В начале пути... (Вступительное слово и публикация Дины Поляковой) - продолжение0

(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)

 Переселение

В конце апреля я предупредил заведующего и Клавдию Сергеевну, что в начале мая наша семья переезжает в Крым. К первому мая мне подготовили документ, что я успешно закончил обучение в пятой группе семилетней школы села В. Рогачик. В нем было указано, что я проявил себя как способный и дисциплинированный ученик. Перечня предметов и оценок по ним в документе не было, но он был подписан заведующим отделом народного образования и заведующим школой, в которой я проучился первый полный год учебы в моей жизни.

Дома к этому времени также завершились все приготовления к отъезду. С конца марта стали выгонять скот на выпас. В этом году весна была ранней, выгон коров требовался не из-за недостатка кормов, а для отгула. Особенно важно это было для наших коров, чтобы они не остались яловыми на следующий год в связи с длительным и дальним перегоном.

Четвертого мая на склоне дня папа и его спутник Иосиф Телевицкий загнали в наш двор четырех волов и четырнадцать дойных коров. Выезд был назначен на шестое. Сутки предстояло содержать поголовье на наших кормах. Кормление снова стало моей обязанностью вместе с Телевицким. Папа считал, что чем лучше мы накормим скот, тем легче будет переезд.

Помимо укладки багажа требовалось подготовить пропитание в дороге. Напекли много хлеба и сдобы к предполагаемому молочному изобилию в пути. Мы даже взяли с собой сепаратор. В середине пути планировалось сделать постой на день, чтобы испечь хлеб и передохнуть. Намечалось обходить по возможности большие села и ночевать в степи около колодцев. Папа хорошо знал эту дорогу и заранее продумал все остановки и ночевки.

Птицу мы с собой не брали. В гарбу погрузили только самую необходимую мебель, посуду, одежду, инвентарь. Она оказалась основательно перегруженной, поэтому отец полагал, что надо сразу впрячь две пары волов, и управлять ими придется двоим, пока волы не притрутся. За перегоняемым скотом также надо следить двоим. Папа решил, что он со мной будет управлять волами, а следить за скотом будет Телевицкий и Геня с Хаей по очереди. На гарбе было три удобных сидячих места. Вот в таком составе мы выехали 6 мая из В.Рогачика.

Пока мы выбирались из села на шлях, на гарбе оставалась одна мама. Хая и Геня вместе с Телевицким были заняты прогоном скота. Мы двигались не быстрее трех километров в час. Солнце уже стояло высоко, когда мы достигли села Зеленое, что в двенадцати километрах от Рогачика. Отец решил поменять волов и провести дойку коров еще через три часа около колодца с хорошей вкусной водой.

Как только мы остановили гарбу, серые волы, как по команде, все легли. Папа заметил, что хорошо, что они хоть на ходу не легли. Мы их распрягли, дали полежать несколько минут пока подводили сменных волов. Запрягли симментальских, которые оказались более ходовитыми и работящими, чем более крупные серые волы. Ход у них был слаженный и свободный. Мы стали двигаться со скоростью около пяти км/час, и гарба не казалась столь тяжелой, и тарелки не так звенели, и колеса не так скрипели. Мы прозвали серых волов Аристократами, а красно-белых — Работягами.

К намеченному для остановки месту мы подъехали в полдень. Женщины занялись доением коров, а нам, мужчинам, предстояло напоить скот. Надоили 12 ведер молока, сразу пропустили его через сепаратор. Сливок получили около двух ведер. Телят поили молоком, волы пили отсепарированные остатки. Мама решила, что из сливок можно приготовить масло — маслобойка у нас была. Сами мы пили сливки с хлебом, и мне это очень нравилось,

После обеда мы снова впрягли серых волов. За три часа мы преодолели около 10-ти километров. Всего за первый день было пройдено около 35-ти километров.

Ночевка прошла спокойно. Пока доили коров и поили скот, наступил вечер. Было тихо, степь благоухала весенней свежестью. Мы развели небольшой костер, чтобы согреть воду для умывания и мытья посуды.

Отец решил, что достаточно скоту отлеживаться до четырех часов, поэтому справившись с доением и сепарированием молока, все поужинали, умылись и легли спать, кроме мамы, которая взялась до рассвета присматривать за скотом. Папа должен был сменить маму и поднять скот.

Мы все поднялись, когда солнца встало над горизонтом. Было прохладно, выпала обильная роса. С завтраком и подготовкой мы управились часа за два. С утра мы запрягли Работяг. Дни нашего путешествия шли также неторопливо, как ход серых волов. Погода по-прежнему стояла хорошая. На шестыe сутки мы достигли Ивановки, на окраине которой жил давний знакомый отца. Мы заехали к нему и устроили суточный отдых. Его использовали для бани, стирки и выпечки хлеба. Скот пасли за селом и пригоняли коров на обеденную дойку.

Волы втягивались в работу, и папа один справлялся с управлением ими. Я заменил Геню и Хаю в заботах по перегону скота. Теперь они могли хоть весь день оставаться на гарбе. Я же благодаря постулам не проехал на ней и часа. Постулы — это обувь пастухов, своего рода сделанные из кожи лапти. Телевицкий сначала отказался от них и шел в обычных ботинках, но на третий день он растер ноги до волдырей, и уже вынужден был одеть постулы. Он оценил значение житейского опыта.

На одиннадцатый день мы достигли Новоалександровки и с севера вступили в Присивашье. Это была зона солончаковой полынно-злаковой степи. Общий вид степи поражал однообразием серебристо-сизого оттенка с плешинами ковыля, в воздухе — запах полыни. Последние два дня мы двигались по этой сказочно красивой степи. Колодцы встречались редко и были очень глубоки.

Сиваш сливался по цвету со степью, а равнинность ландшафта приводила к тому, что его можно было различить, только приблизившись к нему вплотную. Однако морской аромат Сиваша, сливающийся с запахом степи, ощущался издалека, особенно ночью. Сиваш произвел на меня очень сильное впечатление, я впервые увидел водоем, с берега которого не виден второй берег, что создавало впечатление бескрайности. Еще свежи были воспоминания о боях, которые в этом районе отличались особой ожесточенностью и имели важное значение в ходе гражданской войны.

Мы входили в Крым через Гончарский мост с его длинной узкой дамбой, рассекающей Сиваш. Здесь я еще застал большое двенадцатидюймовое орудие, вращающееся на шарах, без замка. Я не мог отказать себе в удовольствии покрутить орудие. Никаких памятных знаков я не обнаружил.

Последнюю ночевку мы провели около Сиваша у очень глубокого колодца. Последняя дневная стоянка для дойки коров была вблизи Таганаша, отсюда в середине дня мы двинулись в последний переход, предстояло преодолеть около 16 километров. Нам не терпелось увидеть тот поселок, где теперь предстояло жить. Последние два дня путешествия по Присивашью окунули нас в новый мир. Краски и ароматы подготавливали нас к чему-то новому, и Кодымо представлялось загадкой. Вероятно, наше настроение передалось и волам. Они как будто ощутили значимость этого перехода и шли превосходно. От Таганаша началась освоенная зона степного Крыма, недавно заселенная хуторянами. Были среди них и рогачане. Далее наш путь лежал по восточному и отчасти по северному побережью цепи ставков (их еще называли артезианскими болотами), образованными водами самоизливающихся артезианских колодцев. Их берега заросли зеленым камышом. Это царство лягушек, гнездовья уток, чирков и водяных курочек, скопища ужей и комаров. Артезианские колодцы, бьющая мощной струей холодная и вкусная вода оставляют впечатление чего-то сказочного. Все очаровывало своей необыкновенностью.

За две недели пути мы ни разу не попали под дождь, а на последнем переходе с запада начала медленно надвигаться разрастающаяся темно-синяя грозовая туча. При подходе к татарскому селу Камаджи солнце скрылось за тучей, на побледневшем фоне отчетливо вспыхивали молнии. Волы даже ускорили шаг. Когда мы приблизились к следующему татарскому селу Бабатай, от которого до нашего поселка оставалось около шести километров, гроза бушевала над нами и пошел теплый частый дождь. Так мы двигались под грозовым дождем до немецкой колонии Тархаилар и далее последний километр до Кодымо. И гроза нам казалась музыкой, а молнии — фейерверком в честь нашего приезда, а потоки дождя — той символической силой, которая «смывает» наши прошлые горести и невзгоды. Последний километр пути был самым трудным, колеса гарбы увязали в грунте, волы горбились от натуги, но шли безостановочно. Мы все промокли, но нас не оставляло ощущение большой радости.

Отец шутил: отъезд и приезд в дождь — к счастью. Из В. Рогачика в Никополь мы уехали от пожара, затем вернулись из Никополя в В. Рогачик — тоже от пожара. И что нам сулит такая благодатная майская гроза?

Мы въехали в Кодымо, когда дождь прекратился. Туча ушла на восток и на закате выглянуло солнце. Неподвижный воздух был насыщен озоном и ароматом степной растительности.

В Кодымо мы вошли не по главной дороге, идущей от Джанкоя через дамбу. В этом месте вблизи дороги находилась хорошо сохранившаяся вальцовая мельница, а рядом с ней стоял небольшой деревянный дом с глинобитной конюшней и кошарой, предназначенной для содержания овец.

Саму улицу правильнее было бы назвать бывшей улицей бывшего поселка, так как от некоторых домов остались одни фундаменты, а другие разрушались или были разрушены. В поселке сохранилось несколько фруктовых деревьев, перед нашим домом росло абрикосовое дерево. В конце улицы было небольшое кладбище, где сохранилось два памятника с надписью на немецком языке. И завершал улицу ряд высаженных по самому гребню тамарисков. В центре улицы между нашим домом и большим домом на противоположной стороне улицы находился артезианский колодец. Вода в нем не достигала уровня почвы метра на четыре. Вокруг трубы был устроен зацементированный круглый бассейн. Воду набирали из бассейна ведрами, ее слой постоянно восполнялся из трубы и составлял около метра.

Все сохранившиеся в поселке руины свидетельствовали о том, что здесь люди жили размеренно и в полном достатке. Теперь нам предстояло строить здесь свою жизнь.

Мы подкатили гарбу к входу в нашу часть дома. Весь скот пока пасся на улице вместе с выпряженными волами. Все пригнанные коровы были быстро распределены по семьям, для которых они предназначались. Коровы были пронумерованы, и билетики с их номерами положены в шапку. Люди тянули билетики — кому какая корова достанется. Волов мы тоже передали под надзор ответственного за рабочий скот. К этому времени в ТОЗе числилось более сорока лошадей, в том числе и наши Ворон и Зайчик.

Нас встретили Саша и Рахиль и еще один симпатичный молодой человек, который представился как Зима Басс. С Рахилью он был на «ты», а с Сашей — на «вы». Это было для нас приятным сюрпризом. Поведение Зимы было очень участливым, дружественным и даже родственным. Рахиль с Зимой познакомились сразу после ее приезда. Они подружились, и он познакомил ее со своими родителями, которые отнеслись к ней с симпатией и уважением. В этой семье было шесть сыновей и одна дочь, однако в Кодымо приехали родители и четвертый сын Зима двадцати четырех лет. Два старших брата жили с семьями в Ленинграде, один брат жил с семьей в Джанкое, два младших брата учились в технических высших учебных заведениях в Москве. Дочь с мужем и детьми жили в Воронеже. Может быть, преобладание в семье мужчин и обстоятельства проживания родителей с Зимой определили исключительное внимание родителей к нашей Рахили. Зима не был легко увлекающимся молодым человеком, поэтому с первого знакомства они смотрели на Рахиль как на человека, с которым им предстояло доживать свой век. Вероятно, она им приглянулась, так, как только с согласия родителей Зима сделал Рахили предложение выйти за него замуж. Рахили Зима безусловно понравился, и у Саши сложилось о нем очень хорошее впечатление как о деловом, умном и работящем человеке. Так что решение о бракосочетании Рахили и Зимы было подготовлено для мамы с папой и всех нас сложившимися обстоятельства. Правда, когда мы разгрузились, Зима в тактичной форме спросил у мамы с папой, не будут ли они возражать против их бракосочетания. Папа заметил с теплой улыбкой, что этот вопрос, вероятно, уже предрешен. Немного смущало родителей, что Рахиль в нашей семье — младшая дочь, но все равно с кого-то надо начинать. Договорились, что отныне будем считать Рахиль и Зиму женихом и невестой, а свадьбу собирались сыграть в конце августа. На следующий день встретились родители и в теплой сердечной беседе обговорили все то, о чем было достигнуто согласие накануне.

Марк Менделевич Басс, отец Зимы, был примерно семидесятилетним коренастым грузным мужчиной с широким открытым лицом, высоколобый, с серыми умными глазами. Софья Григорьевна была под стать ему, коренастая и полная брюнетка без единого седого волоса, с черными властными глазами. Они были старше мамы с папой, поэтому Софья Григорьевна заметила, что она имеет опыт не только в воспитании своих детей, но и в оценке достоинств невесток. И именно поэтому она преисполнена уже сейчас самыми добрыми чувствами к Рахили, ее характер, трудолюбие и умение вести себя, оставляет самое лучшее впечатление. Она была уверена, что молодые будут счастливы, а Рахиль в их семье будет чувствовать себя не хуже, чем дома. Мама и папа ответили, что это полностью отвечает и их желаниям, и что они счастливы, что их жизнь на новом месте начинается с перспективы породниться с такой хорошей семьей.

Я особенно сблизился с Зимой, он был хорошо сложен, физически крепок и тренирован, обладал большой силой и ловкостью, несмотря на небольшой рост (примерно 165 сантиметров). Он знал много эффективных приемов, используемых в борьбе и драке. Зима с первого знакомства оценил мои физические данные и начал помогать мне в их развитии. Ко времени прибытия в Кодымо накануне моего тринадцатилетия я весил 60 килограммов и мог перетаскивать на плечах мешки с мукой или зерном. Довольно крепкой была у меня хватка рук, однако мне не хватало выносливости в физически напряженной ситуации, ловкости. Зима помогал мне обрести нужные качества, а также поверить в свои возможности. В итоге с Зимой у меня сложились такие дружеские отношения и взаимопонимание, какие никогда не складывались у меня с Сашей.

Новая жизнь в новых условиях

Освоение новых условий жизни требовало от нас быстрого приспособления не только к непривычной обстановке, но и к новым формам труда. Мы привыкли трудиться для себя соответственно своим силам и интересам. Здесь же предстояло трудиться сообща с другими людьми, различающимися по добросовестности, трудолюбию и физическим возможностям. Производственная деятельность ТОЗа пока велась в трех направлениях: огородничество, овцеводство и полеводство. Менее, чем в километре от поселка находился участок площадью 15 гектаров, используемый под огород. Здесь имелся артезианский колодец, но воду требовалось подкачивать мотором. Она шла на полив, хватало ее с избытком. Огородное дело возглавлял нанятый очень опытный специалист армянин Армен, человек добросовестный, влюбленный в свое дело, бескорыстный и терпеливый. Вся бригада огородников состояла из молодых людей, не обладающих нужными умениями, и по началу не проявляющих должного усердия. Приходили на работу пешком и начинали работать, когда солнце уже высоко поднималось над горизонтом. Обеденные перерывы были длительными, так как уходили обедать в поселок. За день приходилось четыре раза преодолевать километровое расстояние между поселком и огородом, на что тратилось много времени.

Работа на огороде выполнялась вручную и требовала не только навыков, но и усилий. Очень трудоемкой была прополка, часто ее выполняли не тяпками, а руками на посадках моркови, лука и чеснока. Сам полив был тоже тяжелой и ответственной работой. Естественно не все в первый год удавалось делать качественно и своевременно. Это отражалось на урожаях, а они предназначались не только для внутреннего потребления, но и для продажи на базаре в Джанкое.

Основная земельная площадь, закрепленная за поселком Кодымо, состояла из целинного выпаса, занимавшего примерно 100 гектаров между огородом и большим ставком, и несколько лет не распахивавшегося перелога площадью около 900 гектаров. Почва здесь была рыхлая, вегетация трав в жаркий период только замедлялась, но не прекращалась, как на целине.

До захвата Крыма Потемкиным при императрице Екатерине Второй на площади, занятой теперь целинным выпасом, был татарский поселок. Обитатели покинули его в связи с их насильственным переселением по указу царицы. Тогда на этом месте поселились немцы-колонисты. Теперь на покинутом немцами поместье образуется три поселка, в том числе и наш — Кодымо.

