ее. Я много, очень много думал о нашем учителе Герштейне. Он стоит перед моими глазами. Кажется таким прекрасным, таким бодрым среди нашей серой, тоскливой жизни. Мы всегда будем помнить вас как доброго друга, ваш гордый вид будет напоминать о самом ценном и дорогом. Всё, что вы передали своим ученикам, будет всегда жить с нами.

Понедельник, 28 сентября

Сегодня мне легче. Температура упала. Сегодня в половине пятого были похороны Герштейна. Присутствовавшие там ребята рассказали, что он весь день лежал непокрытый, в окружении цветов, его красивая голова покоилась на свежей белой подушке… Как больно, что я не смог пойти туда. Тысячи людей провожали его на кладбище. Толпа была как гневный поток: ученики, учителя, друзья и обыкновенные рабочие. Взволнованная масса людей дошла до ненавистных ворот.[22] Толпа не бурлила — буря была в каждом сердце. Я, лежа в постели, тоже испытывал гнев, мысленно сопровождая Герштейна, представляя, как дохожу до ворот, и меня гонят обратно. Во мне что-то клокотало, и одновременно это чувство было в сердцах сотен евреев. Однако времена изменятся. К могилам наших героев мы пойдем с песнями и цветами.

Вторник, 29 сентября

Температура спала. Я по-прежнему в постели, белки глаз желтого цвета. Доктор сказал, что это скоро пройдет.

Среда, 30 сентября

Я уже встаю. Чувствую себя хорошо, но, к несчастью, очень голоден. Мне нельзя есть хлеб, яйца, мясо и ничего жирного. Очень ослаб и думаю только о еде. Это хороший признак.

Пятница, 2 октября

Я почти здоров. Выхожу на улицу. С тех пор, как граничащие с нашей Диснер аллеей новые районы присоединили к гетто, стали рушить развалины, протянувшиеся вдоль нашей улочки и всей улицы Яткевер. Весь день бьют молотами. Вокруг части здания обвязывают канат, и кусок стены падает со звуком, подобным бомбе. Стоят разрушенные стены. В черные проемы, которые когда-то были окнами, днем можно увидеть синее небо, а ночью — звезды. У меня возникают странные чувства, когда смотрю на черные руины, разрушенные кровавой бурей, проносящейся по нашему гетто. Смотрю на черные отверстия, на части печей. Сколько трагедий и боли отражены в каждом разбитом кирпиче, в каждой темной трещине, в каждом кусочке штукатурки с обоями. Здесь убийцы, литовцы, как звери ворвались с топорами и ломами в поисках своей добычи: женщин, детей, мужчин… Голодные люди выползали за границы гетто и приносили немного еды. В руинах зданий люди, как разъяренные животные, охотящиеся за добычей, ломали и протыкали стены, отрывали доски, чтобы приготовить скудную дневную пищу… Недалеко от развалин, во втором гетто, были повешены пятеро еврейских преступников,[23] а немцы стояли и смеялись над ужасом… Евреи обходили руины стороной, и от страданий и стыда до крови кусали губы… Здесь, здесь, здесь на черных стенах кровью и слезами начертаны наши трагедия и боль. Я смотрю на руины, и жуткое чувство овладевает мной: увидеть, как там бесцельно бродят евреи. Я тоже ползу между кирпичей, кусков обоев, плитки, и мне кажется, что плач доносится из черных щелей, из душных ям. Мне кажется, что руины плачут и донимают просьбами, как будто там спрятаны жизни…

Вспомнил строки Бялика: «И ползите по чердакам, по жилищам, полным дыр, и всматривайтесь во все черные дыры, это открытые безмолвные раны, которые не могут больше ждать никакого спасения в мире…»[24] Я содрогнулся. Обнаженная развалина стоит перед гетто, как призрак, и докучает, и преследует, и вскрывает раны … и каждый рад видеть, как она падает и уменьшается, уменьшается…

Воскресенье, 4 октября

Ближе к вечеру в холле бывшего Еврейского банка прошла церемония памяти Герштейна, организованная подразделением «Beutelager»[25] и его бригадиром Каплан-Капланским[26]. Собралась большая толпа. Обрамленные цветами и подсветкой — два последних портрета Герштейна, написанные художницей Рохл Суцкевер[27]: Герштейн на смертном одре. Церемония памяти произвела на меня очень сильное впечатление. Каплан-Капланский говорил о Герштейне как о великом гуманисте и гордом еврее. По его словам, Герштейн возродил газету «День Вильнюса»[28] и многие другие направления общественной деятельности, вокруг которых сосредотачивалась жизнь еврейского города, и везде Герштейн был первым. Очень хорошо говорил о Герштейне учитель Опескин[29].

Их слова пробудили в нас еще более глубокую любовь к покойному. Все детали памятного вечера оставили глубокий след. Похоронный марш слушали стоя. Все настроены торжественно и грустно. В ответ на печальные звуки встала группа рабочих и детей. Прозвучало несколько стихотворений. Скрипач сыграл пьесы, посвященные смерти Герштейна: трогательная, грустная мелодия полна чувства обиды, боли и любви к усопшему. Кажется, что он спит, убаюканный мелодией, которая звучит для него… Любе Левицкая[30] спела любимые песни Герштейна, которые он исполнял со своим хором. Поэт Суцкевер[31] прочел стихотворение, посвященное смерти Герштейна. Он написал, что «человеческие чувства сейчас, как свечи без фитиля, растворяются друг в друге…»[32]. Однако смерть Герштейна подкосила всех, как будто на нас упала стена. Мы верили, что он, «самый гордый из всех», выживет… В другое время мы бы несли его «тело подобно цветку, чтобы посеять его», но теперь мы даже не могли сопровождать его на кладбище… Возвращаемся, и в каждом «клокочет его гнев». Толпа расходится, и все мы проникнуты этим чувством.

Понедельник, 5 октября

Наконец я дожил до этого дня. Сегодня мы идем в школу. Совершенно иначе прошел день. Предметы, уроки. Объединили оба шестых[33] класса. В школе царит радостное настроение. Клуб тоже открыт. Теперь моя жизнь складывается совсем по-другому. Мы меньше теряем времени, день разделен и проносится очень быстро… Да так и должно быть в гетто, день должен пролетать, и нельзя терять время.

Среда, 7 октября

Немного интереснее стала жизнь. Заработал клуб. Организованы литературные группы и секции для занятий естествознанием. В 7:30 выхожу из класса и сразу иду в клуб. Там весело, мы прекрасно проводим время и вечерами гурьбой возвращаемся домой. Дни короткие, когда наша компания покидает клуб, на улице уже темно. На улице шум, суматоха. Полицейские кричат на нас, но мы их не слушаем.

Пятница, 9 октября

Сегодня тяжелый день. Я вымыл пол, наколол дрова, проветрил постель и стряпал. Очень устал. Весь день бегал потный, умаялся, еле успел почитать. Ночью почувствовал себя плохо. Кажется, простудился. Поднялась высокая температура.

Суббота, 10 октября

Весь день высокая температура, чувствую себя совсем больным. Доктор сказал, что я серьезно простудился. Ночью сильно пропотел. Всё на мне было мокрым.

Воскресенье, 11 октября

Сегодня мне легче. Читаю повесть Горького «Трое»[34] … Книга произвела на меня сильное впечатление.

Понедельник, 12 октября

Температура упала. Пишу и читаю.

Вторник, 13 октября

Уже встаю с постели, но еще не выхожу из дома. Надо быть осторожным, чтобы опять не простудиться.

Среда, 14 октября

Весь день писал сочинение на тему «[Значение] книги „Девятое ноября“». Книга очаровала меня. Я выписал много прекрасных выдержек: вечные сильные слова, провозглашающие свободу наций.

Четверг, 15 октября

Сегодня пошел в школу. На улице дождливо, ветрено. Холодно. Гулять не пойду. Буду читать «Пенек» Бергельсона[35].

Суббота, 17 октября

Скучный день. Мое настроение соответствует погоде за окном. Размышляю: что бы было, перестань мы ходить в школу, в клуб, читать книги. Мы бы в гетто умерли от тоски. Сегодня не идем в школу. Однако в качестве компенсации становится веселее, когда люди возвращаются с работы. Рассказывают новости, конечно, хорошие новости. Советы форсировали Дон. Все взволнованы, спорят друг с другом. Утверждают, что немцы не могут взять Сталинград. Они в тупике. «Поэтому они в гетто передвигают все стулья. Устали стоять и решили немного посидеть», — встревает в разговор кто-то. Выхожу на улицу — волнение около пекарни. Там женщина схватила горшок с едой и убежала. За ней гнались, потом избили. Во мне поднялось отвращение. Как ужасно грустно! Люди друг у друга изо рта выхватывают куски. Мне жалко эту голодную женщину, как ее оскорбляли последними словами, как били. Думаю: какие до крайности уродливые дела происходят в гетто. С одной стороны, безобразность кражи горшка с едой, а с другой стороны — грубо ударить женщину по лицу за то, что она, наверное, голодна.

Воскресенье, 18 октября

В гетто исторический день. Людей переселяют в добавленные «районы» аллеи Ошмене. В новых дворах можно свободно гулять. Холодный дождливый день. На меня накатило странное тоскливое настроение. В такой мокрый, грязный день люди вынуждены идти с узлами. Неясная мысль приходит в голову — гетто, дождливый день, узлы, — какое-то непонятное чувство охватило сердце. Гетто удручает. Иду смотреть новые «районы». В то же время приятно медленно обойти несколько новых дворов, увидеть новые места, новую высокую, только что построенную кирпичную стену гетто, какое удовольствие! Незатейливое чувство заключенного, нашедшего новый угол в своей камере. Он изучает его и в тот момент доволен: обнаружил что-то новое в клетке.

 Но мгновенно пришло другое чувство, ощущение недружелюбности, неприветливо всё — мусор, маленькие дома, улочка. В каждом закоулке наталкиваешься на холодную грязь. Многие дома разрушены, лежат в руинах. В то время как улочки нашего гетто вписаны в мое сердце болью, знакомы и даже дороги мне, ведь они пропитаны кровью и слезами моих братьев, присоединенные дворы кажутся мне холодными и неуютными. Весь день бродил по ним. Я теперь вижу свободный мир: разбомбленную церковь возле казарм на Лидской улице[36], на ее месте черные, мокрые от дождя развалины. И все-таки сегодня мне кажется, как будто мы вышли из гетто. Вот люди гуляют, держатся вместе. Я не чувствую радости, только удовольствие от того, что ступил за ворота, несмотря на желтое деревянное сооружение с толстой колючей проволокой. Обошел гетто один раз, второй, третий и скоро понял, что это та же тюрьма, только чуть больше, как будто кто-то дразнит нас. Ощущение приближающегося отъезда из гетто исчезло. Напротив, у меня возникло чувство горечи. Они отодвигают ворота. Доски и колючая проволока запутываются под ударами топоров и извиваются так, что напоминают паука. После перенесения ворот с улицы Яткевер на улицах Яткевер и Диснер остаются обнаженные голые руины, не за что зацепиться взглядом. Долго слонялся по новым местам. Пустые жилища, руины, заброшенные подвалы вызывали неприятное чувство, настроение постепенно ухудшалось на пару с погодой, которая становилась все более гнетущей и мутной. Мне мешает дождь. Холодно. Ветер оплакивает развалины. Кажется, что все гетто плывет в темной грязи.

К вечеру очередная новость. Вдруг в один прекрасный день еврейские полицейские надели форменные шапки. Иду по улице и здесь и там вижу их в кожаных куртках, сапогах и круглых зеленых шапках с блестящими козырьками и звездами Давида. Вот идет Смилговский («офицер») в темной синей шапке и золотой звездой Давида. Маршируют щеголевато, в ногу. (Куртки «заимствованы» на улицах силой.) Они внушают такое же чувство, как литовцы, как ловцы людей. Очень неприятно. Как высокомерно вышагивают в униформах и ворованных сапогах эти евреи гетто! Я ненавижу их до глубины души. Все в гетто ошеломлены. И думают о них одно и то же: они стали в гетто чужаками. Во мне они вызывают такое ощущение, как смесь насмешки, отвращения и страха. В гетто говорят, что причиной появления униформы стали поездки 30 полицейских из Вильнюса в близлежащие города для создания гетто в Ошмене.[37] Но точно это пока неизвестно.

Понедельник, 19 октября

Подобно ветру по гетто распространяются слухи: по приказу гестапо[38]5 сегодня 30 полицейских едут в небольшие города для выполнения конкретной работы. В гетто скорбное настроение. Беда и обида достигли своего апогея. Евреи окунутся в самую грязную и кровавую работу. Ими просто хотят заменить литовцев. Наши еврейские полицейские уезжают в Ошмене, с собой берут удостоверения. Евреев из соседних городов перевезут в Ошмене, там, наверно, будут проведены облавы, такая же печальная, кровавая история, как в Вильнюсе, и самой активной в этой работе будет наша полиция. Стою у ворот. Они отгоняют людей, но я все вижу: 30 полицейских как один человек, в кожаных куртках и новых шапках, выстроились в два ряда, а некто Вейсс,[39] собака-гестаповец, обучает их. Теперь они заполняют крытые машины … Изысканно одетые, придут к несчастным людям. Гестапо таким образом одним камнем убьет двух птиц: во-первых, евреи выполнят часть кровавой работы, удостоверения, гетто, упаковывание вещей. Мы, кто прошел такой путь, понимаем, что это значит. Во-вторых, они продемонстрируют, что евреи в униформе свозят своих братьев в гетто, раздают удостоверения и с помощью кнута поддерживают порядок. Говорят, что люди оттуда уже уходили тысячами. Жители Вильнюса, имевшие родственников в тех городах, заплатили огромные деньги, чтобы родные там смогли получить удостоверения. Ведь мы, живущие в Вильнюсе, отдаем себе отчет в том, что удостоверение — это символ страхования жизни. Этот отъезд взволновал всё гетто. Как же велика наша беда, наш позор и наше унижение! Евреи помогают нацистам в организованной ими ужасной работе истребления!

