Наташа Дорошко-Берман прошла по жизни неприкаянно и весело. Когда мы познакомились с ней, я сразу понял: она — из той породы людей, которых называют «искателями истины».
Металась из страны в страну, из города в город, от одного увлечения к другому: изучала йогу, саентологию, магию, соционику, иудаизм (одно время занималась даже в иешиве, готовящей реформистских «раввинов»); на Украине преподавала английский, работала библиотекарем, в эмиграции — как многие — нянчила богатых старух; писала стихи, прозу, песни, картины...
Где бы ни появлялась, сразу обрастала друзьями. Но верно подметила бард Катя Капельникова: в развесёлой шумной стае она держалась особняком. Я тоже думал о ней не раз: одинока, как бывают — естественно и беспечально — одиноки гении.
Наташа умерла в Израиле в последний год прошлого тысячелетия. За несколько месяцев до смерти ей исполнилось сорок восемь лет.
«Повесть несбывшихся надежд»... Так назвала она книгу своих рассказов, которую готовила к печати, боясь не успеть.
Конечно, в названии легко заметить подведение итогов. Легко угадать мысль автора: завтрашний день, суливший так много, уже никогда не наступит.
Ничуть не споря с этим, всё же не сомневаюсь: Наташа успела, смогла реализовать свой поистине особенный дар.
Разумеется, не в том дело, что талант её был столь многогранен (само по себе это нередко не только не помогает творческому движению, но даже мешает: автор суетливо мечется, пытаясь сделать выбор). Как известно, литературный успех коренится в другом: в ракурсе взгляда писателя на мир и человека, в творческой воле автора, в интонации его голоса.
1.
Голос Натальи Дорошко-Берман был на редкость чист. И, может быть, именно это прежде всего притягивало каждого, кто знакомился с её творчеством.
Первая книга Наташи — «Песни» — вышла довольно поздно, в 1991-м. Автору было уже под сорок. Тем не менее не приходилось сомневаться: перед читателем — подлинный лирический дневник, своего рода «молитва души» (Блок).
Вот лишь несколько строк из этого сборника. Лишь одно признание, связанное с тем, что так долго казалось ей «окончательным выбором»:
О родные мои, не зовите меня
В те чужие далёкие страны.
Пусть останусь одна, пусть медвежья страна
Так обнимет меня, что изранит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть сегодня тюрьма, а назавтра сума,
Пусть живу в ожиданье погрома,
Я печали свои выбираю сама,
Я счастливей, я всё-таки дома.
Книга вышла в серии «Старт». Увы, от старта до финиша было совсем близко. Спустя всего десять лет я держал в руках тоненькую рукопись: Наташа составляла её в палате иерусалимского госпиталя.
Я долго думал о том, почему появилась эта рукопись. Скорее всего, автор решил отобрать самое-самое из написанного им. Попробовал по-своему реконструировать путь... Однако ещё точнее произнести слово прощание.
Вот почему старые стихи Наташи, давно ставшие песнями, так органично сосуществуют здесь с новыми, неопубликованными. И горько-понятен их адрес:
Боюсь, что не встречусь с тобою,
Наш день, наш ручей пересох,
И сердце исходит любовью,
Тоски обнажая песок...
Оглядываясь назад, заглядывая в себя, она набрасывает портрет поколения:
...Как мало нам силы дано!
Мы дети оглохшего века,
У нас истрепалась давно
Одежда из плача и смеха.
А вот — совсем о другом. Строки, похожие на прозрения,— они часто приходят к человеку на пороге бытия:
Смерть не точка, она многоточие в звёздном полёте.
Сбросит кожу душа и себя вдруг узнает опять...
Иногда же вдруг кажется, что автор настойчиво повторяет, даже внушает себе:
Не горюй, не прощайся, лишь небом взмахни,
как платочком...
Небольшая рукопись — всего двадцать стихотворений — напомнила мне сложное музыкальное произведение. Древняя, как искусство, тема прощания человека с жизнью здесь, конечно, главная — развивается, достигает апогея, а потом стихает:
...Я, как за иголкою нитка,
За следом повьюсь до конца,
Но бабочка я однодневка,
Моя облетает пыльца.