От немецких колонистов осталась хорошо обработанная почва, превратившаяся после их отъезда в буйно заросший травами перелог (луг?). Эта площадь использовалась под выпас. В наследство от немцев также остались две молотилки, паровая машина и вполне исправная вальцовая мельница.

Небольшой, около 100 гектаров, участок перелога оставили для расширения зоны выпаса, остальную площадь разбили на шесть полей. Было решено запахать плугом под пар не менее двух полей, чтобы осенью засеять их озимой пшеницей. Остальные поля также намечалось запахать в этом году до зимы, чтобы до весны засеять яровыми культурами. В распоряжении ТОЗа было 10 однолемешных плугов. В каждый плуг впрягали по две пары лошадей или быков. Фактически можно было с самого начала весны обеспечить работу всех десяти плугов и ежедневно запахивать до 10 гектаров, однако работало только 6-8 плугов и запахивали не более 3-4 гектаров в день. Начинали работать поздно и устраивали длительные обеденные перерывы, возвращаясь на это время в поселок. Кроме того, все плуги работали один за другим, для каждого плуга не выделялся отдельный участок. В результате допускались излишние остановки и задержки идущих сзади плугов. В самой работе проявлялась нерадивость и невнимательность работников. В итоге пахота под озимые шла очень медленно и была некачественной. Саша, понимая, что срывается возможность обеспечить урожай следующего года, пытался как-то разъяснить ситуацию и побудить людей работать интенсивнее и добросовестней, однако он не встретил понимания. Все уговоры и укоры в явной безответственности приводили к запальчивости и заканчивались ухудшением его отношений с людьми.

Общее состояние ТОЗа осложнялось еще и тем, что не было собственной базы для прокорма в зимний период общественного скота, а также коров, находящихся в индивидуальных хозяйствах. Можно было организовать заготовку сена на своих полях и в Присивашье, но не было косилок, а главное, люди не были подготовлены и приспособлены к такой работе. Можно было бы частично решить задачу заготовки кормов, но это повлекло бы полный срыв работ по подготовке полей. Вся эта ситуация буквально изводила Сашу, но, казалось, совершенно не интересовало остальных поселенцев. Они даже не пытались осмысливать ситуацию.

Не лучше обстояли дела с отарой овец. Обслуживали ее два нанятых чабана и специалист по изготовлению брынзы. От ТОЗа в уходе за отарой участвовало три молодых парня. Значительная часть доходов от реализации брынзы и шерсти уходила на содержание нанятого обслуживающего персонала. В перспективе отара оставалась необеспеченной кормами и помещениями для зимовки. В этих условиях вероятен падеж ягнят и овец. Реально можно было рассчитывать не на доходы, а на большие убытки. Требовалось ликвидировать отару, пока она была в хорошем состоянии и ее можно было легко перегнать на новое место.

Вот так сложилась деятельность ТОЗа в начале его существования и еще мрачнее представлялось его будущее.

К нашему приезду все негативные стороны работы ТОЗа и перспектива его полного разорения в течении предстоящей зимы, стали очевидными. Никакими увещеваниями и скандалами исправить положение было невозможно. Правда, в июне обещали выделить трактор Ватерлоу-бой, который мог запахать своим плугом до четырех гектаров, однако это не могло внести коренные изменения в создавшуюся ситуацию. Папа, Саша, а теперь и Зима, пришли к выводу, что надо отказаться от общественной системы обработки земли и разделить лошадей, волов и землю среди переселенцев, предоставив каждому работать по своим возможностям и интересам. Логично было распродать и отару овец, пока она находится в хорошем состоянии. Эту мысль разделяли многие, способные продуктивно работать люди, однако были и противники. По их мнению, раздел лошадей и волов среди поселенцев равносилен ликвидации ТОЗа. Однако огород оставался в сфере общественной обработки, а также ожидаемый трактор, который станет основой совместных усилий по обработке земли.

Много было нерешаемых по разным причинам вопросов. Это я ощутил и на собственном опыте. В поселке скопилось более тридцати коров и телок, а пастуха не было. Вечером в день нашего приезда эту работу поручили мне. Я согласился, но поставил условие: утром все коровы должны быть выдоены и переданы мне в стадо на восходе солнца, как это делали хозяйки в В. Рогачике. В полдень я буду пригонять коров на водопой к большому ставку на два часа. За это время желающие могут подоить своих коров. Вечером я буду пригонять стадо на закате солнца, и их должны разбирать на улице.

В первый день моей работы на восходе солнца я выгнал на улицу только наших коров и телок. Около двух часов мне пришлось ждать, пока пригонят остальных коров. Когда я собрал стадо, солнце уже основательно припекало, вероятно, было уже около восьми утра. Я выгнал стадо на перелог за околицу. Скот, поедая траву, широким фронтом шел по массиву. Я шел сзади на удалении и следил, чтобы оно не очень разбредалось. О времени я судил по положению солнца.

В начале казалось, что все коровы в стаде ведут себя одинаково. Потом выявилось, что впереди стада была корова Тышлера. Эта была сильная чернопегая корова и при перегоне скота она шла впереди. Примерно три часа скот интенсивно пасся, продвинувшись за это время почти на полтора километра. «Тышлериха» остановилась и сразу же легла. И почти одновременно, не обходя ее, все стадо залегло, приступив к сосредоточенной жвачке. Я решил дать стаду отдых не более часа, чтобы вовремя пригнать его на водопой и дневное доение. Я поднял Тышлериху и развернул ее в обратный путь. За ней поднялось все стадо, и мы двинулись к поселку. Я пригнал стадо к большому ставку, когда солнце было уже в зените. Коровы по колено вошли в воду и стали с жадностью пить. Напившись, некоторые выходили на берег и ложились, но были и любительницы постоять в воде. Я побыл возле стада, пока хозяйки пришли на дойку. Я предупредил почти всех, что завтра уйду со стадом с восходом солнца и ждать опоздавших, как сегодня, я не буду.

Я поднял стадо и отправился с ним на перелог. И опять управляла движением стада корова Тышлера. Мы продвинулись немного дальше, чем утром, и снова она остановилась, и как бы по ее команде улеглись все остальные. Я подумал, что Тышлериха — одна из самых крупных коров, и если она за это время наедается, то и другие успевают наполнить свои желудки. К закату солнца стадо во главе с Тышлерихой вошло на улицу, но не стало расходиться, так как еще не было приучено к дому. Хозяйки не спеша выходили за своими коровами и разбор их затянулся до вечера.

На следующий день я сдержал свое обещание: на восходе солнца угнал стадо за околицу, хотя в стаде было менее половины его поголовья. Предоставив выгнанным коровам пастись, я стал на краю улицы поджидать остальных. Я простоял около часа, но так и не дождался Тышлерихи и еще одной коровы. «Опоздавших» коров я не подгонял, но они сами шли на соединение с уже пасущимися. В отсутствии Тышлерихи стадо возглавляла наша Марфа. Они продвинулись немного дальше, чем накануне, но в основном все повторилось, как и раньше. Марфа улеглась, а за ней и все стадо. Мне казалось, что опоздавшие не могли насытиться, как начавшие выпас раньше, однако я не стал поднимать стадо. Мне и раньше было известно, что у стадных животных сильно проявляется взаимосвязанность поведения, и я старался не нарушать складывающиеся связи.

Через час я поднял Марфу и все стадо развернулось в направлении поселка. Тышлериха и другая корова, принадлежавшая нерадивой хозяйке, паслись на улице, благо здесь еще было достаточно травы. Во время дневного доения коров я снова предупредил хозяек, что завтра ждать опоздавших не буду, так как из-за позднего выгона скот не успевает полноценно насытиться. При возвращении в село коровы сами стали расходиться «по домам» довольно быстро.

На третий день я угнал стадо с восходом солнца, отсутствовало только пять коров. На четвертый день я вовремя угнал все стадо. Хозяйки убедились, что их опоздания весьма заметно отражается на удоях, и что своевременный выгон — не моя прихоть, как ее расценивали в начале, а необходимость. Они сравнительно легко приучились рано вставать, что для многих было непривычно.

А вот Саше не удалось наладить ранний выход на работу пахарей и огородников и рационально использовать рабочее время, так как они не видели в этом для себя материальной выгоды, да и не было тогда таких стимулов вообще.

Через неделю, когда коровы отъелись, некоторых из них потянуло на спаривание, а бугая в стаде не было. Некоторые коровы стали плохо пастись и мешать другим. Я сказал об этом папе, Саше и хозяйкам особо буйных коров. В этой ситуации было две возможности: водить коров на случку в соседнюю немецкую колонию или купить бугая в той же колонии. В случае приобретения бугая, возникала проблема: где его содержать, если скот в будущем будет разделен среди поселенцев?

И все же помогли нам немцы. В их стаде было два бугая, и они согласились, уж не знаю на каких условиях, на месяц уступить одного из них нам. Утром я погнал его в стадо и он сразу же развил бурную эротическую деятельность. На общем поведении стада это мало отражалось. Его по-прежнему возглавляла Тышлериха. Постепенно расширялась освоенная территория, приближаясь к границам наших земельных угодий. За день во время выпаса стадо проходило около 12 километров. При хорошем состоянии выпаса такой променад для скота, вероятно, оптимален, но я опасался, что, продвигаясь ежедневно дважды в оба направления по одной и той же площади, скот может вытоптать траву и даже образовать тропы.

Я выполнял функции пастуха на общественных началах, без всякой оплаты. До 20 июня я с этим мирился, хотя приходилось работать даже без выходных дней. С 20 июня начались изменения в организации ТОЗа, что определило мое освобождение от должности пастуха.

Было решено разделить рабочий скот и землю, чтобы избавиться от всяких взаимных претензий и нареканий. Проблема обсуждалась на трех продолжительных собраниях. В итоге было создано две комиссии по пять человек. Одна комиссия должна была подготовить проект раздела скота, а вторая — земельного фонда.

В общем, трудно было добиться абсолютной равноценности каждой пары лошадей или быков. В определенных случаях комиссия предложила в качестве компенсации присоединить к паре лошадей одного барана. Эти предложения комиссии были тщательно обсуждены на собрании и утверждены. Тут же были заготовлены билетики с 22-мя номерами и с помощью этой «лотереи» перед рассветом 16 июня 1925 года был произведен раздел лошадей и волов между поселенцами.

Нам достались две пары коней и три барана. Один был вороным, другой — рыжим, они оба были семилетками, неторопливыми, и довольно ленивыми на ходу. Вторая пара — гнедые четырехлетки, менее плотные и сильные, но более подвижные. У нас давно не было таких неказистых коней, однако работать на них было можно. Зиме достался наш Ворон и два барана в придачу. Он был доволен доставшимся ему паем, и вообще, обиженных распределением не было.

Комиссия по разделу земли тоже очень тщательно провела свою работу. Перелог и еще часть земли остались в общественном пользовании для выпаса скота. Для застройки поселка выделили 25 гектаров. Фактически разделу подлежали дворовые участки и площадь шести полей, каждое из которых составляло 120-132 гектаров. Было высчитано, какая площадь на каждом участке приходится на душу населения. Учитывались только лица, фактически живущие в Кодымо. Собрание признало необходимым на каждую семью во всех полях выделить по гектару, а остальную площадь распределять согласно составу семьи. Мы попросили, чтобы участки папы и Саши были рядом, и эту просьбу удовлетворили.

По нашей просьбе наделы, приходившиеся на Рахиль, были присоединены к семье Басс. Таким образом, при разделе земли на шести полях каждому предстояло вытащить три «билета» при жеребьевке. В справедливости такой системы раздела никто не сомневался. Одновременно была проведена жеребьевка на усадебные участки. Общая протяженность улицы была метров шестьсот. Дворовые участки отличались по степени удаленности от артезианских колодцев. И опять комиссия и собрание нашли возможным предусмотреть соседство нашего и Сашиного участков. Нам достались центральные участки, граничившие с большим амбаром, кошарой и мельницей.

В мае в Джанкое начал функционировать созданный Джойнтом огромный склад лесоматериалов, всего необходимого для строительства, включая шпингалеты для окон, а также сельскохозяйственной техники. Выдача всех этих товаров проводилась каждой семье еврейского поселка бесплатно, но по лимиту. Лимиты предусматривали полное обеспечение строительства домов трех типов: на очень большую семью (8 х 20 метров), среднюю (7х15 метров) и маленькую (6х10 метров), а также служебных помещений. Большой дом полагался семье из пяти человек, средний — семье из 3-4 человек. Все дома имели стандартную конструкцию, глинобитные полы. Соответственно этому предусматривалась выдача материалов и оплата строительства. Кроме того, лес выдавался для строительства конюшни и сарая, устройства загона для скота и ограды дворов. Велся строгий учет выдаваемых ценностей.

Инвентарь был новый, частично импортный, но главным образом советского производства. Получали мы также большой комплект мелкого инвентаря и инструментов — лопаты, вилы, ведра, слесарные и столярные инструменты.

В июне я освободился от обязанностей пастуха, передав их нанятому человеку, и еще несколько дней помогал доить овец. За два часа нужно было выдоить 100 овец и надоить 10-11 ведер молока. Вся эта работа требовала напряжения сил и внимания. С первого дня у меня эта работа ладилась, чабаны были довольны.

В это время произошло два его события, оставившие след в моей памяти. К нам в поселок приехали какие-то важные гости из Америки, вероятно, корреспонденты. Они тщательно знакомились с жизнью евреев-переселенцев. Заинтересовались они и дойкой овец. Они фотографировали меня за этим занятием и уверяли, что фото будет опубликовано в какой-то американской газете. Увидеть эту фотографию мне не удалось, а жаль. На семейной нашей фотографии я снят в полугодовалом возрасте. Затем жизнь складывалась так, что было не до фотографий, и эта была бы моя первая фотография после почти тринадцатилетнего перерыва.

Вторым событием был подарок, который я получил от чабанов — месячный щенок, которого я назвал Мальчик. Он был серый, толстый, с большой головой, широкой грудью и мощными лапами. Мальчик быстро привязался ко мне, был игривым, несмотря на внешнюю солидность. Однако мы еще не имели своего двора, мимо дома и конюшни беспрепятственно ходили чужие люди и животные. В этих условиях трудно воспитать сторожевую собаку. В таких случаях или собака начинает бросаться на всех без разбора, или вообще ни на кого не реагирует. Я стал прежде всего обучать Мальчика привязанности ко мне и полевому стану, к необходимости следовать за бричкой.

Вот так сложилась первая фаза обживания земли не обетованной, но вселяющей надежды. Пока преодолевались организационные трудности, преодоление жизненных трудностей только начиналось.

В трудных жизненных ситуациях отец с неизменным оптимизмом всегда говорил: «Терпение и труд все перетрут!» Это становилось особенно актуальным, когда нужно проявить выдержку, максимальную собранность и организованность. Теперь уже только от нашего труда и умения найти правильные решения, зависело нужд семьи в создавшихся необычных условиях.

Получив со склада Джойнта нужный инвентарь и обеспечив его надежное хранение, отец и Саша решили, что надо прежде всего своими силами обкосить шестое, пятое и четвертое поля. Это примерно 24 гектара. С покосом и укладкой копен мы справились за неделю. Мы даже помогли Зиме скосить одно поле. Всего мы перевезли 22 гарбы сена, сформировав большой стог, который сразу оградили забором, чтобы не поедал скот.

С середины июля мы начали активно запахивать свои наделы. На втором поле мы свой надел запахали за 10 дней, первыми. Всю эту работу отец доверил мне полностью. Я выезжал в поле до рассвета, возвращался домой вечером. С собой я брал бочонок воды, чтобы поить лошадей, а для себя — литровую бутылку молока и порядочный кусок хлеба. В поле я брал и Мальчика, усаживая его в бричку. Обычно, когда я начинал пахоту или боронование, он ложился под бричку в тень. Культивацию и боронование я сделал за пять дней. Через Джойнт ожидалось получение семян двух сортов пшеницы — Крымка и Кооператорка. Было решено засеять одно поле Крымкой, а второе — Кооператоркой.

