Передом рычащий лев, туловищем рогатый козёл с огнедышащей пастью и змеёй вместо хвоста
Ситуация Гамлета — болезненно раздвоенных чувств сына к собственной матери, навязавшей ему роль пасынка того, кто помог ей овдоветь, нередко складывалась не только на театральной сцене. Характерна, к примеру, история представительницы тогда ещё польского рода Достоевских по имени Марина, которая вместе с любовником убила своего мужа, Кшиштофа Карловича и завладела его имением. Преступники поженились, но сын Карловича разоблачил убийц. Далее — уже не по пьесе. Суд вынес обоим смертный приговор, но Марине дали отсрочку и, едва успев овдоветь, она вышла замуж в третий раз. Шекспир отдыхает … Но это Речь Посполита, ещё не Российская империя, тем более, не Страна Советов.
В сходное положение жизнь нередко ставит близких людей, где бы они ни жили, заставляя решать: «Быть или не быть». Вот только герои встречаются разного калибра. И на советскую власть поправку сделать надо. А за примером далеко ходить не придётся — вот он.
Затянувшееся детство
Одесса начала ХХ века. В 1916 году по приглашению местной консерватории сюда с молоденькой женой и младенцем сыном приехал не слишком молодой венский пианист. Годом раньше из Сербии, где служил музыкантом при дворе королевы Драги, он вернулся в родной Житомир, предполагая ненадолго, но влюбился в свою ученицу, рыжую красавицу, женился и остался. Преподавание в консерватории он совмещал с работой органистом в кирхе, выделившей ему в своём здании квартиру.
Как в семье было принято, жизнь протекала в обширной культурной среде немецких колонистов, обосновавшихся в этих краях с самого начала ХIХ века в соответствии с Манифестом Екатерины II, который «гарантировал всем новоприбывшим сохранение культуры, свободу вероисповедания, самоуправление, выбор места жительства по своему желанию и освобождение от уплаты налогов на 30 лет».
Сынок подрастал, игре на фортепьяно учился у отца. От него унаследовал талант к музыке, от матери — красоту. Когда у неё, бывало, спрашивали, чем она красит в рыжий цвет свои волосы, она, смеясь, подзывала сыночка, и он подбегал «красный, как апельсинчик». Анна Павловна, хоть была из дворян, помещиков Москалёвых, хорошо готовила и замечательно шила. Семья в основном и жила на её заработки (из-за участия в распространении «религиозного дурмана», исходящего из одесской кирхи, муж занимал в консерватории место ниже, чем того заслуживал). Утро она посвящала шитью, днем убиралась и готовила, а вечером снимала халат, надевала платье, причесывалась и принимала гостей.
Среди друзей семьи был крупный музыкант-теоретик Кондратьев, работавший на дому преподаватель консерватории, которому она приносила еду, а он давал её сыну Славе всё более серьёзные уроки — интерес мальчика к музыке возрастал не по дням, а по часам. Сергей Дмитриевич был инвалидом, из-за костного туберкулёза не мог выходить из дома, передвигался только по квартире.
Любовь сына к матери была безграничной, с детства она была для него всем, а когда он повзрослел — стала основой нравственности. Подумать только! «Она по 20 километров проходит, чтобы ухаживать за больным музыкантом», — делился он с ближайшей подругой Верой, для него — Випой, когда в 22 года приехал в Москву, чтобы поступить в консерваторию. Деньги на поездку дали ещё не до конца вытравленные советской действительностью одесские меценаты, основной вклад сделал знаменитый глазной хирург Владимир Петрович Филатов.
Несмотря на то, что, фактически, Слава был самоучкой, его приняли, причём без экзаменов, и в консерватории на него возлагали большие надежды. Успехи молодого пианиста были впечатляющими. Когда за несдачу экзамена по основам марксизма-ленинизма его дважды исключали, и он возвращался в Одессу (родители были не в курсе этих новостей), поверивший в него маститый профессор, в то время ректор консерватории, упросил (!) легкомысленного юношу вернуться в Москву и продолжить учёбу, в уверенности, что свой студенческий «хвост» упрямец пересдаст. (Ждать пришлось ни много ни мало — 9 лет!).
