* * *
Время неумолимо,
счастье необъяснимо,
существованье мнимо,
верен же только Бог.
Что же нам делать дальше,
дабы избегнуть фальши,
вдаль устремляясь? Даль же
нас застаёт врасплох.
Будучи виноваты,
малость придурковаты,
вскоре займём палаты
жёлтого дома вновь,
где будем жрать баланду
либо собьёмся в банду,
дабы внимать сержанту
Пэпперу. Дабы кровь
мощно играла в теле.
Дабы врачи вспотели,
и на Страстной неделе
нас отпустили вон.
Вон из юдоли скорби.
И мы споём в восторге,
что побывали в морге,
но победили сон.
Сон — не из самых страшных,
бред — не из самых страстных,
хоть и огнеопасных,
если взирать в одну
точку, припоминая,
что была жизнь иная
где-то в начале мая,
только пошла ко дну.
Вспомнишь тут Атлантиду
и затаишь обиду,
не подавая виду,
что удручён весьма
собственною судьбою.
А детвора гурьбою
к снежному склонна бою,
ибо пришла зима.
Вавилонская молва
1.
Дитя трущоб в колготах «Оро Россо»
готова стать игрушкою матроса
всего за несколько монет. И всё же
вам это обойдётся не дороже,
чем напускная вежливость девицы,
с которой невозможно поделиться
последними грошами, потому что
ей нечто человеческое чуждо.
2.
Вот девушка в набедренной повязке:
совсем другое дело, право слово!
Без песни жить не может, как без пляски,—
в том смысле, что физически здорова.
Сучит ногами, схвачена сатиром —
козлобородым юношей, который
известен тем, что ходит по квартирам
и прячется — вот именно — за шторой.
(Либо в шкафу — смотря по обстановке.)
«Послушайте, какой же вы неловкий!
И почему вы дышите неровно,
держа не в той руке пустую вилку?
Не вы конкретно — все вы поголовно
зальёте шар и лезете в бутылку».
3.
Свобода тела, торжество торговли!
Тут ловят кайф, и люди в этой ловле
подпишутся на всё во имя страсти,
кружа в калейдоскопе карнавала.
Достаточно зайти с козырной масти,
чтобы мадам тебя поцеловала.
Достаточно как следует влюбиться,
с цепи сорваться, выйти вон из ряда.
Тут Вавилон — и можно заблудиться,
но публика тем паче будет рада
блуждающей звезде, надрыву скрипок
в оркестре, странствующем одиноко.
Дитя трущоб, не бойся: с нами Стрибог
и старая кремнистая дорога.
Исповедь графомана
Я расскажу тебе — про великий обман...
Марина Цветаева
Пока дышу, спасибо за слова
и музыку. Я тронут до мурашек.
Мифологические существа!
Меня, как постояльца меблирашек,
вы звали за собой на острова
с засохшими колодцами дворов
и каменной пустыней вертограда,
манящего, как лучший из миров.
Волнует душу невская наяда,
и нежно возникают волны строф —
как будто в белом сумраке ночей,
как в оболочке опиумной грёзы,
заключена божественность речей,
классическая горечь туберозы,
и кровь бежит по жилам горячей.
Обманывать — ещё куда ни шло:
совсем другое дело — жить обманом.
Нам в этом смысле страшно повезло:
не то что безобидным обезьянам,
уверенным, что лодка и весло —
одно и то же. Может быть, Улисс,
найдя романтику Тартара куцей,
отправился бы в те края, где рис
выращивают, как велит Конфуций,—
когда бы не намёк из-за кулис.
И вправду, не мешало бы сменить
как тему, так и фон повествованья.
Поёт веретено, сучится нить.
И надобно вести существованье:
чело зачем-то мыслями темнить.
Тебе темно? Попробуй огонька
спросить у незнакомца в переулке.
Возможность обознаться велика.
Нарушив одиночество прогулки,
наткнёшься на чужого двойника.
Свидание дороже благ земных.
Я всем желаю всяческого блага.
Жить, о себе невесть что возомнив,
отучит терпеливая бумага,
отвадит чернозём, её жених.
Хозяин тьмы, чьё ремесло — мосты
над хлябью возводить усильем воли,
не жертвами ли страха высоты —
как дочерьми и сыновьями боли —
осуществляются твои мечты?
Хвала тому, кто время превозмог
и пересёк серебряную Лету.
До нитки, разумеется, промок,
а не кричал: «Карету мне, карету».
Не исчезал из виду под шумок.
И всё такое. Разве что в бреду.
В связи с неизлечимостью болезни.