На третьем поле пахоту вели оба трактора, но работа у них не ладилась. Часто они простаивали из-за неисправности моторов, возникших в связи с неопытностью трактористов. Пахать это поле начали единым массивом. Первую борозду Ватерлоо-бой проложил вдоль дороги от границы нашего поселка до границы с землей соседей. Затем, отступя 50 метров, он проложил борозду в обратном направлении. Так поступил и второй трактор, прокладывая борозды в противоположном направлении. К середине августа Ватерлоо-бой одолел два загона общей шириной 100 метров и начал третий, а фордзон не справлялся и с первым загоном. Вскоре он окончательно вышел из строя.

К началу августа нам удалось запахать плугом и четвертое поле, в основном и эту работу выполнял я. Папа и Саша были заняты подготовкой дома и конюшни к зимовке, устройством загона и навеса для скота, были у них и другие заботы, связанные со свадьбой Рахили.

В августе при содействии Меира Израилевича Шапиро удалось без убытка избавиться от отары овец. Половину из них закупил какой-то новый совхоз, а остальных — новый еврейский переселенческий поселок, образованный на Керченском полуострове. Отец как-то сказал, что Шапиро при всей своей бескорыстности, на этой отаре, когда он настойчиво советовал нашему ТОЗу приобрести ее, а потом продать через семь месяцев, заработал значительно больше, чем ТОЗ. Справедливости ради, однако замечу, что после ликвидации отары у каждого члена ТОЗа осталось по барану или паре овец.

К началу августа завершился первый и самый трудный период устройства нашей семьи на новом месте. Семья была обеспечена молочными продуктами, хлебом, овощами. Примерно три килограмма масла в неделю оставалось для продажи, правда, до раздела лошадей в ТОЗе маме приходилось ходить в Джанкой пешком. Теперь для этого можно было пользоваться своим «транспортом». Мы обзавелись птицей, централизовано приобретенной из инкубатора в Джанкое. Было куплено 60 цыплят породы Лагери, а на базаре мама купила дюжину кур и петуха. Все это хозяйство теперь функционировало: цыплята росли, а от кур мы получали по 8-10 яиц в день. У нас было три овцы, а, главное, наше хозяйство было почти полностью обеспечено кормами.

В других семьях также нашли возможность к середине августа как-то решить первоочередные проблемы обустройства на новом месте. К этому времени семьи узнали друг друга, перезнакомились. Наиболее активными, были хозяйки семейств, однако первыми организаторами объединения стали мужчины, заинтересованные в исполнении религиозных традиций. В этой связи пришло время ознакомиться с обитателями поселка.

Обитатели поселка Кодымо

В поселке обитала 21 семья. Все они различались по составу, по деятельности до переезда в Кодымо, уровню культуры, традициям и трудовым навыкам.

О семье Басс уже многое было сказано. Отмечу, что в прошлом, до революции глава семьи работал в какой-то организации по эксплуатации лесных угодий. Материально семья была хорошо обеспечена, имела свой выезд, дети могли учиться в хедерах и затем в гимназиях. После революции отец и старшие сыновья были служащими в организациях, имевших отношение к эксплуатации лесных угодий. С сельским хозяйством они не были связаны.

Самой большой по составу была семья Фидельман. Иосиф, отец семейства в 50 лет внешне выглядел моложавым и бодрым. Он был выше среднего роста, худощавый, чернобородый, но лысый. Черты лица у него были правильные, но маленькие сближенные черные глаза не придавали ему выразительности. По характеру Фидельман был человеком трудолюбивым, честным, но вспыльчивым, готовым перейти к разговору на высоких тонах по любому поводу, а часто и без повода. В прошлой жизни он был незначительным малообеспеченным служащим, обремененным большой семьей и беспросветной нуждой. Его жена Сарра была маленькой тихой, незаметной женщиной. Она выглядела старше своих лет, на ее лице всегда выражалась озабоченность и беспокойство.

В их семье было 4 сына и три дочери от 8 до 26 лет. По старшинству это были Боря, Броха, Израиль, Нема, Шолом, Маня и Песя. Семья, выросшая в нужде, была дружной и трудолюбивой. Старшие, до Немы, были грамотными, начитанными, с широким кругозором. Шолом был моим ровесником, до переезда в поселок он не обучался в русской школе, также, как и Нема, Маня и Песя. До приезда в Кодымо Борис и Израиль были служащими с небольшими окладами, а Броха помогала матери по дому.

Вместе с Фельдманами жила их дальняя родственница Шифра Кочина. Этой невысокой чуть полноватой брюнетке было около 40 лет. Она обладала способностью объединять вокруг себя молодежь, будучи человеком культурным, с широким кругом интересов. После коллективизации Шифра переехала в Биробиджан, где она заняла видное положение, избиралась в правительственные инстанции.

Своеобразный клан составляли три семьи Скаковских и родственные им две семьи Юдицких. Отец Исаак Скаковский был невысоким, коренастым, рыжеволосым человеком 60-ти с лишним лет, потерявшим способность активно трудиться. Его маленькие, глубокосидящие глаза придавали лицу какую-то простоту и нескрываемую хитрость. До переезда в Кодымо он был кацефом — торговцем мясом. Жена Двойра была активно занята домашними делами. С родителями жили младшие дети: сын Илья 20-ти лет и дочь Рива. Илья наскоро обучился профессии тракториста и с переменным успехом работал на Ватерлоо-бое. Внешне он был статным и привлекательным. Поздней осенью, оставив невесту, он ушел по призыву на двухлетнюю срочную службу в Красную Армию. Риве было около 18-ти лет, она была брюнеткой среднего роста с правильными чертами лица, общительная и работящая.

Старший женатый сын Миша Скаковский жил самостоятельно. Это был довольно крепкий мужчина 40-ка лет. До приезда в Кодымо он занимался мелкой торговлей. Миша был терпеливым, настойчивым, изобретательным и трудолюбивым при реализации личных интересов. Его жена Мирра была рослой крепкой шатенкой, бойкой и общительной. Она не была красавицей, но быстро привлекала к себе внимание. У них было двое детей дошкольного возраста.

Второму женатому сыну Якову было немногим более 30 лет. Это был коренастый, как отец, брюнет, с озабоченным, сосредоточенным, но неприветливым выражением лица. Его жена Клара, высокая женщина, была пока незаметной в жизни поселка. У них было двое небольших ребят.

В семье Юдицких глава семейства умер, и вдова жила с двумя неженатыми сыновьями Зямой и Левой. Старший сын Израиль был женат на дочери Исаака Скаковского и жил самостоятельно. Вдова была женщиной скромной и бесцветной, Зяма и Лева 24-х и 20-ти лет тоже ничем не выделялись. Физически они были вполне нормальными, но до сих пор себя никак не проявляли. Чем они занимались до приезда в Кодымо я не знаю. Зяма вскоре стал милиционером в Джанкое. Лева приобщился к комсомолу, но активно там не работал, однако в конечном счете он оказался председателем Тархаиларского сельсовета и занимал эту должность несколько лет. Активной трудовой деятельностью он не занимался, предпочитая оставаться бедняком.

Израилю Юдицкому было лет 35. Он был коренастым, тучным человеком. В нем ощущалась постоянная готовность к агрессии, отстаиванию любыми средствами чего-то личного или пригодного для личного использования. Под стать ему была и его жена Вера. Эта была энергичная, крепкая и очень бойкая женщина с громким голосом и решительной жестикуляцией. По всем вопросам она имела свое собственное мнение, увязанное с личными интересами, и настойчиво навязывала его другим. У них было трое детей дошкольного возраста.

В целом клан Скаковских и Юдицких не отличался особой интеллигентностью, хотя это были достаточно умные и развитые мужчины и женщины, не лишенные чувства юмора. Все семьи клана связывала обдуманная линия поведения, направленная на то, чтобы при их совместном силовом и численном превосходстве, они могли диктовать и навязывать устраивающие их порядки и решения другим семьям поселка.

Семья Ривкиных состояла из престарелой матери Хаи, двух взрослых сыновей Левы и Шнеера, и двух дочерей-подростков Сарры и Беллы. Мать была высокой рыжеволосой женщиной, не проявляющей особой активности. Леве было уже под 30, он был высоким крепким человеком, рыжеволосым. Он был умным, развитым, общительным и работящим. Правда, надеясь на свои физические данные, он довольно часто пытался спорные проблемы решать силовыми приемами, что, однако, не всегда удавалось. До переезда Лева занимался мелкой торговлей. В Сновске у него была невеста. Устроившись с жильем, он осенью съездил за ней и вернулся с женой. Это была очень симпатичная и достойная женщина.

Шнееру Ривкину было около 25 лет, тоже рыжеволосый, ростом и габаритами был мельче Левы, но отличался выразительностью лица, активностью и общительностью. Среди молодежи он выделялся разговорчивостью, осведомленностью в политических и государственных делах и некоторой развязностью. Его активность сверстниками не отвергалась, но принималась с некоторой осторожностью, лидером он не становился. Осенью 1925 года Шнеер исчез, в Кодымо он больше не появлялся. Может быть в семье знали о его судьбе, но никогда и никому о нем не говорили.

Сарра была немного старше меня. У нее был добрый характер, но она была очень замкнута, что, вероятно и стало причиной ее пожизненного одиночества. Белла была немного младше меня. Она была складная, крепкая и симпатичная девочка. Сарра и Белла закончили обучение в четвертой группе и пытались с осени продолжить обучение в пятой группе Джанкойской школы-девятилетки, но вскоре они оставили учебу.

В 1926 году выяснилось, что Зяма и Лева Юдицкие не намерены заниматься земледелием, их права на землепользование в Кодымо каким-то образом были переданы самому старшему, самостоятельно жившему с семьей брату Ривкиных Анатолию. Он был тоже рыжеволосым, крепким и складным мужчиной 30-ти лет. В прошлом Толя участвовал в Гражданской войне и был ранен, у него отсутствовал мизинец на ноге. Он был хорошо обеспеченным человеком, но что было источником этой обеспеченности и чем он занимался ранее, я не знаю. В Кодымо он планировал заняться разведением кур. В короткий срок он обзавелся парой неплохих лошадей, основательно переплатив за них, выстроил огромный птичник и развернул активную деятельность по его освоению. Так же скоро выяснилось, что все его расчеты не оправдываются, но более двух лет, пока не иссякли его накопления, Анатолий был очень активен. Его жена Белла была врачом-педиатром. У них подрастали две девочки.

Из семьи Журбиных в Кодымо жила мать с детьми. Отец, Исаак Журбин, жил в Сновске, занимая высокооплачиваемую должность. Он приезжал в Кодымо на короткий срок во время отпуска. Это был среднего роста холеный полноватый мужчина, совершенно неприспособленный к физическому труду. Мать семейства была располневшей маленькой старушкой. С ней жили четверо сыновей Хацкель, Аврам, Яша и Рувим, и младшая дочь Белла, моя ровесница. Хацкелю было примерно 23 года, среднего роста, хорошо сложенный, но малосильный, он обладал общительным характером, что делало его привлекательным. Вскоре он подружился с Ривой Скаковской, а в дальнейшем они поженились.

Аврам был тщедушным черноволосым двадцатилетним человеком больным туберкулезом. Он был умным, добрым и начитанным, но из-за болезни необщительным. Он умер весной 1926 года.

Яше Журбину было 19 лет. Он был худощавый среднего роста, занимался акробатикой, начитан, хорошо развит, остроумен, постоянно самосовершенствовался.

Рувим был старше меня на два года. Его образование ограничилось четырьмя группами, и продолжать его он не стал, отдавая свое время заботам по уходу за лошадьми и коровой. Рувим был самолюбивым, настойчивым, твердым в своих убеждениях. Это позволило ему потом, когда он женился на Белле Ривкиной и уехал из Кодымо в Полтаву, получить среднее техническое образование и плодотворно там работать. Белла была симпатичной девочкой, нуждавшейся в бережном отношении в связи с довольно слабым здоровьем. Осенью она начала учиться в пятой группе в Джанкое, но не закончила ее и в дальнейшем обучения не продолжила.

Самая старшая дочь Журбиных Сарра была замужем за грузинским евреем Давидом Тавдидишвили. У них не было детей, и они подолгу бывали летом в Кодымо. Сарра была холеная, полная женщина, ничем, кроме нарядов, не выделявшаяся. Давид был маленьким, толстеньким, черноволосым, с пухлыми толстыми руками. Он был состоятельным человеком, хотя источники его доходов были неизвестны. Вероятно, он помогал семье Журбиных, особенно в первые годы после переселения.

Семья Нафтальских состояла из престарелого отца-вдовца и трех дочерей — Мирры, Фриды и Зельды. Глава семьи при небольшом росте и щуплом телосложении, обладал выразительным красивым лицом, обрамленным густой черной с проседью бородой. Несмотря на неухоженность и неопрятность, в нем чувствовался интеллект. У него не было никаких навыков работы в сельском хозяйстве, хотя он очень старался.

Мирра Нафтальская была очень складная и красивая женщина, образованностью и развитием она не блистала, но была общительна, добра и несколько излишне уверена в своей привлекательности. В хозяйских делах она, вероятно, также не проявляла больших способностей. Скоро она стала невестой Ильи Скаковского. Однако пока Илья был в Красной Армии, не без участия братьев Скаковских, на Мирру возвели обвинение в неверности. Илья в письме отказался от намерения жениться на Мирре. Она с достоинством отвергла явную клевету, возмутилась легковерностью жениха и вскоре вышла замуж за крепкого еврейского парня, работавшего кузнецом в Колае, в 20 километрах от Кодымо.

Фриде было лет 18. Она не обладала особой женской привлекательностью, но отличалась вдумчивостью, обстоятельностью и уравновешенностью. На ней держалось все хозяйство семьи. Ее образование не превышало семи групп, что не помешало ей в дальнейшем подготовиться для поступления в Крымский Педагогический институт. Фрида дружила с Израилем Фидельманом. Они очень подходили друг другу и в дальнейшем они поженились.

Младшей сестре Зельде было 16 лет. Она страдала от сердечной недостаточности, которая, по-видимому, вызвала ее чрезмерную полноту. Она была умницей, но из-за болезни малообщительна. Вскоре она умерла.

Семья Буркат состояла из четырех человек: главы семьи Симона, жены Сони и двух сыновей-подростков Левы и Арона. Они приехали из Симферополя. Чем занимался Буркат до переезда он никогда не рассказывал. Ему было около 40 лет, но из-за лысины и рыжей бороды и усов он выглядел намного старше. Он всегда был готов поговорить, рассказать анекдоты и всякие истории, которыми была переполнена его память. К нему относились неплохо, но он упорно стремился всех развлекать, что несколько снижало его авторитет. Вместе с тем, когда в Кодымо организовался миньян и евреи стали регулярно собираться по субботам на молитву, именно Буркат, обладавший хорошим голосом, слухом и знаниями, стал хазаном и, как утверждали, умело и добросовестно справлялся с этой ответственной и почетной обязанностью.

Соня Буркат была работящей, довольно крепкой, тихой женщиной. Она ничем не выделялась, но мама относилась к ней с особым уважением, так как в любых, даже очень трудных условиях, она соблюдала все основные традиции и обряды.

Лева был моим ровесником. К сожалению, он обладал физическим недостатком — «птичьей грудью». После окончания четырех групп он не продолжил обучение. От призыва в Армию он был освобожден.

Арон был младше Левы на два года. Он не учился и к работе не привлекался, хотя был вполне здоров. Через несколько лет он уехал в Симферополь, где учился в техникуме, но с переменным успехом.

У Бурката в Симферополе был дальний родственник Борис Гумницкий, адвокат. Не знаю, на каком основании, но осенью 1925 года семья Гумницких оказалась в списке жителей Кодымо. Ей выделили дворовый участок и выдали все положенные средства для постройки малогабаритного дома, хотя ей полагался дом средних размеров. Борис Гумницкий был высоким, узкоплечим человеком около 40 лет. Седеющие волосы, толстые стекла очков, впалые морщинистые щеки — с первого взгляда было понятно, что он не способен ни к какой физической работе. Но все же что-то потянуло его испытать себя на сельскохозяйственном поприще. Его жена Клара была маленькой аккуратной, но тоже неприспособленной к сельскохозяйственной деятельности. У них было два сына — Леня, мой ровесник, который учился в шестой группе, и Арон, младше на два года. Оба они рвения к труду не проявляли.

Дом Гумницкий в Кодымо все же построил и даже жил в нем почти год, однако затем переехал в Джанкой, где он работал служащим, так и не приступив к обработке земли.