Вторник, 20 октября

Сегодня было собрание секции естествознания. Наш учитель Мовшович[40] прочитал лекцию под названием «Эксплуатация природы человеком». Было очень интересно. Человек по-разному использует природу. Эксплуатация природы позволяет человечеству легче, комфортнее жить и развиваться. Однако с развитием цивилизации возникают войны. Человечество испытывает мучительную трагедию. Сталкиваются плюс и минус. С улучшением жизни приходит ее разрушение.

Среда, 21 октября

Сегодня мы в клубе провели генеральную репетицию наших художественных достижений: декламация и танцы, которые можно показать в любой момент. Клуб готовит представление для рабочих подразделения «Beutelager». Жюри просмотрело все номера. Мы сидели до одиннадцати вечера и слушали «прогоны». Великолепные песни, яркие молодые голоса. Прекрасно прозвучало стихотворение Горького «Песня о Буревестнике»[41]. Замечательно исполнены стихотворения «Руки» и «Вильнюс». Полные теплых чувств, искренние и сильные стихи трогали сердце. Также были прочитаны стихи, написанные учениками. Особенно красивым было стихотворение Янкелева[42] «Ночь и молния». Молния разрывает ночь и открывает спрятанное солнце. Вернулся домой поздно ночью. Спокойно иду по пустым, насквозь промокшим от дождя улочкам, ведь я знаю пароль[43]. Пароль — «Кармен». Приятно очень быстро идти по безлюдным улочкам и сильно топать. У трех полицейских постов выкрикиваю пароль. Они с ворот отвечают откликом, и я уже дома.

Четверг, 22 октября

Дни проходят быстро. Выучил несколько заданных уроков, занялся домашней работой. Почитал книгу, сделал запись в дневнике и отправился в класс. Уроки пролетают стремительно: латынь, математика, история, идиш, и снова домой. Поел и иду в клуб. Здесь нам есть чем немного развлечься. Сегодня генеральная репетиция под руководством Яшинского[44] (директора учебного отдела). Также представление (кукольного) театра клуба Миадим, организованного двумя мальчишками. Симпатично, хотя довольно примитивно. Литературная часть очень слабая, но это не имеет значения, если есть творчество. Молодежь действует, не сдается. Работает наша историческая секция. Мы слушаем лекции о периодах Великой французской революции. Во второй группе исторической секции идут занятия по истории гетто. Исследуем историю жизни двора по улице Шавлер, 4. Для этого всем членам группы раздали анкеты с вопросами, которые надо задавать жителям двора. Мы уже начали работать. Я пошел с приятелем. Вопросы разделены на четыре части: касающиеся польского, советского, немецкого периодов правления (вплоть до образования гетто) и гетто. Жители отвечают по-разному. Однако везде одна и та же печальная песня: имущество, удостоверения, укрытия, брошенные вещи, покинутые родственники. У меня есть вкус к историческим исследованиям. Сижу за столом, задаю вопросы и с холодной головой, объективно, пишу о величайших страданиях. Пишу, вникаю в подробности и совершенно не осознаю, что зондирую раны, а тот, кто отвечает мне — безразличен к этому: забрали двух сыновей и мужа — сыновей в понедельник, мужа в четверг… И я в трех словах, сухо и холодно формулирую весь этот ужас, эту трагедию. Погружаюсь в мысли, и слова, окрашенные кровью, пристально смотрят с бумаги…

Воскресенье, 25 октября

Из нашей комнаты уезжают. Дядя с семьей, жившие вместе с нами, получили разрешение на комнату во вновь присоединенных дворах. Бурный день: маленькая комната в беспорядке. И все-таки я рад. Мы живем друг у друга на головах — дышать невозможно. В маленькой девятиметровой комнате жили семь человек. Еще в комнате стоят большой шкаф и диван.

После школы идем на собрание «Beutelager». Это образцовое подразделение. Каждое воскресенье их бригадир Каплан-Капланский собирает работников. Собрание — это культурное мероприятие. Сегодня с отчетом о работе выступает директор образовательного отдела гетто Яшинский. В гетто открыты три начальные школы и два детских сада, техническая школа, музыкальная, Mitlshul, ясли и общежитие для оставленных детей. У каждого из этих учреждений своя история мученичества. Также Яшинский говорил о театре и спорте в гетто.

Во второй части члены клуба представляли лучшие номера из генеральной репетиции. От собрания «Beutelager» осталось очень приятное впечатление. Как замечательно провести несколько часов в культурном окружении. Каплан-Капланский поблагодарил Яшинского за отчет. Однако предъявил ему и несколько общих требований; творческие люди в гетто не имеют работы. От имени общины он просил найти работу для жены Залмена Рейзина, сестры Герштейна[45] и учителя Аниловича.[46]

Каплан-Капланский передал библиотеке гетто 50 найденных книг. Мы сидим в гетто как заключенные в тюрьме, но мы не потеряли сердца. Еврейские рабочие встречаются и отдыхают душой, проводя два часа в культурной среде, как в старые добрые дни.

Ночь. Иду по новой улице гетто. Яркая ночь. Светит полная круглая луна. Ее живое смеющееся лицо льет с небес на улочки ледяной холод. На стенах чернеют маленькие окна. Но из каждого пристально глядит ежедневная забота, каждодневная тревога. Тихо. Откуда-то издалека доносится свисток уходящего поезда. Он печально разрывает тишину ночи, будоражит и щемит сердце. …

Понедельник, 26 октября

Сегодня отец остался дома. Мы сделали уборку. После отъезда дядиной семьи в комнате остался большой беспорядок. Мы все убрали. Комнатка стала намного просторнее и уютнее. Сегодня в школе день памяти Герштейна. О нашем большом друге и воспитателе рассказал учитель Любоцкий[47]. Ученики читали свои сочинения. Я прочел мой очерк «Умер учитель Герштейн».[48]

Вторник, 27 октября

Наша жизнь стала намного легче. В комнате удобно и спокойно. Я сам себе хозяин. Складываю вещи, убираю, потом делаю уроки. Время проходит в посещениях и анкетировании домов на Шавлер, 4 для исследований в гетто. Сейчас читаю по-польски «Желтый крест» Анджея Струга.[49] Хорошая книга, дает картину Первой мировой войны. Многое похоже на нашу войну, то же море крови, та же трагедия. В школе я узнал, что, так как мое сочинение, посвященное Герштейну, очень хорошо написано, учитель Любоцкий предлагает прочитать его сегодня в 8:30 вечера в театре гетто на вечере памяти. Это было неожиданно, я совершенно не готов. Приехал за полчаса до начала, немного почитал вслух. Как обычно, я был раздражен. Зал переполнен. Учитель Любоцкий провел меня за кулисы. С колотящимся сердцем я увидел прекрасный хор Слепа[50]. Как торжественно звучала их песня:

Громкий звонок заставляет напрячься, Пока Запад еще светится красным, Хотя солнце уже давно зашло,
Хотя поэт давно умер.[51]

За сценой очень интересно. Выступающие готовятся, говорят друг с другом, среди них и я. Выясняется, что я просто должен сидеть за столом с участниками. Очень странно: артисты, ораторы освобождают мне место, обговаривают со мной порядок выступлений. Чувствую, как горят щеки… В конце концов мы сидим за столом на сцене. Яшинский, учитель Любоцкий, Опескин, Бляхер[52], Рубина[53] и Ротнберг[54]. Во-первых, я не чувствую себя раскованно. Однако хорошо подготовленные выступления и рассказ о прекрасной истории жизни замечательного человека успокоили меня. Говорили долго. Возникали картины потрясающей жизни Герштейна. С заключительной речью выступил учитель Любоцкий. Он закончил тем, что никто не знает, какой будет послевоенная жизнь. Единственное, что мы знаем: место Герштейна останется незанятым. Никто не может заменить его. Мы поймем, как велика эта потеря, когда станем восстанавливать нашу жизнь. В конце я прочел свое сочинение. Исчезло раздражение, переполнявшее меня. Я чувствовал себя совершенно свободно. Постарался читать громко, с выражением. Время пролетело, как стрела: «Для меня навсегда учитель Герштейн останется неповторимым, прекрасным и веселым». И в конце прочел: «Всегда имя Янкева Герштейна будет с нами, напоминать о самом лучшем и дорогом». Я сел на место. Чувствую, что опять краснею. Пока читал, меня обуревали возвышенные чувства. Я ощущал моего учителя Герштейна в самом себе. Поздно вечером группой возвращались домой. Ребятам понравилось мое сочинение и чтение. Лежу в кровати, а щеки всё еще горят… Никогда не забуду этот вечер, своего присутствия на сцене, моего чтения, как никогда не забуду учителя Герштейна.

Пятница, 30 октября

Сегодня у меня был трудовой день. До сих пор я редко готовил. Родители ели на работе и приносили что-нибудь мне. Сегодня я решил приготовить капусту, а на второй конфорке фрикадельки с картофелем. Мне это далось нелегко. В маленькой комнате беспорядок. Трудно делать всё одновременно. Между тем в гетто возникла суматоха. Мы не знали, что случилось. Людям запретили выходить на улицу. Еврейские полицейские как звери носились по дворам, для срочной уборки привезли в дома дворников, и всем в квартирах также велели быстро прибраться. Обед наконец готов, хватит и на завтра. Сбитый с толку, как в тумане, чищу, подметаю, наконец всё в порядке. Обедаю, уже можно вздохнуть с облегчением. Оказывается, они ожидают «уважаемых гостей». Предполагается, комитет из Берлина. Начальник гетто расстроен, мы больше не чувствуем себя дома. Меня это не трогает. Я привык к всплескам паники. Вечером у нас занятия секции естествознания. Тема — «Цвета в природе». Эти уроки очень увлекательные. В общем, интересно читать и заниматься природой в гетто. Это показывает, что мы не оторваны от окружающей среды, мы чувствуем и правильно понимаем ее.

Суббота, 31 октября

Действительно, в гетто приехал какой-то комитет. Улицы перекрыты. Похоже, они не собирались тратить тут свое время, и ушли. К вечеру сосед, работающий с родителями, принес советскую листовку. В комнате возникло ощущение праздника. Кто-то сидит на столе и читает. Остальные, затаив дыхание, с открытыми ртами стоят вокруг него. Такое маленькое сокровище, которое возникает далеко, очень далеко и доходит до нас через поля сражений, города и, наконец, через ворота гетто, опутанные колючей проволокой. «Новости о советской Родине, смерть немецким оккупантам». Каждый смотрит в этот бумажный листок. Это такая редкость для нас, такой праздник. В листовке говорится, чтобы мы не верили немецким официальным сообщениям. Бюллетень ободряет братьев и сестер на временно оккупированных территориях. Листовка датирована 11 августа. Никаких важных сведений с фронта. Кубанская казачья дивизия под командованием Туторинова отличилась в боях за Кавказ. Советские танковые колонны разгромили врага под Брянском. Листовка рассказывает о жизни в Советском Союзе. Так приятно слышать, что где-то по-прежнему бьется жизнь. Русские дышат, живут и сражаются. В Советском Союзе по всем регионам в гигантском масштабе проходит великое социалистическое соревнование. Перечислены фабрики и бригады, отличившиеся в производстве танков и самолетов, в добыче нефти. Люди пишут о культуре. Образование детей остается на том же высоком уровне. Детские сады поддерживают десятки тысяч детей фронтовиков. Недавно вышли два новых фильма о великой борьбе: «Секретарь райкома» и «Партизаны».[55] В листовке говорится о подготовке открытия второго фронта в Великобритании. Рабочие Англии и Америки требуют от своих правительств участия в решающей борьбе против гитлеризма. В бюллетене говорится о славной борьбе русских партизан. И заканчивается призывом к партизанам и партизанкам продолжать саботаж, пускать под откос немецкие поезда! Сосед передал прокламацию мне. Смотрю на скромный кусочек бумаги: мне кажется, что в нем воплощены всё напряжение и самопожертвование русского народа. Бегу с листовкой в клуб, чтобы показать друзьям. Держу на груди. Чувствую, что написанное согревает меня. Такие близкие, дружественные слова. Стоим в углу клуба и читаем. На какое-то время каждый почувствовал себя радостно и весело — мы получили привет от наших освободителей.

Воскресенье, 1 ноября

Прекрасный день. Все дни были облачными и дождливыми. Сегодня вдруг будто весенний день прорвался между осенними. Голубое небо, ласково греет солнце. И все жители гетто бросились на улочки ловить, наверное, последние солнечные лучи. Наша полиция надела свои новые шапки. Вот проходит один из них — у меня аж кровь бурлит — с наглым видом, в кожаном пальто, в офицерской шапке набекрень. Козырек сияет на солнце. Шнур от шапки под подбородком, щелкает сверкающими маленькими сапогами. Пресыщенный, объевшийся, ходит с важным, гордым видом, как офицер, наслаждаясь — змея — такой жизнью. Источник моего гнева против них в том, что в своей собственной трагедии они играют комедию.

Понедельник, 2 ноября

Сегодня у нас была очень интересная встреча с поэтом А. Суцкевером. Он говорил о поэзии, об искусстве в целом и о направлениях в поэзии. В нашей группе обсуждали две важные и интересные темы. Мы создали в литературной секции следующие группы: еврейской поэзии и, что особенно важно, группу, занимающуюся изучением фольклора в гетто. Меня очень интересует и привлекает эта работа. Мы уже обсуждали некоторые детали. На наших глазах в гетто создаются дюжины высказываний, проклятий и благословений; выражения типа «vashenen», «протащить в гетто», даже песни, анекдоты и рассказы, которые уже звучат как легенды. Я чувствую, что буду усердно работать в этой маленькой группе, потому что фольклор, удивительным образом проникнувший[56] в душу, разбросанный по улочкам гетто, должен быть собран и заботливо сохранен для будущего как сокровище.