Прощайте, июньские зори.
Мир снова недвижен и тих,
И гор золотые узоры
Стираются с крыльев моих...
Она, как могла, боролась со смертью — до конца. Однако, перечитывая в эти дни свои стихи, отбирает прежде всего те, где нет сожаления и надрыва. Есть ощущение вечности.
2.
Совсем иначе голос Натальи Дорошко-Берман звучит в прозе. Сюжеты её рассказов, как правило, трагичны. Но автор говорит о своих героях, словно бы отстраняясь от них, зачастую — спокойно, даже с усмешкой.
Разумеется, между её прозой и поэзией нет непроходимой грани (всё дело, повторяю, лишь в ракурсе взгляда на жизнь, в жанре, в интонации). И, задумавшись сейчас о прозе Наташи, я слушаю одну из её песен:
Кружатся, кружатся листья осенние,
Кружатся люди, желая спасения.
Если кружиться, кружиться, кружиться,
То создаётся иллюзия жизни...
Почти вся её проза — об «иллюзии жизни», о бесконечном «кружении», которое человек принимает за суть. Своё предисловие к книге «Повесть несбывшихся надежд» писатель Михаил Хейфец назвал (перефразировав Ахматову): «Одинокий человек на голой земле». Жаль, что не бывает предисловий из одного предложения. В сущности, тут добавить почти нечего.
Конечно, в искусстве любая идея реализуется с помощью художественного приёма. Короткие — порой в несколько страничек — рассказы Наташи похожи на переходы в бесконечном лабиринте. В лабиринте живут люди, для которых часто не существует морали. Они дружат и — спокойно предают друзей. Они создают семьи и — тут же сами, не задумываясь, разрушают их. Кажется, они ищут свой путь, занимаясь с восточными гуру или споря о философах, которых так и не успели прочитать... Но при этом годы тонут в «словах, словах, словах».
Ну а что автор? Да ничего! Автор ироничен и, разумеется, не пытается никого судить. Автор как бы напоминает нам: наивно требовать от писателя быть «учителем жизни». У искусства — другие задачи. И — другой язык. Однако вот парадокс: «страшные» рассказы Наташи после прочтения оставляют ощущение чистоты...
Что же происходит в сознании читателя? Об этом когда-то точно сказал поэт Борис Чичибабин. Он писал, представляя книгу Наташи «Водоворот» (Харьков, 1994): «...Ну вот у меня непроизвольно и вырвалось слово «Бог». Скорее всего, наш автор в Него не верит, но это не имеет никакого значения. По-моему, проза его религиозна в самом высоком смысле этого слова. Она религиозна, потому что показывает, как бессмысленна, беспросветна, жалка и ужасна жизнь без Бога, жизнь, устроенная не по Его мудрой и доброй воле, а по дурацкому, жестокому и несчастному человеческому своеволию».
В ещё большей степени этот прорыв к вечности я ощущаю в песнях Наташи. Автор там поднимается над своей судьбой, заранее предвидит и осмысляет её...
3.
...Слушая песни Наташи, я нередко не мог удержаться — тут же писал ей открытки: сначала в Харьков, откуда она так долго не хотела уезжать (точнее — куда так упорно возвращалась), потом — в Израиль. Она отвечала короткими, энергичными письмами. В них не было жалоб, хотя ей становилось всё хуже и уже никто, в том числе сама Наташа, не сомневался в диагнозе: лимфома.
Не пишу о ней воспоминания. Не хочу подробно рассказывать об удивляющем многих сюжете Наташиной жизни, в которой, конечно же, была своя внутренняя, упрямая логика. Всё же вспомню, как мы познакомились. Давно замечено: именно во время первой встречи возникает, может быть, самый точный образ человека.