Семья Серебренник состояла из пяти человек. Отец Вульф был сравнительно высоким, крепкого сложения, но очень близорукий. Его толстые очки и постоянная напряженность во взгляде придавали ему удрученный вид. В меру своих способностей он трудился, но я не помню случая, чтобы где-либо Вульф Серебренник высказывался или просто разговаривал. Его жена Лея была невысокой, полной, улыбчивой и доброжелательной женщиной, всегда чем-то озабоченной.

Их старший сын Яня, был складным и крепким парнем лет 20-ти. Он был работоспособным, со сложившимися общественными интересами, и пользовался уважением среди молодежи. Соне Серебренник было 16 лет, она читала запоем все, что ей попадалось. В ее внешности не было каких-то недостатков, кроме унаследованной от отца близорукости, но при этом особой привлекательностью она не отличалась. Природный ум и хорошее общее развитие определили лидирующее положение Сони среди девочек-подростков.

Младшим в семье был Сема примерно 11-ти лет. В этой дружной еврейской семье, соблюдающей традиции, главным тружеником был Яня.

В семье Розиных было четыре человек. Глава ее — Шимен, был рослым статным и красивым мужчиной не старше 35-ти лет. До приезда в Кодымо он занимался мелкой торговлей, но главным источником его благополучия была регулярно получаемая им помощь от родственников, живущих в Южно-Африканской республике. Они и в Кодымо его щедро поддерживали, а с наступлением коллективизации Розины переехали в ЮАР. Однако пока они жили в Кодымо, Шимон активно трудился и обустраивался. С людьми он был общительным и доброжелательным, его считали умным, бесхитростным и порядочным. Его жена Соня была моложавой и симпатичной, склонной к полноте женщиной. Она пользовалась симпатий и уважением среди женщин. В семье было двое ребят дошкольного возраста.

Семья Раскиных состояла из трех человек: отца-вдовца, сына Шимена и дочери Хаи. Отец был щуплый бородатый, ничем не выделяющийся, но вполне подвижный для своего возраста человек. Шимен был высоким ширококостным интеллигентного вида молодым человеком старше 25-ти лет. В нем ощущалась образованность и хорошее развитие, делавшее его заметным среди нашей молодежи. Рабочие навыки он приобретал без особого энтузиазма, но и не отлынивал от своих обязанностей. Хая Раскина была симпатичной умеренно полной девушкой с очень плавной походкой, выделяющей ее среди других. На ней держалось домашнее хозяйство семьи. Хая обладала неплохим голосом и по вечерам в компании молодежи неплохо пела песни на идиш. Хая вскоре подружилась с Борисом Фидельманом и в дальнейшем они поженились. В целом семье Раскиных было трудно втягиваться в новый быт и сельское хозяйство.

Семья Телевицких состояла из двух мужчин. Отец Лейба был вдовцом, престарелым, невысоким, худым и неухоженным. При этом он отличался трудолюбием, общительностью и активностью. Его сын Иосиф вместе с нами участвовал в перегоне скота из В. Рогачека. Это был коренастый крепкий работящий парень примерно 25 лет. Он быстро постигал премудрости крестьянского труда. Это был уравновешенный и рассудительный человек, пользовавшийся уважением.

Семья Рогинских состояла из четырех человек. Глава семьи Даниэль был пожилым близоруким человеком среднего роста. До приезда в Кодымо он занимался торговлей и обладал средствами для обеспечения семьи и обустройства на новом месте. Это придавало ему большую уверенность, что проявлялось не только в его суждениях, но и в поступках, идущих часто вразрез с интересами других. Однако такое поведение прекратилось после того, как однажды в темное время суток он был подвергнут некоторым мерам воспитательного физического воздействия. Сила воздействия была значительной, и Даниэль Рогинский, человек неглупый, сделал правильные выводы. Сам он трудиться в сельском хозяйстве не умел и не стремился. Его жена была ничем не примечательная женщина и ни с кем в поселке она не общалась. Их сыну Изе было 18 лет. Этот рослый и здоровый парень считался глуповатым, необученным, как бы пасынком в своей семье. В беседах он проявлял здравомыслие и житейский опыт во многих сферах. Трудно понять, что определило его положение в семье. У него не было компании, для моих ровесников он был переростком, а для молодежи — недоростком.

Их дочь Бая была моей ровесницей. В школе она не училась, ограничившись образованием в объеме четырех групп. Она была близорука и страдала куриной слепотой. Это очень ограничивало ее общение со сверстниками. В Москве у Рогинских обучалась старшая дочь Элла. Она несколько раз приезжала в Кодымо во время отпуска. Это была складная, эффектно одетая девушла.

Хона Каплан был тихий нескладный слабосильный человек. Он был единственный, если не считать Сашу, поселенец-одиночка. Ему уже было под 30 лет. Он отличался знанием еврейской литературы и умением в уме умножать и делить трех и даже четырехзначные числа. Ему еще приписывали чуть ли не гроссмейстерство в шахматах, но, как я убедился позднее, это не соответствовало действительности. К крестьянской работе он не был приспособлен и интереса к ней не проявлял. В обществе, как и Саша, он занимал особое положение: для молодёжи староват, а для пожилых — слишком молод, да и собиралась пожилая часть общества только для молитв. Тем не менее Хона подружился с Брохой, и они поженились. Они были очень разные по жизненной активности, но это не помешало им прочно укорениться в Кодымо. Когда прошла коллективизация, Хона окончательно отошел от сельского хозяйства, став одновременно заведующим и продавцом в государственном магазине, начавшем работать в 1930 году.

Семья Львовых состояла из пяти человек: престарелой матери, главы дома Исаака, его жены Лизы и их двух мальчиков. Особое место в обществе довольно быстро, заняла «Львовиха», мать Исаака. Ее именно так все и называли, без имени. Это была маленькая худенькая женщина, ходившая семенящей походкой с опушенной головой. Лицо ее было мелким и морщинистым, и на нем выделялись большие разноцветные, немного раскосые глаза (один черный, другой серый). Львовихе приписывали дурной глаз, и никто не пытался оспаривать это ее свойство. Все воздерживались от общения с ней, старались ничего не давать ей и не брать у нее взаймы. Она безусловно знала о своей репутации, но ничего не предпринимала для ее изменения.

Исаак был очень низкорослым, худеньким, слабосильным человеком примерно 40-ка лет. Вероятно, ранее он торговал и был весьма обеспечен. К сельскому хозяйству он был не приспособлен ни по физическим данным, ни по укладу жизни. Его жена Лиза в возрасте менее 40-ка лет выглядела опустившейся старухой. Она была разговорчивой и своих слушателей убеждала, что полюбила своего мужа за красивый почерк. Оба мальчика были еще дошкольниками, такие же мелкие, как родители. В дальнейшем они очень преуспевали в учебе.

Исаак Львов уже в 1926 году закончил строительство дома и служебных помещённой, опираясь, в основном на свои сбережения. К обработке земли он так и не приступал, а в конце 1926 года уехал из Кодымо вместе с матерью и старшим сыном, оставив дом, корову и добрые пожелания жене и сыну.

При очевидной своеобразности каждой семьи поселка, особую группу составляли три семьи, переселившиеся из Никополя — Тышлер, Низдиковский и Дольников.

Семья Тышлера состояла из двух человек: престарелой, но весьма агрессивно-активной матери и закоренелого холостяка, перешагнувшего 40-летний рубеж сына Григория. Округлость его бритого лица и всей фигуры придавали его облику что-то женское. Представить себе Григория Тышлера пахарем или вообще занимающимся работой, требующей физического напряжения также невозможно, как видеть передвигающийся на своих ногах дом. Характер его также не отличался мужественностью. При этом он сумел каким-то способом накопить весьма крупные сбережения. Его переезд в Крым был связан не со стремлением приобщиться к земледелию, о котором он не имел никакого понятия, а с необходимостью найти укромное место, где можно спокойно проживать ранее накопленное. Однако дискомфорт деревенской жизни, о которой мать и сын не имели представления, не позволяли эффективно реализовать имеющиеся ресурсы. Семья Тышлер постоянно выдвигала к обшеству требования обеспечить их потребности. Сам Григорий вел себя пассивно, но мадам Тышлер была крайне агрессивной. Григорий был ярым противником разделения скота и земли среди членов ТОЗа. Его больше устраивало безделье в ТОЗе, а разорение хозяйства его не смущало, так как себя он обеспечивал из другого источника.

Семья Низдиковского состояла из четырех человек — мужа, жены и двух ребят. Глава семьи Семен был высоким, стройным, смуглолицым, глаза с темными ресницами и черные усы придавали ему что-то цыганское. Он был вполне работоспособным, но ни в каких работах ТОЗа участия не принимал. Чем он занимался в Никополе я не знал, но семья выделялась высоким уровнем жизни. В обсуждении общественных проблем Низдиковский обычно не участвовал, а решения принимал с полным безразличием, никак не связывая их со своей жизнью. Его жена Сусанна была рослой симпатичной женщиной, ребята были еще маленькими.

Семья Дольникова также состояла из четырех человек, мужа, жены и двух ребят. Александр Дольников был коренастым, среднего роста крепким человеком, не достигшим еще сорока лет. У него были густые рыжие волосы, красное бритое лицо, красные кисти рук. Он был энергичным и активным, но в работах не участвовал. Чем Дольников занимался в Никополе, мне неизвестно, но семья была хорошо обеспечена. Его жена Сима была еще молодой и красивой брюнеткой. Она не проявляла особой активности, но к ней все относились с уважением. Ребята были еще маленькими.

Сразу после переселения в Кодымо Дольников и Низдиковский развернули крупномасштабную торговлю лошадьми. Они куда-то уезжали и доставляли в вагоне сразу по 10-12 лошадей. По прибытии их объезжали, паровали, иногда подгоняли под пару упряжь и даже бричку, а затем продавали. Все это делалось расчётливо, очень умело и приносило большой доход.

Среди обитателей Кодымо только наша семья обладала знаниями и навыками ведения работы в сельском хозяйстве. По своему составу и работоспособности она могла своими силами достаточно эффективно использовать земельный надел, однако даже нам с учетом строительства и помощи Джойнта потребовалось бы 2-3 года. Остальные семьи навыками крестьянского труда не располагали, однако многие были готовы обучиться организации труда в сельском хозяйстве. Правда, некоторым семьям, где на одного работника приходилось 3-4 неработоспособных, не могли обеспечить своими силами правильное использование земли. Иногда, если позволяли материальные возможности, они привлекали сезонных рабочих.

Семьи Львова, Рогинского, Нафтальского, Каплана, Тышлера и случайно поселившегося здесь Гумницкого, не имевшего надела и ни разу не выходившего в поле, и не думали заниматься сельским хозяйством.

Все эти обстоятельства определяли и уровень использования земельного фонда. В этой области и для врагов, и для доброжелателей Кодымо его поля оставляли немало поводов для насмешек. Не проявлялось внимания к сохранению инвентаря, бороны часто можно было видеть брошенными в поле. Все работы в поле часто проводились несвоевременно и некачественно.

Уже в июне в поселке четко выявилось четыре возрастные группы по интересам и активности. К первой группе относились пожилые люди и несколько молодых, которых объединяло стремление вместе проводить молитвы по субботам и еврейские праздники. Миньян собирался легко. По субботам мужчины собирались в комнате, занимаемой семьей Серебренник, а женщины — в нашей комнате, отделенной открывающейся дверью. Старостой был «габе» старик Раскин, хазаном — упомянутый мной Буркат. Ритуал субботы старшие соблюдали полностью, и это скрашивало будни трудной жизни. Суббота была настоящим праздником и ко всем деталям ее подготовки в семьях относились со всей ответственностью. Никто из хозяек не хотел выглядеть нерадивой, и именно их стараниями достигалась праздничная атмосфера. И все-таки приходится признать, что какой-то минимум работы приходилось выполнять и по субботам, стараясь переложить ее на более молодых членов семей.

Большую группу составила молодежь 18-25 лет. Эта группа обычно собиралась по субботам в послеобеденное время в амбаре, превращенном в клуб, где стояли скамьи и подобие сцены. На этих собраниях, никем официально не организованных, устраивались читки отрывков из произведений на идиш с последующим активным обсуждением прочитанного. Часто на такие собрания приходили молодые евреи, нежившие в Кодымо, но приехавшие в поселок в гости, чаще всего к Яну Серебреннику или в семью Фидельман. Часто устраивались лекции по истории еврейского народа и ее отражению в еврейских праздниках. Обсуждались и такие темы, как любовь и дружба, и другие, представлявшие интерес для молодежи. Чаще всего использовался русский язык, но иногда лекторы и выступавшие переходили на идиш. На субботу в Кодымо приезжали гости из Калая, Ециро, Авода, которые иногда тоже выступали с лекциями. На всех этих собраниях разрешалось присутствовать и подросткам.

Комсомольской организации тогда в Кодымо не было, поэтому эта деятельность не имела пропагандистский настрой в пользу коммунистической идеологии или против нее. В центре внимания были общечеловеческие ценности и проблемы, однако при всей значимости обсуждаемых проблем, их обсуждение имело явно национальную окраску.

Вторая сфера деятельности молодежи — развлекательная. Радио еще не вошло в быт таких поселков. Кинотеатр был только в Джанкое —стационарный зимний кинотеатр, открытый в городском саду, и сезонный летний кинотеатр. Кино и спорт не привлекали молодежь Кодымо. В праздничные дни по вечерам молодежь играла в городки, фанты, но чаще просто прохаживалась с песнями по улице. Песни пели на идиш, среди них были лирические, шуточные и даже несколько двусмысленные о «ребе и ребецен», послание «раввину Шнеерсону» и др. Девушки чаще пели лирические песни, более озорные пели молодые парни, однако все развлечения имели весьма корректный и благопристойный характер.

Я не хотел бы идеализировать молодежь Кодымо. В чисто мужском обществе можно было услышать и похабный анекдот, и ругательства, в основном на русском. Думаю, что среди девушек такого не было.

Подростки 12-16 лет были довольно малочисленной группой. В начале к подросткам можно было отнести Рувима и Беллу Журбиных, Сарру и Беллу Ривкиных, Леву Бурката, Баю Рогинскую, Шолома Фидельмана и меня. Старшими в этой группе были Соня Серебренник, Нема Фидельман Зельда Нафтальская, Изя Рогинский. Однако Зельда, Шолом и Нема, а также Бая и Изя, на первых порах интереса друг к другу не проявляли. Объединение подростков произошло по моей инициативе.

С самого приезда в Кодымо я мечтал, одев пионерский галстук, пойти в Джанкой, явиться в райком комсомола и договорится об организации в Кодымо пионерского звена. Мне удалось это осуществить только в начале августа, так как до этого я был занят работой. В город я пришел пешком, я салютовал всем встречным пионерам, и с их помощью оказался в райкоме комсомола. Меня встретили деловито и приветливо. Мы договорились, что в следующую пятницу к нам в Кодымо придет в полном составе пионерский отряд номер 3 с ночевкой. Они должны были провести организационный сбор и оформить пионерское звено в Кодымо. Я передал список ребят, которые могут стать пионерами. Для каждого из них должен был быть заготовлен галстук и значок пионера. Формально мы должны были стать частью Джанкойского отряда. В тот же день я зашел в школу-девятилетку, единственную Джанкое, предъявил документ об окончании пятой группы и был зачислен в шестую.

Вернувшись в Кодымо, я встретился с Рувимом, Беллой и другими ребятами и рассказал им о своей договоренности. Ребята отнеслись к этому сообщению положительно, мы обдумали, где следует разместить гостей, расчистили место и подготовили топливо для костра. Дома я договорился с мамой, что вечером в пятницу, когда придет отряд из города, я отнесу для них два ведра парного молока. В общем, необходимые подготовительные мероприятия были проведены. Мы не скрывали предстоящий приезд, все об этом знали и относились к этому доброжелательно.

В пятницу, еще до захода солнца, с барабанным боем и под звуки горна отряд из примерно 30-ти ребят и двух взрослых пионервожатых через мост вошел в Кодымо. Рувим, Лева и я его встретили и провели к месту предполагаемого расположения отряда. Я был без пионерского галстука, так как не хотел выделяться среди своих сверстников, которые его еще не имели.

Сначала ребятам дали возможность отдохнуть, перекусить и устроиться на новом месте. До начала я успел принести молоко, которое все с удовольствием выпили. Сам сбор с костром был назначен на вечер.