Вторник, 3 ноября

Когда я вернулся из школы, мама рассказала, что сегодня сама испытала и слышала. Она сейчас шьет для немки. Немка очень хорошая, благородная, еврейские работницы очень ее любят. Она дала матери мыло, муку, немного леденцов и хлеб. Интересуется жизнью в гетто. Всем сердцем сочувствует евреям. «Кончится война, во всем надо винить фюрера. Вы будете свободны, они нуждаются в вас, вы полезные, трудолюбивые люди. Мы, немцы, и вы, евреи, не будем больше страдать!» Вторая история: в трудовом лагере в Вержболове немец бьет еврея палкой. Немцы, проезжавшие мимо, выскакивают из машины, вырывают палку из рук хулигана и с горечью спрашивают: «Почему ты бьешь его? Ты, собака, наверно не был на фронте, поэтому бьешь его. Если бы ты видел, что кровь течет как вода, ты бы не бил его…» Эти истории наполовину звучат как легенды. Каждый еврей в гетто готов развернуть, обогатить такой рассказ; люди наслаждаются ими. Так, например, рассказывают о немце, который сорвал опознавательный знак с одежды еврея, говоря, что скоро эти знаки не будут нужны! Все эти истории передаются друг другу, или их изменяют, усиливая впечатление, приукрашивая. Но искра правды остается. Нас трогает мысль, что среди немцев много тех, кто сочувствует нам и испытывает стыд за нашу муку. Дома сегодня рассказывали о беспорядках в Польше. Говорят, что польские повстанцы заняли Радом. 50 поляков были повешены в Варшаве. Однако это всё только неподтвержденные слухи.

Среда, 4 ноября

К вечеру в гетто известие как разрыв бомбы: партизаны убили начальника группы лесных рабочих. Эта новость захватила меня. Каждый что-то добавляет. В конце концов, удается установить следующее: начальник группы лесных рабочих, полицейский, плохо относился к работникам. Партизаны, бывшие по соседству, узнав об отношении начальника к землякам, решили: тот, кто бьет своих, — враг. Вчера вечером у него в доме они расстреляли его. Рано утром его доставили в Вильнюс. Он был еще жив и всё рассказал. В этом суть всех историй. В дополнение узнаем другие детали. Его развернули лицом к стене и велели не двигаться. Он попытался объясниться, повернулся — и в него выстрелили. Этот случай произвел на меня сильное впечатление. Странно, но мне было трудно решить, заслуживал он смерть или нет. Одни говорили, что это жестокий человек, что он часто бил и запугивал еврейских рабочих; другие, наоборот, отзывались о нем хорошо. Обстоятельства вынуждали его быть требовательным. Однако у меня было ощущение триумфа, радости, ведь в лесах прячутся те, кому есть дело до бедных, униженных евреев гетто, и, отомстив, они продолжают думать о реванше…

Четверг, 5 ноября

Наша соседка провела ночь на Лидской за то, что не затемнила свет в своем окне. В тюрьму она попала с женщиной из Ошмене, где наш «отважный» полицейский отдел установил порядок. Коротко, в двух словах, та рассказала, что произошло в Ошмене. Вильнюсские полицейские велели всем евреям выйти на площадь рядом с синагогой. Дома разрешили остаться только детям до 10 лет. Полицейские быстро разделили собранную толпу на две группы: тех, кто мог работать, они загнали в синагогу, а вторую группу, слабых, пожилых людей, куда-то увели. Позже мы узнали, что их передали в руки литовцам. К вечеру еврейская полиция распределила удостоверения среди тех, кто остался, и освободила их. В домах нашли детей до 10 лет. Сердца бешено колотятся, когда звучат такие сообщения. Мы всей душой переживаем за евреев Ошмене; однако как же страшно слышать такое.

Утром иду к развалинам. Один черный толстый кусок стены едва стоит. Бедные пожилые люди за 12 рублей работают в этих руинах. Они берут длинную веревку с петлей и набрасывают ее на мокрую стену. Примерно двадцать слабых стариков впрягаются в веревку и тащат. Стена качается, как пьяная, шатается, но не падает. Многие мужчины приходят им на помощь. Картина: обломки выпирают из улочек. Цепочка людей вдруг начинает веревкой тянуть стену. Стонут люди — стонет стена, впрягаются в последний раз, стена начинает шататься, катиться, с треском падать на другую. Ураган рушащихся кирпичей — и улица, и люди покрыты известковой пылью. Вся улица загромождена обломками. Сегодня мы опять пошли с анкетами для исследования жизни гетто на Шавлер, 4. Нас не очень хорошо приняли. Я с горечью должен констатировать, что они правы. Нас упрекали за равнодушие. «Вы не должны бередить чужие раны, наша жизнь и так на виду». Они правы, но и я тоже не виноват, поскольку считаю, что все факты должны быть записаны и отмечены, даже самые кровавые, чтобы абсолютно всё было принято во внимание.

Пятница, 6 ноября

Сегодня утром стоял в очереди за билетами в баню. На улице около стены увидел крестьянина, уже в большой зимней меховой шубе, шапка надвинута на глаза, в огромных сапогах. Наверно, ему было что-то нужно в гетто. Рядом с ним мальчик лет пятнадцати, тоже в крестьянском кафтане и сапогах. Из-под черной крестьянской шапки виден живой взгляд. Каждому сразу ясно: еврейский мальчик, живущий как гой. Вскоре вокруг него собралась большая толпа. Пришли его соседи. Спрашивают о семье: никого не осталось. Он работает на крестьянина и за это получает еду. Мальчик живет у него. Он все примечает, а люди смотрят на него с изумлением. Он говорит женщине: «Принесите товар, и мы сразу уйдем.

Вечером возвращаюсь из клуба. Холодно и сухо, мои конечности уже чувствуют зиму. В свете маленьких темных фонарей на улицах гетто кружатся снежинки. Первый снег, предвестник зимы, ложится на порог нашего дома. Будем надеяться, что этот снег принесет нам не холод и мрак, а скорые перемены.

Суббота, 7 ноября

Прекрасный день. Морозный воздух, на голубом небе холодно светит солнце. Зима приближается. Сегодня знаменательная годовщина, 25 лет Великой Октябрьской революции. Кажется, что внешний мир приоделся к празднику. Стою у окна и думаю: в какой тяжелой, кровавой борьбе встречает праздник советская страна. Мы встречаем его в гетто. Мои мысли прерывает страшный вой самолета за стеной, свист стального пропеллера разрывает воздух, самолет пролетает мимо и исчезает где-то далеко-далеко. Мы привыкли к дьявольским полетам в небе, к пронзительному свисту, ввинчивающему в наши головы ужас войны. Всего 25 лет новой стране, которая сейчас тонет в крови. Наступает кровавое и морозное 7 ноября 1942 года. Однако я уверен, торжество Октября станет вдохновителем грядущих побед.

Утром ко мне зашел Габик. Мы собирались вместе делать уроки. В маленькой комнате холодно. Габик рассказывает о себе. Его отец в госпитале.[57] У него проблемы с сердцем. Для них наступили тяжелые времена. Я знаю об их трудностях с начала основания гетто, куда они приехали с маленькими узлами. Габик очень истощен. Он работает в библиотеке и получает двойную карточку. Работа служит препятствием его учебе. Точно знаю, что часто ему нечего есть. Сегодня по какой-то причине Габик грустен и рассеян, хотя обычно, несмотря на сложную ситуацию, он веселый и бодрый. После выхода отца из госпиталя Габик надеется найти постоянную работу.[58] Оказывается, утром его маму вызвали в госпиталь. Габик стоит в очереди, чтобы получить паек, а карточки у мамы. Он высматривает ее, но не может найти. Очень беспокоится. Если она всё еще в госпитале, то почему? Мы делаем уроки, потом он опять идет искать мать. Возвращается расстроенный, в совершенном замешательстве. Ее нигде не видно. Продолжаем делать уроки. Начинаем замерзать. Габик нервничает. Нас охватило жуткое чувство — ощущение надвигающейся беды. Внешний холод сковал наши мысли. Мы закрыли тетради. Я был очень голоден, да и Габик тоже. Немного согрелись, когда съели по тарелке горячего супа. Тем временем пришел Лют Шрайбер[59], живущий с Габиком, и позвал его домой. Мать вернулась и ждет его. Габик засуетился, оставил тетради, с беспокойством спросил, что случилось. Мы с Лютом обменялись взглядами. Я понял, что произошло несчастье, а Габик перехватил наши взгляды. У него было плохое предчувствие, и, когда Лют хотел остаться в комнате и что-то мне сказать, попытался заставить Люта выйти первым, сам выскочил из двери с отстраненным лицом и полными слез глазами… Я почувствовал удар в сердце. В комнате никого не было, и дом был пуст. На меня накатила грусть, было тихо, холодно и невероятно жутко. Стал мрачным, унылым. Размышлял и как то предчувствовал нависающий ужас. В небе с безжалостным свистом проносились самолеты. Чуть позже пришли Ткач[60] с Рейзом Столицким[61] и сообщили, что отец Габика умирает, и мы должны пойти к Габику в госпиталь. Я почувствовал страшный холод… Какое непоправимое несчастье, какая трагедия. В госпиталь меня не пустили. Холодный ветер хлестал по лицу, было очень грустно… К вечеру стало известно: у Габика больше нет отца. Как много горя в этом мире. Габик такой веселый, такой легкомысленный. Как он перенесет это? Внезапно у меня на глазах ему был нанесен жестокий удар. Пошли навестить его вечером. Габик уже лег, и мы решили его не тревожить. Но не уходили, оставались в соседней комнате, переживали несчастье друга. Сколько всего произошло; я стал свидетелем внезапной трагедии. Габик высматривал мать, а в это время его искали, чтобы он успел проститься с умирающим отцом. Мне очень жаль Габика и его маму. Как ужасно, когда много таких тихих, одиноких людей! Как честно, как бедно они жили, какими скромными и порядочными были! Как же тяжело будет теперь Габику, ведь он так любил отца! Несчастье Габика ударило меня в самое сердце.

Воскресенье, 8 ноября

Сегодня в гетто проходят двое похорон. Утром были похороны застреленного полицейского. Наша полиция превратила их в большое празднование. Гроб стоял на спортивной площадке.[62] Пел кантор, выступали ребе, представители рабочих подразделений и полицейское начальство. «Он стал жертвой своего долга, на посту, мы гордимся им». Полиция маршировала в своих кожаных пальто и новых шапках. На гробе лежит полицейская шапка покойного и «полоса»[63], которую он вполне заслужил. По бокам пожарные с факелами: очень впечатляюще, торжественно, погиб «герой». Глупая толпа напирает вперед, чтобы увидеть. Невероятно тягостно на сердце. Стены обклеены некрологами: умер доктор Мойше Хелер, учитель и ученый. Пока полиция и ей подобные участвуют в церемониях на убогих улочках, другая часть гетто скорбит о смерти Мойше Хелера. Похороны проходят сегодня в три часа дня. Хочу увидеть Габика. Представляю, как ему тяжело. Я все еще под сильным впечатлением вчерашнего дня. Днем в госпиталь, где лежал доктор Мойше Хелер, стали пускать людей. Там я встретил Габика. При виде друзей его глаза наполнились слезами. Но вскоре он взял себя в руки. Мы вошли в комнату. У изголовья горят две свечи. Габик стоит с нами. Не могу смотреть ему прямо в глаза. Я онемел. Стоим в гнетущей тишине, объединяющей нашу боль. Я все время думал, каким будет Габик при первой встрече после несчастья. Держится он исключительно хорошо. На его лице скорбная грусть, легкая растерянность. Он спокоен, выглядит плохо, бледный, с черными кругами под глазами. Кажется, что он смирился и держится достойно. В комнате собралось много народа: ученики, учителя, сослуживцы. Вошли ученики и учитель из «Кайлис»[64] с цветами в руках. Значит, доктор Хелер был непосредственно их учителем. Плачет мама Габика, но, как и всё, что они делают в жизни, тихо, переживая без шума. Габик сильный. Он действительно держался мужественно, почти не плакал. Меня это потрясло. Комната продолжала наполняться, [люди] стояли вплотную к гробу. Яшинский и учитель Каплан[65] говорили о покойном как о разностороннем и талантливом человеке, носителе культуры, человеке, преданном еврейской школе и традиции. Отец Габика, хоть и был инвалидом, обладал здоровым духом и сильным характером. Он любил всё красивое, подлинное и естественное. Ненавидел лицемерие своего народа и всего человечества. Габик часто рассказывал об отце, об их поездках, о воспитании, которое он получил. Все больше и больше редеют наши ряды. Ушли четверо замечательных и лучших представителей: Плюдермахер, Хаимсон, Герштейн, четвертым стал доктор Хелер. Жертвы гетто.

Гроб плотно закрыт. Мы хотели, чтобы Габик вышел с нами, но он решил остаться. Он спокойно смотрел как выносили гроб, но в его грусти чувствовалось, как глубоко он переживает несчастье. Мы вернулись от ворот. Уже довольно темно. Холодно. Сегодня мы не были в школе — не то настроение.

Понедельник, 9 ноября

Зимний день. Надел зимнее пальто, достал сапоги. Пошел бродить по улицам гетто. Падает снег. Морозный воздух. Чувствуется зима. Щеки горят. Ускоряю шаг, становится теплее и немного легче на сердце. Кажется, что первый снег обнадеживает и предвещает что-то хорошее.