Профессор был просто кудесник — несмотря на отчисления и «хвост», да ещё по идеологической дисциплине, вернувшийся беглец был удостоен Сталинской стипендии! Этот обласканный властью всесильный в своей области человек не только снова принял своего любимца в консерваторию, но поселил у себя дома в элитной квартире в центре Москвы и даже прописал. О том, насколько своим чувствовал себя в этой семье Слава, можно судить по эпизоду из воспоминаний дочки профессора, тогда 12-летней. В отсутствие родителей они со Славой и двоюродным братцем 15-ти лет веселились, бросая с пятого этажа битую посуду, а когда её запасы кончились, перешли на целую. Заставшую их за этим развлечением маму, милую жену профессора, Слава огорошил умильной просьбой разрешить выбросить ещё хоть одну тарелку. Поскольку он был старше рассказчицы на 14 лет, ему тогда было не менее 25…
Расстановка сил
В родной дом Слава сбегал обычно летом и заставал там прежнюю картину: папа, мама, друзья, больной музыкальный теоретик Кондратьев, так много давший ему в юности. Беднягу до такой степени мучила перспектива — в лучшем для него случае пролежать в постели всю оставшуюся жизнь, что он не раз покушался на самоубийство. Так сложилось, что Славе довелось дважды спасать его от петли. Своего бывшего ученика Сергей Дмитриевич очень любил (хотя тот его почему-то недолюбливал), писал ему в Москву, но своим слащавым патриотизмом довёл лишь до крайнего раздражения. О стиле судите сами: —
«Дорогой Славонька! Сейчас у нас зимушка-зима, морозушко постукивает своей ледяной палочкой. Уж до чего хороша русская зимушка, разве сравнишь ее с заморской».
На 23 июня 1941 года у нашего студента был билет в Одессу, однако все полёты были отменены, и до захвата города врагом он успел получить от матери лишь несколько писем. Анна Павловна писала, что у папы все нормально, а она ходит к Сергею Дмитриевичу и думает перевезти его к ним, так как передвигаться по Одессе ей с каждым днем становится всё сложнее. Слава ею восхищался. В разлуке он продолжал рассказывать друзьям о своей любимой маме и мечтать о её приезде. «Вот увидишь, — говорил он своей подруге Вере, для него по-прежнему Випе, когда они варили что-то из картофельных очисток, — мама приедет и научит нас готовить ещё вкусней!» В Москву Анна Павловна до войны наведалась, и оказалось, что сын не преувеличивал, она обворожила и молодёжь, и взрослых.
По паспорту Слава был немцем, как папа, а поскольку с 28 августа 1941 года автономную республику немцев Поволжья ликвидировали, и всё её, как теперь называют, титульное население, включая и тех, кто жил вне её территории, подлежало немедленной депортации в отдаленные районы Сибири, Казахстана и Средней Азии, об отце он очень беспокоился. 16 октября Одесса была сдана и возможность хоть что-нибудь узнать о родителях полностью угасла. Надеждой на встречу с ними Слава жил всю войну.
На беду, за отказ эвакуироваться (якобы ждал немцев) опекавший его в Москве профессор Нейгауз был арестован. Случилось это 4 ноября 1941 года. Положение отягощало то, что Генрих Густавович тоже был немец. Славе пришлось заботиться о собственном спасении. Его приняла гостеприимная семья Випы, а поскольку рояля у них не было, чтобы заниматься, ему приходилось ездить к друзьям. Вплоть до чудесного возвращения его благодетеля в Московскую консерваторию в июле 1944 года, он «скитался», по всему Союзу, давая концерты; деньгами помогал принявшей его временно осиротевшей семье Нейгауза.
К тому времени Одесса уже 3 месяца как была освобождена от фашистов и, казалось бы, можно было попытаться узнать что-либо о родителях. В действительности, возможность была лишь теоретической. Учитывая опасность «засветить» немецкую составляющую своих и отцовских обстоятельств и привлечь внимание стервятников НКВД, выяснять всё напрямую было смертельно опасно. Разведать что-либо можно было только путём осторожных расспросов переживших оккупацию одесских знакомых, остерегаясь зоркого ока вездесущих органов. Оставалось ждать благоприятной оказии.
Вскоре она представилась — помочь взялся знакомый инженер, которого в апреле 1945 года командировали в Одессу для оценки разрушений. Через него матери было передано письмо. Срок, когда человек должен был вернуться, прошел, но сведений не поступало. Слава был на гастролях, и вместо него «на разведку» поехала преданная Випа (Вера Ивановна Прохорова, из тех, что владели Прохоровской мануфактурой). Через много лет, когда уже стало возможно говорить открыто, она вспоминала: «Отыскала его дом, вижу — он на огороде что-то делает. И такое у меня появилось предчувствие, что лучше бы мне к нему не подходить. Но я отогнала эти мысли. “Плохие новости. Отца Славы расстреляли. А Анна Павловна, вышла замуж за Кондратьева и ушла с немцами», — встретил меня мужчина». Это был шок.
Возвращаясь с гастролей, Слава — теперь уже приобретший немалую известность солист московской филармонии Святослав Теофилович Рихтер — остановился у жены его благодетеля глазного хирурга Филатова, дружившей с его отцом, и от неё узнал эти убийственные новости. «Я не могла себе представить, — вспоминала она позднее, — что человек на моих глазах может так измениться. Он начал таять, похудел, рухнул на диван и зарыдал. Я всю ночь просидела с ним».