Среди прибывших в основном были ребята младше нас. Выглядели они по-городскому, тогда как у нас уже образовался специфический вид сельских жителей, особенно у мальчиков. Те пионеры, которые учились в шестой и даже в седьмой группе, имели вид городских интеллигентов. Это не вызывало отчужденности, но все же как-то установление отношений. Я всегда стремился в своих поступках и интересах быть ближе к взрослым или по крайней мере, более старшим. Полагаю, что так же были настроены Рувим и Лева. В создавшейся ситуации казалось, что мы вновь возвращаемся к детству. Мне не хотелось, чтобы мое впечатление передавалось другим, и поэтому ко всем пионерским ритуалам, проводимым в ходе сбора, кодымовцы относились со снисходительной доброжелательностью, а не с энтузиазмом.

Сбор прошел красочно, шумно, многое выглядело оригинально. За ходом сбора с интересом наблюдали некоторые взрослые. В заключении было официально провозглашено создание звена пионеров в Кодымо, которое под номером 5 влилось в отряд номер 3 города Джанкой. Всем новым пионерам повязали галстуки и прикололи значки. Мы произнесли торжественное обещание и подтвердили свою готовность бороться за дело Ленина, большевиков. Меня назначили звеньевым. Далее все вместе распевали песни, выступали декламаторы.

В Кодымо большинство семейств в летний период практически до первых сентябрьских дождей спали на открытом воздухе. В связи с этим не было основания беспокоиться, что наши гости будут испытывать какие-то неудобства. Ночь была тихая, звездная и теплая, однако для некоторых ребят и такая обстановка была непривычной. Утром все поднялись довольно бодрыми и веселыми. После завтрака мы условились провести прощальную встречу. На этот раз все шесть кодымовских пионеров были в галстуках. Шолом Фидельман от вступления в пионеры воздержался.

На прощальной встрече договорились, что через две недели в субботу наше звено придет в Джанкой на сбор отряда и затем пойдем в кинотеатр. В Кодымо мы постараемся проводить занятия по физкультуре. Яня Журбин обещал помочь нам. Я просил вожатых содействовать в организации в Кодымо комсомольской ячейки. Та деятельность, которой занималась старшая часть молодежи, имела просветительский или развлекательный характер. У нас есть возможность организовать самодеятельность, что могло бы заинтересовать жителей поселка, а далее установить дружеские связи с жителями других поселков. При этом я заметил, что пионерская активность должна иметь цель. Маршировка под барабанный бой недостаточна, нам нужны не детские развлечения, а целенаправленная общественная работа. Дома мы не играем в работу, а работаем, стремясь все делать не хуже взрослых.

Мою речь не перебивали, однако я почувствовал, что высказанные мною соображения, обдуманные еще в Рогачике, не получили одобрения. Фактически, они восприняли не позитивную часть, а только критику бесполезной ритуальной деятельности пионеров. Мои позитивные предложения не обсуждались, и был дан ответ на мои критические замечания. Из этих ответов следовало, что все пионерские ритуалы пионеров имеют важнейшее воспитательное значение, идейно объединяет всех юных ленинцев на решение задач, выдвигаемых партией большевиков. При этом они согласились с необходимостью организовать в Кодымо комсомольскую ячейку. К осени она была создана, и в нее вошли Яня Журбин, Зяма и Лева Юдицкие.

После окончания сбора отряд построился. Мы проводили ребят до моста и распрощались. У меня снова, как и в Рогачике, появилось чувство неудовлетворенности тем, что пионерская организация придает первостепенное значение развлекательным мероприятиям, а не полезной для общества деятельности.

Рувим и я решили обсудить наши проблемы с Яней Журбиным. Он отнесся к ним с полным пониманием. В дальнейшем, став комсомольцем, он активно старался их реализовать. А пока раз в неделю мы собирались для занятий физкультурой и немного акробатикой под его руководством.

Через две недели, как и было условлено, мы отправились в Джанкой для участия в сборе отряда. К месту встречи мы прибыли немного ранее назначенного времени, но здесь уже оказалось около десятка пареньков, которые намеревались нас избить и разогнать. В начале мы недооценили степень угрозы, однако, получив удар по носу, я разозлился и с помощью Рувима довольно решительно обрушился на хулиганов. Лежачих оказалось пять, и мы их более не трогали, а остальные разбежались. На этом этапе и Лева Буркат помог нам задержать приземлившихся хулиганов до подхода пионеров и вожатого. Оказывается, эта группа постоянно преследовала пионеров отряда. Свои нападения они приурочивали к началу сбора, что вынуждало ребят запаздывать, так как ранний приход заканчивался избиением. Никаких мер отпора не предпринималось.

Когда отряд собрался, мы подвели поверженных «противников» к вожатому для выяснения их политических намерений в будущем. Я предложил им на выбор мир или войну. Вожатый попытался смягчить ситуацию, предложив им вступить в пионерский отряд, стать на путь общественно-полезной деятельности. К моему удивлению, эта возможность не была отвергнута пленными. Они заинтересовались предложением вожатого по-существу: чем надо заниматься, чтобы быть полезным. В итоге весь сбор прошел в обсуждении вопроса о содержании работы пионерского отряда. Одного из задержанных отправили за убежавшими. Он привел троих. Выяснилось, что хулиганство было способом уйти от безделья. Чувствуя безнаказанность, они самоутверждались таким способом. В общем, отряд пополнился еще восемью пионерами. Почти все ребята, присоединившиеся к отряду, были детьми железнодорожников.

На наше кодымовское звено это происшествие произвело двоякое впечатление. С одной стороны, оно вселило в нас уверенность в свои силы и возможности самозащиты. С другой стороны, мы не могли понять, как целый отряд мог равнодушно мириться с нападениями хулиганов, не принимая нужных мер для защиты. Это снова наталкивало на мысль, что в организации пионерской работы не хватало чего-то очень существенного.

По окончании сбора мы впервые организованно отправились в кино и смотрели какой-то сентиментальный фильм с участием Мери Пикфорд. Разыгрываемые в фильме события находили отклик в наших формирующихся душах, и мы начинали чувствовать свое взросление. Возвращались мы поздно, лунная ночь, звезды, Млечный путь — на этом фоне пионерские заботы казались такими будничными и оторванными от реальной полноценной жизни.

Развлечения нашей группы довольно быстро стали формироваться как отражение деятельности старших. Как и они, мы играли в горелки, с особым чувством и смыслом произнося тираду «Горю, горю, пылаю, кого люблю — поймаю!» «Горящий» парень всегда стремился поймать девочку. Играли мы в фанты и во «Флирт» с карточками, на которых были написаны всякие изречения и поговорки, которые участники истолковывали, перефразировали и т.д.

Излюбленным местом сбора нашей компании была окраина улицы вблизи кладбища под сенью тамарисков. В таких встречах участвовала Соня Серебренник, Нема и Шолом Фидельман, иногда Зельда Нафтальская.

Младших сверстников было трое: Арон Буркат, Маня и Песя Фидельман. В дальнейшем они присоединились к нашей группе. Все остальные ребята были в возрасте 3-6 лет со своими интересами и занятиями.

В Кодымо идиш использовался в общении старших, но не был доминирующим. Среди молодежи идиш был в ходу еще меньше. Молодежь владела им настолько, что могла общаться, читать литературу, однако общались преимущественно на русском. Процесс русификации еврейской молодежи был обусловлен обстановкой, он был естественным и необходимым.

Среди подростков общение шло исключительно на русском языке, хотя идиш был понятен, но утрачивал значение разговорного языка. Даже в семьях, где при общении доминировал идиш, младенцы начинали разговаривать на русском. Так в чисто еврейском поселке складывалась обстановка, когда русский становится родным языком. Это не мешало сохранению национальных черт, но они проявлялись главным образом в молитвенных ритуалах, в специфике культурных интересов.

Другие национальные поселения, расположенные около Кодымо, — немецкие, татарские, русские — сохраняли национальные языки. Кодымо отличалось прежде всего уровнем приобщенности к мировой культуре. Религиозные отличия имели место, но они не были главными. Культурный уровень кодымовцев достигался не за счет национального языка идиша, а в результате перехода на русский. При этом переход на преимущественное использование русского языка не означал сознательный отход евреев от национальных традиций и чувств, а становился условием их сохранения. Он был вынужденным, так как только овладев русским языком и русской культурой, можно было достигнуть такого уровня материального благополучия, когда возможно было проявить себя евреем. Конечно, это не могло не отразиться отрицательно на степени приобщения к еврейской культуры. Но в душе русскоязычные евреи все равно оставались евреями.

Первая свадьба в Кодымо

В конце августа 1925 года состоялась первая свадьба в Кодымо — женитьба Зимы Басс на нашей Рахили. Прошла она ритуально, но, вероятно, все же с некоторыми отклонениями и без традиционных музыкантов. Во второй половине дня были запряжены в брички три пары лошадей. На них уселись жених, невеста, 11 обязательных молодых человека и несколько девушек. Одной из подвод управлял я. Все мы на рысях отправились в Джанкой к месту проживанию раввина. Во дворе на четырех жердях была устроена хупа, как было заранее оговорено. Я не был на самом обряде, так как должен был охранять «транспорт». Он, вероятно, проходил в строгом соответствии с ритуалом и произнесением соответствующих молитв. Когда жених произнес полагающуюся в этом случае молитву и надел кольцо на палец новобрачной, ему поднесли бокал вина. Он выпил и разбил бокал каблуком, как полагается по традиции. Далее следовали поздравления друзей и родственников.

Возвращались мы в Кодымо в приподнятом настроении в том же порядке. Все уже было готово к пиршеству. Собрались почти все жители Кодымо, впереди были родители. Столы, покрытые простынями, и скамьи были установлены на открытом воздухе в виде буквы «П». Не было никаких официальных приглашений, все знали о дне и часе и активно участвовали в подготовке, особенно женщины. Это был праздник для всех, участие не обязывало делать подарки новобрачным — расчётов на это не было. Женщины с большой ответственностью отнеслись к приготовлению блюд и сервировке, приносили свою посуду, которая была главным дефицитом. Без участливой помощи свадьба была бы неосуществима.

Свадебные угощения изысканностью и деликатесами не отличались. Еда была простой, но вкусной и обильной. Вдоволь было разных видов селедок, форшмака, фаршированной рыбы, баранины, говядины, овощных блюд на разный вкус, а из фруктов — яблок и винограда. Из напитков была 12-ти ведерная бочка вина Алиготе, а для любителей — водка. Все располагало к тому, чтобы получился праздник для всего поселка, в котором каждый чувствовал себя не гостем, а участником его.

Само пиршество, даже без музыкантов, было задушевным и искрилось остроумным весельем. После первого утоления голода и некоторой стимуляции хорошего настроения напитками, традиционных «горько», началось веселье. Исполнялись традиционные свадебные песни на идиш. При этом вперемешку с ними исполнялись шуточные песни, часто на русском с «еврейским» акцентом, усиливающим их шуточный блеск. Здесь в полной мере проявили себя Шимон Раскин, Борис Фидельман, Яня Серебренник и другие. Например, они разыгрывали шуточную сценку, где Шимон исполнял роль духовного наставника жениха, а Борис — невесты, под названием «Плакай, невестушка, плакай, чтоб твой муж не был собакой». Потом высказывались аналогичные пожелания в адрес родственников. Далее уже на идиш пели о просьбе матери не обижать и быть снисходительной к ошибкам дочери, входящей в чужой дом. Однако песнь кончалась бодрым предупреждением, что дочь себя в обиду не даст. Песни прерывались танцами, в них участвовало все больше и больше людей, и веселье не утихало.

Прекрасная августовская ночь пролетела незаметно. Это была первая разрядка для всех, и повод был прекрасный. Когда закипели самовары и на столы стали выставлять самодельные кондитерские изделия, на востоке появились проблески зари. Гости расходились уже на рассвете. Женщины остались помогать убирать посуду. Застолье продолжалось с вечера до утра, потребление напитков не ограничивалось, но не было ни одного пьяного или просто утратившего контроль над собой человека.

Из приезжих на свадьбе была наша Дина, которая с неделю помогала в подготовке, брат Зимы Гедалья с женой Бертой, и два младших брата Миша и Зяма. На следующий день мы, как уже породнившиеся семьи, собрались снова вместе. У всех было праздничное настроение, что определялось той обстановкой, которая царила на свадьбе.

И жизнь продолжается…

В августе в общественном плане первостепенное значение приобрёл пуск мельницы на полную мощность, а в лично-семейных интересах — своевременный посев озимых, завершение подготовки почвы под яровые, обеспечение зимовки скота и запасание топлива.

В пуске мельницы все были заинтересованы, вместе с тем, чтобы вернуть ее к работе, нужны были значительные расходы. Борис Фидельман согласился быть ответственным за обеспечение пуска мельницы и упорядочение ее работы. Раз требуются расходы, то необходимо их учитывать, и нужен бухгалтер, компетентный в делопроизводстве. Наибольший опыт в этом имел отец, но он сразу отказался от этой должности и был назначен Нафтальский. Далее требовалось нанять мельника и машиниста, а в помощь им, на период проверки исправности двигателя и всего мельничного оборудования, надежного помощника. Таким был назначен Нема Фидельман. Необходимые расходы предполагалось покрыть за счет продажи отары овец.

Я не знаю, какая договоренность была достигнута между ТОЗом и государственными инстанциями относительно оплаты за помол зерна и о порядке использования этих средств. Оплата за помол всегда взималась натурой и составляла до 15% от бункерного веса зерна. Этот процент увеличивался, если зерно оказывалось недостаточно очищенным от примесей. Все это приводило к образованию у хозяев мельницы больших запасов муки, подлежащих реализации. При полной нагрузке мельницы в каждую смену оставалось в виде оплаты за помол около 1.5 тонны муки, а также отруби.

В крупных вальцовых мельницах трудно обеспечить каждому сдатчику получение муки именно из сданного им зерна. Наличие больших запасов муки, образовавшихся за счет сбора оплаты за помол, позволяет сразу выдавать положенную продукцию, избавляя от ожидания или повторного приезда.

В сентябре мельницу удалось запустить на полную мощность. До этого на весь Джанкойский район работала только одна мельница Шмуклера, находящаяся в городе. Потребности района она полностью не удовлетворяла, поэтому с первого же дня наша мельница работала в две смены, выпуская в час около 1,2 тонны муки четырех сортов, в том числе тончайшего помола. Все это требовало расширения штатов постоянных специалистов, обладающих требуемыми навыками. Нема Фидельман остался работать в качестве помощника машиниста и фактически стал машинистом во вторую смену. Был нанят второй мельник и помощник мельника. Потребовался также приемщик зерна и он же обеспечивал выдачу муки. Нафтальский был загружен бухгалтерией и делопроизводством.

Были постоянные рабочие, обслуживающие выбойку и отрубание отрубей, однако были люди, выполнявшие эту работу разово, на одну смену. В их числе был и я. Израиль Эйдельман, работавший приемщиком зерна, также составлял график работы. Осенью, зимой и весной, пока я учился, мне представляли работу во вторую смену и по субботам или в первую смену в воскресенье. За 8 часов работы на выбойке я получал в конце смены 2 рубля. За эти деньги можно было 2 раза сходить с девушкой в кино и угостить ее мороженым или купить 2 килограмма приличной колбасы.

На мельнице были и другие возможности подработать. Иногда требовалась очистка большой партии зерна, и мы с Шоломом Фидельманом как-то очистили от мусора 16 тонн зерна и заработали за две смены 16рублей 20 копеек.

В дальнейшем, накопившиеся на мельнице большие запасы муки, образовавшиеся за счет натуральной оплаты, закупали торговцы. Они вывозили муку вагонами в другие города. Когда требовалось срочно доставить муку с мельницы в Джанкой и уложить мешки на станции, стоимость такой работы была 50 копеек за мешок. В таком заработке многие кодымовцы были заинтересованы.

Бывало, что пожилой или располневший немец привезет полную бричку чувалов зерна, а разгрузить ее сам не может. Такие чувалы весили 100 килограммов, и мы брали за перенос с брички на весы и с весов в бункер 5 копеек за пуд.

Таким образом, пуск мельницы, прежде всего для жителей Кодымо, открыл возможность иметь дополнительный заработок. В общем бюджете семьи такие заработки не имели решающего значения, однако нас, подростков, они избавляли от необходимости просить деньги у родителей на свои нужды. Уже с 1926 года я за счет этих приработков полностью погашал свои расходы на одежду и обувь. Думаю, что такое положение имело воспитательное значение для подростков.