На уроке идиша учительница Мире говорила о докторе Хелере. Для нее смерть доктора Хелера была тяжелым ударом. Все это время она была с Габиком у него дома. Во время рассказа учительницы в класс вошел Габик. Она не потеряла самообладания, объяснила Габику, о чем идет разговор, и продолжила свой рассказ. Он слушал вместе с нами — как и раньше, грустный и спокойный. Габик снова работает в библиотеке, заняв постоянную должность своего отца. Постепенно приходит в себя. На уроках еврейской истории мы должны провести суд над Иродом. Этот эпизод у нас уже подготовлен. Мне доверили роль прокурора, а Габику — Ирода.

Вторник, 10 ноября

Сегодня очень холодно. Утром я одновременно готовил еду на электроплитке и делал уроки. Первая половина дня еле тянется, и я рад наконец пойти в школу. Уроки очень интересные. По истории изучаем занимательные факты о Риме — по еврейской истории об Ироде. После школы иду в клуб. На улице холодно, дома холодно, поэтому в клуб просто бежишь, потому что там об этом не думаешь. Активно работает наша группа исследований в гетто. Надеемся, что благодаря этим усилиям получим ценный исторический материал, касающийся жизни двора по Шавлер, 4. Сегодня собрание посвящено созданию еврейского исторического кружка. Решили изучать, исследовать еврейскую историю, заниматься проблемами, особенно недавнего времени, которые интересны и могут быть использованы теперь. Сейчас взялись за Иосифа Флавия. Хотелось бы подготовить публичный суд над ним[66]. Еще меня выбрали секретарем литературного кружка. Мы собираем фольклорный материал. При такой активности холода уже не чувствуешь. Ухожу из клуба. Сжавшись от холода, бегут люди. Темно и страшно. Только на углах улиц при тусклом, печальном свете фонарей кажется не так мрачно. Бедные торговцы гетто, в основном дети, как мухи льнут на свет маленькой лампы. Синеватый, унылый свет выхватывает из тьмы лохмотья детей или женщин, их красные от холода руки, считающие деньги и дающие сдачу. Замерзшие, с маленькими подставками на спинах, они торопятся к освещенному крошечному углу улицы. Стоят там, покуда не услышат свисток, и тогда исчезают со своими лотками в черных улочках гетто. На следующий день они снова стоят в унылом пятне света, постукивая одной ногой о другую и дуя в замерзшие ладони. Я бегу по холодным серым улочкам гетто, скорее домой, прямо в кровать, как можно быстрее заснуть, потому что во сне ты мечтаешь и надеешься, а просыпаешься — и всё по-старому.

Среда, 11 ноября

У нас теперь много дел в школе и в клубе. Составляем учебник на идиш. Надо подготовить три доклада: 1) «Сцены отрешения у Аврома Рейзена»[67]; 2) «Еврейские дети у Аврома Рейзена»; 3) «Еврейские дети в работе». Кроме того, по еврейской истории готовим судилище над Иродом. Публичное судебное разбирательство. Будут суд, прокурор, защитник, ответчик и целый ряд исторических персонажей в качестве свидетелей. Мы уже распределили работу. Для меня теперь самая сложная задача — составить обвинительное заключение и от лица прокурора подготовить серию вопросов свидетелям. Надо изучить Граеца, Дубнова и других. Сейчас в нашей школе идет живая и интересная работа.

Четверг, 12 ноября

Холодно. На подходе суровая и жестокая зима. Дом промерз. Утром, когда я встаю, еще темно. Не хочется вылезать из постели. Оконные стекла украшены инеем. Для жителей гетто зима — безжалостное время года. Дома без печей, окна без стекол, у нас нет ни дров, ни теплых вещей. Мы не разжигаем печь — не имеет смысла, она почти не дает тепла. Нужно устанавливать железную печку. В нашей комнате разбито оконное стекло. Да и дров немного. Готовлю на кухне и мерзну. Варить обеды ношу в пекарню. Кладу картофель, горох, ячмень и кусочек мяса, получается отлично. Сегодня в гетто распределяли картофель по 10 кг на человека. Полдня отстоял в очереди, ни на что не рассчитывая. Зато очень замерз. Десятки людей стоят в очереди. Наблюдаю за стоящими со мной. В старой изношенной одежде они застыли на морозе. У всех лица посинели от холода. В очереди раздался шум. Женщины ссорятся, ругаются, топают ногами. В течение первого часа раздавали хороший картофель, позже стали давать влажный, мороженый. Вернулся домой, совершенно окоченев от холода. Решил, что такой картофель не надо брать. Мы получили достаточно картофеля в подразделении. Я потерял полдня, замерз. В доме тоже холодно. Чувствую [на сердце грусть].[68] Еле согрелся тарелкой горячего супа. Холод нагоняет мрачное настроение. Я один в доме. Не могу заставить себя что-либо делать. Едва продержался до школы. Там, конечно, тоже холодно, но когда учишься, как-то становится теплее. Как мрачно стало в гетто с приходом зимы! Дрожа и вздыхая, бегут по улицам люди. У каждого свои заботы. Однако к вечеру настроение улучшилось. Рабочие принесли радостные, хорошие достоверные новости.

Американские войска высадились в Западной Африке, Тунисе, Алжире и Марокко. Испании и Португалии было предъявлено требование не препятствовать этому. Англо-американские войска начали большую кампанию в Африке против немецкой и итальянской армий. Они идут на немцев с двух сторон. На востоке английская атака против Египта, на западе американцы из Туниса продвигаются в направлении Триполи. На немцев сыплются страшные удары. Немецко-итальянские войска под угрозой гибели в море. Американцы используют сильные воздушный и морской флоты. После грандиозных сражений американцы и англичане захватили Тобрук, Салум и ряд других мест. Правительство Виши [издало] приказ о противодействии французского военно-морского флота и сухопутной армии англичанам и американцам. Французы не оказали сопротивления. Англо-американский флот свободно действует в Средиземном море. Наступление также захватило Корсику. Германия, опасаясь вторжения во Францию, взяла под свой контроль незанятую часть страны. Ожидаются рейды в Италию.

Конечно, всё, что происходит в Африке, слишком далеко от нас. Однако говорят, что кампания по ликвидации немцев в Африке согласована с требованием Советского Союза. Ибо когда англичане завершат операции в Африке, предполагается открытие второго фронта в Европе, и тогда … мы сможем покинуть гетто. Новости о продолжении сражений воодушевляют, искра нашей надежды пока не гаснет.

Суббота, 14 ноября

Сижу весь день дома. Совершенно окоченел, пока писал темы на идиш, а не из-за прозябания в очереди за картошкой. Мы с Габиком Хелером сегодня написали первое сочинение на идиш. Еще то веселье сидеть в холоде, не сходя с места, и думать.

Воскресенье, 15 ноября

В доме полный бедлам. Соседи устанавливают железную печь. Они требуют, чтобы мы открыли вторую дверь в нашу комнату, тогда можно будет закрыть дверь, через которую мы ходим в туалет. Без этого, по их словам, невозможно наладить правильную тягу печи. Мы вынуждены уступить. Кругом сплошной кавардак. Наш буфет передвигают. Всё перевернуто вверх дном. Слесарь меняет замки (у нас будет отдельный вход через кухню), плотник чинит ручки на оконных рамах, стекольщик вставляет стекла. Все стучат, кричат. Настоящий ад.

Понедельник, 16 ноября

Расписание уроков в школе нарушено. Теперь занятия будут проходить в новом помещении на улице Дайче, 21, куда мы переедем через несколько дней.

Вторник, 17 ноября

Весь день изучал «Историю» Дубнова, «собирал» материал для суда над Иродом и Флавием. Невероятно интересная работа.

Среда, 18 ноября

С сегодняшнего дня занимаемся на улице Дайче, 21. У нас уроки с 8:45 до 12. Классы большие, красивые, как в старой школе. Но по-прежнему очень холодно.

Пятница, 20 ноября

Сегодня на работе родители развлекались. Пришел немец в лохмотьях, почти голый. Партизаны сняли с него одежду и дали записку, что его надо одеть. Еврейские рабочие здорово посмеялись. Мама часто говорит об отношениях с немецкими женщинами. И они ей рассказывают о своей жизни. Одна считает, что должна носить траур, потому что вчера погиб ее муж, завтра погибнет брат, потом дядя и т. д., поэтому немецкий народ должен скорбеть.

Понедельник, 23 ноября

Вечером в доме устанавливали кухонную плиту. Внезапно отключилось электричество. Люди работали при свечах. По всей комнате глина и кирпичи. И посреди этого гама я со своими каракулями. В последнее время у меня куча работы из школы и клуба. День-деньской изучаем исторические книги.

Готовим различные доклады и суды. К тому же в клубе я отвечаю за писательский кружок, которым руководит поэт Суцкевер, и должен постоянно общаться с ним. Самое приятное — утренние занятия в школе, но и остаток дня быстро пролетает. Даже не хватает времени дочитать библиотечную книгу. Я загружен докладами на идиш, по истории. И всё надо делать одновременно. Как обычно, каждый вечер иду в клуб в исторический кружок, секцию естествознания и литературную.

Часто остаюсь на прослушивания драматического кружка. Это так радостно и весело. С нетерпением ждем завершения работ в наших помещениях на улице Диснер.

Вторник, 24 ноября

Радуется гетто, а вместе со всеми и дети. Везде слышны хорошие новости, гетто излучает надежду: нам кажется, что теперь … мы покинем нашу тюрьму… Американцы на подступах к Тунису. В Дакаре сдался французский флот. Южно-африканская армия атакует немцев с юга. Непрекращающиеся бомбардировки Рима. Самая главная новость: немецкая армия потерпела поражение в Сталинграде. Две советские армии окружили врага в районе Сталинграда и Ростова. Тысячи убитых и пленных немцев. Советы наступают на центральном фронте: гетто всеми фибрами ощущает приближение конца, вернее, начало новой жизни уже рядом.

Вечером пошел бродить по улочкам гетто. Чудесный вечер. Легкий морозец. Все сверкает. Там, где не затоптан, искрится снег. Вечер освежает. На сердце так легко. Этот вечер как будто околдовал меня. Словно усыпанные бриллиантами, сверкают на морозе руины улицы Яткевер. Пустынно и тихо. Под синим студеным небом, на котором огромная круглая луна то появляется, то скрывается в расщелинах стен, застыли покрытые снегом руины. В такие вечера я любил гулять с кем-нибудь по тихим местам за городом. Так приятно, когда горят щеки. Каждый вдох наполняет тебя ледяной вечерней свежестью. И хотя на моем пути развалины, сегодня у меня такое же, как раньше, чувство, на сердце удивительно хорошо, ведь в такую ночь я могу представить, что очень скоро произойдет что-то новое… И это уже совсем близко. Кажется, я даже могу это на морозе нащупать рукой.

Среда, 25 ноября

Сегодня день в гетто начался в суматохе, панике, смертельном ужасе. Ворота на замке, улицы перекрыты — «Рут»[69] в гетто закрыт, все члены Юденрата задержаны в театре и лишены удостоверений. В гетто царит гробовая тишина. Сотни людей спрятались в своих укрытиях. Как будто на гетто обрушился ураган. Все закончилось смехом: Генс направил Мушката[70] с инспекцией, чтобы с помощью членов Юденрата [выявить], кто среди населения гетто не ходит на работу. Чтобы воплотить свою идею и собрать вместе членов Юденрата, он отобрал у них удостоверения. Своим «организаторским талантом» создал жуткую панику, и шутка в том, что он сам попал в тюрьму на Лидской.

Четверг, 26 ноября

Сегодня я оставил в пекарне кастрюлю для приготовления еды. Вечером пошел забирать ее — не тут-то было: у ворот стоял Мурер. С большим трудом умудрился пробраться в пекарню. Получается, что наши лорды тоже стряпают в пекарне. Пока они доставали черные горячие кастрюли из духовки, суетились над запеченным пудингом майора Фрухта[71], а кастрюлю коменданта Мушката «sofort»[72] ставили обратно в печь, чтобы — не дай Б-г! — она не остыла, мы узнали об очень серьезной ситуации у ворот гетто. Людей избивают и забирают. В гетто уже привыкли к этому. Тем не менее все начинают дрожать от страха. У ворот зверски колотят евреев. Это рассказывают запыхавшиеся, отчаявшиеся рабочие: когда они, взъерошенные и обезумевшие, шли от ворот, оттуда раздавались удары и хрипы… у ворот били людей. По команде Мурера еврейские полицаи избивают [их] и забирают кусок хлеба, который принес простой рабочий.

Пятница, 27 ноября

Сегодня всю вторую половину дня носил в клуб глину. Там наконец устанавливают печи.

Понедельник, 30 ноября

Хорошие новости звучат в гетто. Советы прорвали фронт в Латвии, около Великих Лук.[73] Они приближаются, подходят все ближе и ближе.

Вторник, 1 декабря

В школе сегодня писали классное сочинение на тему «Картины лишений». Я писал очень подробно. Провел актуальные параллели с рассказами Рейзена. Связал их и пришел к выводу, что наше гетто — это финал страданий еврейского народа. Мы будем теми, кто, выйдя из гетто, оставит позади несчастия, которые в течение многих поколений угнетали евреев.

Пятница, 4 декабря

Мама плохо себя чувствует. Поэтому не могу идти в школу. Конечно, весь день провел над горшками и кастрюлями. Теперь всё значительно проще: готовлю дома на железной плите. Когда она нагревается, в маленькой комнате становится тепло. Становлюсь нервным от этих своих занятий, стряпни, домашней работы. Я не очень люблю это делать. Сегодня приготовил чечевицу с клецками и принес матери полоскание и чай. За день только успел переписать заданные уроки и пошел в клуб. В секциях клуба среди друзей буквально оживаешь после такого скучного дня.