Небеса разверзлись
Для любящего сына небо обрушилось на землю. Постепенно трагедия обросла подробностями. Когда гитлеровские войска приблизились к Одессе, Теофилу Даниловичу (он был на 20 лет старше жены и за глаза его уже привычно звали «старик Рихтер») предложили эвакуироваться на Восток, но в доме давно всё решала Анна Павловна. Переехавшего к ним больного Кондратьева взять с собой было невозможно, а уезжать без него она отказалась. В органы немедленно поступил донос — Рихтер, якобы, только и ждёт прихода врага, и отца Святослава сразу же арестовали. «Сигнал» был своевременным — немцы, хоть ещё не были объявлены вне закона, но, указ об их депортации был уже готов и вступил в силу через какие-то двое суток. За 10 дней до сдачи Одессы Теофил Данилович был расстрелян вместе с другими соплеменниками, повинными лишь в своём немецком происхождении (по другим сведениям, они были потоплены в барже). После оглашения приговора он произнёс: — «Прошу пощадить мою жену и сына!»
Кто, воспользовавшись случаем, постарался избавиться от скромного органиста? Кому он мешал? — Проще ответить на вопрос — кому это было выгодно. Своё мнение по этому поводу имела одесская любовь Святослава Наталья Вербицкая-Завалишина, его «Шемаханская царица». Впоследствии её зять написал: «Это не доказано, но говорят, что сам Сергей Дмитриевич на отца и донёс».
С приходом немцев тяжёлый инвалид, 20 лет не выходивший из дома, внезапно уверенно встал на ноги. Вслед за падением советской власти бесследно улетучился и его костный туберкулёз — в нём больше не было надобности, как и в сюсюканье по поводу нашего «морозушка» и «русской зимушки-зимы», которую «разве сравнишь с заморской?». Не зря, при всём признании его высокой авторитетности в музыке, Слава с юности его не выносил. Теперь в этом патриоте заговорила немецкая кровь. По рассказам студента, поразившегося тем, с какой необычной живостью перемещался по своей роскошной гостиной с картинами и роялем этот ещё недавно прикованный к постели человек, это был «приземистый мужчина в утренней шоколадного цвета пижаме и красной феске». «Приносишь ему 25 тем, главных для симфонии и 25 побочных, а он старательно вычёркивает оттуда всё, имеющее русскую основу, оставляя только то, что в характере Шумана и Берлиоза…»
Как оказалось, Кондратьевым он был таким же фальшивым, как и инвалидом, в действительности, обладал отменным здоровьем и большой подвижностью, как и пристало бывшему теннисисту. Випа, от которой у Святослава не было секретов, утверждала, что по-настоящему, он был чуть ли не из Тизенгаузенов или Бенкендорфов.
То, что, имея «чистые» чужие документы, он опасался показываться на людях, могло свидетельствовать о боязни быть опознанным кем-то, кто лично мог знать настоящего Кондратьева или же его самого прежнего, «скомпрометированного» чем-то перед советской властью. — По словам высоко ценившего его знания и опыт музыканта Сергея Хицунова, одесского друга Святослава Рихтера, Сергей Дмитриевич был автором нашумевших статей о формализме в музыке. Да мало ли что?
Вышло так, что, отказавшись эвакуироваться, Анна Павловна фактически подписала мужу смертный приговор. Теперь причина сожалеть, что когда-то дважды спас этого человека от петли, стала у Святослава более веской, чем приторно выпячиваемая русскость новоявленного отчима. Шелуха эта слезла с мнимого больного сразу же после падения Одессы.
В прежней своей ипостаси он был крупным московским дирижёром, учеником Есиповой и Танеева, сыном — по одним сведениям известного крупного царского чиновника, по другим — бывшего губернатора, расстрелянного красными вместе с немкой-женой. (Впрочем, одно другому не противоречит.) Выправить «чистые» документы помогли ему в 1918 году друзья из прежней жизни — одесская учительница, ставшая выдающейся оперной примой, Анастасия Васильевна Нежданова, и её супруг, Николай Семёнович Голованов, главный дирижёр Большого театра, а в царское время второй регент знаменитого Синодального хора.
Занявшие Одессу союзные немцам румыны взялись возрождать здесь европейские порядки. Уверенные, что пришли сюда всерьез и надолго, они планировали сделать город столицей румынской Транснистрии (Приднестровья), поэтому старались восстановить здесь нормальную, в том числе культурную жизнь. И Псевдо-Кондратьев ринулся строить карьеру. В открытой 16 марта 1942 года в здании бывшей школы Столярского Одесской консерватории он стал профессором теории музыки и композиции и, сверх того, деканом теоретико-композиторского факультета.