Осенью девяносто шестого я получил письмо из Иерусалима, от Михаила Хейфеца. Бывший политзэк, он обладает не только даром писателя-историка, но и не менее редким даром обострённо чувствовать чужой талант. Когда-то Хейфец нашёл несколько Наташиных рассказов в редакционном самотёке, а потом опубликовал их в русских газетах Израиля. Так вот, Михаил Хейфец писал мне: сейчас Наташа Дорошко в Чикаго, пожалуйста, поддержите её...
Вскоре мы встретились у нас дома и — долго пили чай. Она рассказывала о себе: о детстве — в Ужгороде, где родилась в семье знаменитого математика Самуила Бермана; о юности — в Харькове; о том, как поёт в метро; как пишет рассказы — мучительно стараясь дистанцироваться от своих героинь, очень похожих на автора.
Она говорила легко, с редкой непринуждённостью и доверчивостью. Но я запомнил её напряжённую осанку. А на лице как-то отдельно друг от друга жили улыбка и совершенно серьёзные, часто — печальные, глаза.
Тот же «оксюморон таланта» (соединение на первый взгляд несоединимого) я потом находил и в прозе Наташи. В подобном сочленении (идёт ли речь об искусстве или о человеке) всегда есть притягивающая и, в сущности, не разгадываемая тайна.
4.
...Еврейский мотив — далеко не самый главный в творчестве Натальи Дорошко-Берман. Но из наших разговоров с Наташей знаю: мотив не был случайным.
Её «еврейские» рассказы часто фантасмагоричны. И это всегда подчёркивает сложный замысел автора.
В рассказе «Сомнамбула» старик-еврей учит идишу встреченную им случайно, в магазине, девушку. Они увлекаются, думают даже о специальных передачах по телевидению. Хотя, кроме них, никто в городе не понимает эту «забытую плачущую гортанную речь». При чём же здесь телевидение? «Видите ли,— жалко объясняет старик,— властям хочется сделать вид, что всё здесь с евреями в порядке. Даже лучше стало. Вот и передачи на еврейском появились. Давайте подыграем им... Давайте тоже сделаем вид, что всё в порядке, а?»
Рассказ «25 февраля» пронизан ожиданием погрома. Ожидание это абсолютно реально (я тоже хорошо помню атмосферу, в которой жили евреи во многих регионах СССР в 1989–1990 годах). Фантасмагоризм же рассказа связан с образом и судьбой героини (между прочим, также совершенно реальной) — «восьмидесятилетней Брони, которая у себя дома за весьма умеренную плату занималась со мной йогой».
Впрочем, иногда мысли и чувства автора ничуть не скрыты. В «Песне без слов», в той же «Сомнамбуле» так явственна нежность повествователя к прошлому своего народа, его культуре — оказывается, всё это живо где-то в подсознании, хотя, казалось, «давно схоронено под пеплом воспоминаний».
5.
...Письма от Наташи приходили всё реже. «...Готовилась не жить, а умирать, и писать как-то было не о чем»,— заметила она однажды.
Но она до конца оставалась творцом, а значит — её боль, её прощание становились материалом искусства. Не случайно израильский госпиталь — место действия самых последних рассказов Наташи.
О чём эти рассказы? О смерти и ожидании её.
«Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор»,— заметил когда-то Франсуа Ларошфуко. Понятно, настоящий писатель легко опровергает эти слова. Наталья Дорошко-Берман всматривается в смерть пристально: подчеркну — в собственную приближающуюся смерть.
Но сразу уточню и другое. Вот один из лучших рассказов Наташи — «И знала я, что расплачу́сь сторицей...». Нет, это всё же не повествование о физиологии ухода, это не просто новелла о встрече в госпитале мужчины и женщины, которых как магнитом притягивает друг к другу, хотя женщина — на самом краешке жизни. Автора прежде всего занимает тайна кармы и философия смерти.