Суббота, 5 декабря

К нам в гетто заглянула белая зима. Падает, падает снег и окутывает белым черные улочки гетто. Дети радуются белизне, которую они так редко здесь видят. Это немного порадовало и нас. Покрытые снегом руины на углу улиц Яткевер и Диснер образуют небольшие холмы и долины, и маленькие дети катаются там на санках. Сегодня вечером у меня уйма работы. Переписываю свое обвинительное заключение против Ирода. Очень много уроков. В школе к основным дисциплинам добавили химию и географию. Однако мне не хочется сидеть дома. Решил пройтись. Иду на спортивную площадку. Стою один под звездным серым небом. В свете луны видны падающие с неба бриллианты. Площадь побелела от снега. Глубоко вздохнул и почувствовал морозную свежесть. Стал бегать по скрипящему снегу. Как я люблю этот звук! Вспомнил добрые старые дни, катание на санках. Белмонт.[74] Учитель Бибер[75] вместе с нами взбирается на холмы. Щеки пылают, снег скрипит под ногами. Внизу в ледяном великолепии расстилается зимний пейзаж. Как свежо дышится на вершине холма. Похожую свежесть я ощутил сейчас на спортивной площадке гетто. Вдруг в гетто почувствовал волшебство зимы. Иду домой. Уже очень поздно. Скоро будут свистеть.[76] На углу улицы стоят несколько продавцов с привязанными лотками. В переулке нас всего трое. Прохожий покупает что-то у бедной девочки. При свете фонаря видно, как она замерзшими синими пальчиками пытается дать сдачу, руки дрожат, вся трясется от холода и никак не может сосчитать деньги. Слышу свисток и бегу домой.

Воскресенье, 7 декабря

В группах по исследованию жизни гетто мы решили раз и навсегда закончить подготовительную работу, то есть прекратить ходить по домам с анкетами. Хочется начать обработку ответов, писать историю, основываясь на фактах.

Сегодня с другом ходили в очередную квартиру. Получили очень хорошие ответы. В результате обходов людей в гетто и расспросов об их жизни мы составили портрет жителя гетто с присущей ему манерой думать и говорить. В своих вопросах обычно не касаемся жизни семьи. Однако есть люди, которые хотят, чтобы мы писали об их семьях, так они чувствуют себя частью истории. Другие, наоборот, ужасно осторожны и исключительно дипломатичны. В их ответах нет ни одного лишнего слова: все взвешено и отмерено. Они не отвечают на вопрос, где они жили до гетто. Не отвечают и на вопрос, в какой бригаде работают. Смотрят на нас как на людей, которые обязаны взимать налоги. Человек в гетто полон подозрений.

С другой стороны, сегодня, к примеру, обычные евреи отвечали на вопросы дружелюбно и благожелательно. Они были заинтересованы в этом [может быть, не понимали, для чего это надо]. Но искренне считали необходимым нам отвечать. Раскрыли свои сердца, подробно рассказали о всех несчастьях, о переплетении трагедий их и других людей.[77] «Ребята, всё это с нами сделал фюрер. Пусть с ним будет то же самое. Это будет нашей историей. Пишите, ребята, пишите. Это нужно». Закончив анкетирование семьи, поблагодарили их. «О, не благодарите нас. Обещайте, что мы покинем гетто, и я расскажу в три раза больше о нашем несчастном народе». Мы многократно заверили женщину, что обязательно выйдем из гетто.

Вечером новое осложнение. Мама купила билеты в баню для всего подразделения. Мужчинам давали билеты для женщин и наоборот. Была опасность, что билеты потеряются. Но мужчины и женщины смогли прийти в одно и то же время (в два банных отделения) и обменялись билетами. Между тем перед входом в баню все очень веселились, бегали взад-вперед и резвились.

В бане тоже говорят о новостях и политике. Основным источником, конечно, является чайная. Однако сегодня в бане мы узнали новости другого рода. Говорили о различных еврейских несчастьях. Сожгли гетто в Ростове. Рассказывали о погромах, о евреях, брошенных в лесу, расстрелянных как партизаны, а должны были быть освобождены, и другие печальные истории такого рода.

Понедельник, 8 декабря

Возвращаемся из клуба домой поздно. Свисток давно дан. Улица вымерла. Под ногами скрипит снег. Улицы гетто укутаны тьмой и морозом. Подхожу к перекрестку. Из темноты появляется полицейский. Приближается, своими сабо разбивая тишину.[78] «Пароль», — ворчит он. Я быстро называю пароль. Он останавливается под фонарем, и вдруг из темноты выбегает собака. Мы оба смотрим на нее как на странное видение. Полицейский зовет ее, свистит, но собака при виде его поджала хвост от холода и бросилась во тьму. Полицейский смеется: «Без пароля!»

Среда, 10 декабря

Меня вдруг осенило, что сегодня мой день рождения. Мне исполнилось 15 лет. Мы не замечаем, как летит время. Оно бежит незаметно, и вдруг понимаем, например, как я сегодня, и обнаруживаем, что проходят дни и месяцы, что гетто — это не болезненный, неприятный сон, который постоянно исчезает, а огромное болото, в котором мы теряем дни и недели. Сегодня я серьезно задумался над этим. Решил в гетто не тратить время впустую. Как замечательно, что я могу учиться, читать, развивать себя и видеть, что, пока совершенствуюсь, время не стоит на месте. Меня часто одолевают угрызения совести, хотя кажется, что моя повседневная жизнь в гетто проходит нормально. Конечно, я мог бы жить лучше. Почему я должен изо дня в день смотреть на ворота в глухой стене гетто, в свои лучшие годы видеть только одну улочку и несколько душных дворов?

Какие только мысли не роятся в голове, но особенно донимают две вещи: сожаление, своего рода терзание. Хочу кричать: время, притормози, не беги. Хочу вернуть прошедший год и сохранить его на будущее, для новой жизни. Надежда и сила — мое второе чувство. У меня нет ни малейшего отчаяния. Сегодня мне исполнилось 15 лет, и я живу с верой в будущее. Одно другому не противоречит, и впереди я вижу солнце, солнце, солнце. …

Четверг, 11 декабря

Сегодня на кухне в доме на улице Рудницкой, 6 был клубный праздник. Немного развлеклись. Ухитрились получить у администрации 100 кг картофеля и испекли пудинг. Это был самый счастливый вечер из всех, проведенных в гетто.

В девять часов собрались на кухне. Все уже сидели за столами. Пришло очень много гостей. Сидим все вместе. Смотрю на всех, на наших добрых учителей, друзей, близких. Так уютно, тепло, приятно. Этот вечер показал, кто мы и на что способны. Члены клуба пели, читали стихи. До поздней ночи вместе со взрослыми пели песни о молодости и надежде. В замечательной живой газете с юмором критиковали клуб, его председателя и выступающих. Сидели за скудными столами, ели запеченный пудинг, пили кофе и были счастливы, так счастливы. Одна песня сменяла другую. Уже 12 часов ночи. Радость молодости буквально опьяняла нас. Никто не хотел идти домой. То и дело затягиваем песни, они звучат непрерывно. Расходимся поздно ночью. Мы доказали, что молоды, «за стенами, но всё же молодые, всегда молодые».[79] Наш лозунг «Мы идем навстречу солнцу». Сегодня мы показали, что даже на таком клочке земли в гетто сохраняем юношеское рвение. Заявили, что отсюда не выйдет сломленное духом юношество; из гетто выйдет решительная молодежь, стойкая и бодрая.

Воскресенье, 13 декабря

За окном тает. Падает мокрый снег. Улицы тонут в сырости и грязи. Около «Рут»[80] стоят длинные вереницы людей. Сегодня дают картофель и конину. Около склада две повозки. Одна с сырой, мороженой картошкой. В другой красная, сочащаяся кровью конина. Картофель сваливают в подвалы. Группы женщин и оборванных детей охотятся за упавшими в грязь клубнями. Полицейский их отгоняет. Но они опять кидаются за несколькими падающими картофелинами. Полицейский бранится. «Они даже гнилую картошку не позволяют взять», — жалуется женщина с желтым от голода лицом. Вокруг повозки с мясом тоже какая-то суета. Ее облепили оборванные мальчишки с маленькими горящими глазами. Они что-то говорят кучеру, нееврейскому парню в стеганой куртке, больших, тяжелых сапогах и с длинным хлыстом. Вскоре вижу, что происходит дальше. Маленький гой нависает над мясом, отрезает от края кусок и кладет в мешок еврейскому мальчишке.

Сегодня в гетто празднуют увеличение фонда библиотеки до 100 000 книг. Фестиваль проходит в помещении театра. Мы пришли с уроков. Было множество речей и художественная программа. Выступающие проанализировали круг читателей. Их в гетто сотни. Для меня книга в этих условиях — самая большая радость. Она объединяет с будущим, с миром. Оборот в сто тысяч томов — большое достижение для гетто, и этим можно гордиться.[81]

Среда, 16 декабря

К вечеру, вернувшись из города и поужинав, рабочие начинают рассказывать о трудовой жизни за стенами гетто. Очень интересны разговоры с немцами и различные зарисовки, да и истории в целом. В «Schneiderstube» немец сказал, что голоден. «Хочу есть в три горла, как еврей». Для них еврей — олицетворение голодного человека. Они считают, что еврей может испытывать только чувство голода. Мама обслуживала немецкую женщину, пришедшую с маленькой дочкой. Девочка просила: «Пи, пи». Когда мама объяснила, что туалет находится далеко отсюда, немка предложила девочке облегчиться прямо здесь, сказав малышке, что у евреев в гетто часто некуда сходить в туалет, и они делают это на месте. Какая дикая ситуация. Мы так низко опустились, что немки, говоря детям о несчастных и страдальцах, приводят нас в пример.

Немец в одном из подразделений продолжает заявлять, что в войне виноваты евреи. Еврейские рабочие за спиной высмеивают его. Среди рабочих есть старик. Ребята дразнят его: «Ты слышал, Цалке, „Yeke“[82] говорит, что ты виноват в войне». Старик отрывается от работы и бормочет: «Год бедствий на его голову, если он считает, что в войне виноват я!»

Суббота, 19 декабря

Сегодня новая тревога. Всё гетто расстроено и полно страха. Вчера у ворот были задержаны двадцать человек, работавших в Солтонишках,[83] — они на себе тайком проносили муку. По команде Мурера их сразу же отправили в тюрьму Лукишки. Самое страшное слово в гетто — тюрьма Лукишки. Оттуда редко возвращаются. Из наших рядов вырвали еще 20 человек. Сегодня днем их внезапно привели в гетто и заключили в тюрьму на Лидской. Но сразу же от Мурера приехала команда, чтобы сопровождать их в Лукишки. Так они издеваются над жителями гетто, а 20 человек все равно отправили в тюрьму.

Воскресенье, 20 декабря

Сегодня все школы гетто повели смотреть часть барельефной карты Вильнюса, сделанной ремесленниками гетто в подарок гебицкомиссару.[84] Вся карта будет занимать площадь в 20 м2.[85] Уже выполнена самая сложная работа. Представлена небольшая часть города, зато самая важная и скрупулезная по исполнению. Перед нами на столе под экраном лежит центр Вильнюса. Из листов алебастра в масштабе 1:2500 сделан каждый дом, каждая улочка. Все красиво раскрашено, великолепно выполнено. Дети тянутся вперед, чтобы посмотреть на карту и найти свой дом, улочку, где они жили до гетто. Энг Гухман[86] объясняет нам: «Вот Вилия,[87] зеленый мост, Шнипишок, а это собор». Ребята жадно смотрят на красивые холмистые улочки вокруг Вилии и Виленке, из которых их изгнали. Барельефная карта Вильнюса действительно замечательное произведение искусства, которым мы можем гордиться, ведь оно выполнено в стенах гетто. В настоящее время только еврей мог вложить в работу столько сил и терпения. Так как работа выполнена в гетто, мы можем быть уверены, что увидим прекрасные улицы Вильнюса не только на карте, но и в действительности.

Понедельник, 21 декабря

Наконец-то сегодня в 8 часов вечера состоится суд над Иродом. В нашем временном клубе собралось много гостей и членов клуба. Я выступил с первой обвинительной речью. Судебное слушание прошло с существенными недочетами. Прения между партиями были неубедительными, реплики звучали неуверенно, как на репетиции. Однако в целом судебное разбирательство было успешным. Весьма впечатляющими были председатель, суд, допрос свидетелей (исторических персонажей). Речи содержали богатый материал и были хорошо представлены. Я обвинил Ирода в двойственной политике, в исполнении роли римского посредника, во внедрении в страну римских обычаев, враждебных и чуждых еврейской духовности. Обвинил в убийстве людей. Защита отметила позитивные действия Ирода, объяснила, что Ирод жил в бурное время, он был вынужден поступать против своей воли, что многие его поступки были на благо еврейского народа. Суд избрал комитет экспертов, состоящий из учителей и историков, который должен был ответить на вопрос, действовал ли Ирод в интересах народа. Среди взрослых разгорелась серьезная дискуссия, и это было самым интересным. Были высказаны разные мнения. Защита имела сильную поддержку. Директор школы Турбович[89] высказался в защиту Ирода. По его мнению, поступки Ирода шли народу на пользу, поскольку восстание против Рима ускорило бы катастрофу. Многие эксперты заняли неопределенную позицию. Учитель Кабачник[90] и учитель Гордон[91] поддержали обвинение. Заключительная часть суда и обсуждение в холле были захватывающими и продолжались до глубокой ночи. Оглашен приговор: Ирод признан виновным.[92] Я был удовлетворен приговором. В целом судебное заседание произвело сильное впечатление. Кроме того, ученики в гетто ставят перед собой более глубокую историческую задачу: как проанализировать столь сложную личность, как Ирод.