Любопытную деталь донёс до нас в своих воспоминаниях высоко ценивший знания и опыт Сергея Дмитриевича В.А. Швец. Он с неудовольствием отмечал, что на лекциях этого профессора «пишут хоральные задачки на главные ступени и поют хоралы». В этом можно усмотреть отзвук давней совместной деятельности с выручившим его документами на имя Кондратьева Николаем Семёновичем Головановым, профессионалом в области церковного хорового пения.
Не дожидаясь карьерного взлёта своего возлюбленного, Анна Павловна с присущей ей практичностью, занялась, тем, что в советские времена негативно квалифицировалось как коммерческая деятельность — открыла какой-то магазин, но его обокрали. Из осуждённой на конфискацию имущества расстрелянного мужа гражданки Москалёвой она стала вдовой Рихтер, фольксдойче, так именовались немцы — граждане оккупированных стран; свою роль в этом, наверняка, сыграло и то, что девичья фамилия её матери была фон Рейнке. (По распоряжению властей, через сеть специализированных магазинов каждому фольксдойче раз в неделю полагалось 150 г. жира, 1 кг сыра, 4 яйца, овощи, фрукты, мёд, мармелад, соль и многое другое.) В апреле 1944 года пастор обвенчал её с Сергеем Дмитриевичем, и новобрачный спешно стал Рихтером. Произошло это за несколько дней до ухода из города румын и немцев. Обстановка с эвакуацией странно повторилась, с той разницей, что теперь Анна Павловна ни минуты не сопротивлялась, и бежать надо было не на Восток, а на Запад.
Вместе с другими фольксдойче супруги Рихтер были организованно вывезены в Бухарест, затем через Венгрию прибыли в распределительный центр Вартеланд в польской Лодзи, откуда перебрались в Штутгарт (впоследствии американская оккупационная зона Германии). Ни о судьбе сына, ни о его растущей известности пианиста мать почти ничего не знала. Надежды на встречу не было никакой, подать о себе знать — невозможно практически, а для Святослава — смертельно опасно.
Не Гамлет, не Фауст…
Для Рихтера известие о расстреле отца и изменявшей ему и бежавшей с немцами матери стало не только непереносимой травмой, но и ещё одним увлекающим на дно камнем на шее. По анкетным данным он и так был представителем репрессированной нации и сыном расстрелянного врага народа. Теперь к этим убийственным данным прибавилось наличие родственников заграницей. И не каких-либо давних и дальних, а — родной матери. Для НКВД это был тройной, тянущий на высшую меру криминал. Был ещё и четвёртый, но о нём позже.
До Гамлетовских ли проблем с оказавшимися, как бы, на другой планете матерью и отчимом ему тогда было. Хотя преданная Випа вспоминала, с какой болью говорил ей Святослав (для неё — навсегда Светик): «Я думаю, что папа все понял». Нетрудно догадаться, о чём хотел бы он спросить тень своего отца, если бы она ему, как Гамлету, явилась. А шекспировское «Быть или не быть?» реально маячило перед ним в то время в форме: жить или не жить?
Для себя Святослав Рихтер ответил на этот вопрос утвердительно, сколь бы тяжкой ни была плата. Погибнуть как отец? — Нет! Чего бы это ни стоило. Однако отвести нависшую смертельную угрозу было не под силу ни ему, с его скромными возможностями, ни его благодетелю, профессору Нейгаузу, который сам всё ещё находился в ссылке, да и до неё не обладал достаточной для такого дела мощью. Тем не менее, чудо свершилось — после начала войны спасение непостижимым образом подоспевало каждый раз, когда настигала опасность, а она грозила при любом предъявлении паспорта.
Первый случай был на Кавказе, куда Рихтер уехал после ареста Нейгауза, потом ситуация повторялась по прибытии на гастроли. И каждый раз аресту его не подвергали. Правда, Мурманск попросили немедленно покинуть.
«Местные власти всполошились, — вспоминал он: — “Вы не можете здесь находиться, у нас режимный город! Как так? Немец? Здесь? Бла-бла-бла! Ну, уж нет!” Первым же поездом меня отправили обратно в Москву».
В послеблокадном Ленинграде
«вновь пришлось укладывать вещи. В который уже раз стали проверять паспорт. “Вам нельзя здесь оставаться, вы немец!”»
И он вернулся в столицу. Надо понимать — в Москве во время осадного положения у него документы не проверяли?!
С какого уровня и по чьему распоряжению пришла и исправно продолжала приходить неизменная защита, догадаться можно. А вот при каких обстоятельствах продал он душу дьяволу — сказать затруднительно, легче определить, когда эта сделка уже состоялась. Но прежде — о четвёртом, тянущем на дно камне на шее.