Весь рассказ — развитие одного (некошерного для евреев) образа. Итак, медбрат, с которым знакомится Валя в госпитале, когда-то выращивал, а потом убивал свиней. И до сих пор пленён мрачной магией перехода от жизни к смерти: «Ты не представляешь себе, что чувствуешь, когда... на твоих глазах душа живого существа отделяется от тела. Это как оргазм, да нет, почище оргазма. Потом уже не можешь без этого. Хочешь ещё и ещё».
А теперь выслушаем героиню. Всмотримся в трансформацию того же образа. «Она давно, чуть ли не с детства, знала, кто она. И все в доме так её и звали: «Свинушок, свинушок»,— и это звучало не оскорбительно, скорее даже ласкательно. Просто и мама, и папа, и сёстры поняли и почувствовали её природу и не бранили её, не осуждали. Мама и сёстры до блеска убирали, натирали квартиру, а ей милее всего был свинюшник...» Речь тут, конечно, не о том, что называют неаккуратностью. Речь — о глубинном, о сути: «Мужчины никогда не сходили по ней с ума. Слишком очевидным для них становилось то, что никакая она не женщина. Ну, пойти с ней в лес, на речку, а дальше что?» Сама героиня открывает это в себе рано: «Но я же знаю, кто я! — оправдывала себя Валя.— А свиньям чаще, чем раз в году, это не требуется». И ещё важно: она «где-то в глубине души всегда знала, что ей суждена короткая жизнь, потому, верно, и стремилась ничем себя не обременять и жить беззаботно и счастливо. Свиньи, наверное, тоже предчувствуют свою гибель, но предпочитают не задумываться, а жить сегодняшним днём».
Сегодняшний день героини — это госпиталь, «у неё серьёзно задеты лёгкие, и никакая химиотерапия ей уже помочь не может».
Она не нуждается в утешении. Она твердит про себя ахматовские строки:
И знала я, что заплачу́ сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я...
Расплата? Болезнь не кажется несправедливостью, но всё-таки, всё-таки... Надежда остаётся.
«— Врачи говорят, что спасти меня может только чудо! — взглянула она на свинореза.
— Чудо? — задумался он, и глаза их встретились, и она вздрогнула от его взгляда.
— Мне кажется, я мог бы спасти тебя,— улыбнулся он. <...>
Она не помнила, сколько ждала его. И когда, даже не раздеваясь, он повалился на неё, когда вошёл в неё и задвигался в ней, она еле сдержала крик боли и наслаждения. По его желанию она то взлетала, то падала, то танцевала какой-то немыслимый танец, и ей захотелось сказать: «Я люблю»,— но она не смогла вымолвить ни слова. Её лёгкие издали что-то помимо её воли, и это было хрюканье, натуральное хрюканье. И он услышал этот столь знакомый ему призыв и, напрягшись в немыслимом, давно позабытом экстазе, по самое сердце вонзил в неё свой нож.
И, раскинув руки, она лежала в тени и прохладе. А листва шумела над ней всё глуше и глуше...»
Да, Наташины рассказы о смерти похожи на притчи. Притчей, в сущности, является и новелла «В ожидании Инночки». Притчей о поиске «конечной истины»: она всегда (даже в преддверии смерти) ускользает, прячется от человека — как «прячутся» от героев рассказа витражи Шагала, украшающие госпитальную синагогу.
В том же девяносто шестом, когда мы познакомились, вышла моя книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». И Наташа вновь и вновь возвращалась в наших разговорах к этой теме. Думаю, причина её интереса была не только в той же уверенности: «ей суждена короткая жизнь». Как писатель, она не сомневалась: смерть — именно та точка, откуда хорошо открывается «человеческий космос».
Закономерен в этом цикле рассказ «Свидание» — из сборника «Повесть несбывшихся надежд». Сорокапятилетняя женщина умирает в туристическом автобусе по дороге в Варшаву, но — странно — её существование продолжается... Нерв рассказа — это постепенное осознание героиней банальной вроде бы истины: жизнь тела, с которым в течение десятилетий связано было так много страданий, оказывается, столь мало значит! И так трудно сразу войти, полностью погрузиться в свою единственно подлинную жизнь... Вот Саша словно со стороны услышала: кто-то вызывает скорую, но «вдруг поймала себя на полном безразличии и к этой женщине, и к её смерти». А потом она исполнит своё давнее желание — разыщет в Варшаве подругу матери, профессора физики тётю Лёлю, которую видела лишь однажды, в детстве. Та давно умерла, но их свидание состоялось.