Среда, 23 декабря

Вечером ходил в литературный кружок. Лео Берштейн[93] читал общую лекцию по теме: немецкая литература. Очень интересно. После окончания доклада было ощущение, что он мне дал чрезвычайно много. Я познакомился с частицей истории литературы.

Четверг, 24 декабря

Вечером во время прогулки встретил моего приятеля Мулке Лурье. Он в огромных сапогах, с мешком возвращался с работы. Мулке настрадался в гетто. У него нет родителей. До сих пор он жил с дядей. Теперь дядя не поддерживает его. Я пытался узнать причину, но он мне не сказал. Я спросил, как он живет, кто ему помогает. Он кое-что продавал, и у него с прежних времен оставалось немного денег. Сейчас он работает в «солдатском доме», превосходном подразделении. Я спросил, где он ест. Говорит, что на работе нет недостатка в еде. Они получают пищу на кухне три раза в день, и, кроме этого, немного хлеба от немецкого пайка, который побольше еврейского. «А если они ничего не дают, то берем сами», — со смехом закончил Мулке. «А что ты ешь дома?» Он сказал, что на работе немцы раздают небольшие коробки с хлебом и мед; он берет их с собой, это и есть завтрак до работы. «А что ты будешь есть сейчас?» — «Сейчас, как и до сих пор, пойду к своим знакомым. Великолепные обеды. А потом выпью у них стакан чая».

Я спросил, есть ли у него деньги, чтобы заплатить за обед. «Я не нахлебник!» — почти оскорбленно выкрикнул он. Мулке вносит свою долю картофелем, который он, очевидно, бесплатно получает на работе. Мулке расстроен. В воротах у него отобрали 6 кг картофеля. Но он умудрился пронести 3 кг. Он огорчен и спрашивает у меня совет, нести ли картофель знакомым за ужин или продать, потому что очень нужны деньги. «Нужно купить сабо, мои сапоги протекают, и мне нечего будет носить». Посоветовал поступать, как он считает нужным. «Ладно, — сказал он после некоторого колебания, — продавать буду завтрашний картофель, этот будет моим вкладом в обеды». Мы попрощались, и Мулке исчез во дворе по улице Шпиталне, где обедает. Вскоре он пойдет к дяде на противоположную сторону гетто, упадет в кровать и заснет. Завтра на работу, и так всё время. Мне стало грустно…

Суббота, 26 декабря

Наконец завершена реконструкция нашего клуба на улице Диснер, 4. Мы убираем клуб, он нам очень нравится. Все готовятся к открытию нашего второго дома.

Воскресенье, 27 декабря

Сегодня в гетто состоялся день памяти Менделе[94]. Мы теперь читаем его в школе. Гетто отмечает 25-ю годовщину его смерти. Церемония началась в 12 часов. Ораторы говорили о Менделе как о дедушке еврейской литературы. Менделе относился к людям как отец, наказывал их, осуждал. Верил в народ, возлагал большие надежды на простых людей, которых очень любил. Они подчеркивали, что Менделе критиковал еврейское общество. Во время выступления учителя Любоцкого произошел непредвиденный, ужасно досадный инцидент, который глубоко взволновал всех и оставил неприятный осадок. В середине речи учителя опустился занавес. Учитель Любоцкий за занавесом очень разволновался. Занавес открылся, председатель Яшинский извинился и объяснил, что это случайность, ошибка рабочего сцены. Зал был в шоке. Все поняли, что это не было случайностью. Каплан-Капланский со своего места крикнул, что председатель отвечает за всё происходящее. На председателя посыпались упреки; некоторые осмелились оскорбить представителя еврейского комитета, настоящей еврейской интеллигенции Вильнюса. По общему мнению, это отвратительный поступок артистов, с нетерпением ожидавших окончания докладов. Они так сделали, торопясь представить свою постановку, и это на время помешало церемонии прославления Менделе, объединившей сегодня все еврейские общины. Художественная программа была замечательной, но недостаточно торжественной. День памяти проводило руководство гетто. Актер Сегал[95] сыграл роль униженного еврея гетто, но не сумел до конца раскрыть его характер.

Понедельник, 28 декабря

Сегодня в гетто печальный вечер. Улочки полны горя и страданий. У ворот развлекается Мурер. Улица перекрыта. Из города возвращаются усталые рабочие. В воротах их хватают. Мурер приказал сегодня обыскивать голых рабочих. Их ведут в комнату. Наполовину раздевшись, под ударами они идут на контрольный пункт. Отнимают деньги. Входит дядя. Удрученно идет от самых ворот. У него забрали восемьсот рублей. Вероятно, всё, что у него было. Усталый и негодующий, говорит об ужасе и страданиях, которые теперь совершенно очевидны. Он спрятал несколько рублей в сапогах. Их заставили снять обувь, и он бросил деньги в угол. И с кем это случилось? С дядей, живущим в нищете! Дядины проблемы тяжело давят на меня, как и последние новости об аде у ворот. Тоскливый вечер, вечер гетто. …

(продолжение следует)

Примечания

[1] Ворота гетто (из дерева) были установлены на Рудницкой улице. Узники гетто толпой уходили на работу и возвращались через эти ворота. Наблюдение за воротами снаружи велось литовской охраной, внутри — еврейской полицией гетто

[2] «Новости гетто», официальная еженедельная газета Юденрата под редакцией доктора Цемаха Фельдштейна. Выходила по воскресеньям, копии делались на пишущей машинке и вывешивались на стенах. Биографию Фельдштейна см. Дворжецкий, с. 265–266

[3] Янкев  Генс  —  литовский  военный  офицер,  затем  чиновник в тюрьме в Каунасе. С 1939 года работал в Вильнюсе исполнительным директором в еврейском госпитале. Немцы назначили его начальником полиции. Его жена не была еврейкой. В июле 1942 года был назначен Gettovorsteher (главой гетто) и таким образом стал единовластным правителем для 12 тысяч евреев, находившихся там. Был расстрелян немцами 14 сентября 1943 года, перед окончательной ликвидацией Вильнюсского гетто. О Генсе см. также Крук, с. 77; Дворжецкий, с. 474, 500.

[4] Говорят на смеси иврита и идиша, чтобы нельзя было понять: «Пусть твоя голова будет спрятана в земле».

[5] Буквальный перевод. Это значит: «Пусть у вас будет тезка после того, как вас не станет». В соответствии с еврейской традицией новорожденного называют именем ушедшего родственника.

[6] По еврейскому ритуалу: доска, на которую перед погребением кладут тела для очищения (Вейнрейч, с. xxxviii, 601 [192]).

[7] Трудно объяснить это «благословение», имеющее двойной смысл. С одной стороны, это может быть «rekele», уменьшительное от «rok», обозначающее по-немецки юбку, если речь идет о женщинах. С другой стороны «rak» по-польски значит «рак». Соответственно весь отрывок может быть истолкован так: «Пожалуйста, сделайте этой немецкой женщине в боку небольшой рак».

[8] Дьявольский указ, бедствие, пожар, курица, изображающая козла отпущения в церемонии искупления перед Йом-Кипур; отсюда — предмет или человек, получающий наказание, предназначенное кому-то другому; следовательно, козел отпущения» (Вейнрейч, c. 679 [114], 438 [355], [377] [416], 580 [213]).

[9] Буквально «фига под крышей». Слово «фига», возможно, используется в презрительном смысле «фико» — жест презрения, сделанный пальцами, выражающий «фигу вам» (см. «Новый международный словарь английского языка» Вебстера (2-е изд. Спрингфилд, Массачусетс, 1954, c. 940)).

[10] Чтобы запастись дровами на зиму, часть леса примерно в 40 км от Вильнюса сравняли с землей. Всё население, включая учителей, было мобилизовано для рубки дров и доставки их  в гетто. Эти бригады находились в лесу от одной до двух недель (Качергинский).

[11] Появлявшиеся в Вильнюсе газеты доходили до гетто только по согласованию с властями. Еврейские читатели стали знатоками в чтении между строк и толковании официальных новостей. Также в гетто информация поступала через подполье

[12] Мейер Левас, молодой человек из Литвы, был назначен охранять ворота. Он стал комиссаром охраны ворот. Жестоко расправлялся с рабочими, которые были схвачены при попытке пронести в гетто еду. Был убит (Дворжецкий, c. 305).

[13] Это произведение немецкого писателя Бернхарда Келлермана (1879–1951) было опубликовано в 1920 году. Революционный роман, охватывает ситуацию в Берлине с начала февраля 1918 года до краха немецкого фронта и начала революции в Германии. 9 ноября революция достигла Берлина. В тот же день кайзер отрекся от престола, а на следующий день была провозглашена Германская Республика (Вильгельм Олбрич. Der Romanfiihrer. Teil I. Штутгарт, 1950, с. 370–371; Кратвелл. История Великой войны 1914–1918. Оксфорд, 1940, с. 582 и далее (в нескольких местах); [Доктор] Артур Розенберг. Рождение Германской Республики 1871–1918. Переведено с немецкого Яном Ф. Д. Морроу. НьюЙорк, 1962, с. 271 и далее; В. К. Найт-Паттерсон. Германия от поражения к победе, 1913–1933. Лондон, 1945, c. 212 и далее).

[14] Шкала по Цельсию. 39° соответствуют примерно 102° по Фаренгейту

[15] Янкев Герштейн — учитель и музыкант, дирижер и эссеист. Он основал хоры и руководил этими коллективами, которые завоевали огромную популярность. Ученики очень любили своего разностороннего учителя. Его образ был увековечен в стихотворении Абрама Суцкевера «На смерть Янкева Герштейна» («Стихи». Тель-Авив, 1963. Т. 1, с. 264) и поэтом Л. Опескиным (ср. комм. 56). Художница Рохл Суцкевер написала его посмертный портрет (Крук, с. 353). Этот набросок был опубликован в Khurbn Vilne («Уничтожение еврейского Вильнюса») Ш. Качергинского (Нью-Йорк, 1947) на обороте с. 80. Подробная биография Герштейна приведена в Lerer-Jiskor-Buk, с. 109–111.

[16] «Гимназия», слово используется в РП, обозначает среднюю школу с классическим уклоном (см. комм. 9 — определение реальной гимназии).

[17] Grininke Beymelekh («Маленькие зеленые деревья»),  журнал для детей, выходил раз в две недели; (Der) Khaver («Товарищ») Kinderfraynd, ежемесячный журнал для школьников младших классов и подростков; Shulfraynd («Школьный друг»), ежемесячный журнал по проблемам образования и обучения. Эти современные журналы, очень популярные в светских еврейских школах, издавали Ш. Бастомский и его жена М. Хаимсон

[18] Автор дневника неточно воспроизводит строфы стихотворения М. Кулбака. Поэт писал:

Для меня слова на идиш как маленькие огоньки,
как маленькие огоньки, Как искры, высеченные из темного металла,
Для меня слова на идиш как чистейшие голубки,
чистейшие голубки,  Голубки воркуют и воркуют в моем сердце…

       Это стихотворение в оригинале на идиш появилось в собрании сочинений Мойше Кулбака («Стихи и песни». Вильнюс, 1929. Т. 2, с. 109) и в переводе на иврит Моше Басока в «Избранной поэзии на идиш», изданной Hakibbutz Hameuchad Ltd. (Объединенные кибуцы), Израиль, 1963, с. 248.

[19] Гершон Плюдермахер — один из ветеранов сети идишских школ в Польше. Разносторонний писатель и педагог, умер в гетто 13 ноября 1942 года. Подробная биография — см. Lerer-Jiskor-Buk, с. 318–323.

[20] Малке Хаимсон-Бастомская — педагог и автор учебников для учителей и учащихся; написала много работ по методологии и педагогике. Сотрудничала с мужем, Шломо Бастомским. Умерла в гетто в 1941 году. Подробная биография — см. Lerer-Jiskor-Buk, с. 168–169.

[21] Средняя школа более низкого уровня, чем гимназия.

[22] Еврейское кладбище было расположено за пределами гетто. Похоронная процессия доходила до ворот, потом          сопровождающие возвращались в гетто. Дальше гроб вез один только водитель Илу.

[23] Это касается убийства, совершенного в начале 1942 года пятью евреями из подполья. Суд гетто вынес смертный приговор, их повесили.

[24] Буквальный перевод в соответствии с РП. Он отличается от версии на иврите (с. 44, 11. 13–10), которая гласит: «И будете вы ползти по чердакам… и проходить через пробитые стены… и своими глазами увидите… дыры в стенах… разверстые рты черных ран людей, которые уже невозможно ни исправить, ни вылечить…» В израильском издании Эфроса «Избранные стихи Хаима Нахмана Бялика» дан перевод из «Исправленного издания на иврите» (Нью-Йорк, 1965), где эти строки являются     частью поэмы «Город резни» (перевод Абрама М. Клейна), приведены на с. 114 и звучат так:

Пройди к развалинам, к зияющим проломам,
К стенам и очагам, разбитым словно громом:
Вскрывая черноту нагого кирпича,
 Глубоко врылся лом крушительным тараном,
И те пробоины подобны черным ранам,
Которым нет целенья и врача.

[25] Beutelager — склад для сортировки и хранения оружия и боеприпасов, захваченных при отступлении советской армии. Работа здесь считалась тяжелой. Рабочие были сосредоточены в отдельных помещениях. Во главе стоял Довид Каплан-Капланский (см. комм. 53), который организовывал еженедельные культурные мероприятия, снискавшие огромную популярность среди обитателей гетто.