В молодости Святослав Рихтер был необычайно хорош собой — высокий, стройный, с правильными чертами лица и упрямо ниспадающими на прекрасно вылепленный лоб прядями рыжих, как у матери, волос. В Одессе у него были сердечные увлечения — балерина Оперного театра, роман с его «Шемаханской царицей», переписка с которой продолжалась всю жизнь. В Москве он сразу подружился и сблизился с племянницей жены Нейгауза Верой Прохоровой, его Випой. Когда после ареста профессора в его квартиру приходили и за Святославом, он переселился к Прохоровым и прожил здесь целых 5 лет. Более близкого человека, чем Випа у него никогда не было. Перед смертью, её мать благословила их домашней иконой. Но… не сложилось.
Пятый камень на шее
Став студентом консерватории, прекрасный юноша наверняка привлёк к себе внимание, в том числе и тех, кто весьма специфически реагировал на мужскую привлекательность. Здесь, как и в других музыкальных и хореографических учебных заведениях, давно укоренилось пристрастие к однополой любви. Ночующему, поначалу, где придётся, новичку из провинции, жаждущему влиться в новую среду, трудно было уберечься от этого «модного» поветрия. Так или иначе, но в какой-то момент Рихтер успешно вписался и вначале «совмещал», о чём признавался Вере:
«Мне может нравиться кто-то из мужчин, но это лишь эстетическое чувство, какая-то дружеская влюблённость. Как Гамлет и Горацио».
(Имя датского принца уже засело в его подсознании.) Потом «увлёкся», стал среди этой публики своим, даже приобрёл для них кличку Фира. А поскольку в стране победившего социализма с 1933 года за гомосексуальную связь полагалась тюрьма, а потом лагерь, пагубное это пристрастие поселило в нём постоянную тревогу.
С началом войны тучи над головой Рихтера сгущались всё более опасно — к маячащей уголовной статье добавилась немецкая линия, а потом — тяжёлый «политический криминал» из-за расстрелянного отца и бегства на Запад матери. Тяжелейшая эта ноша искривила бы позвоночный ствол души, сдвинула психическое равновесие любого человека. Что уж говорить о тонкой душевной организации богато одарённой натуры музыканта, жаждавшего реализовать свой дар, пробиться к свету, славе, свободе — всему, что обещает успех в обществе. Без сделки с властью ему бы не выжить, на это пришлось пойти. В отличие от Фауста он купил себе этим не молодость, а саму жизнь. Но он метил выше, а самостоятельно шаг за шагом карабкаться, сосредоточенно лавируя на скользком пути построения карьеры, без мощного опытного проводника и носильщика, был органически не способен.
Ищите женщину
Требовавшийся изощрённый навигатор сам отыскался. И обладал он совершенно классическими чертами лица, поистине ангельским голосом редкой чистоты и чёткой целеустремлённостью. Увидев в 1943 году эту диву на сцене, обострённо чувствительный к красоте Святослав был очарован («Она выглядела, как принцесса»), сам предложил саккомпанировать в её сольном концерте, чем поразил и польстил. Она расценила это как честь — в музыкальном мире он уже был широко известен.
Звали певицу Нина Дорлиак, она была однофамилицей, а, скорей всего, дальней родственницей Катрин Денёв, французской кинозвезды, настоящая фамилия которой, как и её рано погибшей сестры, актрисы Франсуазы, была Дорлеак (одна гласная буква — не в счёт). Уж слишком выделялись обе красавицы прекрасным высоким челом и благородным станом.
Нежная изысканная внешность Нины скрывала железный каркас волевой личности, умеющей делать безошибочный выбор и умело достигать своей цели. Нине Львовне достаточно было выступить с Рихтером на сцене, чему предшествовало несколько репетиций у неё на дому, чтобы осознать – какой редкий ей выпал шанс. Перед нею был гениальный пианист, это было очевидно, даже если бы она и не была профессором консерватории. Он был холост и неприкаян, открыт всем ветрам. Его дар надо было огранить, поместить в надёжную оправу, а затем капитализировать. Правда, Дорлиак была старше Рихтера на семь лет, зато хорошо знала, как выживать при советской власти. Опыт передала ей мать, фрейлина русской императрицы и вдова секретаря царского министра финансов Коковцева, безопасно преобразившаяся после 1917 года в профессора консерватории. «Принцессе» было ясно, они друг другу под стать — оба интеллектуалы, оба — нетрадиционной ориентации, оба — европейские осколки. Роскошный плод надо было сорвать, пока тебя не опередили. Безвредная Випа была не в счёт.
Организовать две бесплатные путёвки на пароход труда для Дорлиак не составило. Сложней было заставить присоединиться заартачившегося было избранника, но тут Випа поспособствовала — времена-то были голодные, послевоенный 1946-й. По возвращении наброшенное лассо очевидных плюсов достаточно было лишь постепенно подтягивать. На Арбат к Нине Львовне, как говорится, на всё готовое, бесприютный и непрактичный, он, конечно, переехал, но выговорил определённые свободы. Отказ от официального вступления в брак, право время от времени куда-то «исчезать» и т. п.