 Вероятно, мельница обеспечивала какие-то прибыли, используемые членами ТОЗа. Я помню, что с осени 1925 года все кодымовцы получали на мельнице необходимое количество муки и отрубей. Такое же положение существовало и в 1926 году, вероятно, это и было использование прибылей от работы мельницы. Это была очень серьезная помощь каждой семье, если учесть, что в 1925 году доходов для приобретения зерна в Кодымо никто не имел. Имевшиеся в поселке лошади были быстро доведены до хорошей упитанности и проданы. Вместо них по более низкой цене покупались захудалые лошади, которых откармливали и продавали затем со значительным барышом. Саша с отцом тоже не упустили эту возможность. Кроме того, отруби повышали продуктивность коров.

Осенние полевые работы проходили без моего участия, так как 15 сентября начались занятия в школе. В начале сентября через Джойнт мы получили тонну семенного зерна пшеницы сорта Кооператорка, тонну зерна сорта Крымка и тонну озимого ячменя. Мы успели провести солнечный обогрев этих семян, как было рекомендовано, чтобы снизить заболевание головней. К середине сентября прошли обильные дожди, создалась благоприятная обстановка для сева. Папа и Саша проводили его сеялкой, так как почва была хорошо обработана. Было засеяно три поля, а четвертое осталось незасеянным, так как тракторист Илья Скаковский ушел в армию и не успел его вспахать. После сева уже в начале октября Саша запахал его. Это поле предназначалось под баштан, кукурузу и подсолнечник.

У отца возникла идея весной на этом поле засеять три гектара арбузами, предназначенными для оптовой продажи приезжим торговцам. Сама идея принадлежала Мейеру Израилевичу Шапиро, который уже располагал опытом в этом деле. Почти во всех еврейских поселках Шапиро имел трёхсекторные баштаны, для обработки которых он нанимал татар, а в начале сентября продавал урожай на корню приезжим торговцам из Москвы и Ленинграда. Шапиро помог отцу раздобыть семена хороших сортов арбузов — Туман, Крымский победитель, Донской белый. Отец, опираясь на свой опыт, применил свою технологию выращивания, резко повышающую выход товарной продукции. Арбузы достигают больших размеров и товарный выход баштана возрастал. С гектара получали примерно 100 тонн арбузов и даже более.

Отец не оставлял намерения до начала зимы перепахать под зябь пятое и шестое поля, планируя их засеять весной овсом и яровым ячменем. И эту работу удалось выполнить.

Среди семейных проблем наиболее тревожной была жизнь Дины в Сейтлере. Она получала вполне сносную зарплату, комнату ей предоставили изолированную и удобную, однако окружающее общество не располагало к общению, отрывало от семьи и обрекало на одиночество. Начались поиски возможностей перебраться Дине в Джанкой. Это решило бы многие наши проблемы, особенно для меня, так как я мог бы зимой жить у Дины и избавиться от ежедневных хождений по грязи в непогоду в школу в Джанкой и обратно.

Найти подходящую работу для Дины в Джанкое было нетрудно, сложнее было устроиться с жильем. Пока намечалась только одна возможность, и здесь нельзя не рассказать о мадам Липской, чья квартира, а точнее место вокруг входа в нее, стало пунктом встреч и сбора кодымовцев, прибывающих в Джанкой.

Липская была престарелой худощавой женщиной среднего роста с добрым чернобровым лицом. Она жила с дочерью в одной большой комнате, выходившей в коридор. Дверь из коридора вела прямо на улицу. Перед ней было устроено выложенное камнем крыльцо из пяти ступенек. Комната Липской служила ей одновременно кухней, спальней и гостиной, где могли разместиться 1-2 человека. На крыльце и собирались кодымовцы, не согласовывая свои планы с Липской, но в непогоду она их обязательно приглашала в комнату. Если кто-либо из кодымовцев на подводе был в Джанкое, то считалось долгом порядочности подъехать к крыльцу Липской и забрать желающих попасть домой в Кодымо. «Резиденция» Липской при очень стесненных бытовых и материальных условиях жизни ее хозяйки, совершенно бескорыстно, терпеливо и доброжелательно выполняла роль пункта встреч кодымовцев. Липская была в курсе всех проблем и зачастую успешно содействовала их разрешению. Именно она, узнав о нашем намерении переселить Дину в Джанкой, обратила внимание Саши на помещение, находящееся в глубине двора, которое сравнительно легко можно приспособить под жилье.

Во дворе было два здания. В небольшом деревянном домике жил инвалид гражданской войны с довольно молодой бойкой женой, которую он, напившись, периодически поколачивал. Сцены эти были предметом всеобщего осуждения и невмешательства. Второе каменное здание было вытянуто вдоль двора. В нем размещались мастерские кустарей-одиночек. Самый угловой сектор этого дома, соседствующий с домом инвалида, пустовал. Его и надо было переоборудовать под жилье для Дины.

Пришлось основательно похлопотать и отблагодарить некоторых лиц прежде, чем было получено право на его переоборудование. Только весной удалось закончить ремонт и благоустройство жилья. Получилась комната с одним большим окном площадью 10 квадратных метров и коридор с утепленной наружной дверью площадью 6 метров, который использовался как кухня. Жилье отапливалось круглой печкой и Дину вполне устраивало.

В мае 1926 года Дина переселилась в Джанкой и поступила на работу главным бухгалтером в Текстильсбыт — это был Джанкойский пункт Крымского отделения. В общем, эта проблема приемлемо разрешилась.

Обучение в шестой группе

От Кодымо до школы было 6 километров. Если учесть, что преодолевать это расстояние ежедневно и часто по непролазной грязи, в стужу и промозглую сырость, то легко понять желание родителей избавить детей от этих неудобств. В начале учебного года набралось шесть детей. В шестой группе учился я один, в пятой группе — Белла Журбина, Белла и Сарра Ривкины и Лева Буркат. В третьей группе был Сема Серебренник. Для нас удалось найти пристанище в центре Джанкоя, недалеко от базара. Это был небольшой собственный дом, в котором жила пожилая вдова с двумя дочерями. Мальчикам и девочкам были выделены отдельные комнаты, в которых мы разместились. Кровати или раскладушки нам дала хозяйка, подушки, одеяла, матрасы, постельное белье мы принесли из дома. Хозяйка же готовила нам обеды и поила чаем утром и вечером. Часть продуктов и хлеб мы привозили из дома, остальное приобретали сами, стараясь расходовать деньги весьма экономно. В субботу после занятий мы уходили домой в Кодымо и возвращались в понедельник прямо в школу на занятия. Две недели, которые существовала наша «коммуна», сохранились в моей памяти, как время круглосуточного ощущения голода, неупорядоченного режима и неудобства. Может быть со временем все бы урегулировалось, но Белла и Сарра Ривкины и Лева Буркат решили не продолжать учебу, и для остальных это пристанище оказалось неприемлемым.

Меня весьма удачно пристроили в семью вдовы Чудновской. Мать Фаина Григорьевна была аккуратной неразговорчивой, но симпатичной стройной женщиной. Чем-то она напоминала мою маму, но была немного моложе. Ее сын Гриша на два года старше меня был щуплым и потому казался младше своего возраста. Он учился в седьмой группе и относился к учебе очень вдумчиво, проявляя во всем организованность и обстоятельность. Мы подружились, Гриша был пионером третьего отряда, в который входило и кодымовское звено, и приходил с отрядом в Кодымо. Обо мне у него и раньше сложилось, как он говорил, «неплохое впечатление». Дочь Фаины Григорьевны Белла была ученицей третьей группы, в меру серьезная и симпатичная.

Квартира Чудновских помещалась в сравнительно большом одноэтажном каменном доме и была полностью изолирована. Вход был со двора, дверь вела в коридор, из него дверь в кухню, где находилась обложенная кафелем плита. Из кухни дверь вела в проходную комнату, которую можно было назвать столовой, а из нее в спальню. Старший сын Семен, которому было около 20-ти лет, работал в Курмане. На выходной день он иногда проезжал домой. Семья, вероятно, жила очень стесненно экономически, и содержание квартирантов было важным источником материального обеспечения.

По договоренности меня кормили обедом и чаем утром и вечером. Еду к чаю я покупал сам, обычно колбасу. Сколько за меня платили, я не знал. Обычно в субботу прямо из школы я шел домой. Я возвращался к Чудновским к обеду в понедельник. Обеды были вкусными и сытными.

Кроме меня у Чудновских жил на полном пансионе молодой человек по имени Аркадий. Его родители поселились в еврейском поселке типа Кодымо, но он отказался от перспективы стать крестьянином. Он обучался ремеслу заготовщика по обуви. Хозяин платил ему 45 рублей, из них 40 рублей он отдавал Чудновской за квартиру и пансион, 5 рублей оставалось на расходы. Через 6 месяцев он станет квалифицированным специалистом и получит право самостоятельно заниматься производством заготовок для обуви. Аркадий мне понравился своей скромностью и целеустремленностью, но сами цели и способы их достижения мне казались ошибочными. Аркадий, Гриша и я размещались в столовой. Здесь за большим обеденным столом мы занимались своими учебными делами, а иногда развлекались.

Почти одновременно со мной к Чудновской устроили и Беллу Журбину, но она проучилась только до рождественских каникул, а затем прекратила учебу. Белла с хозяйкой и ее дочерью размещались в спальне. Она часто жаловалась на недомогания, систематически пила рыбий жир, но это ей не помогало, самочувствие ее не улучшалось.

Яня Серебренник встретил в Джанкое интересную девушку, вскоре они стали женихом и невестой, однако свадьба откладывалась, так как в Кодымо для них не было жилья, а переезжать в Джанкой ему не хотелось. Пока же к семье невесты пристроили Сему, где его приняли по-родственному.

Вместе с Гришей мы постигали премудрости игры в шахматы. Общие правила игры нам были известны, но понимания тактических и стратегических задач, системы их решения было для нас недоступно. Мы прежде всего соорудили шахматы из катушек для ниток. Ферзем была катушка, королем — катушка, в которую сверху вставляли колышек, ладьями были катушки с обрезанной верхушкой. У слонов верхняя часть обрезалась округло, пешки — половинки катушки. Для окраски использовали чернила, поэтому они были черными и серыми.

Мы начали разбирать партии Ласкера и Капабланки, которые печатались в газетах с комментариями. Как раз в то время проходил длительный матч между этими шахматистами. Разбор этих партий многое разъяснил нам в сути этой игры. Одно нам было неясно: Ласкер и Капабланка часто прерывали игру и соглашались на ничью при наличии большого количества фигур на доске. Продолжая на нашей доске партии корифеев, мы часто находили возможности победы одного из партнеров. Вероятно, им не хватало нашего детского радикализма.

Гриша обладал умением в течение вечера просмотреть большую по объему книгу, после чего мог решить, стоит ли ее внимательно читать. При этом он даже умел определить, какие новые сведения можно из нее извлечь. Это достигалось внимательным просмотром оглавления, предисловия, заключения, выдержек из отдельных глав. Я перенял эту систему, а затем в меру сил почти всю жизнь ее совершенствовал. Это не только экономило время на освоение литературы, но и многократно повысило эффективность этой работы.

В это время мне посчастливилось приобщиться к чтению главных произведений Шолома Алейхема на идиш. Брат покойного мужа Чудновской Борух служил в Таганаше, но по роду работы часто приезжал в Джанкой, где задерживался обычно на 2-3 дня. Этот невысокий коренастый мужчина был участником мировой и гражданской войн, у него было два Георгиевских креста. Семьёй в свои 45 лет он не обзавелся, но питал исключительные родственные чувства к семье покойного брата. Вероятно, он помогал им сводить концы с концами, однако особенно важным было просветительство и поддержание семейных еврейских традиций, которое он вносил в эту семью. Он обожал Шолом Алейхема и читал его особенно проникновенно.

В те дни, когда дядя Борух приезжал в Джанкой, читка Шолома Алейхема начиналась сразу после ужина и заканчивалась около полуночи. Время пролетало незаметно, при этом я впервые понял, что такое юмор со слезами пополам. Может быть, сама атмосфера семьи Чудновских создавала атмосферу такого особого восприятия. Когда водовоз заявил Мотлу: «твое счастье, что ты сирота…» и потому не отстегал его кнутом за проказы, мы все, не стесняясь, плакали. Я пожизненно благодарен дяде Боруху за это чтение, так как произведения Шолома Алейхема на русском языке даже в хорошем переводе, не дают того эстетического наслаждения и чувства приобщенности к еврейской культуре, которое вызывает чтение его произведений на идиш.

В шестой группе мы изучали много предметов: из точных наук алгебру, геометрию, стереометрию; к русскому языку примыкала литература. Расширилось изучение физики, начали изучать химию, зоологию, татарский язык, занимались черчением и рисованием. Много внимания уделялось общественным дисциплинам — обществоведению, политэкономии, однако историю мы не изучали. Создавалось впечатление, что она или не существует, или не имеет значения. Вероятно, предполагалось, что необходимое для нашего знания прошлого можно получить из появившейся популярной литературы, разоблачающей преступную и аморальную деятельность царей, дворянства и купечества.

Мой интерес к любому изучаемому предмету определялся не сознанием его значимости и необходимости, а тем, как его преподают. Пожалуй, в шестой группе у меня впервые сложилась своя система оценки преподавателей. Я их разделял на две категории: знающих и незнающих свой предмет. Абсолютное большинство преподавателей были знающими, однако они также делились на увлеченных своим предметом и равнодушных к нему. С учетом этих критериев, попробую разобраться, как фактически складывалось мое обучение в шестой группе.

Все математические дисциплины и физику преподавал Владимир Федорович Тарков. Ему было примерно 35 лет, он был среднего роста плотным человеком с гордо посаженной крупной головой. Гладковыбритое лицо с волевым подбородком и внимательными черными глазами подчеркивало его солидность и серьезность. Он был уравновешенным человеком, я не помню его улыбающимся и только один раз видел его разгневанным, когда один из убегавших от преследователей ученик неожиданно столкнулся с ним в дверях и ударом головы в живот причинил ему сильную боль. Все преподаваемые им предметы он прекрасно знал и излагал новый материал логично и доступно, увязывая его с ранее изученным материалом. В оценках он был объективен и не стремился подлавливать учеников при подозрении их в нерадивости. Тарков был мастером своего дела, но пользовался своим мастерством только в рамках необходимости. Увлеченности своим предметом он не проявлял, и нам ее тоже не прививал. Он, вероятно, не имел специального педагогического образования, объем его знаний математических дисциплин и физики несомненно превосходил тот уровень, к которому сводилось наше обучение.

Жил Владимир Федорович с женой на окраине Джанкоя недалеко от школы. Его квартира находилась в небольшом частном доме, окруженном садом и отделенным от улицы забором. Эта уединенность дополняла сложившееся о нем впечатление. Именно в 1926 году в их семье родилась единственная дочь.

Вместо пальто Владимир Федорович носил плащ-накидку из тонкого черного сукна с капюшоном и широкой пелериной, украшенную медными пряжками. При его четкой походке и выправке такой наряд придавал ему экстравагантность. Может быть, именно этим он демонстрировал свое отличие от других. То, что Тарков был офицером царской армии, знали все, но были и такие, которые его считали бывшим врангелевским офицером.

Я предполагаю, что ни с кем из преподавателей Тарков не дружил, однако у такого человека, как он, не могло быть стремления общаться с людьми в тех условиях. Когда по инициативе Гриши Чудновского и моей, в школе был организован шахматный турнир, он, единственный из преподавателей, активно участвовал в нем наряду с нами. После турнира мы с ним многократно встречались в школе за шахматной доской. С ним было приятно играть, так как играл он вдумчиво, без запальчивости. Обычно, закончив партию, мы ее разбирали, однако, сближения в наших отношениях не отмечалось.

И все же, как педагог и человек, Тарков оставался загадкой. Такие личности не могут жить без увлечений или без какой-либо жизненной идеи. Частично Владимир Федорович в этом плане раскрылся только через год. Оказывается, он писал стихи, но делал это без стремления их напечатать. Так сложилась судьба, что мне пришлось контактировать с ним и позже, после окончания школы. Подозрение, что у Таркова есть скрытая от нас жизнь, подтвердилось позднее, а пока, не возбуждая подлинного интереса к математике, он при этом вооружал нас определенными знаниями этих предметов. Мы его уважали.