«Лёля подняла на неё тяжёлые, немигающие глаза.
— Послушайте,— непонятно чего испугавшись, вскочила Саша.— Я должна бежать. Сейчас уже пять, и мой автобус уйдёт, так меня и не дождавшись.
— Твой автобус давно ушёл,— одними губами произнесла тётя Лёля.— Ещё тогда, когда ты ехала в Варшаву, ещё тогда...
— Что? — вздрогнула Саша.— Что вы хотите этим сказать?
— Ты и сама всё знаешь,— глухо, как из-под земли, отозвалась тётя Лёля.— Ты же сама только что рассказала мне, как это случилось с тобой.
— Но это было не со мной! — схватилась за сердце Саша.— Это была другая, совсем другая женщина. Мы отправили её в морг, а сами...
— Уехали смотреть Варшаву,— расхохоталась тётя Лёля.— Я уже слышала этот бред. И не кричи ты так. Всех перебудишь. Лучше устраивайся поудобней, лучше поспи, поспи с дороги».
Смерти нет? — переспросит читатель. Скажем иначе: мы видим в рассказе жизнь человеческой души, для которой не существует барьеров времени и пространства.
6.
Повторюсь: Наташа не раз говорила мне об автобиографичности своих рассказов. Я не верил: слишком невероятными, жёсткими, нередко «жестокими» были эти истории. Однако мама и братья Наташи подтвердили сейчас: да, почти всё — так или иначе — происходило с ней самой.
Писала урывками, торопливо — в перерывах между поездками, встречами, захватившими её очередными увлечениями. Должно быть, считала: её писания — только черновик, к нему рано или поздно придётся ещё вернуться. Символично: все прижизненные книжки Наташи изданы небрежно, полны опечаток, которые — даря свои сборники — она старательно исправляла. (Однажды опечатка вкралась даже на обложку — в фамилию автора.)
Мне кажется теперь: сама жизнь Наташи тоже походила на черновик — не случайно напоследок она пыталась многое переосмыслить, переписать набело.
Смерть, как известно, несёт в мир не только боль и утраты: катарсис, которым увенчана трагедия, преобразует хаос бытия. Через год после того, как Наташи не стало, её друзья Инна и Евгений Захаровы выпустили в известном харьковском издательстве «Фолио» прекрасный двухтомник её произведений: стихи, проза, живопись (составитель Михаил Красиков). Здесь-то я и прочитал страничку из дневника Наташи. Она опять — отстранённо и без иллюзий — пересматривает свою жизнь, фиксирует мысли, которые кажутся ей голосом собственной воли:
«...У тебя нет стремления свить гнездо. У тебя нет стремления к созиданию. У тебя нет дома, ты растворена в пространстве. Растворяйся дальше, это твой путь...
И последнее: ты — тупиковая ветвь своего рода, после тебя не останется ничего. Твоя проза умрёт ещё раньше, чем ты. «Что же мне остаётся в жизни?» — спросишь ты. Только одно: быть счастливой. Ты это умеешь. Это единственное твоё достоинство. Не ищи цели в жизни и её оправдания. Жизнь сама есть и цель, и оправдание, и много больше того.
А теперь признайся: ты счастлива даже здесь, теперь, на больничной койке... Всё, что было,— только краткая остановка на твоём пути. Не пугайся, что Бог покинул тебя. Я, твоя воля, твоя доля,— с тобой».
Не автору судить о судьбе своих книг. Наташа ошибалась и в другом. Бог никогда не покидает нас. Он только отдаляется порой — испытывает человека, как испытывал Иова.
Узнав о смерти Наташи, я подумал: чистая, бессмертная её душа скоро и счастливо соединится с нашим Создателем.