Карьера сразу заладилась. Всего через 3 года Рихтеру присудили Сталинскую премию, с 1952 года он стал регулярно выезжать на зарубежные гастроли, сначала только в страны Восточного блока. Но работа велась. К усилиям Нейгауза и Дорлиак (злые языки утверждали, что она — человек Суслова) присоединились другие. Плотина была, наконец, прорвана вмешательством Фурцевой и Любови Орловой, знавшей Святослава ещё юношей (брала когда-то уроки у Теофила Даниловича). В 1960 году Рихтера выпустили в Финляндию, затем в ГДР (в сопровождении «искусствоведа в штатском»).
Официальное преуспевание шло по нарастающей. Знаки благосклонности властей сыпались, как из рога изобилия: триумфальные выступления в США, получение отдельной квартиры в давнем профессорском доме в Брюсовом переулке, через год — Ленинская премия и звание Народного артиста СССР, далее — гастроли в Канаде, Англии, Франции, Японии и т. д. В 1969 году Рихтеру и Дорлиак выделены были две смежные просторные квартиры на последнем этаже нового элитного дома в центре старой Москвы, на Большой Бронной, куда они переехали, каждый в свою, но лишь через два года. Столько времени ушло на капитальную перестройку под требования музыкантов: звуконепроницаемые, проложенные смолой и яичной скорлупой полы, в каждой своя зала с высокими потолками, рояль (у Рихтера — два). Кто помнит те времена, тому понятно булгаковское определение homo sovetikus: «Люди как люди, <…> квартирный вопрос только испортил их». С Дорлиак Рихтера разделило многое другое, жили они вместе, но порознь, при этом все деньги были у Нины. Его концерты становились событием в музыкальном мире, попасть на них было невозможно, в прессе — единодушное славословие. Чего ещё, казалось бы, желать? Но было. И этому событию настал, наконец, черёд.
Лицом к лицу
Самое заветное для Святослава Теофиловича осуществилось в 1960 году во время его триумфальных первых гастролей в Соединённых Штатах (протекция Эмиля Гилельса, подсказавшего его кандидатуру Солу Юроку). Ему, наконец, удалось повидаться с мамой. Через американского журналиста Пола Мура Анна Павловна передала сыну конспиративную записку, которую начала словами «Mein uber alles Geliebter!» («Мой самый любимый!») и завершила: «Deine Dich liebende Anna» («Любящая тебя Анна»).
Предвкушение долгожданной встречи отравляла неотвратимость осмысления ролей участников разыгравшейся в их семье драмы. Предстояло выдержать неизбежное присутствие её мужа, которого он и Кондратьевым-то на дух не выносил, а теперь — тоже Рихтера, прочно занявшего место его отца.
Но самое болезненное было встретиться взглядом с обожаемой мамой, не зная, в каком амплуа выступила она 20 лет назад — только ли ловкой неверной жены или ещё и соучастницы гибели мужа. Легко было Гамлету нанять актёров, чтобы разыграли его «Мышеловку», и, выяснив правду, действовать, потому что промедление — смерти подобно.
В отличие от шекспировской коллизии, его жизни уже ничто не угрожало, и в вине отчима он теперь не был полностью уверен. Но стоило ли бросить старику перчатку, испортив свидание с матерью, которого ждал столько лет? Следовало ли обнажить связавший их болезненный узел или сделать вид, что ничего и не было, ведь не выставляют же они с Ниной на свет божий истинный характер своих отношений? Какой уж он Гамлет? Он человек подневольный, вынужденный отрабатывать право на жизнь и выслуживать милости государственного монстра. Ошейник с шипами, короткая сворка, нарастающая слепая ярость — принцу бы датскому такого отведать!
Матери он ни о чём даже не намекнул, не в первый раз было ему капитулировать. Правда, наедине с нею муженёк его ни разу не оставил, всё нервно посмеивался и болтал без умолку. А при второй встрече, в какой-то момент вдруг неожиданно поинтересовался: «Светик, в твоем паспорте все ещё значится, что ты немец?» И, получив утвердительный ответ, довольно рассмеялся: «О-о-о, это хорошо! Но в следующий раз, когда ты приедешь в Германию, у тебя должно быть непременно немецкое имя, — к примеру Хельмут, или что-нибудь в этом роде».