[26] Довид Каплан-Капланский — один из деятелей еврейской культуры в Вильнюсе, был назначен председателем общины. В гетто возглавлял совет бригадиров. Умер 6 декабря 1944 года в лагере Шемберг в Германии (Дворжецкий, с. 186, 244; Крук, с. 354, 397, 443 и далее, 594).

[27] Рохл — член группы писателей и художников «Молодой Вильнюс». Художник и дизайнер. Принимала участие в выставке художников гетто. Умерла в Треблинке в марте 1943 года, см. Крук, с. 319, 322, 324, 353, 369, 480, 487, 528. На с. 319 Крук сообщает, что она погибла во время ликвидации Вильнюсского гетто.

[28] Независимая демократическая газета, издавалась в Вильнюсе с 1919 года, Герштейн сотрудничал в ее музыкальном разделе.

[29] Лейб Опескин — педагог и поэт, член подпольной партизанской организации. Один из руководителей коммунистов в гетто. Умер 11 июля 1944 года, накануне освобождения города. Его полная биография приведена в Lerer-Jiskor-Buk, с. 21–22 (также ср. Дворжецкий, с. 267).

[30] Любе Левицкая — прославленная певица, горячо любимая молодежью общины Вильнюса. В гетто выступала в концертах фольклорной музыки. Все усилия по ее спасению из тюрьмы Лукишки оказались тщетными. Информация о ней есть в «Словаре еврейского театра» Залмана Зильберцвейга и в Kdoshim Band (Книга мучеников. Мехико, 1967. Т. 5. Столбцы 4340–4349).

[31] Авром Суцкевер (1913–2010) — выдающийся еврейский поэт, писавший на идише, видный член литературной группы «Молодой Вильнюс». В 1947 году поселился в Израиле, где стал главным поборником идиша. В 1941 году был схвачен нацистами, но сумел бежать и нашел пристанище у партизан в ближайшем лесу. В 1946 году был доставлен в Нюрнберг в качестве свидетеля фашистского геноцида в польских концентрационных лагерях. В 1949 году вместе с Авромом Левинсоном и Елиазером Пайнсом под финансовой эгидой израильской рабочей организации Histadruth основал ежеквартальный литературный журнал Di Goldene Keyt («Золотая цепь»). На сегодняшний день это издание считается лучшим изданием на идише в мире. Поэзия Суцкевера наполнена чувством и проникнута воображением. Он завоевал видное место в литературе идиша, благодаря как «эпическому дыханию», так и «страстному звучанию голоса при описании трагических событий его времени» (Чарльз А. Мэдисон. Литература идиша, ее сфера и выдающиеся писатели. Нью-Йорк, 1968, с. 510–514).

[32] Эти и последующие строки взяты из проникновенного стихотворения Аврома Суцкевера «На смерть Янкева Герштейна» (см. комм. 42). Здесь дан буквальный перевод:

3–4: «И все наши чувства как свечи без фитилей / Они не могут гореть — только плавятся каплями».
11. 5–8: «Как если бы стены внезапно засыпали нас кирпичами, когда вы заснули — мы пробудились, / И ясно, как в зеркале, увидели гримасу боли, / Горящая рана (желтого) знака, неприкрытая, обнаженная, открытая».
11. 11–12: «Нам всегда казалось, что вы, самый гордый из людей, победите врагов — но вы оставались жертвой». 17–18: «Если бы ваша прекрасная голова поникла не в такое время — / Мы бы несли цветок вашего тела, чтобы посеять его».

[33] Младший класс гимназии.

[34] Максим Горький (псевдоним А. М. Пешкова (1868–1936) начинал с романтического, художественно неуравновешенного реализма. Потом он стал писать более натуралистично, что особенно соответствовало его портретам социальных изгоев и бродяг. Был большим мастером в описании окружающей реальности. После 1917 года всемирная слава и отношения  с  новой  властью в России сделали его явным лидером русской литературы. Повесть Горького «Трое из них» («Трое») (1900–?) относится к серии работ, написанных между 1899 и 1910 годами, отмеченных «полным отказом от мастерства, которое было таким многообещающим в его ранних работах, неумеренной многословностью разговоров о „смысле жизни“ и подобные темы…». Однако «Трое из них», как и «Фома Гордеев» (1899), «менее тенденциозны и менее внятны в своем социальном посыле… Повести Горького почти неизменно начинаются очень хорошо». Первые несколько страниц „Трое из них“ и поздней повести „Исповедь“ (1908) очаровывают читателя откровенным и непосредственным развитием повествования. Но потом начинаются эти бесконечные утомительные „поиски“, которые становятся еще более тяжкими при приближении к цели, и герой считает, что нашел социальное решение проблем». (Хорст Рюдигер. Kleines Literarisches Lexikon. Берн и Мюнхен, 1961. Т. 2, с. 156–157; Д. С. Мирский. История русской литературы, сокращено и отредактировано Фрэнсисом Дж. Витфильдом. Нью-Йорк, 1949, с. 376 и далее. Цитаты приведены на с. 382, 383).

[35] «Пенек» (1932) — роман выдающегося советского идишского писателя Довида Бергельсона (1884–1952). В 1952 году он был уничтожен сталинским режимом. В творчестве главным образом наследует традициям Менделе. Обратил на себя внимание благодаря импрессионистическому и индивидуалистическому психологическому стилю, который распространился даже на его последующий переход к так называемому «социалистическому реализму». Найгер отмечает, что в романе «Пенек» агитатор Бергельсон не смог парализовать в себе художника. «Пенек» — первый том частично законченной серии под названием «На Днепре». Второй том вышел в 1935 году. Это почти биографический роман. «Развитый не по годам, озорной, сентиментальный, рано осознавший неравенство между богатыми и бедными и интуитивно сочувствующий побежденным, он был вынужден стать смиренным из-за неприкрытой вражды к нему матери и старших детей». Его отец, Михель Левин, «обра-зованный, благочестивый и успешный купец», «изображен с симпатией, хотя и не без пороков, сопутствующих богатству» (А. А. Робак. История литературы на идиш. Нью-Йорк, 1940, с. 231 и далее; И. Гиль. Dovid Bergelson in Zayn Sovyetishn Period (Довид Бергельсон в Советское время). Zamlbikher (антологии), 8. Нью-Йорк,1952, с.120-129; Leksikon fun der Nayer Yidisher Literatur (Биографический словарь современной литературы на идиш). Нью-Йорк, 1956, Т. 1, с. 379–383; С. Найгер. Yiddishe Shrayber in Sovyet Rusland (Писатели на идиш в Советской России). Нью-Йорк, 1958, с. 301 и далее, 313 и далее, 471–472; Чарльз А. Мэдисон. Литература идиша, ее сфера и выдающиеся писатели. Нью-Йорк, 1968, с. 426 и далее. Цитаты приведены на с. 438, 439.

[36] Лидская улица — переулок на краю гетто, недалеко от казарм литовской армии. На ней стояло здание тюрьмы. «Доехать до Лидской» означало попасть за решетку.

[37] Ошмене — главный город округа, расположен примерно в 90 км от Вильнюса. В тот период в нем проживало 4000 евреев из самого города и прилегающих городков, в основном женщины и дети. Мужчины в 1941 году были вывезены для уничтожения. Полиция Вильнюсского гетто раздала «рабочие удостоверения» евреям Ошмене, а потом, по приказу немцев, провела облаву, в которой погибли 500 человек. Впоследствии Генс объяснял, что благодаря действиям его службы была предотвращена еще большая трагедия. Действительно, Вейсс, который отвечал за проведение ликвидации в Вильнюсе и окрестностях, требовал 1500 жертв, а получил только 500, да и те были старики, которые и так не прожили бы долго. Большинство евреев Вильнюса были потрясены «делом Ошмене» и осудили его, но были и те, кто оправдывал поступок Генса.

[38] Немецкая аббревиатура от Geheime Staatspolizei, буквально «секретная государственная полиция». Немецкая секретная государственная полиция, организованная при нацистском режиме специально для проведения операций против политических преступлений (Вебстер, Словарь, с. cx).

[39] Мартин Вейсс, член гестапо, был назначен ответственным за политику по отношению к евреям Вильнюса и пригородов. Он виновен в гибели десятков тысяч евреев.

[40] Учитель Янкев Мовшович, который остался жив благодаря помощи своего преподавателя.

[41] Редактор признателен профессору Филии Хольцман — председателю Российского отделения колледжа Хантера за следующий комментарий к стихотворению Горького:

«Стихотворение „Буревестник“ — одно из самых известных стихотворений Горького. После многочисленных правок цензора было напечатано в 1901 году в журнале „Жизнь“ и стало „боевым паролем“ первой русской революции. Его напыщенная, тяжеловесная риторика (ритм четырехстопного хорея) не только пророчествует, но фактически вызывает бурю революции в России. Его язык, ритм, образы (облака, гром, молния), новые и яркие идеи, заразительная сила и особенно символизм социальной темы решительно взывал к российским читателям того времени. „Буревестник“ использовался профессиональными революционерами для пропаганды и распространялся миллионами экземпляров, отпечатанными на гектографе, пишущей машинке, в письмах и в некоторых случаях даже декламировался на публичных выступлениях. Один известный большевик рассказал нам, что „Буревестник“ „имел не меньшее революционное влияние на людей, чем листовки различных партийных комитетов…“. Он „заработал для Горького революционное звание буревестника русской революции“».

[42] Сореле Янкелев — отлично учившаяся  в реальной гимназии школьница, наделенная  разнообразными  талантами;  активный член молодежного клуба. Возглавляла одну из «десяток». Погибла во время уничтожения гетто.

[43] Те, кому разрешили ходить по улицам гетто во время комендантского часа, должны были получать в полиции гетто специальные пропуска или знать пароль, который менялся каждый вечер.

[44] Директор отделения культуры в Юденрате. Член ФРО. Один из тех, кто дожил до освобождения. Сын инженера Йозефа Яшинского, между двумя мировыми войнами — активного работника ОРТ в Польше в сфере профессиональной подготовки (см. Крук, с. 25; Дворжецкий, с. 44, 224, 313, 328, 373, 374).

[45] Мириам, жена Залмана Рейзена (писателя и литературоведа, одного из основателей YIVO) и Рохл (сестра Янкева Герштейна), тоже учительница, жили в гетто в чрезвычайно тяжелых условиях. Службы социального обеспечения должны были предоставить им легкую работу. О Мириам Рейзен — см. Ш. Качергинский. Khurbn Vilne (с. 213–214) и Дворжецкий, с. 377–378.

[46] Юдл Анилович — бывший выпускник еврейской реальной гимназии в Вильнюсе. Возглавлял библиографическое отделение в YIVO, специализировался в библиографии учебников. Не мог продолжать работу из-за тяжелой формы диабета. Умер в гетто летом 1943 года. Его биография опубликована в Leksikon Fun der Nayer Yidisher Literatur. Т. 1, с. 126.

[47] Борух Любоцкий — учитель и член редакционной коллегии по образованию. Был представителем Народной демократической партии (Demokratishe Folkspartey) в муниципальном и общинном советах. Во время ликвидации гетто был отправлен в Эстонию. Умер в ноябре 1944 года в лагере Шемберг в Германии. Его биография опубликована в Lerer-Jiskor-Buk, с. 205–207. На с. 207 этого издания указано, что Любоцкий умер от дизентерии в январе 1945 года в лагере Даутмерген (Штуттхоф) (см. также Крук, с. 201).

[48] Это сочинение было найдено вместе с дневником. Полностью приведено в приложении А.

[49] Анджей Струг (псевдоним Тадеуша Гелецки) (1871–1937) — польский романист,  публицист,  социалистический  деятель и борец за независимость Польши. Пацифистская трилогия о Первой мировой войне Zolty Krzyz («Желтый Крест») написана в 1932–1933 гг. на польском языке. Стиль его произведений колебался между лиризмом и гротеском, между эпической и индивидуалистической точками зрения. Он был большим нравственным авторитетом для современников, особенно для польской интеллигенции (Wielka Encyklopedja Powszechna PWN (Panstwowe Wydawnictwo Naukowe) — английский перевод (Большая всеобщая энциклопедия, Государственное научное издательство, Варшава, 1968. Т. 11, с. 56; Словарь современной европейской  литературы  Колумбийского  университета. Нью-Йорк, 1947, с. 788)).

[50] Народный хор Вильнюса под управлением Аврома Слепа, учителя пения в вильнюсских еврейских школах и дирижера идишского и ивритского хоров. В гетто продолжил эту          деятельность. Для включения в репертуар тщательно собирал классические музыкальные произведения и народные песни. Умер в одном из лагерей Эстонии, куда был отправлен летом 1943 года (см. Дворжецкий, с. 245; Крук, с. 111, 235).

[51] Редактор перевел строфу в рифму, попытавшись сохранить форму и содержание оригинала.

[52] Шабсай Бляхер — член знаменитого театра Vilne Trupe («Труппа Вильнюса»). Был одним из основных театральных деятелей в гетто. Собрал материал о судьбе своих друзей из Идишского театра. Написал эссе Tsvantsik un Eyner («Двадцать плюс один») о двадцати артистах, которые были убиты гитлеровцами в первый год вторжения, и об одном актере, умершем в гетто. Это свидетельство было сохранено и позже опубликовано в книге под названием Eynuntsvantsik un Eyner («Двадцать один плюс один») в Нью-Йорке в 1962 году. Двадцать первый — это сам Бляхер и история его жизни. Умер 19 сентября 1944 года в лагере Клоге в Эстонии (там же, с. 95).

[53] Дора Рубина — актриса Идишского театра в Вильнюсе. Активно участвовала в театральной жизни гетто, записала множество исполняемых там песен. Одна из немногих, переживших Холокост.