Русский язык и литературу преподавал Петр Сергеевич Соколов. Это был среднего роста черноволосый человек со слегка всклокоченной бородой и с глубоко посаженными как бы светящимися из-за очков глазами. Мы по-дружески называли его Вороной. Его неухоженная внешность разительно отличалась от озаренной творческой увлеченности любимым делом. Он прекрасно знал свой предмет и всегда стремился привить нам не только знание и понимание литературы, но и поэтичность восприятия всего нового. Все, что мы изучали, сопровождалось всесторонним глубоким анализом, позволяющим понять в каждом конкретном произведении его сущность. Когда мы проходили «Разбойников» Шиллера, он полностью прочел нам пьесу. Если мы учили стихи наизусть, то он добивался такого их чтения, чтобы раскрывались образность и смысловое значение не только каждой фразы, но и каждого слова. Его тембр и дикция были безукоризненны.

Уроки Петра Сергеевича были не просто интересными, — они всегда как бы открывали для нас новые горизонты и мироощущения. Он прививал нам любовь к творчеству и потребность думать. Сам он занимался писательской деятельностью, и ряд его произведений публиковался в областной газете «Красный Крым». Один из его очерков, опубликованный в 1926 году, был попыткой показать, как изменится Крым, когда его степи удастся оросить водами Днепра, проведя канал. В этом фантастическом для того времени произведении Петр Сергеевич еще не мог предвидеть социалистического преобразования деревни и исходил из того, что социальные отношения на селе не изменяться, оставаясь на уровне НЭПа. Канал удалось построить через 30 лет после опубликования очерка. Описания его благотворного значения для полуострова были правильными. Отклонения художественного описания благоденствия от реального состояния Крымской степи в настоящее время вызвано неэффективностью социально-экономической организации производства. Она настолько алогична, что предвидеть ее было невозможно. Петр Сергеевич Соколов был настоящим педагогом в самом полном и глубоком смысле слова.

Неорганическую химию нам преподавал Петр Кузьмич Шатунов. Это был коренастый человек старше сорока лет, лысый, широколицый, с глубокосидящими внимательными глазами. Петр Кузьмич был общительным улыбчивым человеком, с неизменным выражением снисходительности и доброжелательности. Такие люди нетипичны для преподавательской среды, обычно так выглядят администраторы предприятия.

Петр Кузьмич свой предмет знал великолепно, преподавал его умело, но без увлечения. Уроки были всегда содержательными, насыщенными, но они не пробуждали любознательность. Кабинета химии в школе не было, поэтому невозможно было демонстрировать опыты, которые могли бы стимулировать интерес к предмету. Вместе с тем Петр Кузьмич постоянно интересовался не только знаниями учеников по химии, но и их жизненными познаниями. Вероятно, это было связано с его партийной работой — общественная деятельность в школе и за ее пределами расширяли сферу интересов и приложения усилий Петра Кузьмича.

Зоологию предполагала Евдокия Петровна, фамилии которой я не помню. Мы ее звали Дусей. Это была высокая, костлявая блондинка примерно сорока лет. Ее маленькие светлые глаза смотрели напряженно и недоброжелательно, а в голосе всегда слышалось нервное напряжение. Ей часто приходилось переходить на повышенные тона, срываясь на писк. Остается загадкой, что вынудило ее заняться преподаванием. Сам предмет и процесс преподавания она не любила, а нас ненавидела.

На уроках Евдокия Петровна рассказывала нам всегда только то, что было написано в учебнике, и добивалась, чтобы и ответы не отступали от текста. Зоология у многих пробуждала любознательность, мы задавали вопросы, но Евдокия Петровна рассматривала любознательность, как стремление продемонстрировать ее некомпетентность и встречала ее враждебно. Малейшее проявление активности на уроках, приводящее к образованию делового шума, она немедленно орала писклявым голосом: «Тише!» и ударяла ладонью по столу. В общем, довольно скоро между нами и Евдокией Петровной сложились неприязненные отношения. Когда она пыталась подавить нашу инициативу, а мы считали это несправедливым, в классе начиналось гудение — все, не сговариваясь, гудели, не раскрывая рта и невозмутимо глядя на учительницу. Это доводило ее до истерики, она выбегала из класса и через короткое время возвращалась с директором. В классе была тишина. Если директор спрашивал нас, что произошло, то мы повторяли наши вопросы, и сожалели что они расстроили Евдокию Петровну. Заканчивалось все нашей моральной победой. При этом до конца года изменений в преподавании зоологии и в наших отношениях с Дусей не произошло.

Общественные дисциплины преподавал директор школы Георгий Трофимович. Ему было лет сорок, может быть немного больше, он выглядел угрюмым и замкнутым. Поговаривали, что он неравнодушен к алкоголю. Свой предмет он знал. При разъяснении проблем политэкономии он обстоятельно разъяснял суть позиций сторонников разных концепций и к каким политическим решениям они приводят. Обществоведение излагалось так же с обстоятельным раскрытием роли уклада в экономике и ее развитии. Тогда еще не отрицалось освещение альтернативного подхода к решению политических задач. В общем, Георгий Трофимович преподавал свои предметы хорошо, но увлеченности не чувствовалось и нам она не прививалась. Он поощрял активность на уроках, вопросы, высказывания, но ощущалась и какая-то скованность суждений. Он часто говорил: «Это пока не ясно, это предстоит выяснить». Наш детский радикализм не был подготовлен к такому мышлению. Нам казалось, что все уже ясно и нужно только бороться для скорейшего осуществления поставленных целей. Может быть, только сейчас, спустя 65 лет, моему пониманию доступна позиция Георгия Трофимовича, а заодно и причина его угрюмости и даже мрачности.

Учителем рисования был Апполинарий Исидорович Гагарин. Это был подлинный художник и интеллигент, не сумевший приспособиться к среде, в которой он оказался. Ему было около 50-ти лет, выразительное лицо с высоким лбом окаймляли густые седые волосы до плеч, но в чуть сутулой статной фигуре чувствовалась какая-то подавленность. Мне пришлось случайно познакомиться с ним поближе и даже побывать у него дома. Он с женой жил в одной комнатушке, служившей и столовой, и кухней, и спальней. Выглядела она неуютно: стол без скатерти, кровать, покрытая обрывком одеяла, лохань со стиркой на табурете. Когда он представил меня жене, то она, вытерев руки о передник, оторвавшись от стирки, протянула мне правую руку, на которой не было трех пальцев, тыльной стороной вверх, как бы рассчитывая, что я поцелую ее.

К рисованию в школе обычно относились без интереса, но уроки Гагарина увлекали всех. Обычно он начинал урок, взяв в руки мел, подходил к доске и прочитав строку какого-либо стихотворения, несколькими штрихами делал иллюстрацию прочитанного, фактически, пока он произносил фразу, рисунок был закончен. Далее он объяснял, почему такое возможно, объясняя при этом теорию рисования, освещая проблему перспективы, ассоциативных впечатлений, световых и цветовых сочетаний. После этого он выставлял предмет для рисования, и мы должны были применять на практике изложенные теории.

В тот период еще не было программ преподавания рисования в средней школе, все зависело от инициативы учителя. Гагарин уделял много внимания рассмотрению и оценкам художественных произведений. Мы с интересом ожидали его уроки, он был нашим просветителем. Делал он это с любовью, и мы платили ему уважением и вниманием.

Гагарин не был высокомерным, но его невнимание к своей внешности при явном превосходстве в уровне культуры, рассматривалось педагогами как чудачество или демонстрация своей дворянской исключительности. Еще более усиливалась отчужденность педагогов, когда он однажды на педагогическом совете заявил, что воспитывать надо так, чтобы у детей расправлялись крылья к полету в сферу гениальности. Он напомнил классическую формулу Пушкина: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Подразумевалось, или при желании домысливалось, что школа преимущественно ориентирует воспитание учащихся на проявление злодейства. На него набросились с обвинением в клевете на советскую школу. Он не оправдывался, не отрекался, но добродушно улыбался.

Преподавателем татарского языка был Карим-эфенди — именно так он просил себя называть, фамилии его мы не знали. Мы его звали Керим-Фелим. «Эфенди» означает «господин», а также выражение уважительности к образованному человеку. И действительно, Керим-эфенди был человеком образованным и говорил по-русски без акцента.

Тогда еще был в ходу арабский алфавит, и мы начали с его изучения. Керим не упускал возможности прививать уважение к татарскому языку. Начал он со слов, вошедших в русский язык из татарского. Так, мы с удивлением узнали, что боевой клич «Ура!» происходит от татарского слова «Урга!», означающего «Бей!». Сундук, шалаш, казан и многие другие слова также пришли к нам из татарского. Сам Керим-эфенди был невысоким человеком со скуластым удлиненным лицом монголоидного типа. В общении с нами проявлял строгость и требовательность, избегая всякой фамильярности, но никаких конфликтов это не вызывало. Он уделял большое внимание своей внешности, придавая ей европейский вид.

Черчение преподавал Станислав Иванович, работавший также каким-то начальником в городской администрации. В школу он приезжал три раза в неделю на первые два урока на одноконной тачанке, управляемой кучером. Станислав Иванович был мелковат ростом и складом, но строгое лицо с короткими усиками и пенсне, а главное, форменная одежда, включая инженерскую фуражку, придавали ему солидность. Он хорошо понимал, какой объем знаний и умений по черчению нужен грамотному человеку. В начале мы учились правильно проводить линии разной толщины, параллельные, строить рамки на бумаге, осваивать разные шрифты. Только после этого мы перешли к практике черчения, умению пользоваться чертежными принадлежностями.

Уроки Станислава Ивановича всегда были насыщенными. Мы увлеченно и с интересом работали, хотя всегда ощущалась дистанция между нами и ним.

В общем, в период моей учебы в шестой группе я не могу назвать любимые предметы и любимых учителей. Нелюбимой явно была только Дуся, все остальные учителя заслуживали уважения. Товарищеских отношений с кем-либо из преподавателей у нас не было, однако и потребности в этом не ощущалось.

В 1926 году в СССР еще не было закона об обязательном начальном, а тем более среднем образовании. Большая часть населения была неграмотной или малограмотной. Обучение в начальной и в средней школе было основано на личных интересах и возможностях. В средней школе даже была предусмотрена небольшая оплата за обучение. В этих условиях не набиралось много желающих там заниматься. Со всего Джанкойского района в 1925 году в пятой и шестой группе обучалось по 70 детей. Я не помню, чтобы кому-либо отказали в приеме на учебу. Уже во второй половине года из-за отсева ощущался недобор. В восьмой и девятой группе осталось по одному классу, а в девятой группе осталось 20 человек.

В средней школе были ученики, действительно заинтересованные в обучении, несмотря на значительные материальные и бытовые трудности. Были и такие, которые учились потому, что их обеспеченные родители считали это престижным, но их было мало.

Осенью в нашей шестой- «б» группе было 30 учеников, евреев было восемь человек, три девочки и пять парней, из них две девочки и двое ребят, в том числе и я, жили в еврейских поселках. Обучение для нас было связано с преодолением существенных бытовых и материальных трудностей. В таком же положении находились ученики Гофман, немец из поселка Тархаилара и хуторянин Юрченко. Оба они были из зажиточных семей, но далее шестой группы их обучение не продолжилось.

Группа была активна и дружна. Никаких проявлений антагонизма, тем более на национальной почве, не проявлялось. Каждый ученик имел свои особенности, связанные с воспитанием, положением в семье, и это отражалось в учебе. Даже в еврейской среде, наиболее выровненной по успеваемости, эти особенности сказывались.

В нашей группе особо выделялся Исаак Альтшулер. Его родители жили в Калайском районе. Ему было около 17 лет, он был небольшого роста, имел широкие плечи и крутую грудь. Широкий и высокий лоб, пробивающиеся усики, мощные скулы — все это придавало его облику надежность, мужественность, ответственность. Он пользовался неизменным уважением учителей и учеников, не пытаясь этого добиться, просто к нему нельзя было относиться иначе. Объяснения Исаак всегда внимательно слушал и, если что-либо не понимал, то задавал точно сформулированный вопрос. Он был немногословен. На переменах он не проявлял детской резвости, но к нему всегда приставали с просьбами показать свою силу. Особенно любили устраивать силовые соревнования или борьбу со мной. И он, и я избегали этого, отнюдь не из взаимной боязни, мы были убеждены, что эта затея нам лично не нужна. После седьмой группы Исаак поступил в техникум, где получил среднее специальное образование.

В нашей группе были однофамильцы Борис и Израиль Шапиро. Борис был старше меня, худощавый, подвижный и экспансивный. Часто он из-за пустяка мог создать конфликтную ситуацию, сопровождавшуюся драками. Он как-то пожаловался, что находится под жестким контролем отца, подвергающего его систематическим экзекуциям. Учился Борис посредственно, но зубрежкой не занимался.

Израиль Шапиро был моим ровесником, небольшого роста, толстый, рыхлый, кругленький по всем параметрам. Он проявлял большой интерес к политике, приходил на занятия с газетой «Правда» или «Известия», и иногда, сидя на первой парте, позволял себе читать даже во время урока. Израиль имел неплохие способности, но особых усилий в учебе не прилагал. У него не было ни друзей, ни врагов. Деньги у него всегда были. На большой перемене мелкие торговцы приносили булочки, пирожные — он был постоянным покупателем.

Миша Штейн был сыном сапожника. Маленький, веснушчатый, незаметный, он тихо сидел на последней парте позади меня. Это был очень способный и умный паренек, учился хорошо и ровно по всем предметам. На переменах он очень остроумно комментировал события, происходящие в классе, прекрасно копируя действующих лиц. Его обучение закончилось в седьмой группе.

Три девочки — Сарра Привина, Соня Вихман и Эля Белявская — были моего возраста или немного старше. Учились они довольно ровно, несколько выделялась Соня, и по успеваемости, и по интересам. Она единственная закончила девятую группу, остальные остановились на восьмой.

Среди русских учащихся диапазон различий был еще больше. Особое место занимал Юра Дзенит. Он был чуть старше меня, светловолосый, худой, слегка сутулый. Юра сильно заикался, и я не помню случая, чтобы он по своей инициативе задавал вопросы на уроке или высказывался. Вместе с тем Юра был очень способным, трудолюбивым и любознательным. Он был самым начитанным, все его письменные работы получали высший бал.

С нами Юра держался отчужденно, мы объясняли это не высокомерием, а его заиканием и общей слабостью здоровья, хотя занятий по болезни он не пропускал. Я не знаю, чем занимались его родители, но судя по одежде и покупкам на перемене, семья не имела материальных затруднений. Юра был бесспорно талантливым, на первом шахматном турнире именно он занял первое место, не проиграв ни одной партии. Однако после турнира он не проявлял желания встречаться с кем-либо за шахматной доской.

Полной противоположностью Юре был Герман Беккаревич, сын хорошо известного в Джанкое фельдшера, выполнявшего функции врачей всех специальностей. Герман был старше меня на два года, он был складным, здоровым и очень озорным. Его энергия, непредсказуемо прорывающаяся в любой обстановке, приводила к самым неожиданным ситуациям. То он, думая, что он находится на первом этаже школы, неожиданно для себя спрыгнул через окно со второго этажа, отделавшись незначительным ушибом. То он, не доверяя инструктору, предупредившему, что наган заряжен, умудрился всадить пулю в шею нашему ученику, — это уже потребовало оперативного вмешательства. То он из озорства спровоцировал погоню за ним милиционера, в результате он получил пулю в ногу, к счастью, без повреждения кости. Вместе с тем, Герман был способным учеником, хотя и без особых увлечений, хорошо воспитанным и деликатным в отношениях с учениками и учителями.

В разговоре Герман немного заикался, но это ему не мешало. При его сложившемся баритоне каждая фраза приобретала веское звучание. Он обладал хорошим слухом и голосом. Вместе со своей сестрой, учившейся в седьмой группе, Герман выступал в конкурсах самодеятельности. Коронным номером у них был романс на стихи Есенина «Ты жива еще моя старушка…» Герман был надежным товарищем.

Очень своеобразной личностью был Коля Гредалов. Почти во всех группах от пятой до девятой обучалось по одному брату из семьи Гредаловых. Все они были высокими, ширококостными, чернобровыми. Отец их был главным машинистом электростанции в Джанкое, работавшей тогда только с вечера до утра. Коля учился хорошо, добросовестно. Его особенностью было менторство по отношению ко всем нам. По любому поводу и без повода он делал каждому замечание, проявляя при этом недетскую серьезность. У него было прозвище Наставник. По окончании школы он стал административно-хозяйственным работником. Мне приходилось с ним встречаться в 1935 году, через 10 лет, когда он в Джанкое заведовал дровяным складом.