Случалось и такое, что отчим давал интервью от имени отца прославленного пианиста, и Рихтеру приходилось слышать от корреспондентов: «Мы видели вашего батюшку». Их он сухо обрывал: «Мой отец расстрелян». В день гибели Теофила Даниловича он включал запись его любимых произведений и молча слушал. Одессу больше не посещал. Следственного дела отца он так и не видел, а то бы узнал, что донос написал не тот, кто теперь присвоил его имя, а лакей и курьер, а затем смотритель особняка германского консула в Одессе, сексот НКВД Оскар Юндт, тоже немец, не этим ли купивший себе жизнь? Агентурную кличку «Продувной» этот человек вполне заслужил — в разгаре войны всплыл в Бухаресте и по странному совпадению, снова служил в немецком посольстве.
Вагнер был бы доволен
Исповедуясь Випе, Светик сказал, что для него мама давно умерла, а то, что видел, было лишь маской. «Мы только поцеловались и — всё». И это он, расставшийся с солнечной, нежной, воплощавшей идеал матерью, её преданный одухотворенный сын, а теперь, почти через двадцать лет — мировая знаменитость, возмужавший, битый-перебитый, морально покалеченный, в том числе и ею, встретился с умильно растроганной поддельной фрау Рихтер, взглядом приглашавшей притвориться, что ужасной правды не было…
Когда Анны Павловны, действительно, не стало, её муж разыскал Святослава в Вене за несколько минут до начала концертного выступления, чтобы сообщить: — «Моя жена умерла». Так и промямлил её сыну!
О болезни матери Святослав Теофилович знал, её лечение и похороны оплатил, ради чего впервые отказался сдать государству валюту, заработанную на зарубежных гастролях. Стреноженный, давно усмирённый иноходец взбрыкнул. Скандал был грандиозный, но крепостного не отправили на конюшню, бунт сошёл ему с рук. Роли уже давно поменялись, фактически зафиксировано было новое статус кво. Из привыкшего к ошейнику подневольного раба Святослав Рихтер уже давно превратился в курочку, несущую золотые яйца. И не только это. Хватка ли дьявольского государства на миг ослабела, по другой ли это произошло причине, но из привычно выгодной позы безжалостного кнутобойца, монстр вдруг прогнулся под грузом вскочившего ему на холку исхлёстанного раба, превратившегося в наездника. «Крепостной музыкант», казалось бы, давно усмирённый и прикормленный, проявил новую грань дарованного ему таланта — ухитрился навязать хозяину свою сверхчеловеческую волю и по-новому расставить фигуры на шахматной доске своей жизни. Признаки подобной метаморфозы проявились уже в 1951 году, когда в день именин его дорогой подруги телеграмма: «Поздравляю, целую, Рихтер», отправленная им поистине «на деревню дедушке», а точнее, по адресу: «Москва, Лубянка, Вере Ивановне Прохоровой», была исправно доставлена арестованной Випе прямо в тюремную камеру!
С 1975 года ко всем его регалиям Рихтер ещё и Герой Социалистического Труда, человек из обоймы, пожеланиям которого отказу у государства нет. Он сам решает, что хочет играть, а чего душа не приемлет, кого в музыкальном мире казнить, кого миловать; почти постоянно концертирует на Западе, живёт во Франции, где нет необходимости носить притворную маску отрешённого небожителя, которому чуждо всё земное.
Больше не нужно змеёй боязливо прятаться от всех, пользуясь выговоренным когда-то у Нины Львовны правом «время от времени исчезать» — никто больше не мешал ему открыто жить в соответствии со своей сексуальной ориентацией, общаться с великими мира сего, вне зависимости от их политических взглядов. А адрес, точнее, адресат его постоянных таинственных исчезновений — то, что ему до конца жизни удавалось успешно скрывать — удивительным образом обнаружилось после того, как первый монолог Веры Ивановны Прохоровой о Рихтере, записанный журналистом Игорем Оболенским, был опубликован в журнале.
Прошло несколько лет. Рассказ этот был перепечатан в нескольких газетах и журналах, появился в Интернете. И тут Оболенскому неожиданно, позвонила некая Галина Геннадьевна и без обиняков заявила, что после гибели её брата, лётчика Анатолия Геннадьевича, в его вещах обнаружила целый чемодан писем Рихтера, которые, вас может быть, заинтересуют.
Надо сказать, что за исключением аккуратных ответов слушателям Рихтер, как казалось, переписки избегал, чем немало раздражал Нину Львовну — за 50 лет заполненной гастрольными поездками, прожитой бок о бок жизни он ей ни разу не написал, отделывался телеграммами. Даже самому близкому человеку — Випе он отовсюду посылал лишь открытки, если не считать пресловутой телеграммы на Лубянку. А тут чемодан писем.
Через день встреча состоялась. По рассказу этой женщины, ее брат был близким другом музыканта, и они часто встречались, а когда Святослав Теофилович уезжал, то переписывались. Однажды Рихтер даже приезжал к матери Галины и Анатолия, у которой они в тот момент гостили. В небольшую деревушку за двести километров от Москвы он добрался на электричке, а потом еще прошел несколько километров пешком.