Чем создавать искомую среду,
способствуя возникновенью песни,
чтобы затем идти на поводу
у ритма, разглагольствуя взахлёб
о том, что попадает в поле зренья,
как инфузория — под микроскоп
или ресница — в глаз венцу творенья,
меняющему срочно гардероб
и ноги делающему туда,
где ветер порасклеивал афиши,—
на рынок отрезвлённого труда.
Клин журавлей, словно знаменье свыше,
укажет направленье. Череда
сопутствующих образов в мозгу
затеяла подобье хоровода.
Без ихней пляски долго не могу
держаться: такова моя природа.
Чего не пожелаю ни врагу,
ни собутыльнику в уютной мгле
вагона с человеками на полках.
(Как будто мало места на земле.)
Не спрашивай, зачем рука в наколках
и почему глаза навеселе.
Блажен, кто в этой призрачной стране
живёт, не понимая ни бельмеса.
Как дятел, восседающий на пне
в окрестностях елабужского леса,
внимая соловьиной болтовне.
Духовная что значит нищета!
Я тоже начинаю задыхаться
(хотя не вижу в этом ни черта
блаженного) и мыслью растекаться
по древу, дым пуская изо рта
в любое время года. Графоман
испытывать не должен дискомфорта
на тот предмет, что пуст его карман:
он существо совсем иного сорта,
чем остальные. Взять его роман
с изящною словесностью. (Читай:
с излишествами в области науки
битья баклуш.) Сослать его в Китай?
Или взять недоумка на поруки?
Не замечать, как звёзды — птичьих стай?
Подумаешь, пернатая лузга
в затепленной лазури поднебесья,
когда вокруг дремучая тайга
Вселенной, потерявшей равновесье,
как страх теряют, если дорогá
распутица житья, где вязнет шаг,
осознавая неизбежность тлена,
когда с похмелья куришь натощак,
в козырном листопаде по колено;
и начинаешь думать о вещах,
как говорится, больше, чем они
того заслуживают. И, в итоге,
теряешь драгоценнейшие дни,
сомнительные возводя чертоги
на чердаке, свободен от родни.
Как северные пальмы, фонари,
тень воскрешая, продлевают вечер.
О чём-нибудь со мной поговори,
читающий листву бульвара ветер,
или ступай ко мне в поводыри.
Я плохо вижу, будучи в хмелю.
Кошачьи свадьбы в гулких подворотнях
внушают отвращенье кобелю.
В кабине для звонков междугородных
я призрака за лацкан тереблю.
Над мостовой, искристой от дождя,
клубится мгла, как будто шерсть овечья.
Простёрши длань, стоит кумир вождя,
ползёт туман в сады Замоскворечья,
тоску на пешехода наводя.
Вселенная расторгнутых границ!
Бунтующих темниц орущей плоти!
На месте ветром выдранных страниц
растут другие в том же переплёте.
Что навзничь падать ей, листве, что ниц.
А поутру костлявая метла
под окнами скрипеть начнёт уныло.
Судьба, с чего ты, собственно, взяла,
что существуешь? Хоть бы позвонила.
Давно молчат твои колокола.
Ты пропадала в облаке слюды,
мелькала за решёткою зверинца.
Старьёвщица, ты путала следы,
и я с твоим отсутствием смирился
под шелест окружающей среды.
В конце концов, я к шелесту привык:
он стал для меня чем-то вроде ритма,
гораздого развязывать язык,
когда уже не действует молитва,
последняя надежда горемык.
Я знал тебя в иные времена
как женщину с влюблёнными глазами!
Ты сострадала мне, словно струна,
задета за живое голосами,
от коих остаются имена,
как символ бытия за гранью снов.
Я нынче только песней осчастливлен
и не хочу блуждать в подборе слов.
Пускай прольётся правда щедрым ливнем
и горизонт окажется лилов.
* * *
Взгляни на мир и обомлей:
творенье Бога.
Домой идёшь ты от друзей.
Длинна дорога.
Слева раскинулся пустырь,
а справа — сосны.
Идти не надо в монастырь:
всем светит солнце.
Всех согревает. А в пути
твори добро для
того, кому трудней идти
сейчас, сегодня.
Придёшь домой — обнимет мать,
отец обнимет.
Постелют тёплую кровать,
и вот — тоски нет.
Танцует осень за окном,
листвой ворожит.
Ты возвратился в отчий дом,
и не тревожит
тебя уж более печаль
от прожитого,
которого немного жаль.
Так молви слово
о том, как странствовал и пел
на перекрёстках.
Кого-то за душу задел.
О том, как, в звёздах,
тебя касался небосвод
и птахи пели.
Как шёл решительно вперёд,
к родной купели.