[54] Йекузил Ротенберг — молодой артист Идишского театра. Был отправлен в концентрационные лагеря в Латвии и Штутхоф. Умер 27 января на берегу Балтийского моря

[55] Несмотря на значительные усилия, редактор не смог найти информацию о фильме «Секретарь райкома». Второй фильм, упомянутый здесь, возможно, «Партизаны в украинских степях» режиссера Савченко. В основе фильма — пьеса украинского советского драматурга Корнейчука, написанная в 1918 году, повествующая о «героизме каждого в партизанском движении», показывающая совместные действия партизан и регулярной армии. Это один из серии фильмов, «выпущенных зимой 1942 и весной 1943 годов, когда по-прежнему героизм партизан является самой впечатляющей сюжетной линией». Абсолютно реалистичный сценарий, по словам Струве, «довольно слабый, ситуация и характеры несколько ходульные». Правда, самые яркие персонажи оживлены благодаря крупицам юмора, но не в гоголевском стиле (Джей Лейда. Кино. История русского и советского фильма. Лондон, 1960, с. 376, 378; Вячеслав Кудин. Советская Украина // Советский экран, 10 (137). 1968, с. 35; Александр Новогрудский. Военная кинематография в России // Американский кинематографист. Август 1944. № 8. Т. 25, с. 264; Эрнест Симмонс. СССР, Краткий справочник. Итака, Нью-Йорк, 1947, с. 420; Глеб Струве. 25 лет советской русской литературы (1918–1943). Лондон, 1944, с. 303, 315).

[56] Дворжецкий посвящает целый раздел теме фольклора и юмора в гетто. Он использует термин «araynvasheven» с тем же значением, с каким в тексте дан «vashenen» (sic) (см. Дворжецкий, с. 285 и далее; см. также Крук, с. 420, сноска 378 для сходного значения слова «vashenen»).

[57] Доктор Мойше Хелер родился в Галиции, преподавал историю в еврейских школах Вильнюса. Пользовался уважением среди учеников. Он был калека, горбун. В гетто его назначили начальником статистического отдела Юденрата. В ответ на установленный немцами порядок написал очерк по истории еврейского гетто в Вильнюсе, включив информацию о жизни гетто при нацистах. О докторе Хелере, его похоронах и усилиях, направленных на обеспечение прав его сына Габика, его отцовской «позиции» см. Крук, с. 397–399.

[58] Etat (в РП ошибочно написано «etap»). Означает постоянное, «правительственное» положение.

[59] Лют Шрайбер — дочь инженера Матишоху Шрайбера, директора технической школы в гетто. Она осталась в живых. Матишоху и его единственный сын Йозеф погибли в эстонском лагере Клоге, куда были высланы после ликвидации гетто (см. Lerer-Jiskor-Buk, с. 435; Крук, с. 337).

[60] Рейзл Ткач — ученица реальной гимназии в Вильнюсе. Разносторонне талантливая девочка, была членом «десятки» автора дневника. Умерла.

[61] Шошана Столицкая, также ученица вильнюсской реальной гимназии. Была на два года старше Ицхока, работала секретарем молодежного клуба. Пережила Холокост, потом обосновалась в Израиле. Она сообщила дополнительные сведения об Ицхоке Рудашевском и его деятельности в молодежном клубе.

[62]В гетто на пустыре улицы Страшун было организовано импровизированное спортивное поле. Летом площадка гудела от обилия народа, молодого и старого. Крук свидетельствует в своем дневнике, что здесь тренировались около 1200 человек: «33 группы, помимо школьных, детдомовских и полицейских» (Крук, с. 359).

[63] Ссылка на повязку, определявшую звание, которую полицейские носили на левой руке. Повязка была белого цвета, с голубой звездой на ней.

[64] Меховая мастерская, находившаяся вне гетто («kaylis» по-литовски значит «мех»). Работавшие там еврейские рабочие жили в отдельном жилом комплексе. Условия труда были относительно хорошими. Для детей  рабочих  была  организована  школа, в которой преподавал доктор Хелер. Даже после ликвидации гетто мастерская продолжала работать как трудовой лагерь. Была уничтожена за неделю до освобождения, в начале июля 1944 года. В ней работало около 1500 человек.

[65] Янкев Каплан — молодой учитель, преподавал в школе «Kaylis». Один из самых активных коммунистов в гетто, член филиала ФРО. В последние дни существования гетто был схвачен немцами при попытке бежать  из  города  через  канализационные каналы. Во время ликвидации вильнюсского гетто 23 сентября 1943 года его повесили вместе с соратниками по ФРО Асей Биг и Авромом Хвойником. Биографические сведения приведены в Lerer-Jiskor-Buk, с. 366–367, см. также Крук, с. 398.
Суцкевер написал стихотворение под названием Subotsh Street Twenty, посвященное трем мученикам вильнюсского гетто: Янкелю Каплану, Асе Биг и Аврому Хвойнику (Суцкевер, с. 386–388).

[66] В этой связи см. комм. 117.

[67] Авром Рейзен (1875–1953) — известный идишский поэт и новеллист. Одна из ведущих тем его творчества — прославление в лирических приглушенных тонах радостей и печалей простого народа, в частности в литовской черте оседлости. Полное описание его жизни и творчества — см. Мэдисон, с. 197 и далее.

[68] Здесь см. «Пояснения к РП».

[69] Согласно Di Goldene Keyt, № 15, с. 44 «Рут» — это кооператив.

[70] Йозеф Мушкат — беженец из Варшавы. Юрист по профессии, был офицером охраны гетто (ср. Крук, с. 77–78, ссылка 105).

[71] Исидор Фрухт — офицер охраны гетто, ранее — майор Польской армии. Участвовал в первом совещании о создании партизанской организации. В 1943 году ушел в леса (см. Крук, с. 167, ссылка 190).

[72] Здесь Ицхок издевается над искусственным языком администрации, когда для слова «немедленно» используют немецкое слово «sofort», а не обычные слова на идише «glaykh», «teykef» и т. п.

[73] Город Великие Луки расположен в европейской части Советской России, на реке Ловать, в 200 милях западнее Калинина (Твери). Был оккупирован немцами в 1941–1942 годах (см. Вебстер, с. 3124).

[74] Холм Бельмонт, с которого открывается прекрасный вид на окраину города.

[75] Исроэль Бибер преподавал природоведение и географию  сначала в средней школе Вильнюса, а потом в реальной гимназии. В течение многих лет был директором средней школы. Написал несколько учебников по зоологии и биологии. Предпринимал со студентами и несколькими учителями загородные поездки по окрестностям города. Умер в одном из лагерей Эстонии (см. Lerer-Jiskor-Buk, с. 41–47). Однако по информации Крука (с. 216) был схвачен ловцами еще до организации гетто и погиб в Понарах.

[76] О комендантском часе возвещал длительный вой сирены.

[77] Владельцы желтых «рабочих карточек» имели право вписывать в них своих жен, детей и родственников. Эти добавленные лица обладали той же степенью свободы, что и непосредственные владельцы карточек.

[78] На идиш «klumpers». На языке обитателей гетто так называли обувь на деревянной подошве. Ее изготавливали в мастерских гетто.

[79] Название стенгазеты в молодежном клубе. Первоначальное название Tsvishn Vent un dokh Yung (буквально «За стенами, но все равно молодые») стало лозунгом для всей молодежи. Рудашевский был выбран в редколлегию газеты. 

[81] Дворжецкий упоминает (с. 242) «особенное праздничное утро» в ноябре 1942 года — торжество для работников культуры в гетто по поводу увеличения фонда библиотеки до 10 000 книг. Возможно, Дворжецкий здесь ошибся, а Рудашевский правильно указал дату и количество книг (см. также А. Суцкевер. Вильнюсское гетто 1941–1944. Париж, 1945–1946, с. 105).

[82] Иронично говорит о немецком еврее или немце, может быть потому, что он одет в короткий жакет, или «Джек», в отличие от «капота» (кафтана), длинного пальто, которое носили религиозные евреи (см. также Вейнрейч, с. 429 [364], 430 [363], 585[208]).

[83] Солтонишки, район на окраине города.

[84] Немецкое: гебицкомиссар. «В 1943 году гетто было поручено подготовить барельеф Вильнюса и окрестностей. Барельеф был размером с комнату и состоял из сорока отдельных частей. На карте был виден каждый дом в городе и, в частности, в гетто. Это поручение, в котором было задействовано много художников, инженеров и техников, привлекло внимание всего гетто и возродило надежду на то, что, пока барельеф не закончен, занятые в этой работе не будут уничтожены» (Дворжецкий, с. 176). Барельеф сохранился и был обнаружен в муниципалитете Вильнюса. Почти все специалисты, работавшие над его подготовкой, умерли. Осталась в живых архитектор мисс Рам, живущая в Израиле. Фотография барельефа опубликована в собрании Bleter Vegn Vilna («Страницы о Вильнюсе») (напротив с. 52).

[85] Квадратные метры (единица площади)

[86] Гриша Гухман — инженер, член Юденрата в вильнюсском гетто, ответственный за работу мастерских. Умер в эстонском лагере в Нарве.

[87] Вилия — главная река в Вильнюсе; Виленке — приток, текущий на юго-запад от Вилии; Шнипишок — район Вильнюса к северу от Вилии (см. М. Элькин. Еврейская энциклопедия. СанктПетербург, Т. 5, карта к статье «Вильнюс», начало на с. 572).

[89] Лейб Турбович — директор реальной гимназии в Вильнюсе, педагог с широким кругозором, ученый. Продолжил работу в гетто, где стал директором гимназии, в которой учился Рудашевский. «Он старался быть не только учителем и педагогом, но и пытался заменить ученикам родителей, братьев и сестер, которые совсем недавно были уничтожены». А. Аузен. Dos Gaystike Ponim fun Geto (Интеллектуальный взгляд на гетто). Мехико, 1950,   с. 150–151. Умер в одном из лагерей Эстонии. Его биография приведена в Lerer-Jiskor-Buk, с. 172–174; см. также Крук, с. 201

[90] Зелик Кабачник — молодой учитель иврита, один из активных членов молодежного клуба и Brit Ivrit («Завет иврита»). Он также участвовал в United Poale Zion и в ФРО. Погиб в лагере Даутмерген в Германии в 1945 году. Более подробно его политическая и преподавательская деятельность описана у Дворжецкого, в частности с. 230–231, 359–360, 363.

[91] Лиза Гордон-Цукерман — учительница истории, в гетто продолжала преподавать. В период ликвидации немцы обнаружили ее в одном из укрытий, где она пряталась, и убили.

[92] Дворжецкий (с. 235) описывает публичные судебные процессы против Иосифа Флавия и Ирода, организованные исторической секцией клуба. В этих процессах прокуроры, защитники и судьи, по сути, судили коменданта гетто Янкева Генса. Подготовительная работа для проведения судов против Ирода и Флавия была, очевидно, выполнена на основе школьных сочинений (см. с. 91, 92, 95, 109 и далее). Доктор Исайя Транк в своей работе Geshtaltn un Gesheenishn, Historishe Eseyen («Люди и события. Исторические очерки». Буэнос-Айрес, 1962, с. 213) упоминает о публичном судебном процессе, проведенном историческим кружком в марте 1943 года, на этот раз против Флавия. В частной беседе с редактором доктор Транк отметил, что у Генса больше логических параллелей с еврейским историком Флавием, чем с Иродом. Этот процесс упомянут в данном издании на с. 74, 77, 105 и далее. Параллель между Иродом и Генсом подчеркивается в примечаниях к переводу на иврите (с. 122), в котором редактор утверждает: «Процесс против Ирода переступил пределы исторического рассмотрения; в образе Ирода каждый видел явный намек на Генса, коменданта гетто».

[93] Доктор Лео Бернштейн — ученый и поэт. В гетто был учителем, лектором и директором молодежного клуба. Член ФРО и Kvutsat Yekhiel. Один из оставшихся в живых после Холокоста, сейчас живет в Израиле

[94] Менделе Мойхер Сфорим — Менделе, продавец книг (псевдоним Шолема Янкев Абрамовича (1836–1917), известен как «дедушка» идишской литературы. Выступавшие на дне памяти высоко оценивали его литературную деятельность. Однако следует отметить, как правильно сказал Мэдисон, что «в 1880-е годы … когда реформы только начинали действовать, а его художественное развитие достигло зрелости, интерес Сфорима к стилю литературных произведений стал преобладающим». Тем не менее Менделе подчеркивал важность того, чтобы описание являлось бы «живым, разумным и духовным», и верил в то, что изображение должно помимо прекрасной риторики содержать  «настоящую мысль» (см. Мэдисон, с. 51). Полная информация о собрании сочинений Менделе на английском языке приведена у Мэдисона, с. 39 и далее. Наиболее значимая и обширная монография о Менделе на идише — см. С. Нигер. Менделе Мойхер Сфорим. Нью-Йорк, 1970. Главным вкладом Абрамовича в еврейскую литературу он считал введение свободы в повествовательное течение через иронического персонажа Менделе — разносчика книг. На английском языке это блестяще показано в «Путешественнике в маске: Изучение подъема современной еврейской беллетристики в XIX веке» (Нью-Йорк, 1967), диссертации Дана Мирона, доктора философии Колумбийского университета, особенно в главах IV, V, VI, VII и в заключении.

[95] Исроел Сегал — значительная фигура в театральном мире Вильнюсского гетто, но полностью раскрыть образ в этом спектакле ему не удалось. Он был художественным руководителем театра в гетто, и благодаря ему смогли поставить несколько важных пьес и театральных обозрений. Пережил Холокост (см. Крук, с. 368 и далее, 499; Дворжецкий, с. 249, 251, 252).

 

Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/rudashevsky/