«Толя часто рассказывал мне про Рихтера, — вспоминала Галина Геннадьевна. — Говорил, что Слава был очень несчастным человеком». Вначале 1990-х Анатолий трагически погиб. В его вещах Галина Геннадьевна обнаружила письма Рихтера, одно из которых позволила опубликовать. И вот из него красноречивые отрывки.
«Дорогой Анатолий! Наконец смог сесть за письмо тебе /…/; сидел на скамье и волновался. Твое письмо (второе) меня и огорчило (эгоистично) и успокоило (из-за того, что ты будешь отдыхать в постели). От твоего письма мне еще больше захотелось тебя видеть и чувствовать.
Мне так жалко и досадно, что я в тебе часто вызываю нетерпение и досаду, и так хотелось бы этого избежать.
Ты пишешь, что тебя надолго не хватит, и я себя чувствую опять очень виноватым. /…/ По-видимому, я действительно „маленький”.
Теперь мне очень интересно, когда я тебя все же увижу./…/ Прошу тебя очень, по возможности, отдыхай и старайся не раздражаться. Желаю, /…/чтобы ты всегда был счастливым. Обнимаю тебя, твой Славкин 29.05.64».
Если это не интимное послание неуверенного во взаимности влюблённого, вынужденного умерять бурю своих желаний, то что это?
Цена победы
Казалось бы, кроме этого, чего ещё оставалось желать? Поразительным образом, Рихтер одержал победу — решительную, безоговорочную, полную над государством-монстром, государством-дьяволом, перемоловшим своими зубами миллионы и равных этому счастливцу, и превосходивших его талантом. Теперь гигантов, в которых видел опасных конкурентов — будь то звезда мирового масштаба Эмиль Гилельс или покоривший Страну Советов тонкостью игры и волшебным обаянием Ван Клиберн — он мог, по мере сил, задвигать; а не угодных, рангом ниже, будь то маститый Яков Мильштейн или восходящая звезда Наум Штаркман, навсегда убирать с дороги, не стесняясь в средствах. И всё сходило ему с рук.
Тем не менее, несмотря на изобретательно придумываемые и с размахом осуществляемые Рихтером в своих хоромах красочные карнавалы, он постоянно впадал в жесточайшую депрессию, никого не желал видеть, абсолютно не выносил света и выл по-волчьи. Победа над дьявольским государством стоила ему потери самого дорогого. Нет, он не Фауст, тот продал душу за молодость, он же постоянно отдавал её на поругание за право жить, любить, как только мог, божественно играть для людей. Одержав поистине героическую личную победу, сокрушив рогатого монстра, он уподобился торжествующему льву, не заметив при этом, как пересёк запретную черту, вышел из пределов допустимого, трагически потерял себя.
Тому, во что он теперь превратился, есть и имя, и зримый образ. С гомеровских времён он известен человечеству как мифическая трёхглавая химера — передом рычащий лев, туловищем рогатый козёл с огнедышащей пастью и змеёй вместо хвоста.
Покидать этот мир в 82 года Рихтер вернулся в Россию. Его последние слова были: «Я очень устал».
Занавес.
Библиография
Борисов Юрий. По направлению к Рихтеру, Рутена. М., 2003,
Вербицкая Татьяна, Кохрихт Феликс. Столь долгое отсутствие. Альманах «Дерибасовская — Ришельевская», вып. 12,
Гаврилов Андрей. Чайник, Фира и Андрей. Изд. «Юго-Восток», Вашингтон, 2011,
Гилельс Кирилл. Архив Эмиля. Музыкальное Зазеркалье, www.facebook.com>muzzaz 2018,
Дикий Юрий. Absolutus Святослава Рихтера, Википедия,
Дорлиак Дмитрий. Мимолетности Святослава Рихтера. Изд. Художник и Книга, М., 2005,
Зимянина Наталья. От До до До. Классика-ХХI, М., 2019,
Каретникова Инга. Воспоминания, Эксклюзив «Гордона»,
Оболенский Игорь. Для меня мама умерла давно. «Совершенно секретно». 27.3. 15,
Оболенский Игорь. Пастернак, Нагибин и их друг Рихтер. Изд. АСТ, М., 2015,
Огарёва Анжелика. О музыке, соперничестве, власти… Журн. «Семь искусств»№1(94), январь 2018,
Прохорова Вера. Четыре друга на фоне столетия. — М.: Астрель, 2012,
Смирнов Владимир. Реквием ХХ века: в 5-ти ч. Одесса: Астропринт, 2011,
Чемберджи Валентина. О Рихтере его словами, Издательство: АСТ, 2017,
Швец Владимир. Немного истории. (Рукописная работа),
https://www.geni.com/people/Teofil-Danilovich-Richter/6000000042680315577
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer4/stepanova/