В нашей группе обучались сестра и брат Шаламовы — Нюся и Сережа. Нюся была высокой блондинкой с вьющимися кудрями и с выражением отвлеченной задумчивости на лице. Училась она посредственно, но девятую группу закончила. Сережа был младше сестры, учился он лучше и проявлял большой интерес к рисованию, его рисунки всегда были лучшими. Отец Шаламовых работал на железной дороге, семья жила в стесненных обстоятельствах, и Сережа, доучившись до восьмой группы, вынужден был начать работать.

Оригинальной фигурой в группе был Сеня Долгих — худощавый, жилистый, голубоглазый с очень энергичным лицом. Ему было около 16 лет. Он увлекался приключенческой литературой и казалось, что в своем поведении подражает очередному герою, избранному в качестве образца. Это отражалось в его походке, выражении лица при разговоре, даже в манере сидеть на уроке. Однажды он пришел на урок с самодельным ножом и даже начал демонстративно им помахивать. На большой перемене он начал почему-то приставать ко мне. Я пытался в начале уклониться от контакта, но это его только подзадорило. Тогда я воспользовался одним из приемов, преподанных мне моим зятем Зимой. Я захватил его правую руку и резко повернув ее, заломил ее так, что он выронил нож. Я мог спокойно колотить его по ягодицам и читать любое нравоучение. На этот раз я добивался только двух обещаний, данных при свидетелях: никогда не приходить в школу с ножом и не приставать ко мне. Я получил полное удовлетворение. Наши взаимоотношения были в дальнейшем натянутыми, но я избавился от приставаний ко мне, и не только его, но и других любителей острых ситуаций.

Нельзя не рассказать еще об одном ученике Иване Гребенюке. Ему было не менее 20-ти лет. Рослый, рыхлый, глыбообразный, с постоянно мрачным выражением лица, он особенно выделялся, сидя на последней парте рядом со щупленьким Штейном. Учился он старательно, но успеваемость была средней. Учителя как-то бережно относились к его положению в группе. Мы не стремились к сближению с ним, да и он к этому не стремился. В нашей группе он проучился до весны.

Среди девочек выделялись сестры Соколовы — старшая Лида и Валя — округлая и волоокая. Они учились очень старательно, зазубривая все, что поддавалось такой форме познания. Отец их был машинистом на железной дороге. Сестры закончили школу, Валя потом училась в Педагогическом институте в Симферополе.

Всем ученикам присуще стремление как-то проявить свою индивидуальность. Юра Рубцов, сын начальника районного военного комиссариата, долговязый и остроголовый, проявлял ее весьма оригинально. В середине урока он демонстративно вырывал лист из своей тетради, после чего подымал руку и просил разрешения выйти из класса. Такую инсценировку он устраивал дважды в день. Ничем другим он не выделялся и был в группе был малозаметен.

Занятия в школе начинались в 8 часов и заканчивались к 13 часам, второй смены не было. Дни и вечера, когда я находился в Джанкое, были плотно заполнены. Я чувствовал пробелы в своих знаниях и старался их восполнить за счет самостоятельных занятий. Так, хоть немного, но я был знаком с произведениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, а о Горьком, которого многие считали выдающимся современным писателем, я не имел представления. Я записался в самую крупную в Джанкое железнодорожную библиотеку и начал последовательно с первого тома читать Горького. Первые три тома я прочел с увлечением, его герои, сильные, самобытные личности, меня очаровали. Однако подлинную радость от познания жизни я получил, читая «Детство», «В людях», «Мои Университеты».

Важным для меня была также работа, выполняемая во время приезда в Кодымо. К весне 1926 года я весил 73 килограмма и остро ощущал необходимость добротной физической нагрузки, поэтому набрасывался на любую работу, дающую полноценную работу мышцам. Я отрабатывал одну смену на мельнице по выбойке — это стало традицией и подпитывало мои денежные ресурсы. Далее я успевал дважды очищать конюшню от навоза и приводил в порядок навозный стог. Я участвовал в уходе за лошадьми и коровами. Все это доставляло мне удовольствие. Была у меня также обязанность спортивно-эстетического характера: отец Зимы Марк Менделевич любил играть в шашки и своим партнером выбрал меня. Наши встречи в воскресенье после обеда стали обязательными и интересными. Играли мы без спешки, он закуривал и, задумываясь, держал папиросу пальцами правой руки, большим пальцем упирался в висок и что-то мурлыкал. Мы всегда играли две партии, потом пили чай и беседовали. Он интересовался моей учебой и состоянием моей мускулатуры, иногда высказывал советы, которыми я старался воспользоваться. Наконец, я отъедался, особенно напирая на молочные продукты. Папа, шутя, говорил, что выспаться впрок невозможно, а наесться впрок вполне доступно.

Предметом особого внимания в выходные дни был, конечно, Мальчик. Он подрос и приобрел внушительный голос, однако наш открытый двор не позволял ему стать настоящим сторожевым псом. Единственное, что мне удалось, это построить ему удобную конуру и выработать у него чувство ее хозяина. Понемногу он начинал отличать «своих» от «чужих». Мне все время казалось, что я упускаю что-то главное в воспитании его характера.

Зимние каникулы продолжались две недели и были насыщены впечатлениями. До нового года не было морозов и не выпадал снег. Стояла теплая погода с длительными дождями и туманами, заволакивающей влагой все вокруг на два-три дня. Всякая езда между Кодымо, другими селениями и Джанкоем прекратилось.

Еще с осени в Кодымо пытались полюбовно избавиться от семейств Тышлера, Кидзиковского и Дольникова, демонстративно уклонявшихся от земледелия, заменив их семьями других претендентов. Они не соглашались, рассчитывая силой и мотивами своего сопротивления увеличить сумму отступных, которые должны были уплатить сменяющие их люди. Претенденты были зажиточными, но не горели желанием поощрять вымогательство. В итоге потребовались, хотя и в деликатной форме, периодические рассмотрения возникших проблем. В Кодымо с неделю работала приезжая комиссия. Как она была укомплектована и какими полномочиями обладала, я не знаю, но мне кажется, что у нее хватило мудрости не навязывать решений, строго соответствующих закону, а рекомендовать компромисс, не противоречивший им. И он был найден. Комиссия завершила свою работу до полной распутицы и ее члены благополучно добрались до Джанкоя, однако председатель по каким-то причинам задержался. Именно мне на второй день каникул пришлось переправлять его в Джанкой верхом, а для него это была первая поездка таким способом.

К этому времени отец и Саша уже дважды успели заменить наше поголовье лошадей. Теперь в нашей конюшне было пять лошадей, среди них крупный гнедой жеребец с озорными глазами и серая кобыла с широкой грудью, которые были как будто созданы для верховой езды. Папа предложил гостю оседлать жеребца, но он предпочел кобылу. Седло было казачье с высокими луками. Второго седла в поселке не было, и я, как всегда, обошелся без него. Лошадям подвязали хвосты, и мы после завтрака двинулись в путь.

Ехали мы шагом, ноги лошадей глубоко проваливались в грязь, и они их с трудом вытаскивали. Однообразное шлепанье по грязи навевало тоску не только на нас, но и на лошадей. Мой спутник не проронил за всю дорогу ни слова, он был напряжен и сосредоточенно вникал в процесс верховой езды. Левой рукой он держался за переднюю луку седла, а правой сжимал поводья, хотя лошадь не нуждалась в управлении. Наш путь продолжался более часа, я провез его по улице Ленина и Крымской до его дома. Пассажир распрощался со мной довольно сухо, вероятно, путешествие показалось ему тягостным.

У меня тоже не было оснований расплываться в улыбке, я беспокоился, как добраться домой. Если я останусь на жеребце, а осёдланную кобылицу поведу на поводу, то что обо мне подумают люди? Или я дурак, или не могу пересесть с коня на коня. Если я пересяду на осёдланную кобылицу, то жеребец на поводу может доставить неприятности при его озорном характере. Поэтому я решил оседлать жеребца. Приняв такое решение, я подобрал удобное, относительно менее грязное место, где можно лошадей привязать к столбу. Процесс переоседлания был недолгим, но подпруги были грязными, и я измазался, а руки помыть было негде. Пришлось ограничиться вытиранием их об столб. Теперь я отправился в обратный путь как положено, и лошади домой шли веселее.

К вечеру следующего дня начал срываться снег крупными серыми хлопьями. В серую мглу не проникали лучи солнца, мороз усиливался, дул сильный ветер. Жилье пришлось отапливать почти круглосуточно.

Стало сложно обслуживать животных, добывать воду для домашних целей. Пройти к артезианским колодцам было невозможно, они были закрыты огромными сугробами. Выручал колодец, находящийся в центре улицы, где вода выливалась в бассейн, размещенный в специальной постройке.

К рассвету четвертого дня вьюга прекратилась, мороз усилился, толщина снежного покрова превышала метр,. Появились и новые заботы: надо было расчистить дорожки, очистить конюшни от навоза, утеплить ее и птичник. Мороз при утихшем ветре был терпимым, правда ночью усиливался.

После четырехдневного «заточения» в помещении, всех потянуло на свежий воздух. Не сговариваясь, собрались все подростки. В начале мы носились по глубокому снегу, а затем побежали на замерзший большой ставок. Большая часть его поверхности была покрыта толстым ноздреватым льдом, образовавшимся в результате вмерзания густого мокрого снега. Однако были проталины чистого льда. Вероятно, это были более глубокие места ставка или имеющие обогрев подземными источниками воды. Именно такие места привлекали наше внимание. С разбега мы прокатывались по ним, стоя на ногах. Впереди была полоса чистого снега метров двадцать длиной, я разогнался и понесся по ней. Примерно на середине полосы лед треснул, и я провалился, очутившись по пояс в воде и не нащупывая дна. Инерция меня выручила. Подламывая тонкий лед, я быстро добрался до ноздреватого и выполз на его поверхность. Страха и холода я не ощущал, но был смущен. Меня обступили ребята, а я испытывал неловкость, точно своими неосмотрительным поступком испортил общее веселье. С таким чувством я отправился переодеваться.

Ближайшие три дня стояла ясная погода с легким морозом. Дни были безветренными и солнечными, днем капало с крыш, но по-прежнему все было белоснежным. Затем подул легкий и теплый южный ветер, горы затуманились, сырая теплая масса воздуха продвинулась в степь. Снег посерел и быстро стал оседать. В атмосфере сложилось то промежуточное состояние между туманом и дождем, которое в народе называется мрячкой. За трое суток мрячка уничтожила снежный покров, остались небольшие кучки снега на месте больших сугробов. Ставки наполнились водой, но казалось, что это вполне естественно. Дамбы прочно удерживали напор. Сток шел только по предназначенной трубе, однако наши два ставка представляли собой только два звена в длинной цепи ставков, идущих через Калайский и Джанкойский районы. Они являлись единственным местом сбора сточных вод так как имели уклон в направлении Сиваша.

На третьи сутки кодымовцы проснулись от необычного клокочущего грохота. Где-то выше нашего района талые воды прорвали дамбу и хлынули мощным потоком в нижерасположенные ставки. Проходя через них, поток усиливался, вовлекая все новые массы воды. У нашего ставка волна уже достигала высоты более метра. Она не разрушила дамбу, пролегающую между ставками, но обогнув ее со стороны поселка Кодымо, потоком шириной около 20-ти метров ринулась вниз в малый ставок. Это и было причиной того грохота, который услышали жители.

Этот мощный быстро несущийся поток мутной воды не позволял людям заниматься своей работой, все собрались посмотреть на разбушевавшуюся стихию, начали гадать, долго ли продлится это бедствие и что можно предпринять. Решение было единственное: пока поток не прекратиться, ничего сделать нельзя. Оба артезианские колодца оказались затоплены, и жители еще раз мысленно поблагодарили людей, выкопавших колодец посреди улицы.

Двое суток поток проносился в обход дамбы с неослабевающей силой и грохотом. Только к утру третьего дня он стал спадать, к исходу четвертых суток уже стало возможным перекрыть его на выходе из большого ставка и отремонтировать дамбу.

Рядом с Кодымо находилось еще несколько поселков, которые соединялись дорогами. С северо-запада, примерно в километре от Кодымо находилась немецкая колония Тархаилар. На чистую и широкую улицу, пролегающую через весь поселок, выходили дворы, огороженные одинаковыми заборами, красиво выложенными из красного кирпича с высокими двустворчатыми воротами. Каменные высокие дома и служебные постройки различались по размерам, но по стилю и порядку их размещения были одинаковы. Во всем ощущался сложившийся и строго соблюдаемый стиль жизни. Это касалось времени и места приготовления пищи, четырехразовый прием которoй рационально изменялся по сезонам года. С особой тщательностью выдерживалось время кормления скота, очистки конюшен и, конечно, время полевых работ. В центре поселка возвышалось большое каменное здание — молитвенный дом, жители поселка были баптистами. Все дворы были зеленые и ухоженные.

В четырех километрах находилось татарское село Бабатай. Это было скопление глинобитных домиков и землянок. Возле каждого строения находился курган золы, накопившейся за долгие годы. В поселке не было деревьев или кустарников. Огороды и сады находились за пределами села.

С южной стороны от Кодымо сразу за границей целинного выпаса, на восточном берегу большого ставка, располагался поселок молоканов — его называли «молоканским». Просматривалась широкая улица, но дворы не имели заборов и ворот. Глинобитные дома и землянки были выбелены известью. В дворах было чисто и соблюдался хозяйственный порядок. Значительная их часть была занята огородами и садовыми насаждениями.

Еще далее на юг, за границей земельного фонда Кодымо, началось формирование двух русских поселков, образованных русскими переселенцами из центральных малоземельных районов. В то время они выглядели убого: улица, пролегавшая между рядами пустых дворов с зсмлянками и загонами или навесами для скота. Эти поселки — «Новая жизнь» и «Красный борец» — не располагали такими возможности для обустройства, как Кодымо. Кроме того, они находились на 4-5 километров дальше от Джанкоя, и потому не могли так эффективно, как кодымовцы, использовать близость города для покупки необходимых товаров и торговли своей продукцией. Тем не менее во всем, что касалось хозяйственной деятельности и использования земель, они были значительно более упорядочеными, чем в Кодымо. Жители не проявляли дружелюбия к кодымовцам, тогда как другие соседи были лояльны и склонны к сотрудничеству.

В непосредственной близости от Кодымо находилось два хутора, а между Кодымо и Тархаиларом находилась усадьба и большой орошаемый огород и сад армянина Артема. Он занимался также полеводством, нанимая для этого немцев. Вся деятельность Артема была образцом высокой организованности и приносила ему хороший доход.

С запада от большого ставка находился большой огород, орошаемый водой артезианского колодца. За огородом находился небольшой хутор, построенный дедом Хомой Гуляевым и его пятью сыновьями. Все они были рослыми, красивыми и работящими. Сам дед Хома назывался так не из-за преклонного возраста, а вследствие большого уважения к нему. Он был стройным, как и его сыновья, отличаясь от них лишь роскошной седой бородой. Дед Хома — старожил этих мест, и он охотно помогал советами по ведению хозяйства. У папы сложились с ним дружеские отношения. По инициативе Хомы в оба ставка была доставлена живая рыба из реки — сазаны и караси. Она хорошо прижилась.

Дорога из Кодымо шла через дамбу между большим и малым ставками. Когда пустили мельницу, то провели телефонный провод из Джанкоя. Вдоль дороги по границе с полями вытянулась линия телефонных столбов. Сама дорога, пролегающая между границами полей Тархаилара справа и хутора деда Хомы слева, имела ширину метров десять. Она полого поднималась по направлению к Джанкою километра два, затем шел такой же пологий спуск, выводивший дорогу прямо на мощеную булыжником улицу Ленина. В низине у дороги находились поля и какой-то хутор. Значительно позднее, в 1940 году на этих землях находился военный аэродром. Ближе к Джанкою у дороги находилось заброшенное русское кладбище, огороженное глубокой канавой. Позднее к нему примкнуло еврейское кладбище. В этом месте в 1941 году после взятия Крыма немцы расстреляли евреев Джанкоя и кодымовцев, в том числе Геню и Хаю с семьями.

(продолжение следует)

 

Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer1/ipoljakov/